Страница:
В этот момент с противоположной ожидаемой стороны, вышел человек с обнаженной саблей, огляделся и пошел к становищу.
– Глядь! – нервно прошептал Дормидонт и вцепился мне в плечо.
– Вижу, – освобождаясь, ответил я.
– Стрели его, ваше сиятельство, чего ты ждешь!
– Рано еще, подождем, когда они все выйдут, – ответил я и проверил, не отсырел ли порох на полке.
– Смотри, какой страшный! – прошептал помощник. – Чисто черт!
По мне же ничего страшного в лазутчике не было, обычный мужик, с короткими ногами и нескладной фигурой, только что с саблей и пистолетом за поясом. Шел он осторожно, видимо сам боялся нападения из засады.
Возле костра задержался, долго смотрел на гаснущие угли, потом направился к шалашам.
– Стреляй, ваше сиятельство, ну, чего ты медлишь! – взмолился Дормидонт.
Я свирепо на него посмотрел и он замолчал.
Лазутчик уже дошел до ближнего к костру шалаша, заглянул в него и перешел к следующему. Не знаю, с какой скоростью он соображал, но только после четвертого или пятого, наконец, догадался, что в стане никого нет. Он вернулся к костру и по-разбойничьи свистнул в два пальца.
– Ага, сарынь на кичку, – прокомментировал я.
– Чего? – не понял Дормидонт, но объяснять ему историческую команду Стеньки Разина, было некогда, из леса вышла группа вооруженных людей, ведя в поводу лошадей.
– Вот теперь можно и выстрелить, – объяснил я «подручному», – как сойдутся вместе, мы их и напугаем!
«Опричники» действительно сошлись у костра и начали о чем-то спорить. Я выделил из них для себя «офицера», тот был лучше одет, в высокой шапке, скорее всего, красного цвета – в сумеречном свете точно определить было невозможно, высоких сапогах и повадками лидера. Он молча слушал, как спорят товарищи, и постукивал себя по ноге нагайкой.
– Ну, что же приступим, – приказал я сам себе, наведя мушкетон, на предполагаемого лидера.
Сухо щелкнули кремни, с шипением вспыхнул порох на полке и «тишину осеннего леса разорвал гром выстрела», как по такому поводу сказал бы более чем я романтически настроенный человек.
– Заряжай! – приказал я Дормидонту, отбрасывая разряженный мушкетон, и уже целился из второго.
Выстрел да еще неожиданный и громкий, произвел на опричников самое неприятное впечатление. Двое, предполагаемый командир и стоящий рядом с ним давешний лазутчик упали, а остальные, вместо того чтобы разбегаться, кто куда, любовались поднимающимся к небу пороховым облачком. Второй заряд оказал еще более разрушительное действие, на земле оказалось еще трое. Только теперь до сельского воинства дошло, что происходит и оно в полном составе, оставив лошадей, бросилось под защиту деревьев.
Спустя считанные мгновения становище опустело, и на его территории остались только лошади, беспорядочно мечущиеся на открытом пространстве. Крестьяне, как и было условленно, голосов не подавали, из-за деревьев не высовывались, так что кто стрелял, и что произошло, нападающие не поняли.
Я первым делом начал перезаряжать второй мушкетон. С огневым запасом и пулями у нас уже была напряженка, так что приходилось экономить, и пороха я всыпал в ствол вполовину меньше, чем раньше. Лежа забивать в ствол шомполом пули было неудобно, но высовываться из-за бревна я не рисковал. Ратники между тем ничем себя не выдавали, не стреляли и не показывались из леса, тишину криками нарушал только раненый. Он катался по земле возле костра, зачем-то пытаясь снять с себя армяк. Еще двое раненых молча ползли вслед за сбежавшими товарищами. Командир в высокой шапке упал прямо в костер, и на нем начинала дымиться одежда.
Мы с Дормидонтом все-таки перезарядили мушкетоны, и теперь я мог спокойно наблюдать за «развитием» боя. Обе стороны затаились и ничем не выдавали своего присутствия. Между тем быстро темнело. Уже дальний от нас край поляны, за которым скрылись в лесу «опричники» начал растворяться в серых вечерних красках. Освободившийся от армяка раненный почему-то пополз не вслед за товарищами, а прямо на крестьянскую засаду. Что с ним там стало, нам видно не было, но крик его резко оборвался. Потом ярко вспыхнула одежда на убитом командире, костер взметнул вверх фейерверк искр, и отвратительно запахло горелым мясом.
Я все не мог определиться кому больше на руку наступающая ночь, нам или противникам. Решил, что все-таки нам, крестьяне знают этот лес, а «опричники» попали сюда впервые. Сзади раздался шорох. Я обернулся. Низко пригибаясь к земле, к нам крался Николаевич. Он был уже рядом, когда с противоположной стороны в лесу раздался выстрел, и пуля глухо ударила в березу шагах в пяти от нас. Мужик как подкошенный упал на землю и жалобно спросил:
– Меня не убили?
– Не убили, – успокоил я. – Ну, как там ваши, очень боятся?
– Вот я страху-то натерпелся! – не отвечая на вопрос, пожаловался Николаевич. – Ты, ваше благородие, видел, как он в меня жахнул?! А пуля как засвистит!
– Видел, ты настоящий герой! – соврал я. – Ну, и что мы дальше будем делать? Теперь придется ваших опричников по всему лесу ловить!
– Не, они еще объявятся, – успокоил он. – Барина-то они побольше нас боятся. А Фильку Бешеного ты хорошо успокоил, вон, смотри, он уже в аду горит!
Такая прямолинейность в понимании геенны огненной меня умилила.
– Он у них был за старшего? – уточнил я. Мужик кивнул. Со стороны «опричников» опять выстрелили, и пуля провизжала высоко над головами.
Николаевич вжал голову в плечи и поделился впечатлением:
– Пугают!
– Эй, мужики! – закричал какой-то человек нарочито грубым голосом. – Лучше покоритесь! Смотрите, барин вас за самовольство не похвалит!
– Кто это? – спросил я крестьянина.
– Кондрат Рябой, – ответил он. – Первый после Фильки душегуб, любит на бабах ездить!
– Это как так ездить? – заинтересовался я, не поняв глубины мужицкой аллегории. По большому счету, какой нормальный мужчина этого не любит!
– Обыкновенно, запряжет в телегу и ездит! Такой баловник, что не приведи Господи! Сядет на облучок в красной рубахе, заставит баб рубахи поднять, а сам их кнутом по ж…м охаживает.
– Ни фига себе, у вас, что, здесь все извращенцы?! – воскликнул я.
