Сергей ШХИЯН
БОГИ НЕ ДРЕМЛЮТ
Пролог
Великая армия выступала из Москвы 19 октября 1812 года. В этой колонне из ста сорока тысяч человек было сто тысяч солдат в полном вооружении, пятьсот пятьдесят пушек, с двумя тысячами артиллерийских повозок. Однако эта бескрайняя мешанина войск ничем не напоминала армию всемирных победителей. В большей своей части она походила на орду татар после удачного набега.
Бесконечно растянулся поток из карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок, многие солдаты везли тачки, наполнив их всем, что они могли захватить в разграбленном русском городе. Что только не тащили победители из сожжённой Москвы: русские, турецкие и персидские знамена, личные трофеи из разграбленных домов и лавок… Ходили слухи, что французы прихватили даже гигантский крест с колокольни Ивана Великого.
Много на дороге было и бородатых русских крестьян под конвоем французских штыков, несших на себе их военную добычу.
Это было чистым безумием. Было понятно, что с таким грузом мародеры не смогут продержаться даже до конца дня; но для их жадности ничего не значили ни предстоящие тысячи верст пути, ни грядущие сражения! Сладость хоть на час обладать богатством, заставляла их совершать самые безумные поступки.
Особенно бросалась в глаза многонациональная толпа людей без мундиров и оружия, ругавшаяся на всех европейских языках, подгонявшая криками и ударами тощих лошадей, в веревочной сбруе тащивших изящные экипажи, наполненные провизией, или вещами, уцелевшими от пожара. Прежде эти люди были счастливыми обитателями Москвы: теперь они бежали от ненависти москвичей, которую вызвало на их головы нашествие: армия была единственным их убежищем. Можно было подумать, что видишь перед собой какой-то караван, бродячее племя или, скорее, древнюю армию, возвращавшуюся после большого набега с пленниками и добычей.
Двадцать третьего октября с утра шел дождь. Он сеял, холодный и нудный, из низких облаков, делая одежду тяжелой, а пути непроходимыми. Суглинок грунтовых дорог тысячи ног и колес превратили в скользкую вязкую жижу, в которой тонуло все, от сапог до пушек.
Сержант четвертого пехотного корпуса, тринадцатой дивизии, сто шестого линейного полка Жан-Пьер Ренье, был даже рад, когда субалтерн-офицер второй роты первого батальона, приказал ему с тремя рядовыми прочесать лес. Он еще не до конца оправился после контузии, полученной в деревне Бородино. Его мучили головные боли, и оттого особенно раздражал нескончаемый дорожный шум. В лесу было тихо, а на дороге можно было оглохнуть от непрекращающихся криков рвущейся к неизвестной цели разномастной толпы.
Контузило сержанта на рассвете седьмого сентября. После того, как начал стрельбу пятый польский корпус дивизионного генерала князя Юзефа-Антона Понятовского, его 106 полк бросился в атаку и завладел деревней Бородино и ее мостом. Приказ был однозначный: полк должен был разрушить мост и вернуться назад в расположение дивизии. Однако окрыленные первой победой пехотинцы бросились вперед и попытались захватить высоты Горки. Вот тут то и началось настоящее дело. Русские накрыли их ужасной силы огнем с фронта и фланга, в считанные минуты уничтожив почти весть личный состав полка. Только несколько человек чудом спаслись от неминуемой гибели.
Контуженного разрывом бомбы Жана-Пьера из самого пекла вынесли на руках солдаты девяносто второго полка, бросившиеся на выручку погибающим товарищам. Однако сам Ренье этого не видел, очнулся он уже в повозке полевого лазарета. После Аустерлица, это было его четвертое ранение.
Трое рядовых, оказавшихся под командой сержанта, были оставшимися в живых итальянцами из разбитой при Бородино пятой роты шестого гвардейского батальона их же четвертого корпуса. Они не замолкая болтали между собой на своем певучем языке, демонстративно не обращая на Жана-Пьера внимания. Чтобы их не слышать, он шел стороной, стараясь не думать ни о наглых итальяшках, ни об этом бесконечном военном походе.
