Страница:
– Николай, – настаивал корреспондент, – мы понимаем ваше состояние, и все-таки: буквально несколько слов для миллионов телезрителей.
– Я, это… – сказал Артюхин. – В общем, я не хотел…
– Не хотели выходить из тюрьмы? – захлебнулся в восторге корреспондент. – Вы считали нужным продолжать борьбу в заключении?
Артюхин, тревожно моргая, смотрел на говорящего, а того уже оттесняли в сторону.
– Господин Артюхин, – с акцентом встрял несоветский, – собираетесь ли вы основывать свою партию?
Артюхин в ужасе отводил руками микрофон, а вокруг кипела толпа, и люди тянулись, мечтая пожать его руку или потрепать по плечу.
– Спасибо, спасибо вам! – кричал, прорвавшись, какой-то всклокоченный очкарик.
– За что? – интимно спросил Артюхин.
– Вы поддержали мою веру в рабочий класс! Еще Плеханов писал в письме к Засулич…
Тут на очкастого с ревом наехала группа на мотоциклах, и первый мотоциклист, весь в коже и металле, коротко сказал:
– Садись.
– Вы кто? – спросил уже насмерть перепуганный Артюхин.
– Панк-группа «Черепок», – представился кожаный. – Тусуемся, лысому бюсты бьем. Полный торчок, Колян! Забирает не хуже дихлофоса. Летс тугезер, мы фор ю пару лысых заныкали.
– А? – спросил Артюхин.
– Пипл не врубается, – констатировал кожаный. – Пьер!
Пьер с соседнего мотоцикла вынул из-за пазухи маленького – в полный рост, с традиционно протянутой ручкой – Ленина и кинул кожаному. Тот, поймав на лету, всучил статуэтку остолбеневшему Артюхину.
– Спасибо, – пересохшими губами прошептал гегемон, с ужасом глядя на виновника всех своих несчастий.
– Гаси его, козла, – сказал кожаный.
– Не надо, – попросил Артюхин.
– Гаси, – сказал кожаный.
– Чего там, все свои! – крикнул Артюхину очкарик. – Гас и!
Виновато улыбаясь, Артюхин поглядел вокруг. Общественность ждала. Артюхин разжал руки, и раздался уже традиционный звук. Все бешено зааплодировали, и звуки оркестра перекрыл торжественный рев моторов.
Гиви Сандалия открыл глаза и осторожно сел. Сидел он посреди незнакомой квартиры, в которой кто-то мычал.
– М-м-м! – неслось из-за двери туалета. – М-м-м!
Гиви потряс головой. Он не помнил, как оказался здесь, и не мог понять, кто мычит.
Гиви встал, по стенке осторожно подошел к двери туалета и попросил:
– Еще что-нибудь скажи.
– М-м-м! – замычали изнутри и перешли на вторую октаву: – М-м-м!..
Гиви вспомнил.
– Сейчас открою, – сказал он, – только ты потом обратно не просись.
– М-м-м! – завопила старуха.
Гиви щелкнул замком.
– Ку-ку, – сказал он и подмигнул.
Старуха молча вытаращила глаза.
– Вот и я, – сказал Гиви.
– М-м-м? – не поняла старуха.
– Не узнает, – констатировал Гиви и надел кепку. – Так – узнаешь?
Старуха сказала:
– М-м-м?
– Ага, – подтвердил Гиви и поинтересовался: – Ну что, будем говорить или будем мычать?
Вахтанг сидел в машине, как Наполеон под Аустерлицем. Мимо, под равнодушными взглядами дежуривших вдоль дома грузин, пробежал одинокий спартаковский фанат, за ним протопотала толпа милиционеров.
– Пора, – сказал Вахтанг, поглядев на часы, и кивнул стоявшему возле машины брюнету.
Звонить брюнеты не стали, а с разбегу вынесли дверь в старухину квартиру. Глазам их предстало дивное зрелище. Старуха давала показания на унитазе, привязанная к водосточной трубе.
– Таксистов тоже он посылал? – спрашивал Гиви.
– Троцкистов? – тихо ахнула старуха. – Он. Кому ж еще. Такой бандит. В туалете меня запер!
– Ясно, – сказал Гиви. – Значит, одет как ветеран?
Старуха судорожно закивала.
Группа патриотов с транспарантом «Спасай Россию!» гнала Джона О’Богги по столице нашей родины. Джон утирался на бегу тюбетейкой, страшно хромал и приговаривал «Fuck». Рядом с ним от патриотов бежали: пять евреев, три армянина, два калмыка и негр. Негр, оборачиваясь и зверски сверкая белками глаз, кричал патриотам волшебные слова «Патрис Лумумба».
Они влетели в подземный переход и выскочили с другой стороны на группу дискутирующих граждан у редакции «Московских новостей».
Увидев хоругви и лица патриотов под ними, половина дискутировавших тут же дала стрекача. Другая половина, придя в себя, бросилась за ними в погоню. У стендов, прилепившись носом к газете, остался только близорукий и глуховатый старичок. Дочитав газету, он обернулся, повертел вдоль опустевшей площади явно нерусским лицом и спросил:
– А что, все уже уехали?
Джон О’Богги, обмахиваясь тюбетейкой и держась за сердце, сидел за углом в компании трех евреев. Левая щека его дергалась в тике. Вид у бывшего суперагента был, мягко говоря, не товарным.
– Азохн вей, – сказал тоскливого вида еврей средних лет. – Как мне надоели эти цоресы.
– А что ж ты не уехал? – спросил его другой.
– Я ждал, когда ты, – ответил первый.
– А я – когда ты.
– Скажите, – тяжело дыша, обратился к О’Богги третий еврей, – а что: вашу нацию тоже бьют?
– Какую? – спросил О’Богги. Щека продолжала дергаться в тике.
– Ну, вашу, – тактично повторил еврей.
– Бьют, – сказал О’Богги.
– Вас-то за что? – искренне удивился еврей.
– Не знаю, – ответил О’Богги и осторожно взглянул за угол. – Кажется, тихо…
В этот момент в воздухе что-то засвистело. Едва агент успел залечь, как посреди улицы что-то взорвалось, и с бульвара на Тверскую повернула колонна тяжелых танков. Громыхая, они поехали прямо на них, сверкая свежей надписью на броне «ЦСКА – чемпион!».
Джон О’Богги охнул и, петляя и припадая на одну ногу, побежал прочь.
Сзади лезли на стенку евреи; высовываясь из канализационных люков, стреляли по танкам из рогаток спартаковские фанаты, пританцовывали невесть откуда взявшиеся кришнаиты, но всего этого О’Богги уже не видел.
