Шевченко Дмитрий. Близнецы

- Оно так, но, жено, басы такии и повинны быть.
- И вы тоже бас? - спросила шинкарка.
- Нет, я не владею ни единым гласом.
- И добре робыте, що не владеете. .Через полчаса явился опять в шинок с
пустой флягой Степан Мартынович, и шинкарка, наполня ее, про себя сказала:
- От пьють, так пьють! - Возвратясь под вербу, он поставил флягу около
баса и сам лег на траве вверх брюхом, подражая боговдохновенному басу. Бас
же, не говоря ни слова, налил стакан водки и вылил ее в свою разверстую
пасть, пощупал траву около половинки огурца и поднес пустые пальцы ко рту,
пробормотал: - Да воскреснет бог! - и, обратясь к Степану Мартыновичу,
сказал почти повелительно:
- Дерзай! - и Степан Мартынович дерзнул. Бас и себе дерзнул и уже не
искал закуски, а только щелкнул языком и проговорил:
- Эх! Якбы тепер отець Мефодий. От бас - так бас! А все-таки мене не
перепье!
И он выпил еще стакан. Фляга опять была пуста. Он посмотрел на Степана
Мартыновича и показал на шинок, но Степан Мартынович побожился, что у него
ни полпенязя в кишени. Тогда бас бросился на него и, схватя его за руку,
вскрикнул:
- Брешешь, душегубец, бродяга! Ты паству свою покинул без спросу
владыки и блукаешь теперь по дебрях та добрых людей грабишь. Давай кварту,
а то тут тоби и аминь!
- Поставлю, поставлю, отпусти только душу на покаяние, - говорил
запинаясь Степан Мартынович. Бас, выпуская его из рук, лаконически сказал:
- Иды и несы!
Степан Мартынович, схватя флягу, бросился в шинок и почти с плачем
обратился к шинкарке:
- Благолепная и благодушная жено! - (он сильно рассчитывал на
комплимент и на текст тоже) - изми мя от уст львовых и избави мя от руки
грешничи - поборгуй хотя малую полкварту горилки.
- А дзусь вам, пьяныци! - сказала лаконически шинкарка и затворила
дверь.
Вот тебе и "поборгувала"! Выходит, что комплименты не одинаково
действуют на прекрасный пол.
Ошеломленный такою выходкою благолепной жены, он долго не мог
опомниться и, придя в себя, он долго еще стоял и думал о том, как ему
теперь спастися от руки грешничи. Самое лучшее, что он придумал, упасть к
ногам баса и возложить упование на его милосердие. С этой мыслию он
подошел к вербе, и - о радость неизреченная! - бас раскинулся во всю свою
высоту и широту под вербою и храпел так, что листья сыпались с дерева, как
от посвиста славного могучего богатыря Соловья-разбойника.
Видя такой благой конец сей драматургии, герой мой не медля "яхся бегу"
глаголя: "стопы моя направи по словеси твоему, и да не обладает мною
всякое беззаконие".
Пройдя недалеко под гору, он свернул с дорожки и прилег отдохнуть под
густолиственной липою - и вскоре захрапел не хуже всякого баса.
Благовест к вечерне разбудил моего героя. Проснувшись, он долго не мог
понять, где он. И начиная перебирать происшествия целого дня, начиная со
старичка в белом халате и бриле, он постепенно дошел до трагической сцены
под вербою и благополучного конца ее. Тогда, осенив себя знамением
крестным, он встал, вышел на дорожку, и дорожка привела его к самым стенам
монастыря. Вечерня уже началась, уже читал чтец посередине церкви первую
кафизму, а клир пел: "Работайте господеви со страхом и радуйтеся ему с
трепетом". Немалое же его было изумление, когда он в числе клира, именно
на правом клиросе, увидел своего богатыря-баса. Как ни в чем не бывало,
ревел себе, спрятавши небритый подбородок в нетуго повязанный галстук.
При выходе из церкви, бас заметил своего protege и дал знак рукою,
чтобы он последовал за ним.
- Ну, что если, боже чего сохрани, опять туда? Погиб я, - подумал он и
следовал за басом, как агнец на заклание.
Однако же это случилось вопреки опасениям его. Они вошли в огромную
трапезу, где уже братия садилася трапезовать, а певчие садилися за
особенный стол. Бас молча указал место и своему protege. В трапезе было
почти темно, и когда зажгли светочи, то, увидя среди себя моего героя,
весь хор воскликнул: - "Пожар в сапогах"! - Они все его знали еще в
семинарии. После трапезы повели его в свою общую келию и, узнавши, что он
завтра намерен принять обратный путь в Переяслав, все единогласно
предложили ему место в своем фургоне, объяснив ему, что завтра после
литургии владыка отъезжает в Переяслав, т. е. в Андруши, и что они, его
певчие, туда же едут по почте. Тут раздумывать было не к чему, тем более,
что в кармане у моего бедного героя гуло!
На другой день, часу в четвертом пополудни, фургон, начиненный певчими,
несся, вздымая пыль, по переяславской дороге и, подъехав к корчме близ
хутора Абазы, остановился. Дисканты просили пить, а басы просили выпить.
Герою моему тоже хотелось было вылезть из фургона вместе с басами, и о
ужас! - из корчмы в окно выглядывала, кто бы вы думали, сама Прасковья
Тарасовна! Он повалился на дно фургона и молил дискантов накрыть, его
собою. Мальчуганы все разом повалились на него и так накрыли, что он чуть
было не задохся. Слава богу, что басы недолго в корчме проклажались. Басы,
учиня порядок и тишину в фургоне, велели почтарю рушать, а сами
громогласно запели: "О всепетая маты, а все пивныки в хати". К ним
присоединили и свои ангельские голоса дисканты, и вышла песня хоть куда.
Так весело и быстро продолжали они путь свой без всяких трагических
приключений, кроме разве что в яготинском трактире басы общими силами
поколотили первого баса, покровителя Степана Мартыновича, за буйные
поступки, а потузивши, связали ему руки и ноги туго, положили его в фургон
и в таком плачевном положении привезли его в Переяслав.
По прибытии в Переяслав Степан Мартынович благодарил хор за одолжение
и, простившись с ним, зашел к Карлу Осиповичу, попросил у него
полкарбованца для необходимого дела. Получа желаемое, зашел он в русскую
лавку, купил зеленую хустку с красными бортами и пошел на хутор,
размышляя, о своем странствовании, исполненном таких, можно сказать_,_
драматических и поучительных приключений.
Подойдя к самым воротам хутора, он не без изумления услыхал женский
голос, поющий:

