Страница:
Нет, о делах мы не говорили, но на мои расспросы об истории крепости, быте и обычаях мамлюков, мне отвечали с охотой и так подробно, что за несколько дней я стал неплохо разбираться в происходящем вокруг.
Несколько раз мне удалось совершить довольно продолжительные прогулки по крепости, продиктованные не совсем праздным любопытством. Сегодняшние союзники завтра могут оказаться врагами, а знакомство с фортификационными сооружениями потенциального противника никогда не бывает лишним.
Крепость представляет собой почти правильный треугольник, основание которого тянется с севера на юг, а вершина смотрит на восток. Высота стен первого и второго дворов – порядка десяти метров, цитадели – около сорока. Цитадель образует вершину треугольника, ее западная стена делит его на две неравные части. Оставшаяся трапеция в свою очередь также разделена на две части, именуемые первым и вторым дворами.
Восточную башню цитадели называют «слоном», северную «грибом», из-за куполообразной надстройки, издали похожей на шляпку гриба, южная безымянна. Разница в архитектуре цитадели и дворов огромна: цитадель – воистину циклопическое сооружение, сложенное из громадных черных блоков, стены и башни дворов – традиционная постройка крестоносцев. Зодчие принадлежали к совершенно разным народам и работали в разные исторические эпохи. Думаю, что между завершением цитадели и началом возведения дворов прошли века.
О строителях крепости у мамлюков не осталось почти никаких сведений, кроме смутных преданий и легенд. Все мои попытки разузнать примерный возраст строений, материалы, имена руководителей строительства ни к чему не привели. Жаль, такого рода сведения зачастую приносят немало пользы, иногда неожиданного свойства.
В стенах цитадели пробиты трое ворот и еще трое – в стенах первого и второго дворов. Ворота в юго-восточной стене цитадели называются «Салах ад-Дин», их створки покрыты слоем почерневших от времени и смолы расплющенных доспехов. Молва утверждает, будто доспехи принадлежали рыцарям, разгромленным Салах ад-Дином в решающей битве у Гинесаретского озера. Для предохранения от ржавчины доспехи обильно полили смолой, и ворота как нельзя лучше вписываются в мрачный фон стен цитадели.
Я простоял несколько минут перед створками, пытаясь угадать гербы, некогда украшавшие панцири и щиты, но время, и молот кузнеца сделали свое дело. Можно только гадать, какие славные имена носили их бывшие владельцы – цвет европейского рыцарства! Сколько прекрасных дам не дождались возлюбленных, сколько песен не спели благородные кавалеры под балконами своих избранниц! Если бы эта битва закончилась по-другому, сегодняшняя Европа приобрела бы иной вид. Более рыцарственный, более благородный, более духовный, наконец!
На северо-востоке располагаются «Царские ворота», сквозь них когда-то внесли тело последнего царя из династии, построившей крепость. Затем ворота замуровали. По легенде, в конце дней ангел-разрушитель крепости войдет именно через них. Несомненно, это должно быть существо иного порядка, потому что разрушить столь гигантское сооружение не в силах человеческих!
Створки ворот вытесаны из кусков скалы и вставлены в громадные каменные петли. Высота створок около десяти метров, толщина не меньше трех. Каменный засов, запирающий ворота изнутри, представляет собой колонну, диаметром около полутора метров и длиной не менее пятнадцати. Он располагается на высоте двух с половиной метров, и я не могу себе представить, кто и каким образом извлекал щеколду и как устанавливал обратно.
Посредине ворот выстроена небольшая башня, таким образом, створки оказались наглухо запертыми. В башне располагается темница для приговоренных к смерти. В ней они проводят свою последнюю ночь, а утром их выводят на вершину «Слона» и вешают на бивнях.
Третьи ворота цитадели – «Яффские», пробитые в западной, внутренней стене, соединяют ее со вторым двором. Видимо, в древности дорога, ведущая в Яффо, начиналась у этих ворот.
В сопровождении телохранителей я несколько вечеров бродил по улицам первого и второго дворов. Несмотря на скученность и множество лавочек, занимающих первые этажи, они чисты и опрятны, стены домов аккуратно побелены известкой. Невольники убирают мусор несколько раз в день и немедленно вывозят его за стены. Жители крепости – в основном воины асфахсилара и их семьи. Мужчины большую часть дня проводят в оттачивании боевых приемов, женщины торгуют в лавках. Приказом эмира жителям окрестных деревень запрещено заниматься торговлей, таким образом, все время феллахов посвящено обработке земли и скотоводству, а за покупками он приезжают в крепость.
Развлечений у мамлюков практически не существует. Они весьма набожны и каждую свободную минуту стараются провести в медресе, за изучением Корана. Театры и прочие, привычные для европейца зрелища, здесь отсутствуют начисто. Единственным видом общественных развлечений можно назвать публичные казни.
В день казни, когда первые лучи солнца освещают вершину «Слона», над крепостью раздается хриплый вой рогов. Из своего окна я каждое утро наблюдал удивительные метаморфозы камней главной башни. Черные ночью, они краснеют с появлением голубого сияния за горизонтом. Солнце еще не взошло, но небо начинает потихоньку приобретать перламутровый оттенок, словно чешуя рыбы, только что вытащенной из моря яффскими рыбаками. Несколько минут вершина «Слона» совершенно красна, затем, когда первые лучи выскальзывают из-под горизонта, камни желтеют, а выбоины между ними наливаются чернотой. С появлением краешка солнечного диска красный цвет исчезает, желтизна коричневеет, затем чернеет и, когда солнце полностью освещает башню, она приобретает свой естественный, черно-коричневый, с бурыми проплешинами, вид.
Приговоренного, мужчину или женщину, раздевают донага и выводят на вершину башни. Прямо под рогами прорублены небольшие двери, несчастного ставят на порог, вдевают шею в веревку, наброшенную на рог, и толкают. Рога сделаны из черного мрамора и слегка изогнуты в середине, а в конце снова приподняты, словно настоящие слоновьи бивни. Соскальзывая по полированному мрамору, жертва останавливается точно в центре выемки и начинает свой недолгий танец. Тела повешенных не снимают, и они висят на бивне до тех пор, пока не рвется гниющая плоть шеи, оставляя голову сушиться на безумном солнце. В конце концов головы тоже падают вниз, их собирают и за большие деньги продают родственникам повешенного. К тому времени голова превращается в мумию и может храниться десятки лет. По преданиям мамлюков, ее присутствие в доме приносит удачу, поэтому, если родственников не оказывается или они не в состоянии купить столь дорогой амулет, голова продается на рынке тому, кто предложит наибольшую цену.