Забежав в общей суматохе за угол дома, он поставил чемоданчик на тротуар и устало привалился к стене. Немного отдышавшись, Джон вынул из брючного кармана трубочку валидола, вытряхнул на ладонь белую таблетку, положил под язык и прикрыл глаза.
Когда он открыл глаза, чемоданчика не было.
Джон закричал страшным голосом. На крик из-за угла повернул казачий конный патруль и, нахлестывая лошадей нагайками, поскакал на суперагента. О’Богги шмыгнул во двор и кошкой забрался по водосточной трубе на второй этаж.
Рядом с трубой открылось окно, и в окне появился здоровенный, весь заросший волосами мужик в майке.
– Добрый день, – сказал ему О’Богги.
Мужик тяжело вздохнул:
– Нинка, блядь, как мне надоели твои кобеля!
С этими словами он взял О’Богги пятерней за лицо и сбросил вниз.
Вечером на почту, держась за сердце, вошел грязный и полуживой, в нервном тике, азиат. Взяв чистый бланк, он написал: «НА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ КОНСТАНТИНУ МАКАРОВИЧУ. ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА. ВАНЯ».
Через неделю в одном из шпионских гнезд в Западной Европе прочли: «Центр, Циклопу. Прошу обеспечить переход границы в обратном направлении. Агент «Минотавр».
А патриоты все гнали по набережной Москвы-реки чернокожего гражданина, осатанело кричавшего «Патрис Лумумба» – пока не вбежали следом за ним в Университет дружбы народов.
Оттуда они выбежали, гонимые сплоченной группой негров.
Особо свирепым выражением лица выделялся тот, который только что кричал «Патрис Лумумба». Патриоты отбивались от негров хоругвями и звали на помощь православных. Им улюлюкали с проносящихся по мосту грузовиков. Над первым грузовиком красовался транспарант «Люберцы – за «Спартак».
Наконец негры отловили одного патриота и под торжественный напев сбросили его в Москву-реку, а сбросив, начали приплясывать по набережной, раскачиваясь и ритмично хлопая в ладоши.
Вечером к зданию МИДа подъехала машина под разноцветным флагом какого-то африканского государства. Из остановившейся машины вылез тучный негр с папкой крокодиловой кожи в руке и другой, поджарый. Они начали неторопливо подниматься по лестнице.
Шофер, зевнув, достал из пачки сигарету, собираясь закурить, но закурить не успел. Дверь снова открылась, и тучного негра выкатили из МИДа на каталке вперед ногами. Рядом несли капельницу.
Следом из МИДа пинком выставили поджарого. Затем из двери вышел аккуратный мидовец в строгом сером костюме, с папкой крокодиловой кожи в руке. Разбежавшись, как вратарь, он зафигачил по папке ногой.
В вечернем свете листы африканской ноты протеста плавно оседали на ступени МИДа…
На экране телевизора в какой-то далекой стране негры, пританцовывая, рвали на куски красное знамя, переворачивали машины и били витрины «Аэрофлота». Комментируя кадры, диктор суровым голосом сообщал о взрыве антисоветизма в Верхней Бонге и Средней Бананге и высылке оттуда наших специалистов, оказывавших братскую помощь народам Бонги и Бананги в строительстве кирпичного завода.
На экране негры ломали кирпичи себе о головы и что-то пели.
Напротив телевизора, перед бутылкой, тарелкой и стаканом, сидел сильно «взявший на грудь» Вовчиков папаша, Сидор Петрович.
– Э-эх! – громко выкрикнул он в экран и грохнул лапой по столу так, что на столе задребезжало. – Флаг наш рвать, да?
И кинул в телевизор вилкой.
На звуки выглянула из кухни супруга Сидора Петровича:
– Чё, Сидор?
– Распустились! – пожаловался Вовчиков папаша, ткнув грязноватым пальцем в сторону программы «Время». – У, обезьяны! – пригрозил он.
– Кончай пить, – дежурно сказала Вовчикова мамаша. – Совсем пропьешь мозги-то.
– Иди в жопу, – привычно ответил на это Сидор Петрович и снова налил. – А ты спать давай! – крикнул он в стенку, из-за которой, как молотом по голове, стучал тяжелый рок.
– Чё спать-то? – донесся оттуда голос Вовчика.
– Ничё! – ответил отец. – Сказал: спать, значит – спать! Козел недоеный!
– Чё козел-то? – обиделся Вовчик.
– Да не ты! – так же, через стенку, проорал Сидор Петрович и снова ткнул пальцем в экран: – Этот вот, косоглазый… Острова ему отдавать… Хрена! А, гад!
И он швырнул в телевизор ложкой.
– Разобьешь! – крикнула из кухни супруга.
– Разобью – новый куплю, – отрезал Сидор Петрович, выпил, опять мрачно уставился в экран и вдруг просиял: – О! О-о-о, давай-давай!
На экране несоветские пожарные боролись с несоветским огнем. «Материальный ущерб, – сообщил диктор, – оценивается в пять миллионов долларов».
– Га-а-а! – радостно завопил Сидор Петрович, бия себя по коленкам.
– Тише ты, чудило боевое! – крикнула супруга.
– Иди в жопу! – весело заявило чудило. – Га-а, горят, капиталисты вонючие, горят, потушить не могут! Га-а-а!
Он снова заржал и вдруг подавился смехом, выпучил глаза и подался к экрану. Там, в окружении первых лиц, в новом костюме, с депутатским значком на лацкане и блудливой улыбкой на лице, стоял Николай Артюхин.
– Что-о? – заревел Сидор Петрович, сверкая железными зубами.
Тем временем натуральный Артюхин (не на экране, а внизу у подъезда) с парой обломанных гвоздик и бутылкой шампанского вылезал из казенной «Волги». Новоиспеченный депутат хлопнул дверцей, молодецким свистом отпустил машину и, пошатываясь, побрел домой.
Сидор Петрович сидел с отвисшей челюстью перед экраном и смотрел на своего супостата.
– …Принял участие лидер рабочего движения, недавно избранный депутатом от Кузбасса Николай Артюхин, – сообщил диктор.
– Кто? – прохрипел Сидор Петрович.
– Николай Артюхин, – повторил диктор.
– Сука! – крикнул Сидор Петрович. – Депутат трёпаный!
Схватив телевизор в охапку, Сидор Петрович, с мясом вырвав штепсель, кинул его в темноту раскрытого окна.
Расколовшись о голову Артюхина, телевизор с грохотом разлетелся по тротуару. Артюхин икнул и, не выпуская из объятий шампанское, тихо повалился на асфальт.
На всех углах бушевали газетчики.
– Кто стоит за покушением на Николая Артюхина? Откровения бывшего генерала КГБ! Последние новости! КГБ хотело убить рабочего! Покупайте печатный орган анархо-синдикалистов, газету «Крик души»! Один «Крик» – полтора рубля!