За три шаги пiвника продала,
За копiйку дудника найняла.
Заграй менi, дуднику, на дуду.
Нехай свого лишенька забуду.

- Это Марина, это она, - подумал Степан Мартынович и вошел на двор.
Войдя тихонько в кухню, он остолбенел от соблазна и ужаса. Марина, пьяная
Марина, обнимала и целовала почтенного седоусого пасичника Корнея. Он не
мог выговорить ни слова, только ахнул. Марина, отскочивши от пасичника,
схватила его за полы и принялась плясать, припевая:

Ой мiй чоловiк
На Волощину втiк,
А я цiп продала
Та музики найняла.

- Марыно! Марыно! богомерзкая блуднице растленная, что ты робышь?
Схаменыся! - говорил Степан Мартынович. Но Марина не схаменулась и
продолжала:

Ой заграйте менi,
Музиканти мо©,
А я вам того дам,
Що ви зроду не бачили - i гу!

и запела снова:

Упилася я,
Не за вашi я;
В мене курка неслася,
Я за яйця .впилася.

- Цур тоби, отыдя, сатано! - вскрикнул он и. вырвавши полы из рук
веселой Марины, побежал в пасику. Найдя вс в хорошем порядке, он лег под
липою вздохнуть от треволнений.
- А может быть, они во время моего странствия уже и законным браком
сочетались, а я поносил ее блудницею непотребною! - и в раскаянии своем он
уснул и видел во сне бракосочетание Марины с Корнеем пасичником и что он
был у сего последнего старшим боярином.
Солнце уже зашло, когда он проснулся. Придя на хутор, он нашел ворота
затворенными, а кухню растворенную и на полу спящую Марину, а пасичник
Корней под лавою тоже храпел. Он посмотрел на них, сострадательно покачал
головою и, выходя в сени, сказал:
- А хустку все-таки треба ий отдать: она женщина богобоязненная.
На другой день отдал он ей хустку и просил, чтобы она никому ни слова
не проговорила об его отсутствии, а она просила его, чтобы он тоже молчал
о вчерашнем ее поведении. И они поклялися друг другу хранить тайну.

По истечении пяти с половиною седмиц возвратилися после долгого
отсутствия благополучно на свой хутор и Никифор Федорович и Прасковья
Тарасовна. Радостно отворял им ворота Степан Мартынович, высаживал из
брички и вводил в покои. Когда суматоха немного утихомирилась, а к тому
времени подъехал на своей беде и Карл Осипович, то уже перед вечером
собралися все четверо на ганку, и началося повествование о столь
продолжительном странствовании. Сначала взяла верх Прасковья Тарасовна, а
потом уже Никифор Федорович. Прасковья Тарасовна начала так:

- Попрощавшися с вами, Карл Осипович, в середу, а в четверг рано мы
были уже в Яготине. Пока Никифор Федорович закусывали, я с дитьми вышла из
брички та и хожу себе по базару; только смотрю, на базаре стоит какой-то
круглый будынок, и столбы кругом, кругом. Меня диты и спрашивают: -
Маменька, что это такое? - Я и говорю: - Ей-богу, деточки, не знаю, надо
будет спросить кого-нибудь. - Смотрю, на наше счастье, идет какая-то
молодыця. Я и кричу ей: - Молодыце! а йды, - говорю, - сюда! - Она
подошла. - Скажи, голубко, что это у вас там на базаре стоит? - Вона и
говорыть: - Церковь. - Церковь, - думаю соби, - чи не дурыть вона нас? -
Только смотрю, - и крест наверху, на круглой крыше. - Господи, - думаю
соби, - уж я ли церков у Киеве не видала, а такой, хоть побожиться, так, я
думаю, и в Ерусалиме нет. - Из Яготина заехали мы в Городище. Прекрасный
человек - Лев Николаевич! А какие у него деточки, просто ангелы божии,
особенно Наташа, особенно когда запоет, просто прелесть, да еще и
пальчиками прищелкнет. И так полюбила моего Зосю, что заплакала, когда
прощалися. Были в монастыре в Лубнах, заказывали молебен святому Афанасию.
Точно живой сидит за стеклом, мой голубчик. Вот церковь - так церковь,
хоть с нашим Благовещением рядом поставить.
j - Только не ставь рядом нашего нового иконостаса, - перебил ее
Никифор Федорович.
- Ну, та я уж там этого не знаю. В Хороле тоже ночевали. Только я,
признаться, его и не видала, какой он там той Хорол: проспала себе всю
станцию, проснулась уже в Вишняках за Хоролом. Там-то мы и ночевали, а не
в самом Хороле. Село огромное, только такое убогое, что страх посмотреть.
Помещик, говорят, пьяныця непросыпуща, живет десь, бог его знает, в
Москве, говорили, или в Петербурге, а управитель что хочет, то и делает.
Как-бо его зовуть, того помещика, кат его возьми? Никифор Федорович, вы .
чи не припомните?
- N., - сказал Никифор Федорович, - Оболонский.
- Да, да, N., так и есть N. А церковь какая прекрасная вымурована за
селом, как раз против господского дома! Говорят какая-то генеральша
Пламенчиха вымуровала над гробом своего мужа, - праведная душа! Еще в
Белоцерковке тоже ночувалы и переправлялись на пароме через реку. Я страх
боялася: паром маленький, а бричка наша - слава богу! Бело-церковская
пани, говорят, страшно богата, а ест только одну тарань, и то по скоромным
дням, а с железного сундука с червонцами никогда и не встает, - так и спит
на нем. Говорят, когда загорелся у нее магазин с разными домашними
добрами, - говорят, полотна одного, десятки, возов на сто было, и можно
было б хоть половину спасти. Что ж вы думаете? - не велела: раскрадут,
говорит; лучше пускай горит. - Тьфу, какая скверная!
- В Решетиловке церков с десять, я думаю, будет, и живут вс козаки.
Перед самою Полтавою обедали в корчме, и только что лег отдохнуть Никифор
Федоро-влч, приезжают архиерейские певчие.
Степан Мартынович завертелся на стуле.
- Входят в корчму, и один как заревел: - Шинкарко, горилки! - Я так и
умерла со страху; отроду не слыхала такого страшного голоса. А собою
здоровый, высокий, а на голове волосы, как щетина, так и торчат.
- А про самую Полтаву я и рассказать не умею. Рассказывайте уже вы,
Никифор Федорович.
Тоже явление необыкновенное: жена отказывается говорить - в пользу
мужа.
- Хорошо, я уже все до конца доскажу, а вы б тымчасом похлопотали коло
вареников. Карл Осипович и Степан Мартынович, я думаю, что не откажутся
повечерять с нами.
Оба слушателя в знак согласия кивнули головами, а Прасковья Тарасовна
встала и ушла в комнаты.
- Да, - начал Никифор Федорович, - благословение господне не оставило
таки наших деточек. Я, правду сказать, никогда в Полтаве не бывал и не