Веселый, общительный, даже болтливый по натуре Ренье после контузии пребывал в самом мрачном настроении. Ни русская компания ни сама Россия ему не нравились. Все здесь было каким-то необычным, от странных войск, словно играющих в прятки с Великой армией, до молчаливых бородатых мужиков, безропотно подчинявшихся любым приказам. Возможно, причиной тому было не столько завоеванная страна и непонятное положение армии, сколько мучительная головная боль, не прекращающаяся ни днем, ни ночью. Сложно радоваться жизни, когда у тебя внутри черепа трясущийся студень и любой резкий звук или движение причиняет страдание.
Лежащего на земле человека Ренье заметил случайно: за ворот с кивера стекла струйка холодной воды, он остановился, отереть шею, повернул голову и заметил за густым кустарником что-то похожее на тело.
– Soldats, a moi! – позвал он итальянцев, но те сделали вид, что не поняли команды на французском языке. Тогда он повторил им приказ подойти к нему на ломанном итальянском.
– Си, синьор! – недовольно отозвался Джузеппе Вивера, старший по возрасту итальянец и троица приблизилась к сержанту.
– Там лежит какой-то человек, – стараясь внятно выговаривать французские слова, сказал Жан-Пьер и показал пальцем на кусты. – Нужно посмотреть, может быть, он еще жив. Смотрите в оба, там может оказаться засада.
Итальянцам приказ не понравился, и они начали что-то яростно кричать друг другу и размахивать руками, будто ссорились, так они всегда разговаривали между собой, потом внезапно замолчали и Джузеппе без пререканий согласился:
– Си, синьор!
Ренье про себя выругался, снял с плеча ружье и пошел осмотреть тело. Солдаты двинулись следом, даже не удосужившись на всякий случай приготовить оружие. Впрочем, оно и не понадобилось. На побуревшей от дождя палой листве, широко раскинув руки, лежал мужчина в странной одежде. Ренье решил, что он мертв и потрогал тело носком сапога. Лежащий человек никак на это не отреагировал.
– Посмотрите, какая у него сабля, – скороговоркой сказал рядовой Бодучели товарищам, исподволь разглядывая роскошно украшенную восточную саблю, лежащую рядом с трупом, – надо отвлечь глупого француза и забрать ее, выручку потом поделим поровну!
Ренье итальянского языка толком не знал, но слова о сабле, деньгах и глупом французе понял, однако ничем это не показал, решив примерно проучить наглых итальяшек. Тем более что для этого не нужно было даже искать повод. Он глубокомысленно осмотрел тело и сказал приказным, не терпящим неповиновения тоном:
– Быстро приготовить носилки, вынесем тело к дороге. Я знаю его, это офицер пятого корпуса.
– Ты что еще придумал, сержант! – на плохом французском возмутился рядовой Джузеппе Вивера. – До дороги целых четверть лье! Зачем он нам нужен, пусть остается здесь!
– Выполнять приказ! – жестко сказал сержант и красноречиво потрогал ремень ружья.
Итальянцы, ворча, отошли и начали совещаться. Жан-Пьер, почувствовав надвигающуюся опасность, снял с плеча ружье и проверил пороховую полку. После многодневного грабежа и исхода из Москвы дисциплина в армии так упала, что солдаты осмеливались нарушать приказы не только сержантов, но и офицеров. Впрочем, Ренье уже сам начал жалеть, что поддался настроению и ввязался в ненужную ссору. Действительно, выносить из леса неизвестно чьих мертвецов никак не входило в задачу его патруля. Однако пойти на поводу у солдат и показать, что он их боится, Ренье не мог, не позволяли мужская гордость и воинская честь.
– Вы меня, что, не поняли?! – крикнул он по-итальянски, свирепо раздувая усы.