Посреди всего этого, напряженно вглядываясь в лица, явно не первый час ходили трое грузин. За ними, еле переставляя ноги, брела старушка.
– Кто стоит за покушением на Николая Артюхина!.. – орал детинушка у перехода.
– Эй! – позвал его Гиви.
Детинушка посмотрел на него как на прозрачного и продолжал орать.
– Эй! – вторично позвал Гиви и помахал перед носом десяткой. Детинушка тут же навел глаза на резкость.
– Ветеран не проходил? – спросил Гиви. – Тут усики, тут пиджак.
– А-а, – сказал детинушка, взяв десятку, и той же рукой указал: – Туда пошел!
– Спасибо, дорогой! – с чувством сказал Гиви и потащил старуху в указанном направлении.
Улицы были забиты возбужденным народом, поперек площади лежал лысый памятник…
Грузины молча продирались сквозь потные тела; что-то пророчили уличные астрологи; группа иностранцев с видимым интересом слушала какого-то параноика, который с грузовика кричал, что если его сейчас выберут президентом, он первым делом уничтожит Пакистан.
– Что тут у них происходит, как думаешь? – спросил высокий грузин.
– Я думаю, что-то с головой, – ответил маленький.
– Этот? – продираясь сквозь толпу и тыча пальцем во всех усачей, спрашивал Гиви. – Этот?.. Этот? – спросил Гиви, указав на остолбенелого мужика, с открытым ртом слушавшего жуткие речи с грузовика.
– Да я ж не вижу со спины! – ответила замученная старушка.
Гиви молча взял мужика за лицо и повернул к старухе.
– Вроде нет, – сказал старуха. – А может, и он. – Она с тоской посмотрела на суровые лица грузин. – Пускай будет он!
– Это – ты? – спросил мужика Гиви.
– Я, – честно ответил мужик.
– Тот был идиот? – спросил Гиви у старухи.
– Нет, – ответила старуха.
– Тогда не он, – сказал Гиви. – Пошли.
– Я хочу домой, – заявила старуха.
– Зачем?
– Мне надо, – сказала она.
– Отойди в кусты, – посоветовал Гиви.
– Я устала! – крикнула старуха.
– В морге отдохнешь, – заверил Гиви.
– Гад помидорный! – заверещала старуха. – Тебя расстреляют и я буду командовать расстрелом!
– Слушай… – подняв палец, начал было Гиви, но маленький его перебил:
– Эй! Это не он?
– Он! – тут же согласилась старуха. – Этот точно он. Вылитый!
Возле грузовика с параноиком-«президентом» стоял отбившийся от своих иностранец с усами. Поверх майки и фотокамеры на нем был только что купленный с рук за десять долларов китель с грудой звякающих железок – от Георгиевского креста до значка ГТО. Иностранец позвякивал цацками и радостно снимал картинки постперестроечной жизни.
– Точно. Он, – подтвердила старуха.
Гиви улыбнулся долгожданной улыбкой, постучал иностранца по кителю и, когда тот обернулся, сказал:
– Ку-ку.
Джон О’Богги нервно курил, сидя на детской площадке. Он ждал связника. Он не спал двое суток. Лицо его дергалось в тике. У песочницы воспитательница выгуливала детский сад.
– Чур я Горбачев! – кричал один мальчик, забравшись с ногами на скамейку, где сидел О’Богги, и прилепив себе на лоб листик.
– Нет, я! – кричал другой, прилепив листик побольше.
– Я первый сказал!
– Тогда я Ельцин. У-у-у!
«Ельцин» сделал «Горбачеву» «козу» и начал спихивать со скамейки.
– Не тро-ожь! – закричал первый. – Я Горбачев! Горбачев важнее Ельцина! От-стань!
С этими словами «Горбачев» столкнул «Ельцина» в песочницу и тут же заплясал, задразнил:
– У-пал с мос-та! У-пал с мос-та!
– Ж-ж-ж!
Сметая с пути детей и куличики, по песочнице проехался игрушечным танком мальчик в буденовке и с игрушечным автоматом на плече. Развернувшись, он помчался к скамейке.
– Пуф! Пуф! – крикнул буденновец «Горбачеву», сам залез на скамейку и, приставив автомат к голове О’Богги, сказал: – Та-та-та-та-та!
О’Богги икнул, отпрянул – и тут в конце аллеи появился связник. Сверкая на солнце рыжими волосами, он бежал от группы брюнетов, неуклонно сокращавших расстояние.
– Экскьюз ми, – пробегая мимо О’Богги, выдохнул связник. – Fuck!
И, перепрыгнув через деревянную детскую лошадку, он рванул со сквера через улицу. Брюнеты, гикая, пронеслись следом.
– Эй, урюк! – весело проорал Джону толстячок в майке с надписью «Аэробика» и притормозил, исполняя бег на месте. – Айда с нами рыжих мочить!
– Кого? – в ужасе переспросил О’Богги.
– Рыжих, – просто повторил толстячок и побежал дальше.
Сзади Джона внятно раздалось:
– Руки вверх!
Джон инстинктивно поднял руки. Правая щека у него дернулась в тике.
– Вы арестованы! Та-та-та-та-та!
Джон О’Богги сильно икнул и дернул глазом. Сзади, улыбаясь до оттопыренных ушей, стоял с автоматом юный буденновец.
– Зачем ты так, мальчик? – укоризненно произнес агент «Минотавр» и снова икнул.
На Лубянской площади под лозунгами «Позор КГБ!» и «За Артюхина ответите!» бушевал народ, а само здание КГБ уже охранял спецназ. Протиснувшись сквозь толпу, Джон О’Богги с трудом подобрался к майору, командовавшему оцеплением.
– Пропустите меня, – тихо попросил О’Богги и икнул.
– Куда? – поинтересовался майор.
– Туда, – показал О’Богги и снова икнул.
– Зачем? – спросил майор.
– Пожалуйста, – в волнении дергая глазом, смиренно попросил О’Богги. – Мне очень нужно…
– Ты мне, чурка, не подмигивай, – сурово произнес майор. – Я тебе не девка.
– Я шпион, – шепотом сказал О’Богги.
– Кто? – переспросил майор.
– Шпион я, – громче повторил О’Богги и сильно икнул. – Сдаваться пришел, – нервно пояснил он собравшемуся вокруг народу. – Ик!
– Иди домой, – посоветовал майор, брезгливо рассмотрев суперагента. – Опохмелись.
– Я шпион! – в тоске закричал О’Богги. – Позывной «Минотавр»!
Народ вокруг загудел.
– Иди по-хорошему, – сказал майор. – А то арестую.
– Вот! – обрадовался О’Богги и икнул еще сильнее. – Правильно! Арестуйте! Позывной «Минотавр» я! – поделился он с каким-то деклассированным элементом, торчащим рядом.
