Шевченко Дмитрий. Близнецы

поставленного в горах, на дороге, на память какого-то трагического
происшествия, я напился прекраснейшей родниковой воды. Поднявшись на горы,
открылась плоская однообразная пустыня, а среди пустыни торчит одинокая
будочка и около нее высокий шест, обернутый соломою. Это козачий пикет.
Проехавши пикет, я начал спускаться по плоской наклонности к станции
Подгорной. Переменивши лошадей, я подымался часа два на плоскую
возвышенность. С этой возвышенности открылась мне душу леденящая пустыня.
Спустя минуту после тягостного впечатления я стал всматриваться в грустную
панораму и заметил посредине ее беленькое пятнышко, обведенное
красно-бурою лентою.
- А вот и Орская белеет, - сказал ямщик, как бы про себя.
- Так вот она, знаменитая Орская крепость! - почти проговорил я, и мне
сделалося грустно, невыносимо грустно, как будто меня бог знает какое
несчастие ожидало в этой крепости, а страшная пустыня, ее окружающая,
казалася мне разверстою могилой, готовою похоронить меня заживо. В Губерле
я был совершенно счастлив, вспоминал вас, мои незабвенные, воображал себе,
как Степан Мартынович читает Тита Ливия под липою, а батюшка, слушая его,
делает иногда свои замечания на римского витию-историка, и вдруг такая
перемена! Неужели так сильно действует декорация на воображение наше?
Выходит, что так. Подъезжая ближе к крепости, я думал (странная дума),
поют ли песни в этой крепости, и готов был бог знает что прозакладывать,
что не поют. При такой декорации возможно только мертвое молчание,
прерываемое тяжелыми вздохами, а не звучными песнями. Подвигаясь ближе и
ближе по широкому, едва зеленью подернутому лугу, я ясно уже мог различать
крепость: белое пятнышко - это была небольшая каменная церковь на горе, а
краснобурая лента - это были крыши казенных зданий, как-то: казарм,
цейхгаузов и прочая.
Переехавши по деревянному, на весьма жидких сваях, мостику, мы
очутились в крепости. Это обширная площадь, окруженная с трех сторон
каналом аршина в три шириною да валом с соразмерною вышиною, а с четвертой
стороны - Уралом. Вот вам и крепость. Недаром ее киргизы называют
Яман-кала. По-моему, это самое приличное ей название. И на месте этой
Яман-калы предполагалося когда-то основать областной город! Хорош был бы
город! Хотя, правду сказать, и Оренбург малым чем выигрывает в отношении
местности. Вот что оживляло первый план этой сонной картины: толпа
клейменых колодников, исправлявших дорогу для приезда корпусного
командира, а ближе к казармам на площади маршировали солдаты. Проезжая
тихо мимо марширующих солдат, мне резко бросился в глаза один из них:
высокий, стройный, и - странная игра природы! - чрезвычайно похож на брата
Зосю. Меня так поразило это сходство, что я целую ночь не мог заснуть,
создавая разные самые несбыточные истории насчет брата; да еще вонючая
татарская лачуга, отведенная мне в виде квартиры, окончательно разогнала
мой сон.
30 апреля. С больною головою явился я сегодня к коменданту, а от него
пошел познакомиться к собрату по науке. Собрат по науке показался мне
чем-то вроде жердели спелой и после обоюдных приветствий сказал мне, в
виде комплимента, что я чрезвычайно похож на одного несчастного, недавно
сюда присланного из Астрахани. Я спросил его, что значит слово
"несчастный". Он пояснил мне, и я, простившись с ним, пошел искать
баталионную канцелярию. В канцелярии у писаря спросил я, нет ли в их
баталионе недавно присланного рядового Зосима Сокирина. Писарь отвечал: -
Есть, - и, взглянувши мне в лицо, прибавил: - Зосим Никифорович.
- Можно ли мне прочитать его конфирмацию?
- Можно-с.
