Шендерович Виктор. Неснятое кино

Виктор Шендерович
Неснятое кино

Неснятое кино

   Эта книжка – призрак. Лучше сказать: сходка призраков, вечерние посиделки галлюцинаций.
   Так и видишь этот ужин, за торжественным столом, при свечах, колеблемых невидимым дыханием: вот психологический триллер, растаявший дымом в девяностом, напротив него – комедия, не ставшая хитом девяносто второго… Вот мелодрама, не снятая в девяносто третьем (режиссерский дебют, господа); а вот – несостоявшаяся лента классика советского кино…
   Голоса за столом.
   Рассказать вам, господа, кто должен был во мне играть? Ах, не может быть! Да-да, именно. Вы представляете, как бы он это сыграл? М-м-м… (Общий стон восторга). И что же? Он еще спрашивает… Боже милосердный, неужели и на вас не нашлось денег? (Общий вздох.)
   Бокалы поднимаются в невидимых руках: не чокаясь, господа, не чокаясь…
   Открывается дверь. Входит мажордом с лицом автора: господа, к вам – притча! Мажордом склоняется в легком поклоне; слышен шелест страниц (сорок две страницы формата А4, 77 291 знак, лето 2006-го).
   Занавески вздувает сквозняк, по зале проносится сочувствующий ропот товарищей по несчастью; невидимая рука ставит на стол новый прибор, бутылка наклоняется над бокалом… бульк-бульк…
   Располагайтесь. Помянем новоприбывшего, господа.
 
   На самом деле все было совсем не так трагично.
   Киносценарии, составившие эту книжку, я писал с надеждой и наслаждением. Я ржал и хихикал, когда меня вела по сюжету муза комедии; прислушивался к сердцебиению – то лирическому в любовной сцене, то тревожному, в пандан драматическим поворотам… Мне было хорошо! Я, что называется, гулял по буфету на родной театральной фактуре, я валял ваньку на злобе дня, я пробирался по шатким досочкам острого сюжета и прыгал солдатиком в темную воду триллера. Мечтал о кинославе и просто хорошем кино. Был не прочь внезапно разбогатеть. В общем, был ведом той самой энергией заблуждения (см. Льва Толстого), которой движется почти все.
   Но я умел то, что умел, а чего не умел – того и не умел! Отношения с русским алфавитом у меня сложились, но слово фандрайзинг^[1] так и не далось до старости. Ну, не райзинг они у меня, и все. Я честно подбрасывал монетку всякий раз, когда выдавался случай, и всякий раз она ложилась на решку.
   Впрочем, как сказано у Бабеля, каждый должен держаться своей бранжи, а кино всегда было для меня веселой авантюрой дилетанта. И если что-нибудь придумается еще – обязательно подброшу монетку снова.
   А то, что написано, – перед вами. Считайте, что вы уже в кино.
   Гасим свет. Приятного просмотра…
 
   Виктор Шендерович

Однажды в Союзе, которого вдруг не стало…

 