– Чего говоришь у нас? – не понял Николаевич.
– Шалунов, говорю, у вас больно много для одной деревни. Надо бы подсократить.
Николаевич и теперь ничего не понял, но я объяснять не стал, обратился напрямую к «баловнику».
– Кондрат, слышишь меня? – позвал я.
– Это кто там такой квакает? – отозвался он. – Чтой-то я голоса твоего не признаю! Никак Семка?
– Нет, не Семка, ты меня покуда не знаешь. Ты, Кондрат, жить хочешь?
Любитель эротических фантазий отозвался не сразу, но все-таки ответил:
– Кто же не хочет! – крикнул он в ответ, не так уверенно как раньше.
– Тогда собирай свое воинство, и все на коленях ползите к костру! – предложил я. – Не послушаетесь, никого не пощажу, всех живота лишу!
– Да ты кто такой? – закричало сразу несколько голосов.
– А вы у вашего Фильки Бешеного спросите, я его уже и на том и на этом свете поджариваю! – закричал я, насколько возможно, «демоническим» голосом.
В рядах противника наметилось явное замешательство. Командир действительно горел в огне, правда, не синим адским пламенем, но достаточно наглядно. Мне долго не отвечали, потом все тот же Кондрат, попросил:
– Мужики, слушайте меня, сами вернетесь в деревню, барин вас простит! Ослушаетесь – проклянет!
– Может и правда простит? – спросил меня Николаевич. – Кондрашка зря болтать не станет!
Нет, не зря товарищи Ленин и Сталин так не любили крестьян. С ними в революцию лучше не соваться!
– Кондрат, ты слышал, что я вам приказал? – громко спросил я. – Учти, время пошло!
– А вот мы сейчас проверим, какой ты грозный! – вместо Кондрата, ответил другой голос. – Ребята, разом, навались!
Из леса выбежали несколько человек, и бросились на мой редут. Уже было совсем темно, что видны были только их силуэты. Пробежать поляну было делом нескольких секунд. Я едва успел вскинуть мушкетон и выстрелить. Пороховая вспышка вырвала из темноты несколько лиц, и кто-то отчаянно завопил. Я вскочил с двумя пистолетами в руках, но стрелять оказалось не в кого, атака кончилась так же внезапно, как и началась.
Совсем близко он нашего бревна жалобно стонал раненный. Испуганные лошади метались по становищу, руша шалаши.
– Пойду, посмотрю, что с ним случилось, – сказал я мужикам.
Дормидонт попытался возразить, но я не слушая, подошел к упавшему человеку. Тот лежал на спине. Рук видно не было, только светлое пятно лица.
– Помоги, добрый человек, Господом молю, – попросил он, протягивая мне левую руку. – Не дай помереть без покаяния!
Почему-то голос раненого показался мне фальшивым. Только что он кричал от боли и вдруг заговорил, льстиво, просительно и главное совсем в другой тональности. Я поостерегся неожиданностей, вытащил саблю и концом клинка дотронулся до его груди.
Раненый вскрикнул, выругался и наставил на меня пистолет. Будь он хотя бы пистонным, шансов у меня бы просто не оказалось. Но тут пока щелкнули кремни, вспыхнул порох на полке и раздался выстрел, прошло около секунды. Я успел махнуть саблей и отскочил в сторону. Вместе с выстрелом раздался истошный вопль, теперь уже не притворный, а самый что ни есть настоящий.
Я больше испытывать судьбу не стал и бегом вернулся за спасительное бревно.
– Чего это было? – испуганно, спросил Николаевич.
– Это была ловушка, – ответил я, постепенно приходя в себя, – только теперь непонятно для кого!
Мой обидчик вскочил с земли и тоже побежал, но в другую сторону. Крик его скоро захлебнулся где-то в лесу.
– Он, ваше сиятельство, что, хотел тебя застрелить? – спросил Дормидонт.
– Да пошел ты со своим сиятельством! – рассердился. – Тоже мне, церемониймейстер!
Проводник не понял, почему я рассердился и замолчал. Скоро мне стало неловко, что сорвал на нем зло, и я примирительно ответил:
– Ловушку устроил, прикинулся раненным, а когда я наклонился, выстрелил. Интересно, кто это был?
– По голосу, вроде, Кондрашка, – сказал Николаевич. – Зря он так, ты же его предупреждал! А чего ты ему сделал?
– Не знаю, попал куда-то саблей, утром разберемся.
– И чего людям надо, жили бы мирно, пахали землю, рожали детей! Нет, все нужно кого-то обидеть, над другими возвыситься! А того не понимают, что не Богу, а Сатане служат!
– Давай, Николаевич, оставим это разговор до победы. Как ты думаешь, пойдут ваши мужики опричников бить?
– Боязно, ночью-то воевать, как бы чего не случилось, – тяжело вздохнув, ответил он. – Может быть, лучше утра подождем?
– Можно и подождать, – сказал я, ежась. Меня после выстрела в упор, продолжала бить внутренняя дрожь. – Только к утру их меньше не станет и у них оружие!
– Ничего, теперь как-нибудь отобьемся. Вдруг, ты за ночь еще кого-нибудь подстрелишь. Главных заводил больше нет, а с остальными может, и договоримся. Мужики то все наши, деревенские. Сатана их смутил, вот они облик человеческий и потеряли. А слово хорошее услышат, глядишь и покаются.
– Как знаете. Нам с товарищем, главное до вашего барина добраться. Очень барин его чем-то обидел!
– Чем обидел-то, неужто тоже убил, кого из родичей? – подал голос Дормидонт.
– Сам не знаю, не хочет он об этом говорить, а в душу лезть к человеку самое последнее дело. Захочет, сам все расскажет.
– Это как водится, – согласился Николаевич, зевая.
Глава 19
– Глядь! – нервно прошептал Дормидонт и вцепился мне в плечо.
– Вижу, – освобождаясь, ответил я.
– Стрели его, ваше сиятельство, чего ты ждешь!
– Рано еще, подождем, когда они все выйдут, – ответил я и проверил, не отсырел ли порох на полке.
– Смотри, какой страшный! – прошептал помощник. – Чисто черт!
По мне же ничего страшного в лазутчике не было, обычный мужик, с короткими ногами и нескладной фигурой, только что с саблей и пистолетом за поясом. Шел он осторожно, видимо сам боялся нападения из засады.
Возле костра задержался, долго смотрел на гаснущие угли, потом направился к шалашам.
– Стреляй, ваше сиятельство, ну, чего ты медлишь! – взмолился Дормидонт.
Я свирепо на него посмотрел и он замолчал.
