Шендерович Виктор. Неснятое кино

   – Вот чего они написали? – спросила старуха. – А? Чего?
   Агент тактично промолчал.
   – Сталина на них нет, – сказала старуха.
   – При нем порядок был, – согласился О’Богги и, подумав, добавил: – А сейчас жить негде.
   – Как это? – не поняла старушка.
   – Выгнали из дому, – прислушиваясь к вою сирен, сказал Джон и безошибочно добавил: – Демократы! Продают родину…
   И вытер сухие глаза уголком носового платка.
   Старуха молчала.
   Лифт остановился. Снаружи выли милицейские сирены.
   – Хоть бы комнатку какую, – сказал О’Богги в бабкину спину: выходить из дома ему было уже нельзя.
   – Комнатка денег стоит, – с неожиданной сухостью парировала старуха.
   – Конечно, конечно, – обрадовался О’Богги, с неветеранской скоростью придержав дверь лифта ногой.
   – Пятьсот, – сказала старуха.
   – Триста, – для порядка ответил О’Богги, которому печатали рубли на специальной фабрике Гознака под Вашингтоном.
 
   Утром следующего дня Гиви Сандалия внимательно изучал номер такси, стоящего у табачного ларька.
   – Это чья машина? – крикнул он наконец.
   – Моя, – отозвался от ларька шофер.
   – Едем? – весело спросил Гиви, показывая сторублевку.
   – Момент, – улыбнулся шофер и крикнул в ларек: – «Ява» есть?
   – У меня есть «Ява», – сказал Гиви.
   – Покурим? – весело спросил шофер.
   – Обязательно, – пообещал Гиви.
 
   В живописном подмосковном пейзаже, у излучины реки, стояло такси. Неподалеку, привязанный к дереву, сидел шофер. Нос его был схвачен бельевой прищепкой, а изо рта торчал десяток сигарет. Рядом, скрестив ноги по-турецки, сидел Гиви Сандалия. Когда шофер, пытаясь сделать вдох, делал затяжку, Гиви снимал прищепку, и из шоферского носа валили клубы дыма.
   Неподалеку стояло еще несколько пустых такси – их шоферы, привязанные к толстому дубу на опушке, ошалело смотрели на группу кавказцев, жаривших на поляне шашлык.
   – Как дела, Гиви? – спросил, поворачивая шашлык, торговец персиками.
   – У нас перекур, – ответил Гиви и защепил нос шофера.
   Шофер привычно закатывал глаза.
   – Конец перекура, – объявил Гиви Сандалия.
   Он снял прищепку и аккуратно отодрал от губ таксиста обойму полускуренных сигарет.
   – Кацо, – сказал Гиви, – ты мне как брат. Скажи, где живет старуха?
   – Тебе молодых не хватает? – спросил таксист.
   – Кацо, – мирно сказал Гиви, – не серди меня. Мне нужна старуха, которая у вас заправляет.
   – У нас на заправке мужики, – поклялся обкурившийся таксист.
   – Зря я с тобой поехал, – сказал Гиви Сандалия.
   – Зря, – согласился таксист.
   – Хорошо, – вздохнул Гиви, доставая сигареты и прищепку. – Перекур.
 
   Стояло жаркое обеденное время.
   Привязанные к дубу таксисты, нервно сглатывая, глядели, как, помахивая шампуром, расхаживает по поляне маленький Вахтанг.
   Вахтанг запил кусок шашлыка красным вином и продолжал:
   – Друзья! Если вам мало полкуска в день, скажите мне, зачем же ссориться? Если вам мало куска – тоже скажите мне. Я не дам вам куска, но вы скажите, как люди. Вот, например, ты хочешь шашлык, – обратился Вахтанг к одному из привязанных, кряжистому сивоусому таксисту. – Неужели я тебе не дам?
   Вопрос повис в воздухе.
   Вахтанг доел с шампура последний кусок и продолжал:
   – Конечно, не дам. Но ты меня попроси, как человек, а не посылай дурака с железякой, чтобы он портил товар. – Вахтанг помрачнел. – И передайте старухе: Вахтанг не любит глупых шуток! Правильно, Давид? – обратился он к торговцу сливами.
   – Я ее маму буду иметь, – ответил Давид.
   – Ты меня понял? – спросил Вахтанг.
   – Нет, – честно ответил сивоусый таксист.
 