имею там никого знакомых. Только по слуху знал, что попечителем гимназии
наш знаменитый поэт Котляревский.. Я, узнавши его квартиру, отправился
прямо к нему. Представьте себе, что он живет в домике в сто раз хуже
нашего. Просто хата. А прислуги только и есть, что одна наймичка Гапка да
наймит Кирик. Сам он меня встретил, ввел в хату, посадил с собою рядом и
начал меня спрашивать, какое мое до него есть дело. Я ему сказал и прошу
его помощи. Только он усмехнулся и спрашивает: - Как ваша фамилия? - Я
сказал: Сокира. - Сокира, Сокира, - повторил он. У вас двое детей - Зосим
и Савватий.
Степан Мартынович сидел как на иголках;
- Котляревский продолжал: - Одного вы хотите определить в гимназию, а
другого в кадетский корпус. - Так точно, - говорю я, - но спросить его не
посмел, откуда он вс это знает. - Вы, кажется, удивляетесь, - говорит он,
- что я знаю, как ваших детей зовут. - Немало, - говорю, - удивляюсь. -
Слушайте, - говорит, - я расскажу вам историю.
Степан Мартынович задрожал от страха.
- Однажды я гуляю себе около своих ворот, - начал было он рассказывать;
только в это время вошел высокий лакей и говорит, что княгиня Р[епнина]
просит к себе на чай. Он сказал, что будет, а я, взявши шапку, хотел
проститься и уйти, а он и говорит мне: - Не гневайтесь на меня, зайдите
завтра поутру, да приведите и козаков своих. - Степан Мартынович вздохнул
свободнее. - Да что же я тороплюсь? Время терпит, - говорит, - а история в
трех словах. Да, так гуляю около ворот, смотрю, подходит ко мне...
При этом слове Степан Мартынович повалился в ноги Никифору Федоровичу и
возопил:
- Пощадите меня, раба недостойного, я преступил вашу святую заповедь: я
оставил ваш дом и бежал во след ваш в самую Полтаву.
Никифор Федорович понял, в чем дело, и, целуя Степана Мартыновича,
поднял на ноги и усадил на стул, и, когда успокоилися, он рассказал всю
историю, как ему рассказывал сам попечитель.
- Господи, прости меня окаянного! А я, недостойный отрешить ремень
сапога его, я... я дерзнул мало того. что сесть с ним рядом, но даже и
трапезу разделять и, паче еще, гривенник давал ему за протекцию моих
любезных учеников. О, просты, просты мене, господы! С таким великим мужем,
с попечителем, и рядом сидеть, как с своим братом! Ох, аж страшно! Завтра
же, завтра иду в Полтаву и упаду ему в ноги. Скажу...
- Не ходите завтра, - сказал Никифор Федорович, - а на то лето поедем
вместе.
- Нет, не дождусь, умру до того лета, умру без покаяния. О, что я
наделал!
- А вы наделали то, что через вас теперь дети наши приняты на казенный
счет: один в гимназию, другой в корпус. Вы так полюбилися Ивану Петровичу,
что он мало того, что через вас определил наших детей, а еще посылает вам
в подарок свою "Энеиду" с собственноручным надписанием. И мне тоже, дай
бог ему здоровья, тоже подарил свою "Энеиду" и тоже с собственноручной
надписью. Пойдемте лучше в хату: тут уже темно, а в хате я вам и книгу
вручу, и свою покажу.
Не описываю вам восторга Степана Мартыновича, когда он собственными
глазами увидел книгу и прочитал: "Уважения достойному С. М. Левицкому на
память. И. Котляревский".
- И фамилию мою знает, о муж великий! - и, рыдая, он целовал надпись.
После ужина Карл Осипович уехал в город, и на хуторе все уснуло, кроме
Степана Мартыновича. Он, взявши свою книгу, на човне переправился через
Альту, пришел в свою нетопленную школу и, засветя каганець, принялся
читать "Энеиду" и прочитал ее до конца. Солнце уже высоко было, когда
взошел к нему в школу Никифор Федорович, а каганець горел и Степан
Мартынович сидел за книгою.
- Добрый день, друже мой! - сказал он, входя в школу.
Степан Мартынович поднял голову и тогда только увидел, что каганець
напрасно горит.