Лазутчик уже дошел до ближнего к костру шалаша, заглянул в него и перешел к следующему. Не знаю, с какой скоростью он соображал, но только после четвертого или пятого, наконец, догадался, что в стане никого нет. Он вернулся к костру и по-разбойничьи свистнул в два пальца.
– Ага, сарынь на кичку, – прокомментировал я.
– Чего? – не понял Дормидонт, но объяснять ему историческую команду Стеньки Разина, было некогда, из леса вышла группа вооруженных людей, ведя в поводу лошадей.
– Вот теперь можно и выстрелить, – объяснил я «подручному», – как сойдутся вместе, мы их и напугаем!
«Опричники» действительно сошлись у костра и начали о чем-то спорить. Я выделил из них для себя «офицера», тот был лучше одет, в высокой шапке, скорее всего, красного цвета – в сумеречном свете точно определить было невозможно, высоких сапогах и повадками лидера. Он молча слушал, как спорят товарищи, и постукивал себя по ноге нагайкой.
– Ну, что же приступим, – приказал я сам себе, наведя мушкетон, на предполагаемого лидера.
Сухо щелкнули кремни, с шипением вспыхнул порох на полке и «тишину осеннего леса разорвал гром выстрела», как по такому поводу сказал бы более чем я романтически настроенный человек.
– Заряжай! – приказал я Дормидонту, отбрасывая разряженный мушкетон, и уже целился из второго.
Выстрел да еще неожиданный и громкий, произвел на опричников самое неприятное впечатление. Двое, предполагаемый командир и стоящий рядом с ним давешний лазутчик упали, а остальные, вместо того чтобы разбегаться, кто куда, любовались поднимающимся к небу пороховым облачком. Второй заряд оказал еще более разрушительное действие, на земле оказалось еще трое. Только теперь до сельского воинства дошло, что происходит и оно в полном составе, оставив лошадей, бросилось под защиту деревьев.
Спустя считанные мгновения становище опустело, и на его территории остались только лошади, беспорядочно мечущиеся на открытом пространстве. Крестьяне, как и было условленно, голосов не подавали, из-за деревьев не высовывались, так что кто стрелял, и что произошло, нападающие не поняли.
Я первым делом начал перезаряжать второй мушкетон. С огневым запасом и пулями у нас уже была напряженка, так что приходилось экономить, и пороха я всыпал в ствол вполовину меньше, чем раньше. Лежа забивать в ствол шомполом пули было неудобно, но высовываться из-за бревна я не рисковал. Ратники между тем ничем себя не выдавали, не стреляли и не показывались из леса, тишину криками нарушал только раненый. Он катался по земле возле костра, зачем-то пытаясь снять с себя армяк. Еще двое раненых молча ползли вслед за сбежавшими товарищами. Командир в высокой шапке упал прямо в костер, и на нем начинала дымиться одежда.
Мы с Дормидонтом все-таки перезарядили мушкетоны, и теперь я мог спокойно наблюдать за «развитием» боя. Обе стороны затаились и ничем не выдавали своего присутствия. Между тем быстро темнело. Уже дальний от нас край поляны, за которым скрылись в лесу «опричники» начал растворяться в серых вечерних красках. Освободившийся от армяка раненный почему-то пополз не вслед за товарищами, а прямо на крестьянскую засаду. Что с ним там стало, нам видно не было, но крик его резко оборвался. Потом ярко вспыхнула одежда на убитом командире, костер взметнул вверх фейерверк искр, и отвратительно запахло горелым мясом.
Я все не мог определиться кому больше на руку наступающая ночь, нам или противникам. Решил, что все-таки нам, крестьяне знают этот лес, а «опричники» попали сюда впервые. Сзади раздался шорох. Я обернулся. Низко пригибаясь к земле, к нам крался Николаевич. Он был уже рядом, когда с противоположной стороны в лесу раздался выстрел, и пуля глухо ударила в березу шагах в пяти от нас. Мужик как подкошенный упал на землю и жалобно спросил:
– Меня не убили?
– Не убили, – успокоил я. – Ну, как там ваши, очень боятся?
– Вот я страху-то натерпелся! – не отвечая на вопрос, пожаловался Николаевич. – Ты, ваше благородие, видел, как он в меня жахнул?! А пуля как засвистит!
– Видел, ты настоящий герой! – соврал я. – Ну, и что мы дальше будем делать? Теперь придется ваших опричников по всему лесу ловить!
– Не, они еще объявятся, – успокоил он. – Барина-то они побольше нас боятся. А Фильку Бешеного ты хорошо успокоил, вон, смотри, он уже в аду горит!
Такая прямолинейность в понимании геенны огненной меня умилила.
– Он у них был за старшего? – уточнил я. Мужик кивнул. Со стороны «опричников» опять выстрелили, и пуля провизжала высоко над головами.
Николаевич вжал голову в плечи и поделился впечатлением:
– Пугают!
– Эй, мужики! – закричал какой-то человек нарочито грубым голосом. – Лучше покоритесь! Смотрите, барин вас за самовольство не похвалит!
– Кто это? – спросил я крестьянина.
– Кондрат Рябой, – ответил он. – Первый после Фильки душегуб, любит на бабах ездить!
– Это как так ездить? – заинтересовался я, не поняв глубины мужицкой аллегории. По большому счету, какой нормальный мужчина этого не любит!
– Обыкновенно, запряжет в телегу и ездит! Такой баловник, что не приведи Господи! Сядет на облучок в красной рубахе, заставит баб рубахи поднять, а сам их кнутом по ж…м охаживает.
– Ни фига себе, у вас, что, здесь все извращенцы?! – воскликнул я.
– Чего говоришь у нас? – не понял Николаевич.
– Шалунов, говорю, у вас больно много для одной деревни. Надо бы подсократить.
Николаевич и теперь ничего не понял, но я объяснять не стал, обратился напрямую к «баловнику».
– Кондрат, слышишь меня? – позвал я.
– Это кто там такой квакает? – отозвался он. – Чтой-то я голоса твоего не признаю! Никак Семка?
– Нет, не Семка, ты меня покуда не знаешь. Ты, Кондрат, жить хочешь?
Любитель эротических фантазий отозвался не сразу, но все-таки ответил:
– Кто же не хочет! – крикнул он в ответ, не так уверенно как раньше.
– Тогда собирай свое воинство, и все на коленях ползите к костру! – предложил я. – Не послушаетесь, никого не пощажу, всех живота лишу!
– Да ты кто такой? – закричало сразу несколько голосов.
– А вы у вашего Фильки Бешеного спросите, я его уже и на том и на этом свете поджариваю! – закричал я, насколько возможно, «демоническим» голосом.