– Сержант, – примирительно сказал третий рядовой, медленно направляясь в его сторону. – Нам приказали патрулировать лес, а не носить мертвых поляков. Давай его здесь обыщем, и все что найдем, поделим поровну.
– За неисполнение приказа – расстрел! – негромко, но жестко, ответил ему Ренье, когда итальянец подошел вплотную.
Солдат, увидев, в каком гневе пребывает сержант, многозначительно и мрачно посмотрел ему прямо в глаза, своими выпуклыми маслинами темных зрачков и позвал товарищей. Те подошли. После короткого совещания солдаты решили покориться. Они обнажили палаши, срубили два деревца и взялись делать носилки. Больше никто из них между собой не разговаривал.
Ренье отошел в сторону и с безопасного расстояния наблюдал, как работают солдаты. Носилки, вернее, их примитивное подобие, были готовы минут через десять.
– Грузите! – приказал он, делая вид что, бдительно осматривает пустой, светлый лес.
Рядовые подняли тело и положили на ремни, которыми связали стволы. Саблю, из-за которой, собственно, и разгорелся весь сыр-бор, положили сверху на тело.
– Готово, сержант! – крикнул Джузеппе.
– Хорошо, двое несут, третий отдыхает, – распорядился он. – Вперед, марш!
Вивера и Бодучели подняли носилки и понесли тело в сторону дороги. Третий итальянец шел рядом. Ренье постепенно остыл, про себя признал, что зря погорячился и догнал подчиненных. Какое-то время все двигались рядом. Идти по заваленному упавшими стволами деревьев лесу было тяжело и скоро сержант скомандовал:
– Смена!
Носильщики разом опустили тело на землю и выпрямились. Теперь перед Ренье в опасной близости оказались три пары ненавидящих глаз и руки, лежащие на рукоятках палашей. Он невольно отступил на шаг назад и взялся рукой за цевье ружья. Однако снять его не успел, на него с обнаженным палашом бросился третий, тот, что должен был поменять одного из носильщиков. Жан-Пьер был храбрым и опытным солдатом, он успел сорвать с плеча ружье и опустить в сторону нападавшего штык, но понял, что не успевает защититься. Итальянец прыгнул на него как кошка, но не долетел, громко вскрикнул и свалился на землю. Сержант понял, что произошло, только когда увидел вскочившего с земли ожившего покойника с обнаженной саблей в руке.
Вивера и Бодучели еще не поняв, что случилось, кинулись добивать противников, но сами пали: один пронзенный штыком, второй сабельным клинком. Все кончилось всего за несколько секунд.
Бесконечно растянулся поток из карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок, многие солдаты везли тачки, наполнив их всем, что они могли захватить в разграбленном русском городе. Что только не тащили победители из сожжённой Москвы: русские, турецкие и персидские знамена, личные трофеи из разграбленных домов и лавок… Ходили слухи, что французы прихватили даже гигантский крест с колокольни Ивана Великого.
Много на дороге было и бородатых русских крестьян под конвоем французских штыков, несших на себе их военную добычу.
Это было чистым безумием. Было понятно, что с таким грузом мародеры не смогут продержаться даже до конца дня; но для их жадности ничего не значили ни предстоящие тысячи верст пути, ни грядущие сражения! Сладость хоть на час обладать богатством, заставляла их совершать самые безумные поступки.
Особенно бросалась в глаза многонациональная толпа людей без мундиров и оружия, ругавшаяся на всех европейских языках, подгонявшая криками и ударами тощих лошадей, в веревочной сбруе тащивших изящные экипажи, наполненные провизией, или вещами, уцелевшими от пожара. Прежде эти люди были счастливыми обитателями Москвы: теперь они бежали от ненависти москвичей, которую вызвало на их головы нашествие: армия была единственным их убежищем. Можно было подумать, что видишь перед собой какой-то караван, бродячее племя или, скорее, древнюю армию, возвращавшуюся после большого набега с пленниками и добычей.