   В рассказе «Про Вовчика и Кирюху» было полторы странички.
   Я написал его в восемьдесят девятом году, когда перестроечный бедлам набирал полные обороты. Все шло вразнос, но степень разноса, конечно, в голове не укладывалась: если бы кто-нибудь сказал, что через пару лет не станет СССР, я бы только покрутил пальцем у виска.
   История уже накрывала империю ржавым тазом, а мы всё еще пытались вычитать свое будущее в столбцах газеты «Правда».
   Рассказик я где-то опубликовал и забыл о нем думать, пока однажды мне не позвонил незнакомый низкий баритон и не предложил сделать из этих полутора страниц полнометражное кино.
   За плечами Ары Габриеляна было несколько кинокомедий, которые я не смотрел. И все-таки его фамилия была мне знакома по каким-то титрам. Я бы, конечно, замучился вспоминать, но Габриелян напомнил сам: я вызубрил его фамилию, вместе со всем советским народом, по титрам «Семнадцати мгновений весны». Ара был ассистентом Татьяны Лиозновой, монтировал хронику.
   Мы встретились и начали выдумывать кино – в рабочем варианте оно называлось «Однажды в Союзе…».
   Пунктирный сюжетный ход моего рассказа позволял надуть паруса веселым ветром. По полутора страницам мультяшными персонажами бегали Николай Рыжков, Эдуард Шеварднадзе, Горбачев, Буш, Миттеран и Фарид Сейфуль-Мулюков… Смерч комедии положений мы направили в другую сторону и сконцентрировались на гульбище, происходившем на родине.
   Время на дворе стояло необычайное, и масштабы наших амбиций были ему под стать. Роль американского суперагента, попадающего как кур в ощип в сошедший с катушек СССР, Габриелян хотел предложить Сильвестру Сталлоне, на том значительном основании, что его мама вроде из Одессы.
   Идея, признаться, была шикарная – и, ей-богу, иронический угол отскока от образа Рэмбо мог бы искупить для актера пропагандистский идиотизм голливудского персонажа.
   Работа была в самом разгаре. Летом, исходя по́том в Дагомысе, я перевалил экватор сценария. Когда мы с семьей перекочевали на Рижское взморье, сюжет потек к развязке. 18 августа 1991 года в моем сценарии по улицам Москвы поехали танки…
   Наутро жизнь марш-броском настигла литературу и привычно переехала ее, давя гусеницами. Когда сценарий был закончен, называться он мог бы уже – «Однажды в России…».
   Дальнейшее рассказывать скучно да и вспоминать неинтересно. Обещанных денег на фильм режиссер не нашел. Это был первый из многочисленных обломов такого рода, и я расстраивался всерьез.
   Время от времени Габриелян звонил мне и рассказывал об очередных переговорах. Потом звонить перестал.
   А много лет спустя Александр Ширвиндт спросил: «Где ж ты был с этой комедией десять лет назад?»
   Да примерно вот тут и был. Где сейчас.

Однажды в Союзе…
Комедия

 

   Двое джентльменов неторопливо прогуливались по аллеям парка. Вокруг мирно щебетали птицы, но это, конечно, не могло никого обмануть: джентльмены гуляли в самом что ни на есть шпионском гнезде – более того, сами этим гнездом и являлись.
   – Сэм, – говорил один из них, пожилой благообразный мужчина со следами всех пороков на красивом лице, – помните ли вы, что дестабилизация Советского Союза – наша грязная, но святая цель?
   – Конечно, сэр, – отвечал другой, помоложе, но уже с одним глазом. – И наш отдел предпринимает самые решительные шаги в этом направлении. Сегодня для окончательной дестабилизации обстановки в Союзе должен всплыть наш суперагент, «Минотавр».
   – Он всплывет? – уточнил пожилой.
   – Можете быть уверены, сэр, – ответил одноглазый.
 
   Настоящее имя «Минотавра» было – Джон О’Богги. Как и обещал одноглазый, он всплыл перед самым рассветом – посреди пустого бассейна «Москва», в маске, с аквалангом и чемоданчиком в руке. Осмотревшись, О’Богги вынул из чемоданчика антенну и сказал:
   – «Циклоп», я «Минотавр». Прибыл, приступаю к работе.
   Сказавши это, Джон вылез из бассейна и, шлепая ластами, направился в раздевалку.
 
   Над ничего не подозревавшей Москвой вставало солнце.
   Рабочий Николай Артюхин проснулся от жажды. Стараясь не трясти головой, он по стеночке дошел до ванной и повернул кран. Воды не было.
   – Уй-й-й… – застонал Артюхин и по стеночке же пошел на кухню.
   В кране на кухне воды тоже не было.
   – Уй-й-й… – застонал Артюхин и поплелся обратно в кровать.
   По дороге он заглянул в зеркало. То, что там отразилось, поразило даже видавшего в нем всякое Артюхина – он инстинктивно отпрянул назад. Резкое движение заставило его схватиться за башку и застонать:
   – Уя-я-я-я!