   – Алло! – кричал директор таксопарка. – Петр Лексеич! У тебя ребята с заказов все в парк вернулись? И у меня нет! Как сквозь землю провалились! А в милиции говорят: не волнуйтесь. Слышь, Лексеич? Но почему-то с акцентом говорят. И все время передают привет какой-то старухе. Ты чего-нибудь понимаешь, Лексеич?
 
   День клонился к закату. Привязанные к дереву таксисты, глядя на Вахтанга ненавидящими глазами, пели по-грузински «Сулико». Маленький неутомимый Вахтанг дирижировал шампуром и требовал многоголосия. Из-за кустов, где сидел Гиви, поднимались к небу жертвенные струи сигаретного дыма.
 
   Утром у светофора остановилось такси со злосчастным любителем «Явы» за рулем.
   – Шеф, – высунувшись, окликнул его водитель притормозившего рядом рафика. – Закурить не найдется?
   – Не курю! – налившись кровью, с ненавистью проорал таксист и, не дождавшись зеленого света, ударил по газам.
   – Во дает, – заметил добродушный водитель сидевшей рядом девушке и аккуратно припарковал машину к мрачноватому зданию.
   Из машины выскочили несколько парней с аппаратурой – и через минуту девушка, взяв в руки микрофон, сказала:
   – Мы находимся возле следственного изолятора, где содержится рабочий Николай Артюхин, совершивший нападение на райком КПСС. Что привело простого рабочего к этому поступку, что заставило его бросить вызов партократии, мы попробуем узнать у него самого…
 
   Джон О’Богги выключил телевизор, и журналистка исчезла с экрана. Джон запер дверь, задернул шторы, взял лист бумаги и заточил карандаш. Включив старенький бабкин транзистор, Джон быстро нашел сквозь хрипы эфира нужную волну.
   «К сведению страдающих гипертонией, – сказал женский голос, – сообщаем неблагоприятные числа в этом месяце: второе, двенадцатое, шестьдесят восьмое, сорок девятое, сто пятнадцатое…»
   Джон зачиркал карандашом по бумаге.
   «Двести пятое…» – сказал голос, и транзистор свистнул и заглох. Джон нервно потряс его – транзистор щелкнул и загудел. Джон ударил по нему кулаком – транзистор задымился.
   – Марья Никитична! – крикнул О’Богги, высунувшись в коридор. – А что, приемник всегда так работает?
   – Всегда, всегда, – засмеялась старуха.
   – Fuck! – тихо сказал О’Богги, потушил сигарету, взял палочку и вышел из дома.
   На улице было тихо. Медленно таял летний вечер. Магазин «Радиотехника» находился в пяти минутах ходьбы.
   Джон зашел внутрь и вышел с новеньким транзистором в руках и направился домой. Когда до дома оставался один квартал, из-за угла, свистя и улюлюкая, выбежали и помчались мимо О’Богги возбужденные тинейджеры в красно-белых шарфиках и шапочках.
   Последний, совсем еще мальчуган, вдруг остановился и, светло улыбнувшись Джону, спросил:
   – ЦСКА?
   – Что? – не понял О’Богги.
   – За ЦСКА – болеешь? – уточнил свой вопрос мальчуган, ткнув О’Богги в фальшивые орденские колодки на пиджаке.
   – Да-да, конечно, – примирительно ответил О’Богги и погладил мальчугана по русой голове.
   – Па-алучай, конюшня! – звонко крикнул мальчуган и ударил Джона ногой в пах.
   Свежекупленный приемник, упав, раскололся об асфальт.
 
   Старуха открыла дверь. За порогом стоял жилец.
   – Ну и молодежь пошла, – простонал он, держа ушибленное место двумя руками.
   – Сталина на них нет, – привычно ответила старуха.
 