– Ага, – обернувшись к народу, подтвердил элемент. – Мы с ним вместе на ЦРУ работали. Га-а!
Элемент заржал. В толпе тоже захохотали.
– А ну бегом отсюда, чурка недоразвитая! – зашипел майор.
– Я шпион! – дергая глазом и размазывая слезы по щекам, кричал Джон О’Богги, но его никто не слушал. – Я! Ик! Шпион! Почему вы мне не верите? Ик!
– Погодь, погодь, – встрянул какой-то серьезный мужик с горящими глазами. – Позывной «Менатеп»? Эти тоже, что ль, шпионы?
– Ясное дело, – сказал кто-то по соседству. – Их сионисты давно купили.
– Кого?
– «Менатеп»!
– Да ну! – засомневался кто-то.
– Вот те и ну! За тридцать шекелей продали Россию.
– При чем тут «Менатеп»? Это я шпион. Я! Ик!
Но его уже никто не слушал.
Артюхин открыл глаза. Над его койкой стояла делегация в белых халатах.
– Николай Петрович, – прочувствованно произнесла женщина в очках, – коллектив нашей больницы поздравляет вас с выздоровлением и желает долгих-долгих лет жизни и крепкого-крепкого здоровья на благо всего народа.
Сказавши это, женщина сделала ручкой, и к постели Артюхина гуськом потянулись медсестры с букетами государственных красных гвоздик.
Артюхин лежал, блаженно улыбаясь. Свободной от цветов рукой он поглаживал подходивших медсестричек по икрам.
В сопровождении женщины в белом под вспышки блицев и телекамеры гегемон-депутат прошел по больничным коридорам и спустился по лестнице. В сквере его ожидала праздничная толпа с транспарантами: «Так держать, Колян!» и «Артюхина – в президенты!».
Артюхин уверенно подошел к микрофону, уже привычным жестом поднятой вверх руки поприветствовал публику и сказал:
– Сограждане!
Поезда не ходили, самолеты не летали, народ митинговал. Все били друг друга.
Двое друзей Гиви, длинный и меленький, несли по Москве позвякивающего цацками иностранца. Они несли его, как барашка, привязанным за руки за ноги к здоровенной жерди.
Впереди, счастливо улыбаясь, шел Гиви, позади семенила старушка. Иностранец кричал на ломаном русском, что он есть корреспондент Эй-би-си. Его коллеги щелкали затворами фотоаппаратов. Назавтра на Западе вышли газеты со скандальными снимками из Москвы.
Артюхин, размахивая рабочими руками, орал уже с трибуны Верховного Совета СССР. По бурлящей Москве, отстреливаясь от милиции и патриотов, носились грузинские боевики; спартаковцы били армейцев, динамовцы – и тех и других; гиды Музея Революции, хрипя в мегафоны, звали народы на экскурсию к стояку, которым Николай Артюхин впервые расколошматил бюст Ленина.
В Москве паковали вещи западные посольства, в Вашингтоне Джордж Буш прилюдно рвал в клочки договоры по разоружению; давали интервью Миттеран и Гельмут Коль; к Красной площади для окончательной разборки сходились под национальными флагами тысячные толпы из бывших советских колоний…
В массивном здании «Интерпола» секретарша аккуратно положила на стол фотографии и листы распечатанной информации.
– Это сводка по международному терроризму за неделю, как вы просили, – сказала она и вышла из кабинета.
С фотографий на хозяина кабинета смотрели Гиви Сандалия и старуха.
В Москве стояла золотая осень. Гиви торговал на рынке помидорами.
– Почем? – спрашивали у него.
– Сорок, пятьдесят, – отвечал Гиви.
– Сколько? – переспрашивали у него.
– Ай, проходи, да? – отвечал Гиви. Вдруг лицо его просияло: он кого-то увидел. – Эй, подруга, подходи, продам за тридцать пять!
– Сталина на тебя нет, – отвечала подруга.
– Нэт, – разводя руками, соглашался Гиви. – Уже нэт!
Артюхин говорил.
В зале с вытянутыми лицами сидели президенты и премьер-министры; за мощной спиной гегемона развевалось голубое знамя Организации Объединенных Наций…
– М-да… – сказал пожилой благообразный господин. Он сидел в своем шпионском гнезде, глядя на экран телевизора, где размахивал руками Николай Артюхин. – Кажется, задачу, поставленную «Минотавру», можно считать выполненной. Союз развален окончательно.
– Окончательней некуда, – согласился его одноглазый коллега, сидевший в соседнем кресле с сигарой в худощавой руке.
– Но как он организовал карьеру этому придурку? – кивнув на экран, спросил благообразный.
– Подробности неизвестны, – ответил одноглазый. – Но это безусловно дело рук «Минотавра». Это его стиль!
– Агент «Минотавр» – гордость нашей организации, – сказал благообразный. – Я хотел бы с ним познакомиться лично…
– Увы… – вздохнул Одноглазый Благообразный нахмурился.
Одноглазый вынул из кармана платок и печально высморкался.
– Мы не имеем достоверных данных, но, судя по всему, при выполнении последнего задания агент «Минотавр» был провален и погиб в застенках КГБ.
Благообразный траурно покачал головой:
– Теряем лучших людей…
Утро застало Джона О’Богги на Казанском вокзале. Он спал на полу у помойки, завернувшись в халат и накрыв лицо тюбетейкой. Возле лица шваркала тряпкой уборщица.
– Эй! – потряс его за плечо мужичок. – Эй!
– А?
О’Богги сел, глядя на мужичка диковатым взором. Джон был небрит, лицо его намертво искривила нервная судорога, глаз дергался, руки дрожали.
– Что?
– Ташкентский уходит, – сказал мужичок. – Опоздаешь.
– Спасибо, – прижимая к груди тюбетейку и кланяясь, прошамкал Джон. Нескольких зубов у него не было. – Большое вам всем спасибо…
Сказавши это, он сел и жадно высосал последние капли из пустой бутылки, стоявшей рядом. Потом «Минотавр» тяжело поднялся и, припадая на больную ногу, захромал на перрон.
– Христос с тобой, сынок, – перекрестила проходящего мимо суперагента сердобольная старуха.
– Аллах акбар, – ответил суперагент.
Над Москвой поднималось солнце.
Июль – октябрь 1991
Непроявленные фотографии
Киносценарий, в ту пору претенциозно называвшийся «Бон шанс», мы сочиняли в 1992 году. Мы – это я и мой приятель Мишка Чумаченко, впоследствии Чумаченко Михаил Николаевич, декан режиссерского факультета Российской академии театрального искусства.