 
   В этот же час на рынке представитель вольного племени кооператоров Гиви Сандалия рассчитывался с шофером за доставку помидоров. Гиви был усат и прекрасен. Рассчитавшись и разложив помидоры на подносах, он вынул из кармана табличку «12 р.». Немного подумал, убрал ее и вынул из второго кармана другую – «15 р.». А потом из третьего – «18 р.».
   Гиви поставил таблички у подносов, в раздумье почесал через кепку голову – и поменял таблички местами.
 
   Солнце вышло в зенит и там остановилось. Джон О’Богги – в отличном костюме, с чемоданчиком в руке – стоял на набережной Москвы-реки, сардонически глядя на башни Кремля.
 
   Во дворе дома № 6 мешал доминошные кости прокуренный до потрохов старик Пантелеич. Напротив Пантелеича в выжидающей позе сидел успевший оклематься с утра гегемон – Николай Артюхин.
   – Давай, Степаныч, – позвал он третьего игрока, – давай скорее, ну тебя на хер.
   – Ты давай мешай пока, – отозвался Степаныч, почесывая под рубашкой. – Скорей ему. У меня, может, моцион. А то прокурит сейчас насквозь хер вот этот.
   Старик Пантелеич ничуть на «хера» не обиделся, потому что был глухой. Он повозил еще по столу, пуская клубы желтого дыма, а потом сказал, обращаясь к Артюхину:
   – Ну, что ли, хер с ним – начинаем?
   – Ща Степаныч сядет! – крикнул незлобивый Артюхин.
   – Сядет – и хер с ним, – согласился Пантелеич.
   Набрали кости. Степаныч, помахав руками на клубы дыма, тоже присел и взял.
   – Дубль пусто! – обрадовался Артюхин.
   – Херачь, – разрешил Степан Степаныч.
   Артюхин вынул кость и, сказавши: «И-эх!..» – размахнулся было со всей молодецкой силушки, но тут…
   Из-за трансформаторной будки с визгом выскочил малолетний брат гегемона Артюхина Кирюха, а за ним Вовчик из шестого «Б». Расстояние стремительно сокращалось, и возле гаражей настигнутый Артюхин-младший получил сочного пенделя ниже спины.
   Звук пенделя вывел Артюхина-старшего из ступора.
   Он бросил кости на стол, рванулся за Вовчиком и уже через несколько секунд с наслаждением крутил оттопыренные Вовчиковы уши своими сильными руками.
   Вовчик завизжал, как поросенок. Тем бы дело и кончилось, происходи оно зимой. Но по случаю летней теплыни все окна на шестом этаже были открыты, и визг дитяти достиг отцовских ушей – в тот самый момент, когда папа Сидор Петрович, в компании парторга Козлова и профорга Иваныча обмывавший холодильник ЗИЛ, уже выдохнул и начал вливать в себя.
   Сидор Петрович поперхнулся водкой и вытаращил глаза.
   – Это Вовка, – прошептал он, и тут же из кухни донесся крик его супруги:
   – Вовку бью-ут!
   Сметая с лестницы жильцов дома, Сидор Петрович со товарищи бросился на улицу. Вовчик, с красными, как знамена, ушами, сидел у гаражей и орал.
   – Кто? – только и спросил у него папаша, и Вовчик, не переставая орать, указал пальцем.
   Артюхин-старший, сидя под грибочком, поднимал руку, вторично желая отдуплиться, когда услышал позади дробный топот. Оглянувшись, увидел стремительно приближающегося Вовчикова папашу, а с ним еще двоих плотных мужиков.
   – Коля, – сказал старик Пантелеич, – хер мне на голову – это к тебе.
   Артюхин-старший бросил кости и рванул прочь, но запутался ногами в столе и был накрыт.
   Через минуту-другую Вовчиков папаня и его товарищи взяли тайм-аут и сошли с Артюхина. Артюхин сидел под грибочком, вынимая, рассматривая и вставляя обратно зуб.
   – Коля, ну тебя на хер с твоими фокусами, – сказал старик Пантелеич, – ты играть будешь – или что?
   – Ты покури, – сказал Артюхин. – Я сейчас.
   С этими словами Артюхин встал и, подняв столик для забивания «козла», бросил его в троих отдыхавших, после чего резво скрылся за углом. Отдыхавшие с воем помчались за ним, но вскоре с воем же из-за угла выскочили.
   За ними, размахивая выдернутым из волейбольной площадки металлическим стояком, бежал обиженный гегемон. Они промчались мимо старика Пантелеича, молча сидевшего возле порушенного доминошного стола, и унеслись вон со двора.
   Когда звуки стихли в отдалении, Пантелеич неторопливо затушил бычок и сказал:
   – С вами, ребята, хер поиграешь.
 