И я прочитал вот что: "По конфирмации военного суда, за разные
противозаконные и безнравственные поступки, написывается в Отдельный
Оренбургский корпус рядовым Зосим Сокирин, с выслугою".
Нельзя ли мне видеть этого рядового? - спросил я писаря.
- Можно-с. Извольте следовать за мною.
И услужливый писарь привел меня в казармы.
Я не описываю вам нечистоты и смрада, возмущающих душу и вечно сущих во
всех казармах. Не читайте_, _маменьке, ради бога, этого письма: она,
бедная, не перенесет этого тяжкого удара. На нарах в толстой грязной
рубахе сидел Зося и, положа голову на колени, как "Титан" Флаксмана71, пел
какую-то солдатскую нескромную песню. Увидя меня, он сконфузился, но
сейчас же оправился и заговорил.
- Это ты, брат Ватя?
- Я.
- А это я, - -сказал он, .вытягиваясь передо мною во фронт.
Меня в трепет привело его непритворное равнодушие. Я был ошеломлен его
ответом и движением и долго не мог сказать ему ни слова, а он вс стоял
передо мною навытяжку, как бы издеваясь надо мною. Наконец, я собрался с
духом, спросил его, не нужно, ли ему чего-нибудь.
- Нужно, - отвечал он, не переменяя позиции.
- Что же тебе нужно?
- Деньги!
- Но я много не могу тебе предложить.
- Сколько можешь.
Я дал ему десятирублевый билет.
- Спасибо, брат, - сказал он, принимая деньги, и потом прибавил: - мы
ей протрем глаза.
Я, уходя из казарм, просил его, чтобы он заходил ко мне в свободное
время, пока я уйду в степь.
Бывало мне иногда грустно, тяжело грустно, но такой гнетущей грусти я
никогда еще не испытывал. Мне казалося, что я видел Зосю во сне, что на
самом деле такое превращение невозможно в человеке, такое помертвение
всего человеческого. Придя на квартиру, я посмотрел свой бумажник и, не
находя 10 рублей, убедился, что это, действительно, Зося. Боже мой! Что же
тебя так страшно превратило? Неужели воспитание? Нет, воспитание скорее
ничего не сделает из человека, или только опошлит его, но превратить его в
грубое животное никакое воспитание не в силах.
- Что же, наконец, довело тебя до этого жалкого состояния, мой бедный
Зосю? - И я не мог в себе найти ответа".

Во все остальные дни пребывания своего в Орской крепости в дневнике
Вати ничего интересного не было записано. Транспорт собирался в крепость и
готовился к 12 мая выступить в степь, следовательно, кроме башкирцев,
телег, верблюдов, козаков, солдат, он ничего больше не видел, а виденное
им в эти дни весьма неинтересно, особенно на бумаге. Брат навестил его
только один раз с каким-то пьяным офицером, с которым он был на ты. Просил
у него денег - сначала 100 рублей, потом 50, потом 25 и, наконец, 10.
Десять тот обещал ему дать завтра, когда он отрезвится. Он божился ему,
что он совершенно трезвый. Товарищ его честью даже ручался, что у Зосима
росинки во рту не было, а не то, чтобы... Видя недействительность
ручательства благороднейшего малого, он попросил у него целковый на
выпивку, в чем ему Ватя благоразумно не отказал, а иначе он мог бы довести
пьяного зверя до неистовства, а там недалеко и до полиции; одним словом,
заключение визита могло выйти самое сценическое.
Взявши целковый, он ловко щелкнул пальцем, проговоря: "Живем!", - и,
сделав налево кругом, вышел из комнаты.
- Чудак, а благороднейший малый! - говорил его товарищ, раскланиваясь с
Ватей.