Мишка был, можно сказать, вывезен мной из Читы, где я отдавал родине свой священный (мать его) долг, а Мишка просто жил. Под самый дембель, весной 82-го, я брел в районе кинотеатра «Удокан» с законной увольнительной в кармане. И вдруг увидел на заборе объявление о спектакле какого-то самодеятельного театра по песням Высоцкого.
Ну, я и пошел. Надо было куда-то деть вечер.
Надменный ветеран первой табаковской студии, я был убежден, что все это будет дрянь. Но это была не дрянь. Временами это было просто хорошо! Спектакль придумала ясная голова и сколотили крепкие руки.
Я зашел за кулисы, спросил, кто это сделал, и ко мне вывели человека, похожего на крупного мультипликационного Гурвинека. Преподаватель Читинского пединститута, он успел всерьез заболеть театром и собирался в Москву, поступать в ГИТИС.
– Я, это… – сказал Артюхин. – В общем, я не хотел…
– Не хотели выходить из тюрьмы? – захлебнулся в восторге корреспондент. – Вы считали нужным продолжать борьбу в заключении?
Артюхин, тревожно моргая, смотрел на говорящего, а того уже оттесняли в сторону.
– Господин Артюхин, – с акцентом встрял несоветский, – собираетесь ли вы основывать свою партию?
Артюхин в ужасе отводил руками микрофон, а вокруг кипела толпа, и люди тянулись, мечтая пожать его руку или потрепать по плечу.
– Спасибо, спасибо вам! – кричал, прорвавшись, какой-то всклокоченный очкарик.
– За что? – интимно спросил Артюхин.
– Вы поддержали мою веру в рабочий класс! Еще Плеханов писал в письме к Засулич…
Тут на очкастого с ревом наехала группа на мотоциклах, и первый мотоциклист, весь в коже и металле, коротко сказал:
– Садись.
– Вы кто? – спросил уже насмерть перепуганный Артюхин.
– Панк-группа «Черепок», – представился кожаный. – Тусуемся, лысому бюсты бьем. Полный торчок, Колян! Забирает не хуже дихлофоса. Летс тугезер, мы фор ю пару лысых заныкали.
– А? – спросил Артюхин.
– Пипл не врубается, – констатировал кожаный. – Пьер!
Пьер с соседнего мотоцикла вынул из-за пазухи маленького – в полный рост, с традиционно протянутой ручкой – Ленина и кинул кожаному. Тот, поймав на лету, всучил статуэтку остолбеневшему Артюхину.
– Спасибо, – пересохшими губами прошептал гегемон, с ужасом глядя на виновника всех своих несчастий.
– Гаси его, козла, – сказал кожаный.
– Не надо, – попросил Артюхин.
– Гаси, – сказал кожаный.
– Чего там, все свои! – крикнул Артюхину очкарик. – Гас и!
Виновато улыбаясь, Артюхин поглядел вокруг. Общественность ждала. Артюхин разжал руки, и раздался уже традиционный звук. Все бешено зааплодировали, и звуки оркестра перекрыл торжественный рев моторов.
Гиви Сандалия открыл глаза и осторожно сел. Сидел он посреди незнакомой квартиры, в которой кто-то мычал.
– М-м-м! – неслось из-за двери туалета. – М-м-м!
Гиви потряс головой. Он не помнил, как оказался здесь, и не мог понять, кто мычит.
Гиви встал, по стенке осторожно подошел к двери туалета и попросил:
– Еще что-нибудь скажи.
– М-м-м! – замычали изнутри и перешли на вторую октаву: – М-м-м!..
Гиви вспомнил.
– Сейчас открою, – сказал он, – только ты потом обратно не просись.
– М-м-м! – завопила старуха.
Гиви щелкнул замком.
– Ку-ку, – сказал он и подмигнул.
Старуха молча вытаращила глаза.
– Вот и я, – сказал Гиви.
– М-м-м? – не поняла старуха.
– Не узнает, – констатировал Гиви и надел кепку. – Так – узнаешь?
Старуха сказала:
– М-м-м?
– Ага, – подтвердил Гиви и поинтересовался: – Ну что, будем говорить или будем мычать?
Вахтанг сидел в машине, как Наполеон под Аустерлицем. Мимо, под равнодушными взглядами дежуривших вдоль дома грузин, пробежал одинокий спартаковский фанат, за ним протопотала толпа милиционеров.
– Пора, – сказал Вахтанг, поглядев на часы, и кивнул стоявшему возле машины брюнету.
Звонить брюнеты не стали, а с разбегу вынесли дверь в старухину квартиру. Глазам их предстало дивное зрелище. Старуха давала показания на унитазе, привязанная к водосточной трубе.
– Таксистов тоже он посылал? – спрашивал Гиви.
– Троцкистов? – тихо ахнула старуха. – Он. Кому ж еще. Такой бандит. В туалете меня запер!
– Ясно, – сказал Гиви. – Значит, одет как ветеран?
Старуха судорожно закивала.
Группа патриотов с транспарантом «Спасай Россию!» гнала Джона О’Богги по столице нашей родины. Джон утирался на бегу тюбетейкой, страшно хромал и приговаривал «Fuck». Рядом с ним от патриотов бежали: пять евреев, три армянина, два калмыка и негр. Негр, оборачиваясь и зверски сверкая белками глаз, кричал патриотам волшебные слова «Патрис Лумумба».
Они влетели в подземный переход и выскочили с другой стороны на группу дискутирующих граждан у редакции «Московских новостей».
Увидев хоругви и лица патриотов под ними, половина дискутировавших тут же дала стрекача. Другая половина, придя в себя, бросилась за ними в погоню. У стендов, прилепившись носом к газете, остался только близорукий и глуховатый старичок. Дочитав газету, он обернулся, повертел вдоль опустевшей площади явно нерусским лицом и спросил:
– А что, все уже уехали?
Джон О’Богги, обмахиваясь тюбетейкой и держась за сердце, сидел за углом в компании трех евреев. Левая щека его дергалась в тике. Вид у бывшего суперагента был, мягко говоря, не товарным.
– Азохн вей, – сказал тоскливого вида еврей средних лет. – Как мне надоели эти цоресы.
– А что ж ты не уехал? – спросил его другой.
– Я ждал, когда ты, – ответил первый.
– А я – когда ты.
– Скажите, – тяжело дыша, обратился к О’Богги третий еврей, – а что: вашу нацию тоже бьют?
– Какую? – спросил О’Богги. Щека продолжала дергаться в тике.
– Ну, вашу, – тактично повторил еврей.
– Бьют, – сказал О’Богги.
– Вас-то за что? – искренне удивился еврей.
– Не знаю, – ответил О’Богги и осторожно взглянул за угол. – Кажется, тихо…
Джон О’Богги охнул и, петляя и припадая на одну ногу, побежал прочь.