 

   Гиви Сандалия возвышался над аккуратными пирамидами помидоров. Он так и стоял здесь с самого утра.
   – Сколько? – спрашивали его.
   – Восемнадцать, пятнадцать, – отвечал он, тыча в подносы волосатым пальцем, и спрашивавшие, схватившись за голову, отходили. Гиви стоял при помидорах, как часовой без смены, и ему очень надоело говорить и тыкать в воздух пальцем.
   – Почем? – спросила, остановившись, старушка.
   Гиви оценивающе на нее посмотрел и ничего не ответил. Старушка поджала губы:
   – Почем, спрашиваю, помидоры-то?
   – Дорого, – ответил Гиви.
   – Ась? – спросила старушка.
   – Дорого! – повторил Гиви.
   – А почем? – спросила старушка.
   Не отвечать выходило еще утомительнее, и Гиви Сандалия обреченно проделал свой номер в тысячный раз:
   – Восемнадцать, пятнадцать.
   – Ась?
   – Восемнадцать! Пятнадцать! – сложив ладони рупором, закричал Гиви.
   – Сколько-о? – пропела старушенция.
   – Слушай, – сказал Гиви, – уйди, а?
   – Нет, ты сколько сказал? – строго спросила она.
   – Уйди, – сказал Гиви. – Я их вообще не продаю.
   – А чего стоишь тут? – пристала старушка.
   – Я их тут ем! – сказал Гиви. И в доказательство сказанного открыл рот и двумя пальцами положил туда помидор.
   – Совсем обнаглели! – завопила старушка. – Понаехали – и издеваются над людьми!
   В ответ на это Гиви взял второй помидор и отправил вслед за первым.
   В глазах старухи мелькнуло что-то давно забытое, и она закричала на весь рынок:
   – Сталина на вас нет!

   На это Гиви взял третий помидор и аккуратно размазал по прилавку.
   – Караул! – закричала старуха, ретируясь. – Ну, подождите! – прокричала она, отбежав подальше. – Я вам еще устрою, я вам покажу!..
   Гиви сделал страшное лицо, и старуха исчезла.
   – Я вам покажу! – донеслось из-за ворот в последний раз.
   – Смешная какая, – заметил, обращаясь к Гиви Сандалия, толстый торговец персиками, стоявший неподалеку. – Что она нам покажет, как ты думаешь?
   Вокруг засмеялись.
   – Я ее маму… – начал было Гиви, но не договорил, потому что в этот момент на него из-за угла выбежали Вовчиков папаша, Козлов и Иваныч.
   Первый с ходу налетел на Гиви и сбил с ног, второй, метнувшись через прилавок, сбросил помидоры, по которым тут же пробежал третий. Тройка смерчем пронеслась вдоль рядов, превращая отборный южный товар в кучки сладковатого дерьма. Напоследок, круша лотки металлической штангой, через рынок с гиканьем промчался огромный детина – и вся компания скрылась в дальних воротах.
   Гиви Сандалия молча стоял над красноватой жижицей.
   – Почем? – подойдя, деловито спросил, указав вниз, какой-то человек, но поглядел в глаза Гиви и дожидаться ответа не стал.
 
   Гиви Сандалия знал сочинскую мафию, знал харьковскую и знал краснодарскую. Но такой быстрой мести он в своей насыщенной жизни еще не встречал.
   – Старуха, – прошептал он новоявленным Германном. – Убью!
 