В рядах противника наметилось явное замешательство. Командир действительно горел в огне, правда, не синим адским пламенем, но достаточно наглядно. Мне долго не отвечали, потом все тот же Кондрат, попросил:
– Мужики, слушайте меня, сами вернетесь в деревню, барин вас простит! Ослушаетесь – проклянет!
– Может и правда простит? – спросил меня Николаевич. – Кондрашка зря болтать не станет!
Нет, не зря товарищи Ленин и Сталин так не любили крестьян. С ними в революцию лучше не соваться!
– Кондрат, ты слышал, что я вам приказал? – громко спросил я. – Учти, время пошло!
– А вот мы сейчас проверим, какой ты грозный! – вместо Кондрата, ответил другой голос. – Ребята, разом, навались!
Из леса выбежали несколько человек, и бросились на мой редут. Уже было совсем темно, что видны были только их силуэты. Пробежать поляну было делом нескольких секунд. Я едва успел вскинуть мушкетон и выстрелить. Пороховая вспышка вырвала из темноты несколько лиц, и кто-то отчаянно завопил. Я вскочил с двумя пистолетами в руках, но стрелять оказалось не в кого, атака кончилась так же внезапно, как и началась.
Совсем близко он нашего бревна жалобно стонал раненный. Испуганные лошади метались по становищу, руша шалаши.
– Пойду, посмотрю, что с ним случилось, – сказал я мужикам.
Дормидонт попытался возразить, но я не слушая, подошел к упавшему человеку. Тот лежал на спине. Рук видно не было, только светлое пятно лица.
– Помоги, добрый человек, Господом молю, – попросил он, протягивая мне левую руку. – Не дай помереть без покаяния!
Почему-то голос раненого показался мне фальшивым. Только что он кричал от боли и вдруг заговорил, льстиво, просительно и главное совсем в другой тональности. Я поостерегся неожиданностей, вытащил саблю и концом клинка дотронулся до его груди.
Раненый вскрикнул, выругался и наставил на меня пистолет. Будь он хотя бы пистонным, шансов у меня бы просто не оказалось. Но тут пока щелкнули кремни, вспыхнул порох на полке и раздался выстрел, прошло около секунды. Я успел махнуть саблей и отскочил в сторону. Вместе с выстрелом раздался истошный вопль, теперь уже не притворный, а самый что ни есть настоящий.
Я больше испытывать судьбу не стал и бегом вернулся за спасительное бревно.
– Чего это было? – испуганно, спросил Николаевич.
– Это была ловушка, – ответил я, постепенно приходя в себя, – только теперь непонятно для кого!
Мой обидчик вскочил с земли и тоже побежал, но в другую сторону. Крик его скоро захлебнулся где-то в лесу.
– Он, ваше сиятельство, что, хотел тебя застрелить? – спросил Дормидонт.
– Да пошел ты со своим сиятельством! – рассердился. – Тоже мне, церемониймейстер!
Проводник не понял, почему я рассердился и замолчал. Скоро мне стало неловко, что сорвал на нем зло, и я примирительно ответил:
– Ловушку устроил, прикинулся раненным, а когда я наклонился, выстрелил. Интересно, кто это был?
– По голосу, вроде, Кондрашка, – сказал Николаевич. – Зря он так, ты же его предупреждал! А чего ты ему сделал?
– Не знаю, попал куда-то саблей, утром разберемся.
– И чего людям надо, жили бы мирно, пахали землю, рожали детей! Нет, все нужно кого-то обидеть, над другими возвыситься! А того не понимают, что не Богу, а Сатане служат!
– Давай, Николаевич, оставим это разговор до победы. Как ты думаешь, пойдут ваши мужики опричников бить?
– Боязно, ночью-то воевать, как бы чего не случилось, – тяжело вздохнув, ответил он. – Может быть, лучше утра подождем?
– Можно и подождать, – сказал я, ежась. Меня после выстрела в упор, продолжала бить внутренняя дрожь. – Только к утру их меньше не станет и у них оружие!
– Ничего, теперь как-нибудь отобьемся. Вдруг, ты за ночь еще кого-нибудь подстрелишь. Главных заводил больше нет, а с остальными может, и договоримся. Мужики то все наши, деревенские. Сатана их смутил, вот они облик человеческий и потеряли. А слово хорошее услышат, глядишь и покаются.
– Как знаете. Нам с товарищем, главное до вашего барина добраться. Очень барин его чем-то обидел!
– Чем обидел-то, неужто тоже убил, кого из родичей? – подал голос Дормидонт.
– Сам не знаю, не хочет он об этом говорить, а в душу лезть к человеку самое последнее дело. Захочет, сам все расскажет.
– Это как водится, – согласился Николаевич, зевая.
Глава 19
К утру «опричники» исчезли из леса. Напоминанием о них остался обгоревший труп Фильки Бешеного, пятна крови под деревьями, где они прятались и отрубленная рука с пистолетом. Все-таки меня вчера вечером не подвели ни сабля, ни реакция. Мужики с ужасом рассматривали уцелевшие Филькины сапоги со спекшимися ногами и особенно, мертвую руку, намертво вцепившуюся в рукоять пистолета. Теперь, когда пролилась первая кровь, на барскую пощаду больше никто не рассчитывал, и это, как ни странно, подняло дух сопротивления. Нашлись герои разыскать «опричников» по следам и разделаться с ними раз и навсегда.
Впрочем, те скоро объявились сами. В стан прибежала какая-то женщина с криком, что на них напали «изверги» и хотят увести детей. Тотчас мужики, вооружившись, кто, чем смог, бросились спасать свое потомство. Когда мы добежали до места, где прятались женщины с детьми, оказалось, что там уже все спокойно и пострадавших всего двое, и те из числа нападавших.
Я подошел к их растерзанным телам. «Опричников» отделали так, что от них осталось одно кровавое месиво. Женщины еще горели жаждой мщения и, похоже, гордились своими успехами. Наперебой начали рассказывать подробности.
Главным победителем, как это ни странно, оказалась Матильда.
Не знаю, что ее подвигло на ратные подвиги, мужская одежда или сабля в руке, но лишь только появились барские прихвостни, она первой бросилась на них, и одного ранила саблей. Потом завела криками остальных женщин, и те показали опешившим мужикам, что значит разгневанные матери, защищающие своих детей!
Пока крестьяне горячо обсуждали происшествие, сама героиня скромно стояла в сторонке, давая возможность поклонникам воздать ей хвалу. Я, единственный знавший ее пол, был, пожалуй, удивлен больше других. Одно дело выстрелить из пистолета и совсем другое, зарубить противника саблей.