Двадцать третьего октября с утра шел дождь. Он сеял, холодный и нудный, из низких облаков, делая одежду тяжелой, а пути непроходимыми. Суглинок грунтовых дорог тысячи ног и колес превратили в скользкую вязкую жижу, в которой тонуло все, от сапог до пушек.
Сержант четвертого пехотного корпуса, тринадцатой дивизии, сто шестого линейного полка Жан-Пьер Ренье, был даже рад, когда субалтерн-офицер второй роты первого батальона, приказал ему с тремя рядовыми прочесать лес. Он еще не до конца оправился после контузии, полученной в деревне Бородино. Его мучили головные боли, и оттого особенно раздражал нескончаемый дорожный шум. В лесу было тихо, а на дороге можно было оглохнуть от непрекращающихся криков рвущейся к неизвестной цели разномастной толпы.
Контузило сержанта на рассвете седьмого сентября. После того, как начал стрельбу пятый польский корпус дивизионного генерала князя Юзефа-Антона Понятовского, его 106 полк бросился в атаку и завладел деревней Бородино и ее мостом. Приказ был однозначный: полк должен был разрушить мост и вернуться назад в расположение дивизии. Однако окрыленные первой победой пехотинцы бросились вперед и попытались захватить высоты Горки. Вот тут то и началось настоящее дело. Русские накрыли их ужасной силы огнем с фронта и фланга, в считанные минуты уничтожив почти весть личный состав полка. Только несколько человек чудом спаслись от неминуемой гибели.
Контуженного разрывом бомбы Жана-Пьера из самого пекла вынесли на руках солдаты девяносто второго полка, бросившиеся на выручку погибающим товарищам. Однако сам Ренье этого не видел, очнулся он уже в повозке полевого лазарета. После Аустерлица, это было его четвертое ранение.
Трое рядовых, оказавшихся под командой сержанта, были оставшимися в живых итальянцами из разбитой при Бородино пятой роты шестого гвардейского батальона их же четвертого корпуса. Они не замолкая болтали между собой на своем певучем языке, демонстративно не обращая на Жана-Пьера внимания. Чтобы их не слышать, он шел стороной, стараясь не думать ни о наглых итальяшках, ни об этом бесконечном военном походе.
Веселый, общительный, даже болтливый по натуре Ренье после контузии пребывал в самом мрачном настроении. Ни русская компания ни сама Россия ему не нравились. Все здесь было каким-то необычным, от странных войск, словно играющих в прятки с Великой армией, до молчаливых бородатых мужиков, безропотно подчинявшихся любым приказам. Возможно, причиной тому было не столько завоеванная страна и непонятное положение армии, сколько мучительная головная боль, не прекращающаяся ни днем, ни ночью. Сложно радоваться жизни, когда у тебя внутри черепа трясущийся студень и любой резкий звук или движение причиняет страдание.
Лежащего на земле человека Ренье заметил случайно: за ворот с кивера стекла струйка холодной воды, он остановился, отереть шею, повернул голову и заметил за густым кустарником что-то похожее на тело.
– Soldats, a moi! – позвал он итальянцев, но те сделали вид, что не поняли команды на французском языке. Тогда он повторил им приказ подойти к нему на ломанном итальянском.
– Си, синьор! – недовольно отозвался Джузеппе Вивера, старший по возрасту итальянец и троица приблизилась к сержанту.
– Там лежит какой-то человек, – стараясь внятно выговаривать французские слова, сказал Жан-Пьер и показал пальцем на кусты. – Нужно посмотреть, может быть, он еще жив. Смотрите в оба, там может оказаться засада.
Итальянцам приказ не понравился, и они начали что-то яростно кричать друг другу и размахивать руками, будто ссорились, так они всегда разговаривали между собой, потом внезапно замолчали и Джузеппе без пререканий согласился:
– Си, синьор!