Это было последнее свидание его с братом в Орской крепости. Спустя дня
два после этого грустного свидания Ватя слушал за Орью напутственный
молебен, а через полчаса огромной темною массою транспорт двинулся в
степь, подымая серые облака пыли. Спустя еще полчаса из-за Ори начали
возвращаться в крепость провожавшие транспорт, но между ними не видно было
"чудака, но благороднейшего малого". Ватя, бесприветный, исчезал, в
облаках пыли.
В последнем письме из Орской крепости Ватя писал своим хуторянам, чтоб
они долго не ждали от него "Мухи", что он выходит в степь, а в походе, и
при таком огромном транспорте, ему, может быть, некогда будет и подумать о
письме. "А когда возвращуся из Раима, тогда, даст бог, опишу вам все, мною
виденное, с возможными подробностями". Но случилося так, что он должен был
в раимском укреплении сменить лекаря N. и остаться вместо него в степи в
продолжение четырех лет.

"Мои милые, мои незабвенные хуторяне! Я обещался вам описать подробно
свой поход по возвращении в Оренбург. Но мне суждено туда возвратиться не
скоро: я сменил здесь товарища и остануся в укреплении, пока суждено будет
кому-нибудь сменить или заменить меня, а пока это случится, я обещаю вам
попрежнему посылать мою, уже "Раимскую Муху" с каждою почтою. Но так как
почта приходит и от нас отходит не в определенное время, то вы и не
беспокойтесь о неаккуратном появлении моей "Мухи" на вашем благодатном
хуторе.
12 мая транспорт, в числе 3 000 телег и 1 000 верблюдов, выступил из
Орской крепости. Первый переход (с непривычки, может быть) я ничего не мог
видеть и слышать, кроме облака пыли, телег, башкирцев, верблюдов и
полуобнаженных верблюдовожатых киргизов, - словом, - первый переход
пройден был быстро и незаметно. На другой день мы тронулись с восходом
солнца. Утро было тихое, светлое, прекрасное. Я ехал с передовыми
уральскими козаками впереди транспорта за полверсты и вполне мог
предаваться своей тихой грусти и созерцанию окружающей меня природы. Это
была ровная, без малейшей со всех сторон возвышенности степь, и, как белой
скатертью, ковылем покрытая необозримая степь. Чудная, но вместе и
грустная картина! Ни кусточка, ни балки, совершенно ничего, кроме ковыля,
да и тот стоит - не пошевелится, как окаменелый; ни шелесту кузнечика, ни
чиликанья птички, ни даже ящерица не сверкнет перед тобою своим
пестреньким грациозным хребтом, - вс , кроме ковыля, умерщвлено, немо вс
и бездыханно, только сзади тебя глухо стонет какое-то исполинское
чудовище, это - двигающийся транспорт. Солнце подымалося выше и выше,
степь как будто начала вздрагивать, шевелиться. Еще несколько минут - и на
горизонте показалися белые серебристые волны, и степь превратилася в
океан-море, а боковые аванпосты начали расти, расти и мгновенно
превратилися в корабли под парусами. Очарование длилося недолго. Через
полчаса степь приняла опять свой безотрадный, монотонный вид, только
боковые козаки попарно двигалися, как два огромные темные дерева. Из-за
горизонта начала показываться белая тучка. Я ужасно обрадовался этому
явлению: все-таки разнообразие. Начинаю любоваться ею, а она, лукавая,
вдруг расплывется в воздухе, то снова вдруг покажется из-за горизонта.
- Вишь ты, собаки, что выдумали! - проговорил один козак.
- А что такое, Дий Степаныч? - спросил у него другой.
- Рази ослеп? не видишь? Степь горит!
- И всамделе горит. Вишь, собаки!