– Как тебе это удалось? – спросил я, когда возле нас никого не оказалось.
– Подумаешь, невидаль, – пожала она плечами – Если бы они не убежали, тут бы лежали и остальные.
– Большому кораблю – большое плаванье! – сказал я не без скрытой иронии. – Но, в любом случае, ты молодец. Теперь опричников осталось здоровыми тринадцать – четырнадцать человек и мужики перестали их бояться.
– А как у вас дела? – спросила она. – Говорят, ты кому-то отрубил руку?
Мне не хотелось рассказывать о своем случайном «подвиге», потому я ограничился утвердительным кивком.
– Нужно скорее кончать с Погожиным-Осташкевичем, – принимая позу гордой уверенности, сказала она. – Если он поймет, что остался без дружины, попросту отсюда сбежит.
– Не думаю, он для этого слишком самолюбив. Мне кажется, он будет бороться до конца.
На этом разговор прервался. К нам подошли трое «членов совета». Мужики были возбуждены, лихорадочно активны и без толку размахивали руками. С надрывом сообщили, что собираются обыскивать лес. Похоже, что осторожного, умеренного Николаевича оттесняли от власти более радикально настроенные крестьяне. Теперь, когда власть барина и «опричников» пошатнулась, сразу нашлись желающие, подобрать ее не без пользы для себя.
«Король умер, да здравствует король!» Будь у меня, как у интеллигентов конца девятнадцатого века, умильное почтение к простому человеку только потому, что он ходит в лаптях и не знает грамоты, может быть, я бы и обрадовался такому быстрому росту самосознания у народных талантов. Но в отличие от тех интеллигентов, я не идентифицировал своего отличия от мужиков только потому, что больше них знал и умел. К тому же, во времена гражданской войны видел, к чему приводит власть зарвавшихся хамов.
– Вы нам должны помочь! – напористо распоряжался молодой мужик с соломенными волосами, космами торчащими из-под шапки. Он смотрел требовательно и, пожалуй, нахально, больше не величая нас ни «сиятельствами» ни «благородиями». Будь крестьяне чуточку смелее вчера, я бы, может быть, и промолчал, но еще помнил их вчерашнюю рабскую робость и не собрался терпеть сегодняшний рабский беспредел. Мне совсем не улыбалась перспектива бегать у соломенного активиста под началом, как и участвовать в народном бунте.
– Если будет нужда, почему не помочь, – лениво сказал я.
– Ну, ты, это того! Много о себе воображаешь! – на старых дрожжах возбуждения, взвился соломенный. – Вас двух, а нас сила! Да я только слово скажу!
Мне очень не хотелось затевать свару со «стихийным лидером», потому я просто вытащил из ножен саблю и пару раз со свистом прокрутил у него над головой, а он, чтобы не остаться если не без головы, то без шапки, послушно приседал. Мне показалось, что намек вожаки восстания сразу поняли и с поклонами удалились.
– Что это они? – спросила Матильда, когда те отошли.
– Решили устроить дедовщину, – намеренно непонятно объяснил я. – Чем больше человек позволяет себя унижать, тем слаще ему бывает унижать других.
Француженка уже привыкла к моим загадочным высказываниям, потому, как это делают многие женщины, пропускала непонятную информацию мимо ушей, концентрируясь лишь на частностях.
– Мы пойдем с ними в лес искать тех холопов? – спросила она.
– Еще чего, я что, пацан, по лесу бегать, – непонятно на кого сердясь, ответил я, – мы с тобой сегодня уже достаточно навоевались, я хочу вернуться в лагерь и просто отдохнуть.
Она посмотрел на меня понимающим женским взглядом:
– Если ты надеешься, что… в шалаше…
– Я уже давно ни на что не надеюсь, – перебил я, – я просто хочу спать!
Матильда посмотрела на меня с сомнением, но спорить не стала и первой направилась в сторону лагеря.
В становище остались только лошади, все люди занимались охотой на «опричников», Я, предложив Матильде самой выбирать место, влез в первый попавшийся шалаш, разложил вдоль стенки оружие и сразу же лег.
Нынешняя бессонная ночь и напряженное ожидание атаки меня доконали. Веки сами собой закрывались, глаза резало, будто были засыпаны песком. Однако сразу заснуть мне не удалось, в шалаше появилась обиженная подруга и спросила, почему я с ней так поступаю. Правда, не уточнив, чем я ее обидел.
– Ложись, я умираю, как хочу спать, – взмолился я. – Поспим и все обсудим.
Она обдумала предложение и осторожно прилегла рядом. С мыслью о том, что так и не понял, какая муха ее укусила, я и заснул.
Разбудил нас громкий разговор. И проходил он, где-то совсем близко. Я сначала не понял, что происходит, но быстро пришел в себя и схватился за саблю.
– Мне все равно, что с вами будет, – резко выговаривал хорошо поставленный мужской голос. – Мужики должны вернуться по домам или я спрошу с вас. А как я спрашиваю, вы знаете!
– Прости, барин, – принижено начал оправдываться какой-то человек. – Коли бы только мужики, то мы хоть сей же миг, содрали шкуру, и сушиться повесили! Только не крестьяне здесь, откуда у мужиков ружья? А Кондрашке-горемыке, пистоль-то вместе с рукой срубили!
– Я вас не затем привечал, лаской своей дарил, кормил и поил, что бы вы живот свой жалели! – опять гневно заговорил первый, теперь мне стало понятно, наш долгожданный барин. – Вы в моей воле, и жизнь за господина должны положить, да за счастье сие почитать! А вы бежали как зайцы от простых мужиков!
На какое-то время воцарилось молчание, видимо, сторонам больше нечего было друг другу сказать. Я осторожно раздвинул еловые лапы, которыми был покрыт шалаш и посмотрел, кто к нам пожаловал.
Матильда тронула меня за плечо, давая понять что, тоже не спит, прошептала в самое ухо:
– Погожин?
Я кивнул, сделав знак, что бы она молчала. Павел Петрович стоял всего в трех шагах от нашего шалаша, а перед ним с повинными головами и снятыми шапками томились виноватые опричники. На наше счастье было их всего шестеро. Что при любом раскладе на двоих слишком много, но, все-таки лучше, чем полтора десятка.
Я, стараясь не обнаружить нашего присутствия, потянул к себе мушкетон. Огневой припас у меня кончался, и пришлось зарядить его половинным зарядом пороха и всего двумя пулями. Однако почти в упор выстрел должен был получиться смертоносным.
– Не стреляй! – прошептала Матильда и вцепилась мне в руку. – Мне он нужен живым!