Ренье про себя выругался, снял с плеча ружье и пошел осмотреть тело. Солдаты двинулись следом, даже не удосужившись на всякий случай приготовить оружие. Впрочем, оно и не понадобилось. На побуревшей от дождя палой листве, широко раскинув руки, лежал мужчина в странной одежде. Ренье решил, что он мертв и потрогал тело носком сапога. Лежащий человек никак на это не отреагировал.
– Посмотрите, какая у него сабля, – скороговоркой сказал рядовой Бодучели товарищам, исподволь разглядывая роскошно украшенную восточную саблю, лежащую рядом с трупом, – надо отвлечь глупого француза и забрать ее, выручку потом поделим поровну!
Ренье итальянского языка толком не знал, но слова о сабле, деньгах и глупом французе понял, однако ничем это не показал, решив примерно проучить наглых итальяшек. Тем более что для этого не нужно было даже искать повод. Он глубокомысленно осмотрел тело и сказал приказным, не терпящим неповиновения тоном:
– Быстро приготовить носилки, вынесем тело к дороге. Я знаю его, это офицер пятого корпуса.
– Ты что еще придумал, сержант! – на плохом французском возмутился рядовой Джузеппе Вивера. – До дороги целых четверть лье! Зачем он нам нужен, пусть остается здесь!
– Выполнять приказ! – жестко сказал сержант и красноречиво потрогал ремень ружья.
Итальянцы, ворча, отошли и начали совещаться. Жан-Пьер, почувствовав надвигающуюся опасность, снял с плеча ружье и проверил пороховую полку. После многодневного грабежа и исхода из Москвы дисциплина в армии так упала, что солдаты осмеливались нарушать приказы не только сержантов, но и офицеров. Впрочем, Ренье уже сам начал жалеть, что поддался настроению и ввязался в ненужную ссору. Действительно, выносить из леса неизвестно чьих мертвецов никак не входило в задачу его патруля. Однако пойти на поводу у солдат и показать, что он их боится, Ренье не мог, не позволяли мужская гордость и воинская честь.
– Вы меня, что, не поняли?! – крикнул он по-итальянски, свирепо раздувая усы.
– Сержант, – примирительно сказал третий рядовой, медленно направляясь в его сторону. – Нам приказали патрулировать лес, а не носить мертвых поляков. Давай его здесь обыщем, и все что найдем, поделим поровну.
– За неисполнение приказа – расстрел! – негромко, но жестко, ответил ему Ренье, когда итальянец подошел вплотную.
Солдат, увидев, в каком гневе пребывает сержант, многозначительно и мрачно посмотрел ему прямо в глаза, своими выпуклыми маслинами темных зрачков и позвал товарищей. Те подошли. После короткого совещания солдаты решили покориться. Они обнажили палаши, срубили два деревца и взялись делать носилки. Больше никто из них между собой не разговаривал.
Ренье отошел в сторону и с безопасного расстояния наблюдал, как работают солдаты. Носилки, вернее, их примитивное подобие, были готовы минут через десять.
– Грузите! – приказал он, делая вид что, бдительно осматривает пустой, светлый лес.
Рядовые подняли тело и положили на ремни, которыми связали стволы. Саблю, из-за которой, собственно, и разгорелся весь сыр-бор, положили сверху на тело.
– Готово, сержант! – крикнул Джузеппе.
– Хорошо, двое несут, третий отдыхает, – распорядился он. – Вперед, марш!
Вивера и Бодучели подняли носилки и понесли тело в сторону дороги. Третий итальянец шел рядом. Ренье постепенно остыл, про себя признал, что зря погорячился и догнал подчиненных. Какое-то время все двигались рядом. Идти по заваленному упавшими стволами деревьев лесу было тяжело и скоро сержант скомандовал:
– Смена!