Я стал внимательнее всматриваться в горизонт и, действительно, вместо
тучки увидел белые клубы дыма, быстро исчезающие в раскаленном воздухе. К
полдню пахнул навстречу нам тихий ветерок, и я почувствовал уже легкий
запах дыма. Вскоре открылася серебряная лента Ори, и далеко выдавшийся к
нам навстречу залив освежил воздух. И я вздохнул свободнее, и пока
транспорт раскидывался своим исполинским каре вокруг залива, я уже купался
в нем. Пожар был вс еще впереди нас, и мы могли видеть только один дым, а
пламя еще не показывалось из-за горизонта. С закатом солнца начал
освещаться горизонт бледным заревом. С приближением ночи зарево краснело и
к нам близилось. Из-за темной горизонтальной, чуть-чуть кое-где изогнутой
линии начали показываться красные струи и язычки. В транспорте вс
затихло, как бы ожидая чего-то необыкновенного. И, действительно,
невиданная картина представилася моим изумленным очам: вс пространство,
виденное мною днем, как бы расширилось и облилось огненными струями почти
в параллельных направлениях. Чудная, неописанная картина! Я всю ночь
просидел под своею джеломейкою и, любуясь огненною картиною, вспоминал
нашего почтенного художника Павлова. Он часто мне говаривал: - Учися,
учися рисовать, эта наука никакой науке не помешает. - И правда, как бы
теперь было кстати это прекрасное искусство!
Вблизи транспорта, на темной, едва погнутой линии и на огненном фоне
показался длинный ряд движущихся верблюжьих силуэтов. Тут мне не на шутку
стало досадно, что я не умею рисовать. Верблюды двигались один за другим
по косогору и исчезали в красноватом мраке, точно китайские тени. На одном
из них, между горбов, сидел обнаженный киргиз и импровизировал свою
однотонную, как и степь его, песню. Картина была полная, и я в изнеможении
тут же, под джеломейкою, уснул. Во сне повторилася та же огненная картина
с прибавлением "Содома и Гоморры" Мартена72. Меня разбудил вестовой, -
транспорт готов был двинуться; я успел еще кое-как выпить стакан чаю, пока
убирали мою джеломейку, сел на коня и поехал с передовыми козаками.
Мы долго ехали по обгорелой степи, и теперь-то, глядя на эти черные
бесконечные равнины, я убедился, что не во сне, а я вчера видел настоящий
пожар. К полдню мы подошли опять к берегам Ори и расположилися на ночлег.
Следующий переход мы шли в виду Ори, и степь казалась разнообразнее:
кой-где выдавались косогоры, местами даже белели обрывы берегов Ори,
кой-где показывался камыш и даже кусты саксаула. Переправившись на другой
берег Ори, транспорт опять раскинул свое гигантское каре.
По обыкновению, транспорт снялся с восходом солнца, только я, не по
обыкновению, остался в арьергарде. Орь осталася вправо, степь принимала
попрежнему свой однообразный, скучный вид. В половине перехода, я заметил,
люди начали отделяться от транспорта, кто на коне, а кто пешком, и все в
одном направлении. Я спросил о причине у ехавшего около меня башкирского
тюря, и он сказал мне, указывая нагайкою на темную точку: - Мана аулья
агач (здесь святое дерево). - Это слово меня изумило. Как? В этой мертвой
пустыне дерево? И уж, конечно, коли оно существует, так должно быть
святое. За толпою любопытных и я пустил своего Воронка. Действительно,
верстах в двух от дороги, в ложбине, зеленело тополевое старое дерево. Я
застал уже вокруг него порядочную [толпу], с удивлением и даже (так мне
казалося) с благоговением смотревшую на зеленую гостью пустыни. Вокруг
дерева и на ветках его навешаны набожными киргизами кусочки разноцветных
материй, ленточки, пасма крашеных лошадиных волос, и самая богатая жертва
- это шкура дикой кошки, крепко привязанная к ветке. Глядя на вс это, я
почувствовал уважение к дикарям за их невинные жертвоприношения. Я
последний уехал от дерева и долго еще оглядывался, как бы не веря
виденному мною чуду. Я оглянулся еще раз и остановил коня, чтобы в
последний раз полюбоваться на обоготворенного зеленого великана пустыни.