Я отстранился, чтобы она не мешала, и свирепо на нее посмотрел. Лицо ее было напряжено, скулы побелели, и недавний шрам от пистолетной пули стал еще более заметен. Я опять подумал, как хорошо, что у нее нет зеркала. Когда она себя увидит, тогда и начнутся настоящие переживания. Хотя, честно говоря, шрам ей даже шел, делая лицо интереснее и, как-то, значительнее. Однако для женщины это слишком слабое утешение.
Павел Петрович что-то услышал и посмотрел в нашу сторону. Взгляд его был рассеянный, исподлобья. Похоже, что последние дни у него выдались трудными, и он сильно постарел. Глядя на этого импозантного старика, я бы никогда не подумал, кто он такой на самом деле. Внешность Погожина-Осташкевича можно было посчитать даже благородной: седые бакенбарды и усы, подстриженные по моде своего времени, сухой хрящеватый нос с породистыми, нервно вздрагивающими ноздрями, удлиненный овал лица и волевой подбородок. Он был похож на Екатерининского вельможу, вальяжный и уверенный в себе человек. Портили Погожина только водянистые, настороженные глаза и тонкие, и скорбно сжатые в ниточку губы. Что, впрочем, было неудивительно в нынешней ситуации.
Оглядев наш и соседние шалаши, он успокоился и вернулся к своим «опричникам». Те стояли перед ним, виновато склонив головы. Теперь лица барина я не видел, только гордую спину, выражавшую презрительное возмущение.
– Ванька, стул и шатер! – крикнул он кому-то невидимому. Получалось, еще одному потенциальному противнику!
Тотчас в поле нашего зрения возник нарядно одетый малый, с раскладным стулом. Он разложил его прямо напротив шеренги холопов и с низкими поклонами, пятясь задом, удалился, как нетрудно было догадаться, отправился за «шатром». Петр Павлович опустился на стул, откинулся на спинку, продолжая уничижительно смотреть на своих клевретов. Те переминались на своих местах, не осмеливаясь поднять глаз пред ликом грозного владыки.
– Ну, что стоите истуканами! – вернулся барин к своим прямым обязанностям, владеть и управлять. – Найти мужиков и гнать сюда, а кто будет перечить и фордыбачиться, бить на месте до смерти! Мне строптивых холопов не надобно!
«Опричники» повернулись налево и гуськом пошли выполнять приказ. Я вполне понимал их состояние.
Потеряв больше половины товарищей, им только и дела было сталкиваться с взбунтовавшимися мужиками!
Оставшись один, Павел Петрович расслабился, и по тому, как двигался его затылок, можно было понять, осматривал окрестности. Я отложил мушкетон и жестом предложил Матильде посмотреть на своего противника. Она выглянула в щель между лапами и удовлетворенно кивнула головой.
– Подождем, пока уедут опричники, – прошептал я ей на ухо, переходя в оценке гайдамаков на общепринятую здесь терминологию.
– Батюшка-барин, – послышался льстивый, полный елея и патоки голос лакея, – где прикажешь шатер ставить?
Погожин-Осташкевич какое-то время молчал, словно принимал очень важное решение, потом распорядился:
– Поставь хотя бы и тут. А прежде набей мне трубку, да не плотно как в прошлый раз, а то не тянулась и принеси вина, в горле пересохло.
– Слушаюсь, – нежным голосом произнес Ванька. Сколько времени было нужно опричникам, чтобы подальше отсюда убраться, я не знал, решил, что десяти минут хватит, и пока присел на хвою. Павел Петрович мне определенно не нравился, и дело было даже не в наших драматических отношениях. Он, говоря, книжным языком, олицетворял собой тип Большого Российского начальника, обычно расслабленного дурака и чванливого неуча, примитивно хитрого и бессовестного, только что и умеющего, с апломбом оракула изрекать прописные истины.
Теперь наблюдение за противником вела Матильда, и я чувствовал, как в ней все больше накапливается ярость.
– Успокойся, – попросил я, – скоро уже начнем.
– Пьет и курит! – возмущенно прошептала она, будто в этом было главное преступление Павла Петровича.
– Пусть перед смертью потешится, будем считать, что это его последнее желание.
То, что наша скорая встреча кончится для Погожина-Осташкевича трагически, я не сомневался. Каким бы противником смертной казни я не был, этого гада приговорил, что называется без права на амнистию и помилование.
Скоро снаружи послышались глухой стук.
– Слуга ставит шатер, – сообщила Матильда.
– Дай посмотреть, – попросил я, оттесняя ее от щели.
Действительно, верный холоп, вколачивал в землю колья для палатки. Опричников не было ни видно ни слышно и я решил, что пока оба «фигуранта» находятся рядом, можно начать запланированную встречу.
– Ты пока останешься здесь, – попросил я Матильду. – Если что, стреляй, а я пойду знакомиться.
Я проверил пистолеты и выполз из шалаша. Мое внезапное появление произвело на собравшихся однозначно шокирующее впечатление.
Холоп Ванька распрямился, опустил руку с топором, которым вколачивал кол, и уставился на меня как на привидение.
Павел Петрович повернулся, не вставая со своего стула, и тоже смотрел на меня во все глаза. Уланская форма ввела его в роковое заблуждение, и он спросил по-французски, кто я такой.
– Qui eies-vous, monsieur l'officier?
От того, что он назвал меня офицером, а не вахмистром, я почему-то не растрогался, да и говорить с ним предпочел на русском языке.
– Ваш поклонник, господин Погожин-Осташкевич, давно мечтаю с вами встретиться! – безо всякой позы, тихим голосом, объяснил я.
То, что я назвал его по фамилии, кажется, удивило Павла Петровича даже больше, чем то, что француз заговорил по-русски.
– Разве мы знакомы? – несколько растеряно, спросил он, внимательно меня рассматриваю. – Я вас что-то не припомню…
– Мы действительно близко не виделись, – подтвердил я, – но знакомы заочно, это я застрелил вашего приятеля-чернокнижника!
Впрочем, те скоро объявились сами. В стан прибежала какая-то женщина с криком, что на них напали «изверги» и хотят увести детей. Тотчас мужики, вооружившись, кто, чем смог, бросились спасать свое потомство. Когда мы добежали до места, где прятались женщины с детьми, оказалось, что там уже все спокойно и пострадавших всего двое, и те из числа нападавших.
Я подошел к их растерзанным телам. «Опричников» отделали так, что от них осталось одно кровавое месиво. Женщины еще горели жаждой мщения и, похоже, гордились своими успехами. Наперебой начали рассказывать подробности.