Носильщики разом опустили тело на землю и выпрямились. Теперь перед Ренье в опасной близости оказались три пары ненавидящих глаз и руки, лежащие на рукоятках палашей. Он невольно отступил на шаг назад и взялся рукой за цевье ружья. Однако снять его не успел, на него с обнаженным палашом бросился третий, тот, что должен был поменять одного из носильщиков. Жан-Пьер был храбрым и опытным солдатом, он успел сорвать с плеча ружье и опустить в сторону нападавшего штык, но понял, что не успевает защититься. Итальянец прыгнул на него как кошка, но не долетел, громко вскрикнул и свалился на землю. Сержант понял, что произошло, только когда увидел вскочившего с земли ожившего покойника с обнаженной саблей в руке.
Вивера и Бодучели еще не поняв, что случилось, кинулись добивать противников, но сами пали: один пронзенный штыком, второй сабельным клинком. Все кончилось всего за несколько секунд.
Глава 1
Я почувствовал, как что-то болезненно воткнулось в бок, и проснулся. Сверху было пасмурное небо, я навзничь лежал на земле, а рядом со мной стоял человек с длинным, оснащенным штыком ружьем, одетый в старинную военную форму синего цвета, с высоким кивером, украшенным голубым помпоном на голове. У человека был большой орлиный нос с тонкой переносицей и огромные распушенные усы. Снизу вверх он смотрелся довольно забавно. Однако я ничем не выдал, что проснулся и, не поворачивая головы, осмотрелся сквозь приоткрытые веки.
В нескольких шагах в стороне от нас стояли трое грузин в такой же военной форме. Они оживленно переговаривались, и с любопытством меня рассматривали. Потом от них отделился заросший до глаз черной щетиной малый, подошел к усатому и заговорил с ним на ломанном французском языке. Я прислушался и, с грехом пополам, понял, о чем идет речь. Заросший грузин предлагал забрать саблю, а тело оставить в лесу. О чьем теле идет речь, он не сказал.
Усатый его выслушал и закричал, что это невыполнение приказа. Малый блеснул выпуклыми черными глазами, и вернулся к товарищам. Сойдясь, грузины начали кричать друг на друга и темпераментно размахивать руками. О чем они спорили и на каком языке, я не слышал. Однако скоро стало понятно, что пришли к какому-то соглашению.
Найдя «консенсус», двое из них вытащили из ножен тяжелые палаши и срубили две тонкие, молодые осинки. Пока они очищали стволы от веток, третий достал из заплечного ранца несколько кожаных ремней. Когда шесты были готовы, грузины, привязали к стволам ремни, и у них получились примитивные носилки. После чего они положили их рядом со мной. Только теперь, я догадался о причине конфликта. Грузины не хотели куда-то нести мое тело, и намеревались завладеть какой-то саблей.
Впрочем, когда они начали переговариваться между собой, оказалось что к Кавказу и Грузии, эти парни никакого отношения не имеют. Язык их был певуче знакомым с обилием гласных звуков, скорее всего итальянским. О чем они разговаривают, я не понимал, но жест большим пальцем по горлу, который сделал, покосившись на усатого, лупоглазый, имел только одну трактовку.
Когда они положили рядом со мной носилки, один из итальянцев доложил усачу, назвав его «ле сержент», что все готово. «Ле сержент», оставаясь в отдалении, приказал положить труп, то есть меня, на носилки и только после этого подошел. Итальянцы, не споря, быстро выполнили приказ и, перекатив «тело», положили меня между стволами на ремни. Потом пристроили у меня на груди саблю, подняли носилки и куда-то пошли, петляя между деревьями.
Я, по-прежнему не открывая глаз и не подавая признаков жизни, пытался вспомнить, кто я такой, как сюда попал и вообще что происходит. Однако в голове была сплошная муть, и мне не удалось зацепиться ни за одну самую коротенькую мысль. Пожалуй, единственное, что я в тот момент твердо знал, это то, что я не француз, но мне не стоит этого демонстрировать.
– Posez ca sur terre! – приказал сержант, и итальянцы тотчас опустили носилки на землю.