Подул легонький ветерок, и великан приветливо кивнул мне своей кудрявой
головою, а я, в забытьи, как бы живому существу, проговорил "прощай" и
тихо поехал за скрывшимся в пыли транспортом.
Мы остановились на речке Кара-Бутаке, вблизи воздвигавшегося в то время
форта. Здесь у нас была дневка, и как с нами следовал священник, то на
другой день был пет молебен и освящено место для форта. Меня, в числе
других, пригласил строитель форта разделить его походный обед в кибитке, и
здесь-то я познакомился с ним, с единственным человеком во всем безлюдном
Оренбургском крае. После долгой, самой задушевной беседы мы с ним
расстались уже ночью. На дорогу подарил он мне бутылку астрогону и пару
лимонов, драгоценный дар в такой пустыне, каковы Кара-Кумы, где я и оценил
эту драгоценность по достоинству.
От Кара-Бутака до Иргиза перешли мы еще две небольшие речки -
Яман-Кайраклы и Якши-Кайраклы. Физиономия степи одна и та же, безотрадная,
с тою только разницею, что кой-где на плоских возвышенностях чернеют, как
маяки, киргизские, из камней или просто из камыша и глины сложенные,
"мазарки", как их называют уральские козаки, да еще замечательно, что все
это пространство усыпано кварцем. Отчего никому в голову не придет на
берегах этих речек поискать золота? Может быть, и в киргизской степи
возник бы новый Санто-Франциско. Почем знать?
Пройдя усеянное кварцем пространство, мы перешли вброд реку Иргиз и
пошли по левому плоскому ее берегу. Вдали, на самом горизонте, синела
гора, увенчанная могилами батырей и киргизских аулья, называемая мана
аулья, т. е. здесь святой. Оставив гору в правой руке, мы остановились на
берегу Иргиза вблизи могилы батыря Дустана. Этот грубо из глины слепленный
памятник напоминает общей формою саркофаги древних греков.
Мы остановились на том самом месте, где вчера на предшествовавший нам
транспорт напала шайка хивинцев и несколько человек захватила с собою, а
несколько оставила убитыми, и здесь я в первый раз видел обезглавленные и
обезображенные трупы, валяющиеся в степи как какая-нибудь падаль.
Начальник транспорта приказал зарыть их, а священник отпел панихиду по
убиенным. Еще переход - и мы в Уральском укреплении.
Никогда не забуду того грустного впечатления, какое произвел на меня
вид этого укрепления. Верст за пятнадцать мы увидели на возвышенности
кучку чего-то неопределенного, и на спрос наш у вожака, что это такое, он
нам ответил: - Иргиз-кала.
Мы подошли на такое расстояние, что можно было ясно различать предметы.
Представьте себе на сером фоне кучку серых мазанок с камышовыми кровлями,
обнесенную земляным валом. Это было первое мною виденное степное
укрепление, поразившее меня так неприятно своею грустною наружностию. И
действительно, оно издали больше похоже на загоны или кошары, чем на
жилище людей.
Пройдя Уральское укрепление, мы два раза останавливались на озерах, а
третий ночлег и дневку провели на речке Джаловлы. За этой гнилой речкой
начинаются страшные Кара-Кумы (черные пески). День был тихий и жаркий.
Целый день у нас только и разговору было, что про Кара-Кумы. Бывалые в
Кара-Кумах рассказывали ужасы, а мы, разумеется, как не бывалые, слушали и
ужасались.
Задолго до рассвета начали вьючить плачущих верблюдов и мазать телеги.
Начальник транспорта [торопил], чтобы как можно раньше сняться и до жаров
пройти переход. Но представьте наше удивление: когда мы вошли в песчаные
бугры, солнышко уже было довольно высоко, а ожидаемого жару и знаку не
было, и чем выше солнце подымалось, нордовый ветер свистел и делалось
холоднее, так что к полдню мы принуждены были вооружиться шинелями.