   Суперагент Джон О’Богги по кличке «Минотавр» шел на встречу со связником.
   Он оглянулся на повороте, заложил три лисьих круга у детской площадки – «хвоста» не было. Джон О’Богги сел на скамеечку и посмотрел на часы. Часы проиграли тему «Наша служба и опасна, и трудна…» – и к скамеечке подошел связник. Поозиравшись, связник невзначай сел рядом.
   – Это вы давали объявление об уроках макраме? – спросил связник. Он был рыж и веснушчат.
   – Нет, его давал мой двоюродный дядя, но он умер вчера от скарлатины, – ответил Джон О’Богги.
   – Какая жалость, – сухо сказал на это рыжий связник, оставил на скамеечке матрешку с шифровкой и ушел, озираясь.
 
   Вовчиков папаша с товарищами молча бежали по переулку.
   – Забыл вам сказать, – сказал вдруг Вовчиков отец, – он, кажется, разрядник.
   – По какому виду? – задыхаясь, спросил парторг Козлов.
   – По городкам, – ответил Сидор Петрович.
   – Останусь жив – исключу из рядов, – сказал Козлов.
   – Петрович, – сказал профорг Иваныч, колыхая на бегу большим животом, – я больше не могу.
   – Беги, – коротко ответил Петрович. – Сейчас второе дыхание придет.
   – Не придет, – сказал Иваныч. – Сейчас упаду и умру.
   – Упадешь – умрешь, – согласился Вовчиков папаша.
   Позади с железякой наперевес топотал Артюхин.
   Они свернули за угол, влетели через подворотню во двор и замерли, прижавшись к стене. В наступившей тишине часто и шумно дышал толстяк.
   – Иваныч, – сказал парторг, – кончай дышать.
   Иваныч знаками показал, что не может.
   В подворотне, приближаясь, раздался характерный металлический стук, потом, уже совсем вблизи, стих.
   – Эй, – произнес голос Артюхина. – Приговоренные, вы где?
 
   Джон О’Богги, холеный и уверенный в себе мужчина лучших лет, посидев для конспирации на детской площадке, встал и проходными дворами отправился домой, но у первого же угла остолбенел. За углом, отражаясь в окнах первого этажа, стояли, прижавшись к стене, трое в пиджаках и с напряженными лицами.
   Джон быстро оглянулся – и похолодел: сзади в подворотню медленно входил детина со стояком наперевес.
   Джон был профессионал – и понял все. Спружинившись, он метнулся в боковой проходной двор, оттуда – в дверь черного хода и в полной тьме, царившей в подъезде, бесшумно бросился вверх по лестнице.
   Через секунду оттуда донесся грохот, сдавленный крик агента и грязный английский мат.
   Джон О’Богги сидел с искаженным от боли лицом, держась за разбитую ногу вывихнутой рукой: в лестнице, по которой он бежал, не оказалось двух ступенек.
   Джон дополз до третьего этажа и затаился. Было тихо. «Оторвался», – понял О’Богги и на всякий случай проверил в кармане баллончик с нервно-паралитическим газом.
   Через минуту внизу раздался дикий крик и звон стекла. О’Богги осторожно выглянул в пыльное окошко: тот, что со стояком, гнал по улице тех, что стояли в подворотне.
   – Боже, ну и нравы у них в КГБ! – прошептал Джон.
 