Казни происходят довольно часто, поэтому жертва, как правило, ударяется с размаху о труп своего предшественника. Последние секунды жизни несчастных отравлены ужасным зловонием разлагающегося трупа.
Руки приговоренному не завязывают и иногда казнь продлевается необычным образом, из-за которого, собственно, и собираются под «слоном» толпы любопытных.
Особо ловким удается, ухватившись руками за веревку, распутать петлю и взобраться на бивень. Такое хоть и не часто, но происходит. Однако радость спасенного быстро сменяется жесточайшими муками; открыть дверь в башню снаружи невозможно, вскарабкаться вверх по ее камням – тоже. «Бивень» медленно раскаляется под солнцем, превращаясь в сковородку, на которой неторопливо поджариваются ступни и колени несчастного. Обоженная жертва проклинает то мгновение, когда решила выпутаться из петли, сменив быструю смерть на длительные мучения. После часов мольбы и плача, несчастный бросается с бивня и разбивается о камни.
Наиболее хватким удается заблаговременно распутать веревку, они подкладывают ее под себя и тем самым продлевают мучения еще дольше. Случалось, что приговоренный просиживал на «бивне» несколько суток и, настрадавшись от дневного зноя, ночного холода, голода и жажды, терял сознание и сваливался вниз. Впрочем, одна история закончилась относительно благополучно, и я не могу удержаться, чтобы не привести ее целиком.
Когда это произошло, уже никто толком не помнит, может быть пятьдесят лет тому назад, а может, и сто пятьдесят. В крепость привезли партию рабов и первым делом отобрали тех, из кого могли получиться мамлюки. Лучшим оказался славянин, огромного роста, жилистый, с клубящимся на обритой голове чубом. Ему дали кличку – Жила – и взяли в оборот. Спустя три месяца тренировок он уже мог выдерживать бой на деревянных мечах с начинающим мамлюком, а через полгода ему предложили принять ислам и выйти на волю. Жила согласился. Но на будущее, как выяснилось, у него были несколько иные планы.
Дело в том, что воины и рабы, готовящиеся стать воинами, тренировались внутри цитадели, на специальной арене перед домом эмира. Правитель, в прошлом лихой боец, любил занимаясь решением государственных проблем освежить взгляд рукопашной схваткой, а иногда и сам выходил размяться на деревянных мечах. Вместе с эмиром за боями наблюдала и его дочь, которой скоро предстояло выбрать лучшего из бойцов и стать его первой женой. Дочь выбрала Жилу и даже втайне переправила ему в знак о своем выборе расшитые бисером туфельки. По обычаю мамлюков, когда женщина снимает перед мужчиной обувь, она сдается, признавая свою покорность. В европейской культуре таким знаком, наверное, может служить снятие корсажа.
Все было бы прекрасно, если бы перед самой церемонией посвящения не открылось преступление Жилы. Войдя в сговор с другими рабами, он украдкой варил хмельное и продавал его воинам. Узнав о столь вопиющем нарушении законов шариата, эмир приказал повесить отступника.
Казнь состоялась на следующее же утро. Дочь эмира узнала обо всем лишь в ту минуту, когда вой рогов разрезал влажный воздух рассвета. Тысячи мамлюков наблюдали, как распахнулась дверь на вершине башни, и оттуда вывалилось тело преступника. Ловко подтянувшись на веревке, Жила уцепился одной рукой за «бивень», второй распутал петлю и взобрался верхом на рог. Вся операция заняла несколько секунд. Усевшись поудобнее, он приветственно помахал рукой толпе, развязал веревку и перебрался к телам двух повешенных, мерно покачивавшимся под утренним ветерком. Резкими ударами ног он разорвал полусгнившую плоть, и сбросил тела прямо на головы любопытным. Развязав веревки, Жила отправил головы несчастных вслед за телами, а сам переполз к основанию бивня.
Прошел час, другой, третий. Толпа не рассеивалась, ожидая, когда солнце раскалит бивень. К полудню Жила встал. Мамлюки завыли от предвкушения. Жила приветственно помахал им небольшим ковриком, сплетенным из добытых веревок, расстелил его на бивне, принял удобную позу и замер.
Больше ждать было нечего, Жила мог просидеть в таком положении много часов, если не дней. Толпа начала рассеиваться.
К вечеру дочь эмира передала отцу записку, заперлась в своей комнате и открыла окно. Прочитав послание, эмир прервал совещание с асфахсиларом и быстро прошел на женскую половину. Отослав слуг, он о чем-то долго разговаривал с дочерью через запертую дверь. Как потом выяснилось, в записке дочь эмира требовала немедленно освободить Жилу. В противном случае, она поклялась выброситься из окна на камни дворцовой площади.
После недолгих уговоров эмир сдался и пообещал оставить Жилу в живых. Зная коварный характер отца, дочь потребовала, что избранник всегда будет с ней. Эмир дал слово, и дочь отперла дверь.
Правитель не обманул: Жилу втащили обратно в башню, одели и привели к эмиру. А на следующий день правитель объявил о свадьбе дочери с асфахсиларом. Оскопленный Жила был приставлен к ней в качестве евнуха.
По европейским представлениям, эмир провел собственную дочь. Рассказ вызвал у меня гнев, но, присмотревшись к реакции собеседников и задав несколько вопросов, я понял, насколько мои представления далеки от мамлюкских.
Оскопив Жилу, эмир ввел его в состав дивана. По обычаям, заведенным в крепости, заниматься решением политических вопросов может только мужчина, освобожденный от давления главной страсти. Скопцы живут в отдельном дворце, примыкающем к дворцу эмира и, не испытывая ни в чем недостатка, спокойно предаются распутыванию государственных головоломок.
Жила оказался не только ловким воином, но и смышленым политиком. Довольно скоро он продвинулся в первый ряд советников эмира, а спустя несколько лет стал заместителем визиря. Власти, роскоши и покоя он получил куда больше, чем, если бы женился на дочери эмира. Жила прожил долгую жизнь и умер глубоким стариком, окруженный почетом и уважением. Останься он воином, его конец наступил бы куда раньше.
«Настоящий мамлюк не доживает до тридцати пяти», – гласит пословица. Вдовы, как правило, больше не выходят замуж и посвящают остаток дней воспитанию новых воинов. «Остаток дней» часто начинается в 19-20 лет, и участи мамлюкских женщин можно только посочувствовать.