   Вахтанг, в крахмальной рубашке, с бабочкой, вошел в ресторан, ведя под локоток длинноногую девицу модельной стати. Из машины за этим внимательно наблюдал сивоусый таксист.
   – Хороша кобылка, – мечтательно произнес с заднего сиденья его щупловатый коллега.
   – Сосредоточься на жеребце, Федя, – заметил на это сивоусый и снял трубку приема заказов. – «Ромашка», это «Лютик». Он здесь.
   Когда Вахтанг вышел из ресторана, держа девицу уже непосредственно за круп, у ресторана стояло полтора десятка машин с шашечками. Их водители многообещающим полукругом ожидали рядом.
   – Чувиха, – обратился к длинноногой один из стоявших. – Ты погуляй пока…
   – Ну что, кацо, – обратился к Вахтангу сивоусый таксист со шрамом, – поедем?
   – Я не при деньгах, – проговорил на глазах трезвеющий Вахтанг.
   – Не в деньгах счастье, – сказал сивоусый. – Правильно, бабуля? – обратился он к старухе, как раз в это время достававшей из урны бутылки.
   – Правильно, сынок, правильно! – подтвердила та, закивав.
   Круглые от ужаса глаза Вахтанга смотрели на старуху.
 
   Наутро было воскресенье.
   – Вовчи-ик! – стоя под окнами дома № 6, кричал Кирюха. – Купаться идео-ошь?
   – Не-э-э! – откликнулся Вовчик. – Я с мамкой и папкой на митинг!
   – На кого-о?
   – На митинг!
 
   В городском парке гремели марши, на главной площадке реяли красные флаги. По аллеям, усиленный радиоточками, разносился голос:
   – Экстремистские силы усиливают свое наступление на Страну Советов! Недавнее нападение провокатора на райком КПСС, кощунственное уничтожение им бюста основателя государства рабочих и крестьян окончательно раскрыло крапленые карты так называемых демократов.
   – Какие карты? – переспросил Вовчик. Он стоял в пионерском галстуке и, лупая глазами, пытался понять, что происходит. – Ну мам!..
   – Молчи, кретин! – оборвала мамаша. – Не мешай, я запоминаю.
   – Подкармливаемые из-за океана, они не останавливаются перед физическим уничтожением лучших кадров партии!
   Тут говоривший указал на парторга Козлова, сидевшего в президиуме с загипсованной ногой. Из гипса у Козлова торчал маленький красный флажок, на гордом лице сиял фингал.
   – Долой снюхавшуюся с международным империализмом и сионизмом кучку предателей! – вопил оратор.
   Вовчик морщился от микрофонного свиста.
   – Доло-о-ой! – орал Вовчиков папаша, сверкая на солнце свежевставленными железными зубами.
 