Трое суток мы не снимали шинелей, и над рассказчиками про ужасы
Кара-Кумов начали было уже подтрунивать, как вдруг ветер начал быстро
стихать и к полдню совершенно стих. До колодцев оставалось еще верст
десять, и эти десять верст показались мне десятью десять. Жара была
нестерпимая. Никогда в жизни я не чувствовал такой страшной жажды и
никогда в жизни я не пил такой гнусной воды, как сегодня. Отряд,
посылаемый вперед для расчистки колодцев, почему-то не нашел их, и мы
пришли на гнилую солено-горько-кислую воду, а вдобавок ее в рот нельзя
было взять, не процедивши: она пенилась вшами и микроскопическими
пьявками. Тут-то я вспомнил подарок моего карабутацкого друга, и,
благодаря его догадливости, я с помощию лимона выпил стакан чаю. Ничем так
быстро не утолишь жажды, как горячим чаем вприкуску. Тот только
почувствует всю цену сему китайскому продукту, кому пришлося хоть раз
пройти эту киргизскую Сахару.
Транспорт снялся часа за два до рассвета. Ночью, по-моему, самое лучшее
проходить Кара-Кумы. Ночью не замечаешь однообразия песчаных бугров и не
нуждаешься в отдаленном горизонте. Но лошади и верблюды иначе об этом
думают: они днем - и под тяжестию, и на свободе - должны сражаться со
своим злейшим врагом - оводом, а ночью враг умолкает, и они наслаждаются
миром.
С восходом солнца открылася перед нами огромная бледнорозовая равнина.
Это - высохшее озеро, дно которого покрылося тонким слоем белой, как
рафинад, соли. Такие равнины и прежде встречались в Кара-Кумах между
песчаными буграми, но не так обширны, как эта, и не были освещены
восходящим солнцем. Я долго не мог отвести глаз от этой гигантской белой
скатерти, слегка подернутой розовою тенью.
Один из козаков заметил, что я пристально смотрю на белую равнину, и
сказал: - Не смотрите, ваше благородие, - ослепнете! - Действительно, я
почувствовал легонькое дрожание света и, зажмуривши глаза, пустился
догонять вожака, далеко выехавшего вперед. Так я перебежал всю ослепляющую
равнину. На противоположной стороне с высокого бугра я любовался
невиданною мною картиной, будучи сам атомом этой громадной картины: через
всю белую равнину черной полосою растянулся наш транспорт, то есть
половина его, а другая половина, как хвост черной змеи, извивалася,
переливаясь через песчаные бугры. Чудная, страшная картина! Блестящий
белый фон картины опять начал действовать на мое зрение, и я скрылся в
песчаных буграх.
Ввечеру многие явились ко мне за медицинским пособием: они ничего,
кроме серого тумана, не видели. На глазах не было никакого знака их
слепоты, и я им на другой день закрыл глаза волосяными черными сетками,
тем дело и кончилось.
Бугры начали сглаживаться, начали показываться довольно широкие
равнины. Вправо от дороги мы уже третий день видим синюю гору, и она,
кажется, как будто от нас уходит.
По мере того, как сглаживались песчаные бугры, уже становилась широкая
белая лента лошадиных и верблюжьих остовов, протянутая через Кара-Кумы.
Еще переход, и мы увидели на горизонте, к югу, едва заметную синюю
горизонтальную линию. То было Аральское море. Унылый транспорт мгновенно
оживился, как бы почувствовал свежесть в воздухе, отрадное дуновение моря.
На другой день мы уже купались в Сарычеганаке (залив Аральского моря).
Еще один день следовали по берегам гнилых соленых озер того же залива и
вышли опять на равнину, покрытую кустарниками саксаула. Этот и следующий
переход, до озера Камышлы-баша (залив Сыр-Дарьи), мы проходили ночью,
потому что не было возможности пройти днем: жару было в тени 40 , а в
раскаленном песке в продолжение 5 минут яйцо пеклося всмятку. Последний
переход мы прошли ночью. С восходом солнца мы близко уже подошли к
Раимскому укреплению. Вид со степи на укрепление грустнее еще, нежели на
Калу-иргиз.