Главным победителем, как это ни странно, оказалась Матильда.
Не знаю, что ее подвигло на ратные подвиги, мужская одежда или сабля в руке, но лишь только появились барские прихвостни, она первой бросилась на них, и одного ранила саблей. Потом завела криками остальных женщин, и те показали опешившим мужикам, что значит разгневанные матери, защищающие своих детей!
Пока крестьяне горячо обсуждали происшествие, сама героиня скромно стояла в сторонке, давая возможность поклонникам воздать ей хвалу. Я, единственный знавший ее пол, был, пожалуй, удивлен больше других. Одно дело выстрелить из пистолета и совсем другое, зарубить противника саблей.
– Как тебе это удалось? – спросил я, когда возле нас никого не оказалось.
– Подумаешь, невидаль, – пожала она плечами – Если бы они не убежали, тут бы лежали и остальные.
– Большому кораблю – большое плаванье! – сказал я не без скрытой иронии. – Но, в любом случае, ты молодец. Теперь опричников осталось здоровыми тринадцать – четырнадцать человек и мужики перестали их бояться.
– А как у вас дела? – спросила она. – Говорят, ты кому-то отрубил руку?
Мне не хотелось рассказывать о своем случайном «подвиге», потому я ограничился утвердительным кивком.
– Нужно скорее кончать с Погожиным-Осташкевичем, – принимая позу гордой уверенности, сказала она. – Если он поймет, что остался без дружины, попросту отсюда сбежит.
– Не думаю, он для этого слишком самолюбив. Мне кажется, он будет бороться до конца.
На этом разговор прервался. К нам подошли трое «членов совета». Мужики были возбуждены, лихорадочно активны и без толку размахивали руками. С надрывом сообщили, что собираются обыскивать лес. Похоже, что осторожного, умеренного Николаевича оттесняли от власти более радикально настроенные крестьяне. Теперь, когда власть барина и «опричников» пошатнулась, сразу нашлись желающие, подобрать ее не без пользы для себя.
«Король умер, да здравствует король!» Будь у меня, как у интеллигентов конца девятнадцатого века, умильное почтение к простому человеку только потому, что он ходит в лаптях и не знает грамоты, может быть, я бы и обрадовался такому быстрому росту самосознания у народных талантов. Но в отличие от тех интеллигентов, я не идентифицировал своего отличия от мужиков только потому, что больше них знал и умел. К тому же, во времена гражданской войны видел, к чему приводит власть зарвавшихся хамов.
– Вы нам должны помочь! – напористо распоряжался молодой мужик с соломенными волосами, космами торчащими из-под шапки. Он смотрел требовательно и, пожалуй, нахально, больше не величая нас ни «сиятельствами» ни «благородиями». Будь крестьяне чуточку смелее вчера, я бы, может быть, и промолчал, но еще помнил их вчерашнюю рабскую робость и не собрался терпеть сегодняшний рабский беспредел. Мне совсем не улыбалась перспектива бегать у соломенного активиста под началом, как и участвовать в народном бунте.
– Если будет нужда, почему не помочь, – лениво сказал я.
– Ну, ты, это того! Много о себе воображаешь! – на старых дрожжах возбуждения, взвился соломенный. – Вас двух, а нас сила! Да я только слово скажу!
Мне очень не хотелось затевать свару со «стихийным лидером», потому я просто вытащил из ножен саблю и пару раз со свистом прокрутил у него над головой, а он, чтобы не остаться если не без головы, то без шапки, послушно приседал. Мне показалось, что намек вожаки восстания сразу поняли и с поклонами удалились.
– Что это они? – спросила Матильда, когда те отошли.
– Решили устроить дедовщину, – намеренно непонятно объяснил я. – Чем больше человек позволяет себя унижать, тем слаще ему бывает унижать других.
Француженка уже привыкла к моим загадочным высказываниям, потому, как это делают многие женщины, пропускала непонятную информацию мимо ушей, концентрируясь лишь на частностях.
– Мы пойдем с ними в лес искать тех холопов? – спросила она.
– Еще чего, я что, пацан, по лесу бегать, – непонятно на кого сердясь, ответил я, – мы с тобой сегодня уже достаточно навоевались, я хочу вернуться в лагерь и просто отдохнуть.
Она посмотрел на меня понимающим женским взглядом:
– Если ты надеешься, что… в шалаше…
– Я уже давно ни на что не надеюсь, – перебил я, – я просто хочу спать!
Матильда посмотрела на меня с сомнением, но спорить не стала и первой направилась в сторону лагеря.
В становище остались только лошади, все люди занимались охотой на «опричников», Я, предложив Матильде самой выбирать место, влез в первый попавшийся шалаш, разложил вдоль стенки оружие и сразу же лег.
Нынешняя бессонная ночь и напряженное ожидание атаки меня доконали. Веки сами собой закрывались, глаза резало, будто были засыпаны песком. Однако сразу заснуть мне не удалось, в шалаше появилась обиженная подруга и спросила, почему я с ней так поступаю. Правда, не уточнив, чем я ее обидел.
– Ложись, я умираю, как хочу спать, – взмолился я. – Поспим и все обсудим.
Она обдумала предложение и осторожно прилегла рядом. С мыслью о том, что так и не понял, какая муха ее укусила, я и заснул.
Разбудил нас громкий разговор. И проходил он, где-то совсем близко. Я сначала не понял, что происходит, но быстро пришел в себя и схватился за саблю.
– Мне все равно, что с вами будет, – резко выговаривал хорошо поставленный мужской голос. – Мужики должны вернуться по домам или я спрошу с вас. А как я спрашиваю, вы знаете!
– Прости, барин, – принижено начал оправдываться какой-то человек. – Коли бы только мужики, то мы хоть сей же миг, содрали шкуру, и сушиться повесили! Только не крестьяне здесь, откуда у мужиков ружья? А Кондрашке-горемыке, пистоль-то вместе с рукой срубили!
– Я вас не затем привечал, лаской своей дарил, кормил и поил, что бы вы живот свой жалели! – опять гневно заговорил первый, теперь мне стало понятно, наш долгожданный барин. – Вы в моей воле, и жизнь за господина должны положить, да за счастье сие почитать! А вы бежали как зайцы от простых мужиков!
На какое-то время воцарилось молчание, видимо, сторонам больше нечего было друг другу сказать. Я осторожно раздвинул еловые лапы, которыми был покрыт шалаш и посмотрел, кто к нам пожаловал.
Матильда тронула меня за плечо, давая понять что, тоже не спит, прошептала в самое ухо:
– Погожин?