   Дверь камеры открылась.
   – Эй, экстремист! – уважительно произнес сержант внутренних войск. – Давай к следователю.
   На столе, поворачиваясь, крутился вентилятор и шелестел углами листов, придавленных железной рукой следователя.
   – Здрась-сь… – робко проговорил Артюхин и, присев у стола, осторожно заглянул в верхний лист.
   – Ну что? – спросил следователь.
   – Что? – спросил Артюхин.
   – Признаваться будем?
   – Будем, – сказал Артюхин.
   – Тогда пиши, – сказал следователь и подвинул Артюхину лист. – Заявление. Я, такой-то, такой-то… Написал?
   – Написал, – сказал Артюхин.
   Следователь придавил листы, колыхавшиеся от вентилятора, гипсовым бюстом Ленина и, встав, принялся расхаживать по комнатке, сочиняя.
   – …Подстрекаемый антинародными публикациями буржуазной прессы… Прессы с двумя «сэ»… и выступлениями депутатов меж-ре-ги-о-наль-ной группы… – по слогам продиктовал он.
   Артюхин, высунув от усердия язык, скреб бумагу. Письменность давалась ему немалым трудом.
   – …Совершил бандитское…
   – Бандитское? – не поверил Артюхин.
   – Бандитское, бандитское, – заверил следователь и продолжал: – …нападение на райком КПСС, разбил бюст основателя партии товарища Ульянова-Ленина через черточку и нанес побои коммунистам товарищам Козлову, Титову и Петяеву. Попутно, согласно акту номер… – следователь заглянул в бумаги, – акту номер шестьдесят семь дробь два бэ мною, таким-то, таким-то, было повреждено четырнадцать квадратных метров наглядной агитации и три милиционера. Дата. Подпись. Ф-фу-у!..
   Следователь удовлетворенно выдохнул, тяжело опустился на стул и, благостно улыбаясь, принялся ждать, пока, шевеля губами, доскребет продиктованное потный от усердия подследственный.
   – Написал, – сказал наконец тот и почтительно подал листок через стол.
   – Угу, угу, – запыхтел следователь и вдруг побагровел, как рыночный помидор. – Ты что?
   – Что? – поинтересовался Артюхин.
   – Ты что, своей фамилии не помнишь? – взвился следователь.
   – Почему не помню? – обиделся гегемон. – Артюхин моя фамилия.
   – А что ты написал «Я, такой-то, такой-то…»? Какой такой-то?
   – Вы так диктовали, – насупился Артюхин.
   – Издеваешься, что ли?
   – Как диктовали, так и написал, – упрямо повторил Артюхин.
   – И Ульянов без мягкого знака! – обнаружил следователь. – Не, ты, Артюхин, издеваешься надо мной.
   – А он с мягким? – удивился Артюхин.
   – У тебя сколько классов? – спросил следователь.
   – Не помню, – ответил Артюхин.
   – Ну-у, ты… – выдохнул следователь и подставил голову под струю вентилятора, чтобы отдохнуть. – Давай переписывай!
   – Не буду, – сказал Артюхин.
   – Что-о? – не поверил ушам следователь.
   – Да что я, писатель, что ли? – возмутился Артюхин. – У меня рука устала!
   – Пиши, экстремист! – прикрикнул следователь и, приподняв бюстик Ленина, подвинул к провинившемуся Артюхину стопку чистых листов. – Пиши, хуже будет!
   – Ты чего пристал! – завопил в ответ Артюхин и, в сердцах широким движением отмахнувшись от стопки бумаги, уронил бюстик на пол. Гипсовая голова с треском раскололась на две неравные части.
   Следователь и Артюхин посмотрели на расколотую голову, потом друг на друга.
   – Я не хотел, – шепотом сказал гегемон.
   – Суд определит, – ответил следователь.
 
   За окнами кабинета начинало темнеть.
   – Эк его, – сказала уборщица, сметая обломки лысой головы в совок.
   Следователь выразительно на нее посмотрел, запер документы в сейф, спустился по лестнице и вышел на улицу. Было свежо и тихо, только с соседнего переулка доносился истерический женский хохот и милицейский свист. Следователь пошел на звук и пробрался сквозь толпу.
   На тротуаре в кольце зевак стоял маленький и совершенно голый Вахтанг. Из предметов первой необходимости на нем были только ботинки, носки и бабочка. Причинное место Вахтанг прикрывал кепкой. На обритой груди были вытатуированы таксистские шашечки.
   – Вы бы оделись, гражданин, – внимательно рассмотрев Вахтанга, сказал следователь. – А то это статья…
   Народ продолжал хохотать. Но если бы народ повнимательнее вгляделся в выражение лица голого человека, он бы смеяться перестал.
 
 

   Такси медленно погружалось в воды Москвы-реки. Глядя на него, на набережной, среди возбужденной толпы, стоял сивоусый таксист.
   – Я не вру! Я сам видел! – раздался рядом звонкий детский голосок. – Дядь! – потеребил сивоусого обладатель звонкого голоска. – Они не верят. Дядь, улыбнись! Ну, пожалуйста, дядь…
   Сивоусый оскалился. Зубы у него были аккуратно выбиты через один, что создавало ощущение фирменного знака «шашечки».
   – Видал? – обрадовался ребенок и повернулся к другому. – А ты не верил! Щелбан тебе.