Чем больше я погружаюсь в особенности культуры мамлюков, тем меньше я понимаю, для чего Франции понадобился этот поход. Мы никогда не станем для туземцев ни друзьями, ни наставниками, ни даже господами. Наши представления о нормах человеческих отношений бесконечно далеки друг от друга. Даже завоевав эту страну и поставив в каждой деревне гарнизон, мы не превратимся в хозяев, поскольку понятие собственности и владения у мамлюков совершенно иные. Иногда мне даже кажется, будто общее у нас с ними только физиологическое устройство.
Тут до сих пор царит рабство, и раб для господина просто вещь. Если хозяин приводит к себе на ночь невольницу, у законных жен этот поступок не вызывает чувства ревности: разве можно ревновать к ночному горшку? Обдумывая положение мамлюкских женщин, я могу только дивиться, насколько Европа отдалилась от Азии и какой невероятно длинный путь предстоит пройти туземцам, дабы хоть немного приблизиться к современной цивилизации.
Хотя, столь любезные нашему сердцу француженки куда коварнее простодушных обитательниц мамлюкских гаремов. Мы отплыли из Марселя в июне, и Клари специально примчалась из Парижа, с тем, чтобы одарить меня на прощание двумя ночами любви, которые, словно генеральские эполеты, вознесли меня на вершину блаженства. Сколько было клятв, слез и поцелуев! Она обещала писать, и я верил, верил каждому ее слову.
На пристань она явилась вместе с отцом, забавным пузаном Дезире, и так трогательно махала платочком, что даже Командующий не выдержал и наставил на нее свою подзорную трубу. Наверное, он подумал, будто она пришла провожать его, по старой памяти, опять его, но правда состояла в том, что на сей раз провожали меня!
Я получил одно короткое письмо, и после разгрома нашего флота в Абу-Нире связь с Францией прервалась. Месяц назад, прорвавшееся через английскую блокаду судно привезло пачку газет, и на первой же, случайно раскрытой странице я прочитал о ее свадьбе. Паршивка выскочила за Бернадота, парвеню и паркетного шаркуна, с трудом выигравшего два сражения. Но сегодня важно не сколько битв ты выиграл или проиграл, а скольким шаркунам сумел угодить. Какое низкое коварство, какая насмешка над простыми чувствами солдата! Пусть благодарит Провидение, что я не могу попасть в Париж, иначе я бы застрелил этого прощелыгу, как куропатку, а ей швырнул бы в лицо медальон, подаренный мне со слезами после ночи любви! Черт их всех побери!!
8 ноября
Несколько раз мне удалось совершить довольно продолжительные прогулки по крепости, продиктованные не совсем праздным любопытством. Сегодняшние союзники завтра могут оказаться врагами, а знакомство с фортификационными сооружениями потенциального противника никогда не бывает лишним.
Крепость представляет собой почти правильный треугольник, основание которого тянется с севера на юг, а вершина смотрит на восток. Высота стен первого и второго дворов – порядка десяти метров, цитадели – около сорока. Цитадель образует вершину треугольника, ее западная стена делит его на две неравные части. Оставшаяся трапеция в свою очередь также разделена на две части, именуемые первым и вторым дворами.
Восточную башню цитадели называют «слоном», северную «грибом», из-за куполообразной надстройки, издали похожей на шляпку гриба, южная безымянна. Разница в архитектуре цитадели и дворов огромна: цитадель – воистину циклопическое сооружение, сложенное из громадных черных блоков, стены и башни дворов – традиционная постройка крестоносцев. Зодчие принадлежали к совершенно разным народам и работали в разные исторические эпохи. Думаю, что между завершением цитадели и началом возведения дворов прошли века.
О строителях крепости у мамлюков не осталось почти никаких сведений, кроме смутных преданий и легенд. Все мои попытки разузнать примерный возраст строений, материалы, имена руководителей строительства ни к чему не привели. Жаль, такого рода сведения зачастую приносят немало пользы, иногда неожиданного свойства.
В стенах цитадели пробиты трое ворот и еще трое – в стенах первого и второго дворов. Ворота в юго-восточной стене цитадели называются «Салах ад-Дин», их створки покрыты слоем почерневших от времени и смолы расплющенных доспехов. Молва утверждает, будто доспехи принадлежали рыцарям, разгромленным Салах ад-Дином в решающей битве у Гинесаретского озера. Для предохранения от ржавчины доспехи обильно полили смолой, и ворота как нельзя лучше вписываются в мрачный фон стен цитадели.
Я простоял несколько минут перед створками, пытаясь угадать гербы, некогда украшавшие панцири и щиты, но время, и молот кузнеца сделали свое дело. Можно только гадать, какие славные имена носили их бывшие владельцы – цвет европейского рыцарства! Сколько прекрасных дам не дождались возлюбленных, сколько песен не спели благородные кавалеры под балконами своих избранниц! Если бы эта битва закончилась по-другому, сегодняшняя Европа приобрела бы иной вид. Более рыцарственный, более благородный, более духовный, наконец!
На северо-востоке располагаются «Царские ворота», сквозь них когда-то внесли тело последнего царя из династии, построившей крепость. Затем ворота замуровали. По легенде, в конце дней ангел-разрушитель крепости войдет именно через них. Несомненно, это должно быть существо иного порядка, потому что разрушить столь гигантское сооружение не в силах человеческих!
Створки ворот вытесаны из кусков скалы и вставлены в громадные каменные петли. Высота створок около десяти метров, толщина не меньше трех. Каменный засов, запирающий ворота изнутри, представляет собой колонну, диаметром около полутора метров и длиной не менее пятнадцати. Он располагается на высоте двух с половиной метров, и я не могу себе представить, кто и каким образом извлекал щеколду и как устанавливал обратно.
Посредине ворот выстроена небольшая башня, таким образом, створки оказались наглухо запертыми. В башне располагается темница для приговоренных к смерти. В ней они проводят свою последнюю ночь, а утром их выводят на вершину «Слона» и вешают на бивнях.
Третьи ворота цитадели – «Яффские», пробитые в западной, внутренней стене, соединяют ее со вторым двором. Видимо, в древности дорога, ведущая в Яффо, начиналась у этих ворот.