- Добрый день! Добрый день, Никифор Федорович! А я все прочитывал
книгу. Неоцененная книга! Когда-нибудь в пасике я вам ее вслух прочту.
Чудная книга!
- Именно чудная! Вот в чем моя речь: что мы теперь, друже мой, будем
делать? Ведь мы теперь с вами одинокие! Учить вам теперь некого, а мне
некого экзаменовать. Что мы будем теперь делать? а?
- Я и сам не знаю, - сказал с расстановкою Степан Мартынович.
- Я думаю вот что. Возьмите у меня наборг десять или два десятка пней
пчел и заведите себе пасику хоть тут же около своей школы, да и
пасичникуйте, а я тоже буду пасичниковать. А когда господь многомилостивый
благословит ваше начинание, тогда возвратите вы мне мои пчелы. А тымчасом
мы будем в гости ходить один к другому. Согласны?
- Паче всякого согласия.
- А коли так, то примите от меня и моей жены сей недостойный подарок за
ваше бескорыстие и истинно христианскую любовь к нашим бедным детям.
И он вручил ему кусок гранатового сукна, примолвя:
- Я за кравцем Беркою послал уже в город, сшейте себе к покрову добрый
сюртук и прочее.
Степан Мартынович держал сукно в руках, смотрел на него и не мог
выговорить слова.
- На покрова как раз будет шесть лет, как вы в первый раз явилися у
меня в доме.
Со слезами благодарности принял дорогой подарок Степан Мартынович, и
они вышли из школы. На хуторе встретил их Берко кравець с треугольным
аршином в руках. Снял он мерку с Степана Мартыновича, причем ему не раз
приходилося становиться на цыпочки, потому что он был непомерно невелик
ростом, а Степан Мартынович непомерно велик. Снявши мерку, он тут же
принялся кроить. На дом кравцям небезопасно давать целиком такой дорогой
материал: как раз будешь без полы или без рукава. Прасковья Тарасовна тоже
вышла посмотреть, как будут сюртук кроить, и тоже вынесла подарок
недешевый, якобы от детей из Полтавы, и, подавая его Степану Мартыновичу,
говорила:
- Вот этот черный шовковый платок для шии Зося прислал вам, а это -
Ватя: тоже шелковая дорогая материя на жилет вам к покрове.
Принимая столь неоценимые подарки, Степан Мартынович говорил, рыдая от
полноты сердечной:
- Что ти принесу или что ти воздам?
Надо заметить, что Степан Мартынович говорил на трех диалектах: чисто
по-русски и, когда обстоятельства требовали, а иногда и без всяких
обстоятельств, чисто по-малороссийски; в положениях же патетических -
церковным языком и почти всегда текстами из священного писания.
Пока он проливал слезы благодарности, Прасковья Тарасовна вынесла из
комнаты два куска холста, говоря:
- А это вам будет на рубашки. Это уже от меня принять не откажитесь.
Сошьет же вам хоть и наша Марина, а мы ей дамо годовалую свинку за работу.
Степан Мартынович был выше всякого счастия. Закрыв лицо руками, он
безмолвно вышел на крыльцо, сел на ступеньку и рыдал, как малое дитя.
Вскоре вышел и Никифор Федорович и, взявши его за руку, сказал:
- Мы вам думали сделать доброе, а вы плачете. Не обижайте же нас, сирых
стариков, Степан Мартынович!
- Я в радости постелю мою слезами моими омочу.
- Ну, так пойдемте в пасику. Ляжте там хоть на моей постели, та и
мочить ее сколько угодно.
Степан Мартынович встал и молча последовал за Никифором Федоровичем.
Придя в пасику, Никифор Федорович вынул из кармана мелок и отметил буквою
Л десять ульев, говоря: - Боже благослови ваше начинание, - и прибавил,
показывая на ульи:
- Примите в свою собственность, Степан Мартынович!
- Дайте мне хоть дух перевести. Вы меня умертвите вашими благодеяниями.
Они сели под липою, и при сем случае Никифор Федорович прочитал
изрядную лекцию о пчеловодстве, а в заключение сказал:
- Трудолюбивейшая, богу и человеку угоднейшая из всех земнородных
тварей - это пчела, а заниматься ею и полезно, и богу не противно. Этот