 
 
   Под знаменем с Георгием Победоносцем, поражающим змея, и транспарантом «Спасай Россию!» сидел средних лет мужик с тревожным лицом. Позади мужика стояла пара молодцев в военизированной форме; перед мужиком сидели ходоки от таксистов.
   – Это армяне были, – говорил один.
   – Точно, армяне! – соглашался другой.
   – А может, наоборот, азербайджанцы, – сказал третий.
   – Хотя, может, и грузины, – сказал первый.
   – У осетин тоже носы, – поделился наблюдениями второй.
   – Это один хрен, – наставительно пресек диспут мужик под знаменем. – Кавказ?..
   – Кавказ, Кавказ! – подтвердили таксисты.
   – Кепки, рынок, акцент?
   – Точно, – согласились таксисты.
   – Что же это с Россией-то делают, а?
   – Что? – встревожились таксисты.
   – Это ведь геноцид, – сообщил мужик под знаменем.
   – Чего? – не поняли таксисты.
   – Темен еще народ, – пожаловался мужик военизированным под знаменем.
   – Уничтожить хотят русских людей, – хмуро пояснил один из военизированных.
   – Точно, хотят, – согласился таксист. – Гарифуллину чуть глаз шампуром не выткнули.
   – При чем тут Гарифуллин! – крикнул мужик. – Русь в опасности! Кавказцы, чучмеки всякие, сионисты… Евреев там не было ли? – спохватился он.
   – Вроде нет, – переглянулись таксисты. – Хотя, – вспомнил один, – одного вроде Давидом звали. Он еще старуху какую-то трахнуть хотел.
   Это стало последней каплей.
   – О-о-о-о! – закричал мужик. – О-о-о-о!
   И, перестав кричать, сказал первому военизированному:
   – Собирай народ, Гриша, час настал.
 
   Утром у рынка Гиви Сандалия, напевая «Сулико», сгружал с уазика ящики с помидорами.
   – «Но ее найти нелегко-о… – пел Гиви. – Долго я томи-и-ился и стра-а-адал, где же ты…»
   Тут глаза у Гиви округлились, и он перестал петь: в магазин «Молоко» входила с кошелкой та самая старуха.
   – Дорогой, – сказал Гиви шоферу уазика и, не глядя, вложил в его руку комок денег, – я отойду, мне очень надо.
   – Старую знакомую увидал? – спросил шофер.
   – Очень старую, – ответил Гиви Сандалия, сверкнув зубами.
   Из магазина «Молоко» старуха заглянула в булочную, потом постояла за яйцами, пособачилась в бакалее – и везде за нею барсом крался Гиви Сандалия.
   Наконец она отправилась домой, продолжая вслух доругиваться с продавщицей, и Гиви приблизился до расстояния броска. Но провидение хранило старуху: у самого подъезда она встретила соседку, и в подъезд они вошли вместе.
   Гиви подождал, задрав голову, пока наверху хлопнет дверь, и, выйдя из дома, многообещающе глянул на угловые окна третьего этажа.
 
   Отодвинув занавеску, Джон О’Богги увидел внизу брюнета с орлиным носом. Брюнет внимательно смотрел на его окно. Агент отпрянул от подоконника и прошел в кухню, где старушка выгружала нехитрую утреннюю провизию.
   – В магазин ходили? – нежно осведомился он.
   Старуха не ответила, продолжая доругиваться с продавщицей.
   – Можно вас на минуточку, Марья Никитична? – попросил агент «Минотавр», разминая за спиной пальцы рук.
   – Зачем? – поинтересовалась старушка.
   – У меня есть бутылочка можайского молока и немецкие собачьи консервы из ветеранского заказа, – сказал О’Богги и очаровательно улыбнулся. – Отметим новоселье.
 
   Гиви повесил трубку и вышел из телефона-автомата. Через минуту к рынку начали съезжаться машины. Из них, в полном вооружении, стали выходить грузины. Гиви, размахивая руками, показал им подъезд, а сам бросился обратно на рынок. Там, купив большую жесткую грушу, он выломал из ящика доску с гвоздем и насадил на него фрукт. Продавец груш с интересом следил за происходящим. Соорудив палицу, Гиви подмигнул визави и несильно тюкнул его грушей по голове. Продавец взвыл.
   – Замэчателно, – сказал Гиви.
   И бросился к машине, где на заднем сиденье сидел уже одетый, и очень хорошо одетый, Вахтанг.
   – Вахтанг, – попросил Гиви, – пусти к старухе меня. Очень хочу.
 