Сзади лезли на стенку евреи; высовываясь из канализационных люков, стреляли по танкам из рогаток спартаковские фанаты, пританцовывали невесть откуда взявшиеся кришнаиты, но всего этого О’Богги уже не видел.
Забежав в общей суматохе за угол дома, он поставил чемоданчик на тротуар и устало привалился к стене. Немного отдышавшись, Джон вынул из брючного кармана трубочку валидола, вытряхнул на ладонь белую таблетку, положил под язык и прикрыл глаза.
Джон закричал страшным голосом. На крик из-за угла повернул казачий конный патруль и, нахлестывая лошадей нагайками, поскакал на суперагента. О’Богги шмыгнул во двор и кошкой забрался по водосточной трубе на второй этаж.
Рядом с трубой открылось окно, и в окне появился здоровенный, весь заросший волосами мужик в майке.
– Добрый день, – сказал ему О’Богги.
Мужик тяжело вздохнул:
– Нинка, блядь, как мне надоели твои кобеля!
С этими словами он взял О’Богги пятерней за лицо и сбросил вниз.
Вечером на почту, держась за сердце, вошел грязный и полуживой, в нервном тике, азиат. Взяв чистый бланк, он написал: «НА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ КОНСТАНТИНУ МАКАРОВИЧУ. ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА. ВАНЯ».
Через неделю в одном из шпионских гнезд в Западной Европе прочли: «Центр, Циклопу. Прошу обеспечить переход границы в обратном направлении. Агент «Минотавр».
А патриоты все гнали по набережной Москвы-реки чернокожего гражданина, осатанело кричавшего «Патрис Лумумба» – пока не вбежали следом за ним в Университет дружбы народов.
Оттуда они выбежали, гонимые сплоченной группой негров.
Особо свирепым выражением лица выделялся тот, который только что кричал «Патрис Лумумба». Патриоты отбивались от негров хоругвями и звали на помощь православных. Им улюлюкали с проносящихся по мосту грузовиков. Над первым грузовиком красовался транспарант «Люберцы – за «Спартак».
Наконец негры отловили одного патриота и под торжественный напев сбросили его в Москву-реку, а сбросив, начали приплясывать по набережной, раскачиваясь и ритмично хлопая в ладоши.
Вечером к зданию МИДа подъехала машина под разноцветным флагом какого-то африканского государства. Из остановившейся машины вылез тучный негр с папкой крокодиловой кожи в руке и другой, поджарый. Они начали неторопливо подниматься по лестнице.
Шофер, зевнув, достал из пачки сигарету, собираясь закурить, но закурить не успел. Дверь снова открылась, и тучного негра выкатили из МИДа на каталке вперед ногами. Рядом несли капельницу.
Следом из МИДа пинком выставили поджарого. Затем из двери вышел аккуратный мидовец в строгом сером костюме, с папкой крокодиловой кожи в руке. Разбежавшись, как вратарь, он зафигачил по папке ногой.
В вечернем свете листы африканской ноты протеста плавно оседали на ступени МИДа…
На экране телевизора в какой-то далекой стране негры, пританцовывая, рвали на куски красное знамя, переворачивали машины и били витрины «Аэрофлота». Комментируя кадры, диктор суровым голосом сообщал о взрыве антисоветизма в Верхней Бонге и Средней Бананге и высылке оттуда наших специалистов, оказывавших братскую помощь народам Бонги и Бананги в строительстве кирпичного завода.
На экране негры ломали кирпичи себе о головы и что-то пели.
Напротив телевизора, перед бутылкой, тарелкой и стаканом, сидел сильно «взявший на грудь» Вовчиков папаша, Сидор Петрович.
– Э-эх! – громко выкрикнул он в экран и грохнул лапой по столу так, что на столе задребезжало. – Флаг наш рвать, да?
И кинул в телевизор вилкой.
На звуки выглянула из кухни супруга Сидора Петровича:
– Чё, Сидор?
– Распустились! – пожаловался Вовчиков папаша, ткнув грязноватым пальцем в сторону программы «Время». – У, обезьяны! – пригрозил он.
– Кончай пить, – дежурно сказала Вовчикова мамаша. – Совсем пропьешь мозги-то.
– Иди в жопу, – привычно ответил на это Сидор Петрович и снова налил. – А ты спать давай! – крикнул он в стенку, из-за которой, как молотом по голове, стучал тяжелый рок.
– Чё спать-то? – донесся оттуда голос Вовчика.
– Ничё! – ответил отец. – Сказал: спать, значит – спать! Козел недоеный!
– Чё козел-то? – обиделся Вовчик.
– Да не ты! – так же, через стенку, проорал Сидор Петрович и снова ткнул пальцем в экран: – Этот вот, косоглазый… Острова ему отдавать… Хрена! А, гад!
И он швырнул в телевизор ложкой.
– Разобьешь! – крикнула из кухни супруга.
– Разобью – новый куплю, – отрезал Сидор Петрович, выпил, опять мрачно уставился в экран и вдруг просиял: – О! О-о-о, давай-давай!
На экране несоветские пожарные боролись с несоветским огнем. «Материальный ущерб, – сообщил диктор, – оценивается в пять миллионов долларов».
– Га-а-а! – радостно завопил Сидор Петрович, бия себя по коленкам.
– Тише ты, чудило боевое! – крикнула супруга.
– Иди в жопу! – весело заявило чудило. – Га-а, горят, капиталисты вонючие, горят, потушить не могут! Га-а-а!
Он снова заржал и вдруг подавился смехом, выпучил глаза и подался к экрану. Там, в окружении первых лиц, в новом костюме, с депутатским значком на лацкане и блудливой улыбкой на лице, стоял Николай Артюхин.
– Что-о? – заревел Сидор Петрович, сверкая железными зубами.
Тем временем натуральный Артюхин (не на экране, а внизу у подъезда) с парой обломанных гвоздик и бутылкой шампанского вылезал из казенной «Волги». Новоиспеченный депутат хлопнул дверцей, молодецким свистом отпустил машину и, пошатываясь, побрел домой.
Сидор Петрович сидел с отвисшей челюстью перед экраном и смотрел на своего супостата.
– …Принял участие лидер рабочего движения, недавно избранный депутатом от Кузбасса Николай Артюхин, – сообщил диктор.
– Кто? – прохрипел Сидор Петрович.
– Николай Артюхин, – повторил диктор.
– Сука! – крикнул Сидор Петрович. – Депутат трёпаный!
Схватив телевизор в охапку, Сидор Петрович, с мясом вырвав штепсель, кинул его в темноту раскрытого окна.
Расколовшись о голову Артюхина, телевизор с грохотом разлетелся по тротуару. Артюхин икнул и, не выпуская из объятий шампанское, тихо повалился на асфальт.
На всех углах бушевали газетчики.