В сопровождении телохранителей я несколько вечеров бродил по улицам первого и второго дворов. Несмотря на скученность и множество лавочек, занимающих первые этажи, они чисты и опрятны, стены домов аккуратно побелены известкой. Невольники убирают мусор несколько раз в день и немедленно вывозят его за стены. Жители крепости – в основном воины асфахсилара и их семьи. Мужчины большую часть дня проводят в оттачивании боевых приемов, женщины торгуют в лавках. Приказом эмира жителям окрестных деревень запрещено заниматься торговлей, таким образом, все время феллахов посвящено обработке земли и скотоводству, а за покупками он приезжают в крепость.
Развлечений у мамлюков практически не существует. Они весьма набожны и каждую свободную минуту стараются провести в медресе, за изучением Корана. Театры и прочие, привычные для европейца зрелища, здесь отсутствуют начисто. Единственным видом общественных развлечений можно назвать публичные казни.
В день казни, когда первые лучи солнца освещают вершину «Слона», над крепостью раздается хриплый вой рогов. Из своего окна я каждое утро наблюдал удивительные метаморфозы камней главной башни. Черные ночью, они краснеют с появлением голубого сияния за горизонтом. Солнце еще не взошло, но небо начинает потихоньку приобретать перламутровый оттенок, словно чешуя рыбы, только что вытащенной из моря яффскими рыбаками. Несколько минут вершина «Слона» совершенно красна, затем, когда первые лучи выскальзывают из-под горизонта, камни желтеют, а выбоины между ними наливаются чернотой. С появлением краешка солнечного диска красный цвет исчезает, желтизна коричневеет, затем чернеет и, когда солнце полностью освещает башню, она приобретает свой естественный, черно-коричневый, с бурыми проплешинами, вид.
Приговоренного, мужчину или женщину, раздевают донага и выводят на вершину башни. Прямо под рогами прорублены небольшие двери, несчастного ставят на порог, вдевают шею в веревку, наброшенную на рог, и толкают. Рога сделаны из черного мрамора и слегка изогнуты в середине, а в конце снова приподняты, словно настоящие слоновьи бивни. Соскальзывая по полированному мрамору, жертва останавливается точно в центре выемки и начинает свой недолгий танец. Тела повешенных не снимают, и они висят на бивне до тех пор, пока не рвется гниющая плоть шеи, оставляя голову сушиться на безумном солнце. В конце концов головы тоже падают вниз, их собирают и за большие деньги продают родственникам повешенного. К тому времени голова превращается в мумию и может храниться десятки лет. По преданиям мамлюков, ее присутствие в доме приносит удачу, поэтому, если родственников не оказывается или они не в состоянии купить столь дорогой амулет, голова продается на рынке тому, кто предложит наибольшую цену.
Казни происходят довольно часто, поэтому жертва, как правило, ударяется с размаху о труп своего предшественника. Последние секунды жизни несчастных отравлены ужасным зловонием разлагающегося трупа.
Руки приговоренному не завязывают и иногда казнь продлевается необычным образом, из-за которого, собственно, и собираются под «слоном» толпы любопытных.
Особо ловким удается, ухватившись руками за веревку, распутать петлю и взобраться на бивень. Такое хоть и не часто, но происходит. Однако радость спасенного быстро сменяется жесточайшими муками; открыть дверь в башню снаружи невозможно, вскарабкаться вверх по ее камням – тоже. «Бивень» медленно раскаляется под солнцем, превращаясь в сковородку, на которой неторопливо поджариваются ступни и колени несчастного. Обоженная жертва проклинает то мгновение, когда решила выпутаться из петли, сменив быструю смерть на длительные мучения. После часов мольбы и плача, несчастный бросается с бивня и разбивается о камни.
Наиболее хватким удается заблаговременно распутать веревку, они подкладывают ее под себя и тем самым продлевают мучения еще дольше. Случалось, что приговоренный просиживал на «бивне» несколько суток и, настрадавшись от дневного зноя, ночного холода, голода и жажды, терял сознание и сваливался вниз. Впрочем, одна история закончилась относительно благополучно, и я не могу удержаться, чтобы не привести ее целиком.
Когда это произошло, уже никто толком не помнит, может быть пятьдесят лет тому назад, а может, и сто пятьдесят. В крепость привезли партию рабов и первым делом отобрали тех, из кого могли получиться мамлюки. Лучшим оказался славянин, огромного роста, жилистый, с клубящимся на обритой голове чубом. Ему дали кличку – Жила – и взяли в оборот. Спустя три месяца тренировок он уже мог выдерживать бой на деревянных мечах с начинающим мамлюком, а через полгода ему предложили принять ислам и выйти на волю. Жила согласился. Но на будущее, как выяснилось, у него были несколько иные планы.
Дело в том, что воины и рабы, готовящиеся стать воинами, тренировались внутри цитадели, на специальной арене перед домом эмира. Правитель, в прошлом лихой боец, любил занимаясь решением государственных проблем освежить взгляд рукопашной схваткой, а иногда и сам выходил размяться на деревянных мечах. Вместе с эмиром за боями наблюдала и его дочь, которой скоро предстояло выбрать лучшего из бойцов и стать его первой женой. Дочь выбрала Жилу и даже втайне переправила ему в знак о своем выборе расшитые бисером туфельки. По обычаю мамлюков, когда женщина снимает перед мужчиной обувь, она сдается, признавая свою покорность. В европейской культуре таким знаком, наверное, может служить снятие корсажа.
Все было бы прекрасно, если бы перед самой церемонией посвящения не открылось преступление Жилы. Войдя в сговор с другими рабами, он украдкой варил хмельное и продавал его воинам. Узнав о столь вопиющем нарушении законов шариата, эмир приказал повесить отступника.
Казнь состоялась на следующее же утро. Дочь эмира узнала обо всем лишь в ту минуту, когда вой рогов разрезал влажный воздух рассвета. Тысячи мамлюков наблюдали, как распахнулась дверь на вершине башни, и оттуда вывалилось тело преступника. Ловко подтянувшись на веревке, Жила уцепился одной рукой за «бивень», второй распутал петлю и взобрался верхом на рог. Вся операция заняла несколько секунд. Усевшись поудобнее, он приветственно помахал рукой толпе, развязал веревку и перебрался к телам двух повешенных, мерно покачивавшимся под утренним ветерком. Резкими ударами ног он разорвал полусгнившую плоть, и сбросил тела прямо на головы любопытным. Развязав веревки, Жила отправил головы несчастных вслед за телами, а сам переполз к основанию бивня.
Прошел час, другой, третий. Толпа не рассеивалась, ожидая, когда солнце раскалит бивень. К полудню Жила встал. Мамлюки завыли от предвкушения. Жила приветственно помахал им небольшим ковриком, сплетенным из добытых веревок, расстелил его на бивне, принял удобную позу и замер.