смиренный труд ограждает вас от всякого нечистого соприкосновения с
корыстными людьми, а между тем ограждает вас и от гнетущей и унижающей
человека нищеты. По моим долгим опытам и наблюдениям, я дознал, что пчела
требует не только искусного человека, но еще кроткого и праведного мужа.
Вы же в себе вмещаете все сии добродетели, и с упованием на бога и святых
его угодников Зосиму и Савватия будет благословенно и преумножено ваше
начинание!
Степан Мартынович в благоговейном молчания слушал. Никифор Федорович
продолжал:
- Нынешнее лето на исходе, уже, слава богу, сентябрь на дворе.
Следовательно, вам теперь нечего и думать пасику заводить, а вы уже
начните с будущей весны, а теперь только выберите для пасики место и
обсадите его какими-нибудь деревьями, хоть липами, например, а я, даст
бог, положивши пчелы зимовать в погреб, съезжу недели на две, на три в
Батурин Там, около Батурина где-то, живет наш великий пасичник Прокопович.
Послушаю его разумных наставлений, потому что я теперь думаю исключительно
заняться пасикою.
На другой или на третий день после этой разумной беседы, поутру рано,
ходил около своей школы Степан Мартынович в глубокой задумчивости, с
"Энеидою" в руках. Он с нею никогда не разлучался. После долгой думы он
отправился на хутор и, увидя Никифора Федоровича также в созерцании
гуляющего и тоже с "Энеидою" в руках, он после пожелания доброго дня
сказал:
- Знаете, что я придумал?
- Не знаю, что вы придумали.
- Я придумал, по примеру прочих дьячков, завести школу, т. е. набрать
детей и учить их грамоте.
- Благословляю ваше намерение и буду споспешествовать оному по мере сил
моих, - а помолчавши, он прибавил. - А пасики все-таки не оставляйте.
- Зачем же?.. Пасика пасикою, а школа школою.
Получив такое лестное одобрение своему предположению, он с того же дня
принялся хлопотать около своей школы, укрыл ее новыми снопками, позвал
двух молодиц и велел вымазать внутри и снаружи белою глиною, а сам между
тем недалеко от школы рыл вс небольшие ямки для деревьев без всякой
симметрии. Соседки, глядя на все эти затеи Степана Мартыновича, не знали,
что и думать про своего дьяка, и, наконец, общим голосом решили, что дьяк
их, решительно, женится; но когда увидели его на покрова в суконном
гранатовом сюртуке, тогда в одно слово сказали: - На протопоповне. -
Каково же было их удивление, когда после покрова их дьяк пропал и пропадал
недели с три, а когда нашелся, то не один уже, а с четырьмя мальчиками -
так лет от семи до десяти. Вс это было для соседок непроницаемою тайною,
между тем как дело само по себе было очень просто. Степан Мартынович
побывал дома в Глемязове и привез с собою двух маленьких братьев и двух
племянников - обучать их грамоте на собственный кошт. Фундамент школы был
положен. Слава о его педагогическом великом даровании (разумеется, не без
участия Карла Осиповича) давно уже гремела и в Переяславе и за пределами
его и окончательно была упрочена принятием близнят Сокиры в гимназию и
корпус. При таких добрых обстоятельствах к филипповке школа его была полна
учениками и в изобилии снабжена всем для существования необходимым, а
близлежащий хутор (не Сокиры, а другого какого-то полупанка) с десятью
хатами был наполнен маленькими постояльцами разных званий.
Деятельности Степана Мартыновича раскрылося широкое поле, и он был
совершенно счастлив.
Вскоре после Николы возвратился Никифор Федорович из Батурина от
Прокоповича и, к немалому удивлению своему, увидел он недалеко около школы
порядочный кусок земли, усаженный фруктовыми деревьями, и в нескольких
местах кучи хворосту и кольев. То было приношение тароватых отцов учеников
его, по большей части наумовских и березанских козаков.