Я кивнул, сделав знак, что бы она молчала. Павел Петрович стоял всего в трех шагах от нашего шалаша, а перед ним с повинными головами и снятыми шапками томились виноватые опричники. На наше счастье было их всего шестеро. Что при любом раскладе на двоих слишком много, но, все-таки лучше, чем полтора десятка.
Я, стараясь не обнаружить нашего присутствия, потянул к себе мушкетон. Огневой припас у меня кончался, и пришлось зарядить его половинным зарядом пороха и всего двумя пулями. Однако почти в упор выстрел должен был получиться смертоносным.
– Не стреляй! – прошептала Матильда и вцепилась мне в руку. – Мне он нужен живым!
Я отстранился, чтобы она не мешала, и свирепо на нее посмотрел. Лицо ее было напряжено, скулы побелели, и недавний шрам от пистолетной пули стал еще более заметен. Я опять подумал, как хорошо, что у нее нет зеркала. Когда она себя увидит, тогда и начнутся настоящие переживания. Хотя, честно говоря, шрам ей даже шел, делая лицо интереснее и, как-то, значительнее. Однако для женщины это слишком слабое утешение.
Павел Петрович что-то услышал и посмотрел в нашу сторону. Взгляд его был рассеянный, исподлобья. Похоже, что последние дни у него выдались трудными, и он сильно постарел. Глядя на этого импозантного старика, я бы никогда не подумал, кто он такой на самом деле. Внешность Погожина-Осташкевича можно было посчитать даже благородной: седые бакенбарды и усы, подстриженные по моде своего времени, сухой хрящеватый нос с породистыми, нервно вздрагивающими ноздрями, удлиненный овал лица и волевой подбородок. Он был похож на Екатерининского вельможу, вальяжный и уверенный в себе человек. Портили Погожина только водянистые, настороженные глаза и тонкие, и скорбно сжатые в ниточку губы. Что, впрочем, было неудивительно в нынешней ситуации.
Оглядев наш и соседние шалаши, он успокоился и вернулся к своим «опричникам». Те стояли перед ним, виновато склонив головы. Теперь лица барина я не видел, только гордую спину, выражавшую презрительное возмущение.
– Ванька, стул и шатер! – крикнул он кому-то невидимому. Получалось, еще одному потенциальному противнику!
Тотчас в поле нашего зрения возник нарядно одетый малый, с раскладным стулом. Он разложил его прямо напротив шеренги холопов и с низкими поклонами, пятясь задом, удалился, как нетрудно было догадаться, отправился за «шатром». Петр Павлович опустился на стул, откинулся на спинку, продолжая уничижительно смотреть на своих клевретов. Те переминались на своих местах, не осмеливаясь поднять глаз пред ликом грозного владыки.
– Ну, что стоите истуканами! – вернулся барин к своим прямым обязанностям, владеть и управлять. – Найти мужиков и гнать сюда, а кто будет перечить и фордыбачиться, бить на месте до смерти! Мне строптивых холопов не надобно!
«Опричники» повернулись налево и гуськом пошли выполнять приказ. Я вполне понимал их состояние.
Потеряв больше половины товарищей, им только и дела было сталкиваться с взбунтовавшимися мужиками!
Оставшись один, Павел Петрович расслабился, и по тому, как двигался его затылок, можно было понять, осматривал окрестности. Я отложил мушкетон и жестом предложил Матильде посмотреть на своего противника. Она выглянула в щель между лапами и удовлетворенно кивнула головой.
– Подождем, пока уедут опричники, – прошептал я ей на ухо, переходя в оценке гайдамаков на общепринятую здесь терминологию.
– Батюшка-барин, – послышался льстивый, полный елея и патоки голос лакея, – где прикажешь шатер ставить?
Погожин-Осташкевич какое-то время молчал, словно принимал очень важное решение, потом распорядился:
– Поставь хотя бы и тут. А прежде набей мне трубку, да не плотно как в прошлый раз, а то не тянулась и принеси вина, в горле пересохло.
– Слушаюсь, – нежным голосом произнес Ванька. Сколько времени было нужно опричникам, чтобы подальше отсюда убраться, я не знал, решил, что десяти минут хватит, и пока присел на хвою. Павел Петрович мне определенно не нравился, и дело было даже не в наших драматических отношениях. Он, говоря, книжным языком, олицетворял собой тип Большого Российского начальника, обычно расслабленного дурака и чванливого неуча, примитивно хитрого и бессовестного, только что и умеющего, с апломбом оракула изрекать прописные истины.
Теперь наблюдение за противником вела Матильда, и я чувствовал, как в ней все больше накапливается ярость.
– Успокойся, – попросил я, – скоро уже начнем.
– Пьет и курит! – возмущенно прошептала она, будто в этом было главное преступление Павла Петровича.
– Пусть перед смертью потешится, будем считать, что это его последнее желание.
То, что наша скорая встреча кончится для Погожина-Осташкевича трагически, я не сомневался. Каким бы противником смертной казни я не был, этого гада приговорил, что называется без права на амнистию и помилование.
Скоро снаружи послышались глухой стук.
– Слуга ставит шатер, – сообщила Матильда.
– Дай посмотреть, – попросил я, оттесняя ее от щели.
Действительно, верный холоп, вколачивал в землю колья для палатки. Опричников не было ни видно ни слышно и я решил, что пока оба «фигуранта» находятся рядом, можно начать запланированную встречу.
– Ты пока останешься здесь, – попросил я Матильду. – Если что, стреляй, а я пойду знакомиться.
Я проверил пистолеты и выполз из шалаша. Мое внезапное появление произвело на собравшихся однозначно шокирующее впечатление.
Холоп Ванька распрямился, опустил руку с топором, которым вколачивал кол, и уставился на меня как на привидение.
Павел Петрович повернулся, не вставая со своего стула, и тоже смотрел на меня во все глаза. Уланская форма ввела его в роковое заблуждение, и он спросил по-французски, кто я такой.
– Qui eies-vous, monsieur l'officier?
От того, что он назвал меня офицером, а не вахмистром, я почему-то не растрогался, да и говорить с ним предпочел на русском языке.
– Ваш поклонник, господин Погожин-Осташкевич, давно мечтаю с вами встретиться! – безо всякой позы, тихим голосом, объяснил я.
То, что я назвал его по фамилии, кажется, удивило Павла Петровича даже больше, чем то, что француз заговорил по-русски.
– Разве мы знакомы? – несколько растеряно, спросил он, внимательно меня рассматриваю. – Я вас что-то не припомню…
– Мы действительно близко не виделись, – подтвердил я, – но знакомы заочно, это я застрелил вашего приятеля-чернокнижника!