Больше ждать было нечего, Жила мог просидеть в таком положении много часов, если не дней. Толпа начала рассеиваться.
К вечеру дочь эмира передала отцу записку, заперлась в своей комнате и открыла окно. Прочитав послание, эмир прервал совещание с асфахсиларом и быстро прошел на женскую половину. Отослав слуг, он о чем-то долго разговаривал с дочерью через запертую дверь. Как потом выяснилось, в записке дочь эмира требовала немедленно освободить Жилу. В противном случае, она поклялась выброситься из окна на камни дворцовой площади.
После недолгих уговоров эмир сдался и пообещал оставить Жилу в живых. Зная коварный характер отца, дочь потребовала, что избранник всегда будет с ней. Эмир дал слово, и дочь отперла дверь.
Правитель не обманул: Жилу втащили обратно в башню, одели и привели к эмиру. А на следующий день правитель объявил о свадьбе дочери с асфахсиларом. Оскопленный Жила был приставлен к ней в качестве евнуха.
По европейским представлениям, эмир провел собственную дочь. Рассказ вызвал у меня гнев, но, присмотревшись к реакции собеседников и задав несколько вопросов, я понял, насколько мои представления далеки от мамлюкских.
Оскопив Жилу, эмир ввел его в состав дивана. По обычаям, заведенным в крепости, заниматься решением политических вопросов может только мужчина, освобожденный от давления главной страсти. Скопцы живут в отдельном дворце, примыкающем к дворцу эмира и, не испытывая ни в чем недостатка, спокойно предаются распутыванию государственных головоломок.
Жила оказался не только ловким воином, но и смышленым политиком. Довольно скоро он продвинулся в первый ряд советников эмира, а спустя несколько лет стал заместителем визиря. Власти, роскоши и покоя он получил куда больше, чем, если бы женился на дочери эмира. Жила прожил долгую жизнь и умер глубоким стариком, окруженный почетом и уважением. Останься он воином, его конец наступил бы куда раньше.
«Настоящий мамлюк не доживает до тридцати пяти», – гласит пословица. Вдовы, как правило, больше не выходят замуж и посвящают остаток дней воспитанию новых воинов. «Остаток дней» часто начинается в 19-20 лет, и участи мамлюкских женщин можно только посочувствовать.
Чем больше я погружаюсь в особенности культуры мамлюков, тем меньше я понимаю, для чего Франции понадобился этот поход. Мы никогда не станем для туземцев ни друзьями, ни наставниками, ни даже господами. Наши представления о нормах человеческих отношений бесконечно далеки друг от друга. Даже завоевав эту страну и поставив в каждой деревне гарнизон, мы не превратимся в хозяев, поскольку понятие собственности и владения у мамлюков совершенно иные. Иногда мне даже кажется, будто общее у нас с ними только физиологическое устройство.
Тут до сих пор царит рабство, и раб для господина просто вещь. Если хозяин приводит к себе на ночь невольницу, у законных жен этот поступок не вызывает чувства ревности: разве можно ревновать к ночному горшку? Обдумывая положение мамлюкских женщин, я могу только дивиться, насколько Европа отдалилась от Азии и какой невероятно длинный путь предстоит пройти туземцам, дабы хоть немного приблизиться к современной цивилизации.
Хотя, столь любезные нашему сердцу француженки куда коварнее простодушных обитательниц мамлюкских гаремов. Мы отплыли из Марселя в июне, и Клари специально примчалась из Парижа, с тем, чтобы одарить меня на прощание двумя ночами любви, которые, словно генеральские эполеты, вознесли меня на вершину блаженства. Сколько было клятв, слез и поцелуев! Она обещала писать, и я верил, верил каждому ее слову.
На пристань она явилась вместе с отцом, забавным пузаном Дезире, и так трогательно махала платочком, что даже Командующий не выдержал и наставил на нее свою подзорную трубу. Наверное, он подумал, будто она пришла провожать его, по старой памяти, опять его, но правда состояла в том, что на сей раз провожали меня!
Я получил одно короткое письмо, и после разгрома нашего флота в Абу-Нире связь с Францией прервалась. Месяц назад, прорвавшееся через английскую блокаду судно привезло пачку газет, и на первой же, случайно раскрытой странице я прочитал о ее свадьбе. Паршивка выскочила за Бернадота, парвеню и паркетного шаркуна, с трудом выигравшего два сражения. Но сегодня важно не сколько битв ты выиграл или проиграл, а скольким шаркунам сумел угодить. Какое низкое коварство, какая насмешка над простыми чувствами солдата! Пусть благодарит Провидение, что я не могу попасть в Париж, иначе я бы застрелил этого прощелыгу, как куропатку, а ей швырнул бы в лицо медальон, подаренный мне со слезами после ночи любви! Черт их всех побери!!
8 ноября
Семь часов утра. Просыпаюсь, как всегда, по внутреннему будильнику. Так называется одно из первых упражнений, с которых начинают обучение. Сегодня я могу настроить свои часы с точностью до минуты, могу уснуть в любое время и в любой обстановке и проснуться через мной же установленный промежуток. Паузы, часто выпадающие посреди дня, психометрист использует для коротких отключений, таким образом, для учебы и тренировки высвобождается большая часть ночи.
Сон, на самом деле, вовсе не отдых тела. Внутри нас есть органы, не ведающие покоя от рождения до самой смерти: сердце десятки лет качает кровь, сокращаются и вновь раздуваются легкие, работают почки, желудок. Настоящая цель сна – отдых души. Спустившаяся из сияющего пространства в гнетущие рамки «здесь и сейчас», душа не может вынести постоянного давления мира и должна регулярно уходить из него, соединяясь с источником. Под гнетом лжи и несправедливости, она словно забывает про обещание Космоса забрать ее назад и обязана постоянно проверять, убеждаться, что сияющий мир еще существует. В тяжелые минуты достаточно заснуть на несколько секунд, даже не заснуть, а отключиться, но мгновения, пока голова валится на грудь до упора подбородком в ключицу, душе достаточно.
На улице снова серое утро: чудесная, милая погода. Тихонько шепчет дождик, впору фазану стучать в оконное стекло, но какой фазан залетит на такую высоту и где они, вообще, живые фазаны?
Омовение рук, зубы, душ, упражнения, завтрак. Полный автопилот, голова свободна и пуста. И сердце, увы, тоже. Два дня без Веры, но страсть нашего бесконечного соперничества не уходит, только заползает глубже, словно змея в нору и, притаившись, ждет своего часа.