   Старуха, с кляпом во рту, сидела на унитазе, примотанная к трубе бельевой веревкой.
   – Извините, Марья Никитична, – сказал в направлении санузла Джон О’Богги и чуть отодвинул занавеску: вокруг дома, уже не скрываясь, стояли брюнеты в одинаковых кепках. – Ничего личного.
   – М-м-м, – сквозь кляп ответила старуха.
   – Не понял. Ну да это и не важно. Важно, что вы позвонили в милицию.
   – М-м-м, – промычала старуха.
   – Вы, вы, – заверил О’Богги.
   – М-м-м!..
   – Не вы? Ну ладно, – пожал плечами агент «Минотавр». – Теперь это все равно.
   Вынув из кармана бутылочку виски, он отвинтил крышку и налил в нее; потом накапал старухе валерьянки.
   – Ну что, на посошок?
   В дверь позвонили.
   – Ктой-то? – старухиным голосом спросил О’Богги, бережно доставая из-за пазухи баллончик с черепом и костями на боку.
   – Тэлэграмма, – ответили из-за двери.
 
   Под суровым низким небом качались транспаранты «Свободу Николаю Артюхину!» и «Долой КПСС!».
   Одобрительный рев рабочих прерывал речь выступающего.
   – Мы, металлурги Урала, – кричал в мегафон детина в спецовке, – требуем освобождения нашего товарища, отважного борца с партократией Николая Артюхина! Даешь всеобщую забастовку, товарищи!
   – Дае-ошь! – проревела толпа.
   – Долой райкомы, горкомы и обкомы – кровососущие пиявки на необъятном теле нашей родины!
 
   – Тэлэграмма! – настойчиво повторил Гиви Сандалия, стоя наготове у косяка.
   – Секундочку, милок! – отозвались из-за двери.
   Гиви успел злорадно улыбнуться, прежде чем в лицо ему ударила струя нервно-паралитического газа. Улыбка Гиви из злорадной стала блаженной, и он рухнул.
   Агент «Минотавр» пантерой вылетел на лестничную клетку и застыл в жуткой боевой позе какого-то восточного вида.
   На лестнице было пусто. Только Гиви лежал на пороге с самодельной палицей в руке.
   – О господи, – прошептал «Минотавр», – эти загадочные русские…
   Он затащил Гиви в квартиру. Через минуту ветеран с палочкой исчез навсегда. Вместо него из квартиры, прихрамывая, вышел с чемоданчиком раскосый азиат с неподвижным лицом и в тюбетейке.
   Азиат прошел из подъезда в переулок, вдоль которого, подпирая стены, в непринужденных позах стояли грузины в кепках.
   – Сынок, – попросил азиат одного из них, стоявшего под козырьком подъезда, – не стой здесь, опасно…
   – Иди, иди, – поморщился грузин.
   – Храни тебя Аллах, – сказал азиат и повернул за угол.
   Навстречу ему, под хоругвями и транспарантом «Спасай Россию!», шла толпа угрюмых мужиков.
   – О, вот еще один чучмек, – сказал один.
   – Эй, урюк, – сказал другой, – ну-ка, иди сюда.
 