   В номере люкс третий час шло совещание. Председательствовал маленький, но внушительный господин по имени Вахтанг, Гиви Сандалия и товарищи по несчастью присутствовали.
   – Это были люди Касымова, – сказал торговец сливами.
   – Касымов – узбек, – отметил маленький Вахтанг. – Ты узбеков видел?
   Торговец сливами кивнул.
   – У узбеков – какие лица? – спросил Вахтанг.
   – Набрал местных, чтобы на него не подумали, – сглотнув, ответил торговец сливами.
   – А старуха? – спросил Гиви Сандалия. Он сидел мрачнее тучи.
   – Старуха была не узбек, – поделился наблюдением торговец персиками.
   – Это не Касымов, – сказал Вахтанг.
   – Может, «Махачкала»? – предположил торговец сливами.
   – «Махачкала» может, – согласился Вахтанг. – Но…
   – Набрал местных, чтобы на него не подумали, – предупредил вопрос торговец сливами.
   – «Махачкала» не будет набирать местных, – сказал Гиви Сандалия. – «Махачкале» своих девать некуда.
   – Вахтанг, это таксисты! – сказал вдруг торговец персиками. – Мамой клянусь, таксисты!
   – А старуха? – спросил Гиви Сандалия.
   – Старуха – диспетчер, – подумав, ответил торговец персиками.
   – Сколько мы даем таксистам? – повернулся Вахтанг к торговцу персиками.
   – Полкуска в день, – ответил тот и вдруг хлопнул себя по лбу: – Они хотели целый!
   – Ясно, – сказал маленький Вахтанг. – Давид, какой таксопарк на нас работает?
 
   Джон О’Богги поставил чемоданчик на запыленный подоконник лестничной клетки и открыл его. Пара неуловимых манипуляций – и чемоданчик превратился в гримерный столик с реквизитом. Агент «Минотавр» всмотрелся в свое лицо и, вынув из ящичка седые усы щеточкой, приложил их к губам…
   Вскоре из подъезда вышел старичок – с палочкой, со щеточкой усов, в ветеранских колодках.
   Под козырьком подъезда Джон О’Богги (а это, конечно, был он) остановился, неторопливо вынул из кармана пачку дешевых сигарет, закурил, аккуратно выбросил спичку в урну, несколько раз затянулся и шагнул из-под козырька. И козырек обвалился на то место, где только что стоял агент «Минотавр».
   Джон О’Богги икнул и выронил изо рта сигарету.
 
   Диспетчер аэропорта «Внуково» поперхнулся кофе и выпучил глаза на экран.
   – Эй! – сказал он. – Это чей самолет?
   – Где? – спросил сосед.
   – Да вот.
   Сосед посмотрел на экран и ответил:
   – А черт его знает.
   – Слюшай, аэропорт, – с акцентом раздалось в динамике. – Дай полосу, да?
   – Вы кто? – возмутился диспетчер. – Какой борт?
   – Какой борт? – в свою очередь возмутился голос. – Это не шлюпка. Это – самолет!
   – Какой рейс? – закричал диспетчер.
   Коллеги утирали холодный пот, кто-то потихоньку доставал валидол, кто-то смотрел в небо, пытаясь разглядеть нарушителя.
   – Ответьте: откуда рейс? – кричал диспетчер. – Откуда?
   – От верблюда, – отозвался голос. – Слюшай, надоел, давай полосу, да?
   Диспетчер обреченно посмотрел на собравшихся.
   – Давай четвертую, – сказал начальник смены.
   Самолет пробежал по полосе и остановился. Из него навстречу остолбеневшему наряду милиции начали один за другим спускаться по трапу грузины – в одинаковых свитерах и кепках. Под свитерами, помимо хорошей мускулатуры, легко угадывались очертания бронежилетов; в руках сверкали лучшие образцы автоматического оружия. Шедший последним бережно нес на плече маленький зенитный комплекс.
   – Дорогой, – сказал он, обращаясь к капитану милиции, – где тут у вас такси?
   Капитана милиции чуть не хватил удар.
   – Следуйте за мной, – осипшим голосом сказал он.
   – Нет, – ответил прилетевший и, вынув пару долларовых бумажек, засунул их в карман кителя. – Лучше ты за мной…
   Тут на открывшего рот капитана чуть не наехал автобус «Интурист», но водитель проиграл на клаксоне «Сулико» – и капитан успел отскочить в сторону. Из автобуса высунулась довольная физиономия торговца сливами:
   – Заходи скорей, генацвале! Вахтанг ждет.
   Через минуту клаксон еще раз исполнил «Сулико», и автобус тронулся. За ним ехала машина милицейского сопровождения.
   На стоянке аэропорта, глядя на все это, стоял, покрываясь испариной, сивоусый таксист.
 