На ровной горизонтальной линии едва-едва возвышается над валом длинная,
камышом крытая казарма, - вот и весь [Раим?]. Навстречу нам вышел почти
весь гарнизон. Бледные, безотрадные, точно у арестантов, лица. Мне
сделалось страшно.
- Не свирепствует ли у вас какая-нибудь эпидемия? - спросил я у одного
офицера.
- Слава богу, благополучно, - отвечал он мне.
Подъезжая к самому укреплению, открывается зеленая широкая полоса
камыша, и кое-где из темной зелени выглядывает серебристая Сыр-Дарья.
Итак, я на Раиме.
Между двумя широкими озерами высовывается высокий мыс, на котором
построено укрепление, называемое Раим, от абы, воздвигнутой здесь за сто
лет над прахом батыря Раима, остатки которой вошли в черту укрепления.
Подробнейшее описание моего теперешнего местопребывания опишу вам в
следующем листке, а теперь молюся богу о вашем здравии, мои милые, мои
незабвенные хуторяне, и прошу вас, не забывайте меня в сей безотрадной
пустыне.
Р. S. Степан Мартынович пускай подробно опишет мне, какова его школа и
пасика, а Карлу Осиповичу просто кланяюсь, ему, я знаю, писать некогда".

Года два спустя по получении этого письма на хуторе я, по обязанностям
службы, должен был прожить несколько месяцев в Золотоноше и в Переяславе.
Во время пребывания моего в Переяславе я почти ежедневно посещал хуторян,
как старых и близких моих друзей, и, разумеется, всегда участвовал почти в
публичном чтении "Раимской Мухи", я говорю "почти публичном чтении"
потому, что Никифор Федорович читал ее всем, кто посещал его хутор. Следя
в продолжение зимы за "Мухой", я заметил в ней какое-то унылое, монотонное
жужжание, чего, разумеется, хуторяне и не подозревали. Первые листки свои
из степи он еще кое-как разнообразил, например, описывая быт кочующих
полунагих киргизов, сравнивая их с библейскими евреями, а аксакалов73 их -
с патриархом Авраамом. Иногда касается он слегка обитателей самого
укрепления, сравнивая их с разнохарактерной толпой, выброшенной на
необитаемый остров, а помещения юмористически сравнивает с хижиной,
которая не защищает ни от солнца, ни от дождя, ни от холода и рождает в
несметном количестве блох и клопов; а от скорпионов и тарантулов
расстилают на земляном полу хижины войлок, которого они, по сказаниям
киргизов, страшно боятся, потому что от войлока пахнет бараном, а баран,
как известно, лакомится ими, как мы (не в осуд будь сказано) устрицами.
В одном из листков своих описывает он (тоже в юмористическом тоне)
земляка своего, находившегося при описанной экспедиции на Аральском море и
возвратившегося в укрепление с широчайшей бородою, где уральские козаки
(не исключая и офицеров) приняли его за своего расстригу-попа, за веру
пострадавшего (земляк-то, видите, был из числа несчастных), - и он, знай,
благословляет их большим крестом да собирает посильное подаяние натурою,
т. е. спиртом.
И эта комедия продолжалась до тех пор, пока ротный командир не приказал
ему сбрить бороду. С бородой, разумеется, и поклонения, и приношения
прекратились. Впрочем, он пишет, что это человек неглупый, с которым он
сошелся весьма близко, так близко, что если бы не словоохотный и
образованный земляк, то он мог бы назваться самым неистовым камедулом74; и
что этот счастливый земляк (счастливым он его называет потому, что,
несмотря на его гнусное положение, настоящее и будущее, - ему уже за
пятьдесят лет, - он не слышал от него в самой откровенной беседе ни
малейшего ропота на судьбу свою, почему он его шутя и называет