– Кто стоит за покушением на Николая Артюхина? Откровения бывшего генерала КГБ! Последние новости! КГБ хотело убить рабочего! Покупайте печатный орган анархо-синдикалистов, газету «Крик души»! Один «Крик» – полтора рубля!
Посреди всего этого, напряженно вглядываясь в лица, явно не первый час ходили трое грузин. За ними, еле переставляя ноги, брела старушка.
– Кто стоит за покушением на Николая Артюхина!.. – орал детинушка у перехода.
– Эй! – позвал его Гиви.
Детинушка посмотрел на него как на прозрачного и продолжал орать.
– Эй! – вторично позвал Гиви и помахал перед носом десяткой. Детинушка тут же навел глаза на резкость.
– Ветеран не проходил? – спросил Гиви. – Тут усики, тут пиджак.
– А-а, – сказал детинушка, взяв десятку, и той же рукой указал: – Туда пошел!
– Спасибо, дорогой! – с чувством сказал Гиви и потащил старуху в указанном направлении.
Улицы были забиты возбужденным народом, поперек площади лежал лысый памятник…
Грузины молча продирались сквозь потные тела; что-то пророчили уличные астрологи; группа иностранцев с видимым интересом слушала какого-то параноика, который с грузовика кричал, что если его сейчас выберут президентом, он первым делом уничтожит Пакистан.
– Что тут у них происходит, как думаешь? – спросил высокий грузин.
– Я думаю, что-то с головой, – ответил маленький.
– Этот? – продираясь сквозь толпу и тыча пальцем во всех усачей, спрашивал Гиви. – Этот?.. Этот? – спросил Гиви, указав на остолбенелого мужика, с открытым ртом слушавшего жуткие речи с грузовика.
– Да я ж не вижу со спины! – ответила замученная старушка.
Гиви молча взял мужика за лицо и повернул к старухе.
– Вроде нет, – сказал старуха. – А может, и он. – Она с тоской посмотрела на суровые лица грузин. – Пускай будет он!
– Это – ты? – спросил мужика Гиви.
– Я, – честно ответил мужик.
– Тот был идиот? – спросил Гиви у старухи.
– Нет, – ответила старуха.
– Тогда не он, – сказал Гиви. – Пошли.
– Я хочу домой, – заявила старуха.
– Зачем?
– Мне надо, – сказала она.
– Отойди в кусты, – посоветовал Гиви.
– Я устала! – крикнула старуха.
– В морге отдохнешь, – заверил Гиви.
– Гад помидорный! – заверещала старуха. – Тебя расстреляют и я буду командовать расстрелом!
– Слушай… – подняв палец, начал было Гиви, но маленький его перебил:
– Эй! Это не он?
– Он! – тут же согласилась старуха. – Этот точно он. Вылитый!
Возле грузовика с параноиком-«президентом» стоял отбившийся от своих иностранец с усами. Поверх майки и фотокамеры на нем был только что купленный с рук за десять долларов китель с грудой звякающих железок – от Георгиевского креста до значка ГТО. Иностранец позвякивал цацками и радостно снимал картинки постперестроечной жизни.
– Точно. Он, – подтвердила старуха.
Гиви улыбнулся долгожданной улыбкой, постучал иностранца по кителю и, когда тот обернулся, сказал:
– Ку-ку.
Джон О’Богги нервно курил, сидя на детской площадке. Он ждал связника. Он не спал двое суток. Лицо его дергалось в тике. У песочницы воспитательница выгуливала детский сад.
– Чур я Горбачев! – кричал один мальчик, забравшись с ногами на скамейку, где сидел О’Богги, и прилепив себе на лоб листик.
– Нет, я! – кричал другой, прилепив листик побольше.
– Я первый сказал!
– Тогда я Ельцин. У-у-у!
«Ельцин» сделал «Горбачеву» «козу» и начал спихивать со скамейки.
– Не тро-ожь! – закричал первый. – Я Горбачев! Горбачев важнее Ельцина! От-стань!
С этими словами «Горбачев» столкнул «Ельцина» в песочницу и тут же заплясал, задразнил:
– У-пал с мос-та! У-пал с мос-та!
– Ж-ж-ж!
Сметая с пути детей и куличики, по песочнице проехался игрушечным танком мальчик в буденовке и с игрушечным автоматом на плече. Развернувшись, он помчался к скамейке.
– Пуф! Пуф! – крикнул буденновец «Горбачеву», сам залез на скамейку и, приставив автомат к голове О’Богги, сказал: – Та-та-та-та-та!
О’Богги икнул, отпрянул – и тут в конце аллеи появился связник. Сверкая на солнце рыжими волосами, он бежал от группы брюнетов, неуклонно сокращавших расстояние.
– Экскьюз ми, – пробегая мимо О’Богги, выдохнул связник. – Fuck!
И, перепрыгнув через деревянную детскую лошадку, он рванул со сквера через улицу. Брюнеты, гикая, пронеслись следом.
– Эй, урюк! – весело проорал Джону толстячок в майке с надписью «Аэробика» и притормозил, исполняя бег на месте. – Айда с нами рыжих мочить!
– Кого? – в ужасе переспросил О’Богги.
– Рыжих, – просто повторил толстячок и побежал дальше.
Сзади Джона внятно раздалось:
– Руки вверх!
Джон инстинктивно поднял руки. Правая щека у него дернулась в тике.
– Вы арестованы! Та-та-та-та-та!
Джон О’Богги сильно икнул и дернул глазом. Сзади, улыбаясь до оттопыренных ушей, стоял с автоматом юный буденновец.
– Зачем ты так, мальчик? – укоризненно произнес агент «Минотавр» и снова икнул.
На Лубянской площади под лозунгами «Позор КГБ!» и «За Артюхина ответите!» бушевал народ, а само здание КГБ уже охранял спецназ. Протиснувшись сквозь толпу, Джон О’Богги с трудом подобрался к майору, командовавшему оцеплением.
– Пропустите меня, – тихо попросил О’Богги и икнул.
– Куда? – поинтересовался майор.
– Туда, – показал О’Богги и снова икнул.
– Зачем? – спросил майор.
– Пожалуйста, – в волнении дергая глазом, смиренно попросил О’Богги. – Мне очень нужно…
– Ты мне, чурка, не подмигивай, – сурово произнес майор. – Я тебе не девка.
– Я шпион, – шепотом сказал О’Богги.
– Кто? – переспросил майор.
– Шпион я, – громче повторил О’Богги и сильно икнул. – Сдаваться пришел, – нервно пояснил он собравшемуся вокруг народу. – Ик!
– Иди домой, – посоветовал майор, брезгливо рассмотрев суперагента. – Опохмелись.
– Я шпион! – в тоске закричал О’Богги. – Позывной «Минотавр»!
Народ вокруг загудел.