В парадной дома, где мы поселились с Верой после свадьбы, кошка родила четырех котят прямо под лестницей. Полинке тогда было три с половиной года, и мы с ней каждые два часа спускались посмотреть, насколько выросли котята. Мы принесли для кошки старое одеяло, регулярно меняли молоко в блюдечке, и через день она так привыкла, что даже позволяла нам прикасаться к черному, рыжему и двум белым комочкам. Лишь скалила зубы, словно предупреждая: только попробуйте обидеть, я здесь.
Но мы вовсе не собирались обижать глупую кошку, совсем наоборот. Полинка уже выбрала одного из беленьких котят для нас, а других все не могла поделить между соседями. Ей представлялось, будто соседи, как и она, мечтают привести к себе в дом милое существо с длинным хвостом.
Через день, возвращаясь домой, я обнаружил под лестницей мокрое одеяло и ведро, полное воды. В ведре плавали рыжие, белые и черные комочки. Кошки не было. Она исчезла навсегда, видимо, ушла из дома, где так отнеслись к ее маленьким деткам.
Ведро я узнал. Ведро было нашим. Вынести его из квартиры мог только один человек.
– Я не хочу, чтобы в парадной воняло кошачьей мочой, – нимало не смущаясь, объяснила Вера. – Через три месяца они бы превратились в настоящих котов и гадили бы на каждом углу. Я хотела вынести ведро во двор, выплеснуть в мусорный бак, да боюсь поскользнуться. Сходи, милый, вылей воду.
Слушать ее мне было дико. Просто так лишить жизни другое существо, хладнокровно бросить котят в воду, наблюдать, как они барахтаются и пускают пузыри – нет, невозможно! Я прошел в спальню, вытащил из-под кровати свой чемодан и начал собирать вещи. Окажись я в тот момент более решительным, вся моя жизнь сложилась бы по-другому. Но что можно ожидать от юноши, почти мальчика! Наш первый скандал, как впрочем, и почти все последующие, закончился под одеялом.
Мы долго разговаривали, до самого утра. Мне показалось, будто Вера поняла, приняла один из главных принципов психометрии: абсолютное запрещение убивать живые существа. Увы, ее представление об этом принципе оказалось весьма далеким от моего.
Без пятнадцати девять. Пора спускаться в холл, к Лоре. Стучат в дверь. Вероятно, горничная. Неужели они так рано начинают уборку?
За порогом стоит Лора.
– Извините, что прямо в номер. Можно?
– Да, да, пожалуйста. Правда, у меня слегка не убрано, прошу прощения.
– Нет, это я прошу прощения.
Двери я не запираю. Мало ли какие мысли могут полезть в голову. И хоть я достаточно хорошо владею собой, но зачем потрафлять злому началу? Справиться я с ним, несомненно, справлюсь, еще на дальних подступах, однако в психометрии истинным победителем считается не тот, кто разгромил противника, а тот, кто уклонился от боя.
Лора в нерешительности останавливается посреди комнаты.
– У меня к вам длинный разговор. Если честно, я специально попросилась вас сопровождать, рассчитывая выкроить время для беседы. Но если неинтересно, то можно поехать по Одессе.
Вот кокетка! Впрочем, возможно это от смущения.
– Если честно, беседа с вами мне интереснее любой поездки.
Ах, как неловко получилось! Она может воспринять мой ответ, будто личный комплимент. Надо поправить.
– Вы же знаете, что для психометриста главные события происходят не снаружи, а внутри. Снимайте плащ, усаживайтесь и начнем.
Плащик у Лоры почти невесом, но на ощупь воспринимается как дорогая, солидная вещь. Пока я вешаю его в шкаф, Лора уютно устраивается в кресле и вытягивает ноги поближе к обшивке подводной лодки. На ней серая, в черную точку юбка и черный, обтягивающий свитер. Свитер выгодно подчеркивает формы. Она красива, Лора.
– Вы знаете, я не смогла припарковаться у гостиницы и шла два квартала пешком, промочила ноги. Можно снять сапоги?
– Пожалуйста, пожалуйста.
Это наивность или прием? Если прием, то уж больно лобовой. Я ведь, все-таки, не Филька. Хотя для Фильки приемы не нужны, стоит только закрыть за собой дверь, и он готов. Однако посмотрим. Забавное получается начало разговора.
Лора начинает стягивать сапоги. Я демонстративно отворачиваюсь к окну. Холодные пальцы дождя барабанят по карнизу. Погода – хорошо бы собаку купить.
– Может чаю – согреться?
– Нет, благодарю, мне не холодно. Только ноги промокли.
Действительно, чулки телесного цвета потемнели в тех местах, где пальцы соприкасаются с носком туфель. Ступни у нее маленькие, непропорционально маленькие для ее роста, стройные лодыжки, аккуратный подъем. Дальше уже юбка. В общем, черт побери, эффектная сцена: профессор психометрии в командировке.
Я приподнимаю второе кресло и устанавливаю его напротив Лоры. Напротив, но с таким расчетом, чтоб нельзя было дотянуться. У женщин, во время разговора, иногда бывают непроизвольные прикосновения и прочая атрибутика эффектных жестов. Подальше, подальше.
Лора нервно потирает руки.
– Если позволите, я начну с самого начала. Очень вас прошу, перебивайте меня, важно любое ваше замечание. Есть так много вопросов, на которые надо найти ответы, я не буду их задавать, но если по ходу рассказа вы увидите, то, пожалуйста… хорошо, да? Вы скажите мне, я вас очень прошу…
Ого, это почти истерика.
– Сразу после окончания средней школы я уехала учиться в Цфат. Нас было несколько подружек, обычная девчачья компания. Подружки все остались в Израиле, большинство замужем за психометристами, обычный маршрут для девочек из Цфатской психометрической.
– Не только из Цфатской. Иерусалимская и реховотская построены по тому же принципу.
– Да, я это быстро поняла, и мне стало скучно. Девчонки без конца обсуждали, какого мальчика они бы хотели заполучить, строили планы, где поселиться, как устроить квартиру, а мне хотелось чего-то иного. Не конкретных вещей, нет, а просто иного. Если бы я тогда смогла определить, чего же мне хочется, я бы, скорее всего, бросила школу и занялась бы интересующим меня делом. Проблема состояла в том, что дела никакого не было, а просто томление и тоска.