Наступила зима. Занесло снегом и хутор Никифора Федоровича и школу
Степана Мартыновича, но между заметами снегу, между школою и хутором,
видны были сначала только формы огромных ступней Степана Мартыновича, а
потом образовалась и утоптанная дорожка. После дневных трудов Степан
Мартынович каждый вечер приходил на хутор, как говорил - почить от
треволнения дневного. Приходу его всегда были рады,. особенно Прасковья
Тарасовна. И действительно было чему радоваться: в подлунной не было
другого человека, который бы с таким, если не вниманием, то, по крайней
мере, терпением выслушивал в сотый раз повесть с одними и теми же
вариантами, повесть о странствовании Прасковьи Тарасовны в Полтаву и
обратно. Прибавляла она иногда к своему повествованию эпизод почти
шопотом, иногда и погромче, если видела, что Никифор Федорович занят
чем-нибудь или просто читал летопись Конисского. Тогда она почти
одушевлялась, рассказывая о том, как они, возвращаясь из Полтавы, приехали
к успению в Лубны в самый развал ярмонки и ввечеру ходили в театр и видели
там, как представляли "Козака-стихотворца". (Тут она брала тоном ниже.)
- Прелесть! просто прелесть! Настоящий офицер той Козак-стихотворец, а
Маруся - барышня та й годи. Не налюбуюся, бывало; да к тому еще [как]
запоет:

Нуте, готовьте пляски, забавы!..

Ну, барышня, да и только, как будто вчера из Москвы приехала, а как
дойдет до слов: "Ему Маруся навстречу .бежит", да и пробежит немножко и
ручки протянет, как будто до офицера... чи те, до Козака-стихотворца, я не
вытерплю, бывало, просто зарыдаю, так чувствительно.
- Что это там так чувствительно? - спросит, бывало, Никифор Федорович,
когда расслышит.
- Я розказую, как мы в Лубнах...
- Знаю, знаю. Козака или офицера стихотворца видели. Плюньте на эти
рассказы, Степан Мартынович, да садитесь поближе, я вам прочитаю, как
ходили наши козаки на Ладожский канал та на Орель линию высыпать. А вы бы
лучше сделали, Прасковья Тарасовна, если б велели нам чего-нибудь сварить
повечерять.
Заметить надо, что Никифору Федоровичу страшно не понравился знаменитый
"Козак-стихотворец". Он обыкновенно говорил, что это чепуха на двух