– Иди по-хорошему, – сказал майор. – А то арестую.
– Вот! – обрадовался О’Богги и икнул еще сильнее. – Правильно! Арестуйте! Позывной «Минотавр» я! – поделился он с каким-то деклассированным элементом, торчащим рядом.
– Ага, – обернувшись к народу, подтвердил элемент. – Мы с ним вместе на ЦРУ работали. Га-а!
Элемент заржал. В толпе тоже захохотали.
– А ну бегом отсюда, чурка недоразвитая! – зашипел майор.
– Я шпион! – дергая глазом и размазывая слезы по щекам, кричал Джон О’Богги, но его никто не слушал. – Я! Ик! Шпион! Почему вы мне не верите? Ик!
– Погодь, погодь, – встрянул какой-то серьезный мужик с горящими глазами. – Позывной «Менатеп»? Эти тоже, что ль, шпионы?
– Ясное дело, – сказал кто-то по соседству. – Их сионисты давно купили.
– Кого?
– «Менатеп»!
– Да ну! – засомневался кто-то.
– Вот те и ну! За тридцать шекелей продали Россию.
– При чем тут «Менатеп»? Это я шпион. Я! Ик!
Но его уже никто не слушал.
Артюхин открыл глаза. Над его койкой стояла делегация в белых халатах.
– Николай Петрович, – прочувствованно произнесла женщина в очках, – коллектив нашей больницы поздравляет вас с выздоровлением и желает долгих-долгих лет жизни и крепкого-крепкого здоровья на благо всего народа.
Сказавши это, женщина сделала ручкой, и к постели Артюхина гуськом потянулись медсестры с букетами государственных красных гвоздик.
Артюхин лежал, блаженно улыбаясь. Свободной от цветов рукой он поглаживал подходивших медсестричек по икрам.
В сопровождении женщины в белом под вспышки блицев и телекамеры гегемон-депутат прошел по больничным коридорам и спустился по лестнице. В сквере его ожидала праздничная толпа с транспарантами: «Так держать, Колян!» и «Артюхина – в президенты!».
Артюхин уверенно подошел к микрофону, уже привычным жестом поднятой вверх руки поприветствовал публику и сказал:
– Сограждане!
Поезда не ходили, самолеты не летали, народ митинговал. Все били друг друга.
Двое друзей Гиви, длинный и меленький, несли по Москве позвякивающего цацками иностранца. Они несли его, как барашка, привязанным за руки за ноги к здоровенной жерди.
В Москве паковали вещи западные посольства, в Вашингтоне Джордж Буш прилюдно рвал в клочки договоры по разоружению; давали интервью Миттеран и Гельмут Коль; к Красной площади для окончательной разборки сходились под национальными флагами тысячные толпы из бывших советских колоний…
В массивном здании «Интерпола» секретарша аккуратно положила на стол фотографии и листы распечатанной информации.
– Это сводка по международному терроризму за неделю, как вы просили, – сказала она и вышла из кабинета.
С фотографий на хозяина кабинета смотрели Гиви Сандалия и старуха.
В Москве стояла золотая осень. Гиви торговал на рынке помидорами.
– Почем? – спрашивали у него.
– Сорок, пятьдесят, – отвечал Гиви.
– Сколько? – переспрашивали у него.
– Ай, проходи, да? – отвечал Гиви. Вдруг лицо его просияло: он кого-то увидел. – Эй, подруга, подходи, продам за тридцать пять!
– Сталина на тебя нет, – отвечала подруга.
– Нэт, – разводя руками, соглашался Гиви. – Уже нэт!
Артюхин говорил.
В зале с вытянутыми лицами сидели президенты и премьер-министры; за мощной спиной гегемона развевалось голубое знамя Организации Объединенных Наций…
– М-да… – сказал пожилой благообразный господин. Он сидел в своем шпионском гнезде, глядя на экран телевизора, где размахивал руками Николай Артюхин. – Кажется, задачу, поставленную «Минотавру», можно считать выполненной. Союз развален окончательно.
– Окончательней некуда, – согласился его одноглазый коллега, сидевший в соседнем кресле с сигарой в худощавой руке.
– Но как он организовал карьеру этому придурку? – кивнув на экран, спросил благообразный.
– Подробности неизвестны, – ответил одноглазый. – Но это безусловно дело рук «Минотавра». Это его стиль!
– Агент «Минотавр» – гордость нашей организации, – сказал благообразный. – Я хотел бы с ним познакомиться лично…
– Увы… – вздохнул Одноглазый Благообразный нахмурился.
Одноглазый вынул из кармана платок и печально высморкался.
– Мы не имеем достоверных данных, но, судя по всему, при выполнении последнего задания агент «Минотавр» был провален и погиб в застенках КГБ.
Благообразный траурно покачал головой:
– Теряем лучших людей…
Утро застало Джона О’Богги на Казанском вокзале. Он спал на полу у помойки, завернувшись в халат и накрыв лицо тюбетейкой. Возле лица шваркала тряпкой уборщица.
– Эй! – потряс его за плечо мужичок. – Эй!
– А?
О’Богги сел, глядя на мужичка диковатым взором. Джон был небрит, лицо его намертво искривила нервная судорога, глаз дергался, руки дрожали.
– Что?
– Ташкентский уходит, – сказал мужичок. – Опоздаешь.
– Спасибо, – прижимая к груди тюбетейку и кланяясь, прошамкал Джон. Нескольких зубов у него не было. – Большое вам всем спасибо…
Сказавши это, он сел и жадно высосал последние капли из пустой бутылки, стоявшей рядом. Потом «Минотавр» тяжело поднялся и, припадая на больную ногу, захромал на перрон.
– Христос с тобой, сынок, – перекрестила проходящего мимо суперагента сердобольная старуха.
– Аллах акбар, – ответил суперагент.
Над Москвой поднималось солнце.
Июль – октябрь 1991
Непроявленные фотографии
Мишка был, можно сказать, вывезен мной из Читы, где я отдавал родине свой священный (мать его) долг, а Мишка просто жил. Под самый дембель, весной 82-го, я брел в районе кинотеатра «Удокан» с законной увольнительной в кармане. И вдруг увидел на заборе объявление о спектакле какого-то самодеятельного театра по песням Высоцкого.
Ну, я и пошел. Надо было куда-то деть вечер.
Надменный ветеран первой табаковской студии, я был убежден, что все это будет дрянь. Но это была не дрянь. Временами это было просто хорошо! Спектакль придумала ясная голова и сколотили крепкие руки.
Я зашел за кулисы, спросил, кто это сделал, и ко мне вывели человека, похожего на крупного мультипликационного Гурвинека. Преподаватель Читинского пединститута, он успел всерьез заболеть театром и собирался в Москву, поступать в ГИТИС.