Через два года учебы нас стали потихоньку готовить к супружеской жизни, и мне стало еще тоскливее и противней. Неужели все упражнения и высокие идеи сводятся к тому, с каким умонастроением готовить мужу чай по утрам? Истории про Мастеров и учеников касались только мужчин, а мы должны были смиренно молить Космос, дабы он послал таких же в нашу постель. Я же чувствовала в себе силы и готовность к гораздо большему, чем участь многодетной мамаши, почтительно заглядывающей в рот мужу, когда он возвращается с упражнений или уроков.
И тут приехал Паша. Моя мама передала с оказией маленькую посылку: бутылочку молока и горшочек с маслом, прямо волку и вручила. Паша арендовал машину и во время прогулки по Галилее закатил в Цфат. Мы встретились на променаде, вечером, когда с гор начинает дуть прохладный ветер, а блики желтых фонарей играют на отполированных плитах мостовой.
– Да вы поэт, Лора. Пишете?
– Пишу, – согласилась она без всякого кокетства. – Недавно вторую книжечку выпустила. Опять о несчастной любви.
– А разве бывает счастливая любовь?
Лора усмехнулась:
– Бывает, нас учили. Это когда детей под ногами больше, чем картофелин в супе, а муж все не возвращается, потому, что его выбрал Мастер, и он укатил на край света за просветлением. Зато потом он приходит, окруженный толпой учеников и, указывая на толстую седую тетю в морщинах от одиноких бессонных ночей, гордо провозглашает:
– Всем, чего я достиг, я обязан моей жене.
Ученики плачут, а вместе с ними плачут соседи, корреспонденты радио и телевидения, начинающие психометристы, девочки из цфатской, иерусалимской и реховотской школ. Плачут все, кроме тети, потому как слезы у нее давно кончились.
– У вас очень резкий ум, Лора. С таким умом и женским телом трудно пробиваться.
– Бьется рыба об лед, когда ее вытаскивает ловкий рыбак. Побьется, побьется и затихнет. Я тоже перестала.
Паша мне понравился. Он был такой милый, улыбчивый, добродушный и весь какой-то свой. Я думала просто взять посылку и уйти, но он попросил показать ему Цфат, и мы пустились гулять по улочкам. Около часа все шло обыкновенно, Паша шутил, выискивал общих знакомых, немножко дурачился. И вдруг я совершенно четко ощутила, что выйду за него замуж. Просто так, без всякого предварительного размышления. От этой мысли ноги мои остановились, Паша тоже замер, прямо напротив меня. Посреди улицы было сделано небольшое углубление, вроде канавки, вымощенной желтым камнем. В дождливые дни вода бежит по канавке и журчит, словно настоящий ручей. Я стояла по одну ее сторону, а Паша по другую.
Сон, на самом деле, вовсе не отдых тела. Внутри нас есть органы, не ведающие покоя от рождения до самой смерти: сердце десятки лет качает кровь, сокращаются и вновь раздуваются легкие, работают почки, желудок. Настоящая цель сна – отдых души. Спустившаяся из сияющего пространства в гнетущие рамки «здесь и сейчас», душа не может вынести постоянного давления мира и должна регулярно уходить из него, соединяясь с источником. Под гнетом лжи и несправедливости, она словно забывает про обещание Космоса забрать ее назад и обязана постоянно проверять, убеждаться, что сияющий мир еще существует. В тяжелые минуты достаточно заснуть на несколько секунд, даже не заснуть, а отключиться, но мгновения, пока голова валится на грудь до упора подбородком в ключицу, душе достаточно.
На улице снова серое утро: чудесная, милая погода. Тихонько шепчет дождик, впору фазану стучать в оконное стекло, но какой фазан залетит на такую высоту и где они, вообще, живые фазаны?
Омовение рук, зубы, душ, упражнения, завтрак. Полный автопилот, голова свободна и пуста. И сердце, увы, тоже. Два дня без Веры, но страсть нашего бесконечного соперничества не уходит, только заползает глубже, словно змея в нору и, притаившись, ждет своего часа.
В парадной дома, где мы поселились с Верой после свадьбы, кошка родила четырех котят прямо под лестницей. Полинке тогда было три с половиной года, и мы с ней каждые два часа спускались посмотреть, насколько выросли котята. Мы принесли для кошки старое одеяло, регулярно меняли молоко в блюдечке, и через день она так привыкла, что даже позволяла нам прикасаться к черному, рыжему и двум белым комочкам. Лишь скалила зубы, словно предупреждая: только попробуйте обидеть, я здесь.
Но мы вовсе не собирались обижать глупую кошку, совсем наоборот. Полинка уже выбрала одного из беленьких котят для нас, а других все не могла поделить между соседями. Ей представлялось, будто соседи, как и она, мечтают привести к себе в дом милое существо с длинным хвостом.
Через день, возвращаясь домой, я обнаружил под лестницей мокрое одеяло и ведро, полное воды. В ведре плавали рыжие, белые и черные комочки. Кошки не было. Она исчезла навсегда, видимо, ушла из дома, где так отнеслись к ее маленьким деткам.
Ведро я узнал. Ведро было нашим. Вынести его из квартиры мог только один человек.
– Я не хочу, чтобы в парадной воняло кошачьей мочой, – нимало не смущаясь, объяснила Вера. – Через три месяца они бы превратились в настоящих котов и гадили бы на каждом углу. Я хотела вынести ведро во двор, выплеснуть в мусорный бак, да боюсь поскользнуться. Сходи, милый, вылей воду.
Слушать ее мне было дико. Просто так лишить жизни другое существо, хладнокровно бросить котят в воду, наблюдать, как они барахтаются и пускают пузыри – нет, невозможно! Я прошел в спальню, вытащил из-под кровати свой чемодан и начал собирать вещи. Окажись я в тот момент более решительным, вся моя жизнь сложилась бы по-другому. Но что можно ожидать от юноши, почти мальчика! Наш первый скандал, как впрочем, и почти все последующие, закончился под одеялом.
Мы долго разговаривали, до самого утра. Мне показалось, будто Вера поняла, приняла один из главных принципов психометрии: абсолютное запрещение убивать живые существа. Увы, ее представление об этом принципе оказалось весьма далеким от моего.
Без пятнадцати девять. Пора спускаться в холл, к Лоре. Стучат в дверь. Вероятно, горничная. Неужели они так рано начинают уборку?
За порогом стоит Лора.
– Извините, что прямо в номер. Можно?
– Да, да, пожалуйста. Правда, у меня слегка не убрано, прошу прощения.
– Нет, это я прошу прощения.