   В просторном кабинете с портретом Дзержинского на стене сидел усталый мужчина, стриженный под «ежик». Перед его столом стоял другой, причесанный на пробор.
   – Дальше, – сказал тот, который был под «ежик».
   – По делу Артюхина обстановка ухудшилась, – продолжил «пробор». – В Ростове, Самаре и Архангельске начались волнения. На Урале за два дня зафиксировано восемь нападений на райкомы и горкомы КПСС. В целом по стране разбито сто двенадцать бюстов Ленина, а также суммарно восемьдесят три Маркса – Энгельса.
   – Что значит «суммарно»? – нахмурился «ежик».
   – Идентификация бюстов еще не закончена, – пояснил «пробор». – Данные отдельно по Марксу и Энгельсу будут завтра.
   – Дальше.
   – Массовые волнения в связи с делом Артюхина начались в городе Артюхинске, селах Артюхино, Артухово и деревне Верхние Артюхи.
   – А Нижние?
   – Что Нижние? – не понял «пробор».
   – Нижние Артюхи, – сказал «ежик».
   – В Нижних пока все тихо, – ответил «пробор» и, помолчав, продолжил: – В деревне Зубопалово пытались утопить зоотехника Копытина.
   «Ежик», автоматически чертивший что-то на листе, поднял усталые глаза.
   – Он однофамилец следователя, который ведет дело Артюхина, – пояснил «пробор».
   – Почему не утопили?
   – Этим сейчас занимается местная прокуратура, – ответил «пробор».
   – Дальше.
   – Дальше – больше, – предупредил «пробор».
   – Конкретнее, – попросил «ежик».
   – В последние дни наблюдается резкая активизация мафиозных структур. В Москву чартерным рейсом прилетели грузины.
   – Все? – удивился «ежик».
   – Человек сорок.
   – Арестовать, – коротко распорядился «ежик».
   – Людей не хватает, – пожаловался «пробор». – Особый отдел второй месяц штурмует квартиру бомжа Сергеева, живущего без прописки.
   – И как?
   – Есть потери.
   – Ясно. Все?
   – Нет. Еще большие проблемы с футболом.
   – Я не болельщик, – отрезал «ежик».
   – Упаси вас боже, – ответил «пробор».
   – То есть? – поднял глаза «ежик», продолжавший чертить.
   – После очередного… – «пробор» заглянул в какие-то бумаги, – четырнадцатого тура чемпионата страны в целом по стране избито четыреста восемь болельщиков ЦСКА, из них сто семьдесят два – кадровые военные от прапорщика до генерал-майора, из них девятнадцать попросили политического убежища в Германии и болеют теперь за клуб «Бавария», Мюнхен.
   – А вот это плохо, – нахмурился «ежик».
   – В ответ болельщиками ЦСКА, с привлечением курсантов военно-десантной академии имени Хафизуллы Амина, избито в целом по стране восемьсот четырнадцать болельщиков «Спартака», из них триста пятнадцать – просто прохожие, а остальные, к сожалению, болельщики «Локомотива».
   – Почему «к сожалению»?
   – Министерство путей сообщения объявило забастовку. Уже два дня все стоит.
   «Ежик» вздохнул:
   – Поставьте это дело на контроль.
   Он уже сидел на подоконнике, а из окна неслись свист и улюлюканье.
   – Во дают, – сказал «ежик».
   – Кто?
   – А черт его знает, – ответил «ежик». – О, погнали кого-то… Надо же, как быстро бежит!
   – Кто? – спросил «пробор».
   – Да узбек какой-то. Или туркмен, отсюда не видать, – ответил «ежик», увлеченно глядя вниз. – Чурка, в общем! Давай, гони его! Дава-ай!.. – вдруг закричал он и протяжно свистнул в пальцы.
   – Разрешите идти? – попросился «пробор».
   – Иди-иди, – не глядя, разрешил «ежик» и снова залился протяжным свистом.
 
   Перед зданием следственного изолятора бурлила демократическая общественность, развевались трехцветные российские флаги и суетились операторы.
   – Нормалек! – кричал один из них через головы собравшихся. – Вот здесь стой!
   – Доску берет? – спрашивал второй, у входа.
   – Берет! – отвечал первый.
   – Пожалуйста, пропьюстите, – проталкивался некто явно не советский.
   – Идет, идет! – пронеслось по толпе.
   Маленький духовой оркестр исполнил «Врагу не сдается наш гордый «Варяг» – и в дверях появился Николай Артюхин. Вокруг него тут же закипела жизнь, и корреспондент заговорил в микрофон:
   – Сегодня демократическими силами страны одержана крупная победа: до суда отпущен на свободу Николай Артюхин. Но цепляющаяся за власть партократия не отказалась от желания свести счеты с бескомпромиссным рабочим! Николай, что вы чувствуете сейчас?
   Артюхин, открыв рот, стоял под вспышками блицев.