   Сидор Петрович, профорг Иваныч и парторг Козлов предсмертной трусцой бежали по тротуару. В десяти шагах позади, тяжело волоча стояк и обливаясь потом, двигался Артюхин.
   – Брось железку! – хрипел Вовчиков папаня.
   Артюхин напрягся и молча прибавил шагу.
   – Брось, поговорим, как люди!
   Артюхин не отвечал, экономя силы для решающего броска, но тут из-за поворота навстречу им вытекла красно-белая река спартаковских фанатов.
   Захлестнув переулок, река отрезала убегавших от преследователя, и троица тут же влилась в спартаковские ряды. Профорг Иваныч, втянув голову в плечи, дрожащей рукой махал над головой красно-белым шарфиком; Вовчиков отец, натянув на лицо спартаковскую шапочку, не своим голосом орал «Спартак – чемпион!»; парторг Козлов шел на четвереньках.
   Артюхин не ожидал от врагов такого коварства. Но замешательство было секундным: гегемон шумно выдохнул и, размахивая железякой, врезался в спартаковские ряды.
   Из них тут же в панике вылетела искомая троица, и Артюхин, засветив на ходу паре фанатов, погнал ее дальше. Но пришедшие в себя спартаковцы успели рассмотреть его синий с красным тренировочный костюм и взвыли:
   – ЦСКА-а-а! Кони!..
   И красно-белая лавина понеслась на поиски врагов.
 
   Милиционер, стоявший в дверях райкома КПСС, увидев бегущих прямо на него, от удивления забыв про рацию и пистолет, по-бабьи растопырил руки поперек входа.
   – Свои-и! – на бегу кричал парторг Козлов. – Свои-и!
   Не сбавляя скорости, они внесли милиционера внутрь.
   Следом, круша железякой стекла, в райком ворвался беспартийный Артюхин.
   Через минуту Козлов и К° стояли, прижавшись к бюсту Ленина. Между ними и Артюхиным метался милиционер.
   – Уйди, – сказал милиционеру Артюхин. – Я сейчас буду их бить.
   – Только не здесь, – попросил милиционер, выставив руки.
   – Здесь, – сказал Артюхин и, прицелившись стояком, как битой, запустил им в троицу.

   Иваныч с Петровичем брызнули в стороны, стоявший посередке Козлов успел лечь. И стояк вдребезги разнес бюст.
   – Ах ты сука! – завопил милиционер и перетянул Артюхина «демократизатором» по спине.
   – Что-о-о? – закричал Артюхин. – Ментя-ара! – Взяв милиционера в охапку, он посадил его на верхушку пальмы, у подножия которой, возле кадки с землей, среди обломков вождя мирового пролетариата, сидел обезумевший парторг.
   Увидев у своего лица ноги неприятеля, парторг попросту укусил Артюхина за ногу и, судорожно зажав в руках кусок гипсовой лысой головы, рванул по лестнице наверх. Артюхин взвыл и, хромая, бросился в погоню.
   На третьем этаже Козлов успел шмыгнуть в большую комнату, где под портретом одиноко сидел полноватый мужчина в строгом костюме.
   – Вы по какому вопросу, товарищ? – спросил он.
   – По личному, – честно ответил Козлов и протянул мужчине обломок головы.
   – А-а-а! – закричал мужчина, как будто Козлов протянул ему голову его родной мамы.
   Тут дверь в кабинет с треском распахнулась – и в проеме обнаружился довольный Артюхин.
   – Я извиняюсь, – сказал Артюхин, засучивая рукава и шкодливо улыбаясь. – Я на минуточку.
   Через минуту к зданию райкома, распугивая тишину сиренами, съезжались милицейские машины.
 
   Джон О’Богги услышал вой милицейских сирен и понял, что район начали оцеплять. Мысль его работала четко, паники не было.
   Он вошел в ближайший подъезд вслед за какой-то старухой. Прислушиваясь к вою сирен, зашел с нею в лифт. На стенке лифта было крупно написано «FUCK».