Двери я не запираю. Мало ли какие мысли могут полезть в голову. И хоть я достаточно хорошо владею собой, но зачем потрафлять злому началу? Справиться я с ним, несомненно, справлюсь, еще на дальних подступах, однако в психометрии истинным победителем считается не тот, кто разгромил противника, а тот, кто уклонился от боя.
Лора в нерешительности останавливается посреди комнаты.
– У меня к вам длинный разговор. Если честно, я специально попросилась вас сопровождать, рассчитывая выкроить время для беседы. Но если неинтересно, то можно поехать по Одессе.
Вот кокетка! Впрочем, возможно это от смущения.
– Если честно, беседа с вами мне интереснее любой поездки.
Ах, как неловко получилось! Она может воспринять мой ответ, будто личный комплимент. Надо поправить.
– Вы же знаете, что для психометриста главные события происходят не снаружи, а внутри. Снимайте плащ, усаживайтесь и начнем.
Плащик у Лоры почти невесом, но на ощупь воспринимается как дорогая, солидная вещь. Пока я вешаю его в шкаф, Лора уютно устраивается в кресле и вытягивает ноги поближе к обшивке подводной лодки. На ней серая, в черную точку юбка и черный, обтягивающий свитер. Свитер выгодно подчеркивает формы. Она красива, Лора.
– Вы знаете, я не смогла припарковаться у гостиницы и шла два квартала пешком, промочила ноги. Можно снять сапоги?
– Пожалуйста, пожалуйста.
Это наивность или прием? Если прием, то уж больно лобовой. Я ведь, все-таки, не Филька. Хотя для Фильки приемы не нужны, стоит только закрыть за собой дверь, и он готов. Однако посмотрим. Забавное получается начало разговора.
Лора начинает стягивать сапоги. Я демонстративно отворачиваюсь к окну. Холодные пальцы дождя барабанят по карнизу. Погода – хорошо бы собаку купить.
– Может чаю – согреться?
– Нет, благодарю, мне не холодно. Только ноги промокли.
Действительно, чулки телесного цвета потемнели в тех местах, где пальцы соприкасаются с носком туфель. Ступни у нее маленькие, непропорционально маленькие для ее роста, стройные лодыжки, аккуратный подъем. Дальше уже юбка. В общем, черт побери, эффектная сцена: профессор психометрии в командировке.
Я приподнимаю второе кресло и устанавливаю его напротив Лоры. Напротив, но с таким расчетом, чтоб нельзя было дотянуться. У женщин, во время разговора, иногда бывают непроизвольные прикосновения и прочая атрибутика эффектных жестов. Подальше, подальше.
Лора нервно потирает руки.
– Если позволите, я начну с самого начала. Очень вас прошу, перебивайте меня, важно любое ваше замечание. Есть так много вопросов, на которые надо найти ответы, я не буду их задавать, но если по ходу рассказа вы увидите, то, пожалуйста… хорошо, да? Вы скажите мне, я вас очень прошу…
Ого, это почти истерика.
– Сразу после окончания средней школы я уехала учиться в Цфат. Нас было несколько подружек, обычная девчачья компания. Подружки все остались в Израиле, большинство замужем за психометристами, обычный маршрут для девочек из Цфатской психометрической.
– Не только из Цфатской. Иерусалимская и реховотская построены по тому же принципу.
– Да, я это быстро поняла, и мне стало скучно. Девчонки без конца обсуждали, какого мальчика они бы хотели заполучить, строили планы, где поселиться, как устроить квартиру, а мне хотелось чего-то иного. Не конкретных вещей, нет, а просто иного. Если бы я тогда смогла определить, чего же мне хочется, я бы, скорее всего, бросила школу и занялась бы интересующим меня делом. Проблема состояла в том, что дела никакого не было, а просто томление и тоска.
Через два года учебы нас стали потихоньку готовить к супружеской жизни, и мне стало еще тоскливее и противней. Неужели все упражнения и высокие идеи сводятся к тому, с каким умонастроением готовить мужу чай по утрам? Истории про Мастеров и учеников касались только мужчин, а мы должны были смиренно молить Космос, дабы он послал таких же в нашу постель. Я же чувствовала в себе силы и готовность к гораздо большему, чем участь многодетной мамаши, почтительно заглядывающей в рот мужу, когда он возвращается с упражнений или уроков.
И тут приехал Паша. Моя мама передала с оказией маленькую посылку: бутылочку молока и горшочек с маслом, прямо волку и вручила. Паша арендовал машину и во время прогулки по Галилее закатил в Цфат. Мы встретились на променаде, вечером, когда с гор начинает дуть прохладный ветер, а блики желтых фонарей играют на отполированных плитах мостовой.
– Да вы поэт, Лора. Пишете?
– Пишу, – согласилась она без всякого кокетства. – Недавно вторую книжечку выпустила. Опять о несчастной любви.
– А разве бывает счастливая любовь?
Лора усмехнулась:
– Бывает, нас учили. Это когда детей под ногами больше, чем картофелин в супе, а муж все не возвращается, потому, что его выбрал Мастер, и он укатил на край света за просветлением. Зато потом он приходит, окруженный толпой учеников и, указывая на толстую седую тетю в морщинах от одиноких бессонных ночей, гордо провозглашает:
– Всем, чего я достиг, я обязан моей жене.
Ученики плачут, а вместе с ними плачут соседи, корреспонденты радио и телевидения, начинающие психометристы, девочки из цфатской, иерусалимской и реховотской школ. Плачут все, кроме тети, потому как слезы у нее давно кончились.
– У вас очень резкий ум, Лора. С таким умом и женским телом трудно пробиваться.
– Бьется рыба об лед, когда ее вытаскивает ловкий рыбак. Побьется, побьется и затихнет. Я тоже перестала.
Паша мне понравился. Он был такой милый, улыбчивый, добродушный и весь какой-то свой. Я думала просто взять посылку и уйти, но он попросил показать ему Цфат, и мы пустились гулять по улочкам. Около часа все шло обыкновенно, Паша шутил, выискивал общих знакомых, немножко дурачился. И вдруг я совершенно четко ощутила, что выйду за него замуж. Просто так, без всякого предварительного размышления. От этой мысли ноги мои остановились, Паша тоже замер, прямо напротив меня. Посреди улицы было сделано небольшое углубление, вроде канавки, вымощенной желтым камнем. В дождливые дни вода бежит по канавке и журчит, словно настоящий ручей. Я стояла по одну ее сторону, а Паша по другую.