Я вспомнил угрожающий жест лупоглазого и незаметно взялся правой рукой за рукоять сабли, придерживая левой ножны. Итальянцы, опять переглянувшись, повернулись к сержанту и одновременно схватились за свои тесаки. Тот быстро отступил назад и рванул с плеча ружье. Лупоглазый, не ожидая, когда он его снимет, бросился мимо меня на француза, норовя всадить ему клинок в живот.
Пока на меня не обратили внимания, я успел вытащить саблю и, привстав, направил ее нападающему в грудь. Тот напоролся на острие, вскрикнул, отшатнулся, и, зажимая рану руками, повалился на землю недалеко от меня. Сержант к этому моменту уже успел справиться с ружьем, взял его наперевес и кинулся в атаку на красивого парня с черными курчавыми волосами. Тот попытался защититься своим длинным широким палашом, но француз выполнил резкий штыковой выпад, отбил клинок и уколол его в грудь. Раненый пронзительно закричал, и еще раз попытался достать сержанта тесаком. Ему на помощь бросился товарищ. Я вскочил у него на пути. Солдат, молодой мужчина со щербатым ртом, держал в руке довольно большой нож. Он не растерялся и выполнил странный, незнакомый мне прием, будто нырнул в мою сторону, намереваясь всадить клинок в живот.
Я отскочил, но щербатый оказался ловким человеком и, несмотря на растерянность после неожиданной атаки, сориентировался по ходу действия. Видимо, поняв, что ему меня с длинной саблей ножом не достать, замахнулся, собираясь метнуть тесак.
Тут в дело вмешался сержант со своим ружьем. Он напал на щербатого с фланга и всадил ему штык в бок, чуть ниже подмышки. Штык глубоко ушел в тело между ребер и итальянец, не успев даже вскрикнуть, широко открыл рот, и из него хлынула кровь. Все произошло так быстро, что я даже не успел толком испугаться.
– Черт подери, – сказал сержант, как и я, растеряно глядя на троих умирающих на земле людей, – что им, собственно, было нужно?
Я показал на свой рот, развел руки и пожал плечами. Разговаривать с французом на его родном языке я почему-то не захотел. Он решил, что я глухонемой и, помогая жестами, громко спросил:
– Ты меня слышишь?
Я кивнул и опять показал на рот.
– Не можешь говорить? – догадался он.
Я утвердительно кивнул и изобразил, что меня стукнули по голове, и я упал без сознания. Это было в принципе, верно. Внутреннее состояние у меня было как после хорошего удара дубиной по затылку. Он понял и сочувственно кивнул, потом так же жестами объяснил, что и сам оказался рядом с взорвавшейся бомбой, потом подкатил глаза, покрутил рукой возле лба и поморщился как от боли. Получалось, что мы с ним оба как бы контуженные.
Объяснившись, мы оба, не сговариваясь, посмотрели на убитых. Итальянцы лежали в живописных позах на сырой русской земле. Что с ними делать я не знал, вопросительно посмотрел на француза. Однако с ним что-то случилось, он побледнел, приставил к стволу дерева ружье и обеими руками взялся за голову. Потом его начало рвать. Я смотрел на него, не зная чем ему можно помочь. Вероятно после пережитого волнения, у него сказались последствия контузии.
Спрашивать его о чем-то было бесполезно. Он перестал реагировать на окружающее, сжимал ладонями виски, стонал от боли и опустился на корточки возле толстенной березы. Так и сидел, прислоняясь лбом к коре дерева.
Удивительно, но все это время у меня не возникали вопросы, откуда взялись эти люди. Может быть потому, что я подсознательно пытался понять, откуда взялся я сам. Француз, между тем, начал раскачиваться и стукаться лбом о дерево. Наверное, таким способом, хотел отогнать или заглушить боль. Я подумал, что должен будут сделать, если он вдруг потеряет сознание. Ситуация получится патовая, на меня одного, три трупа полных и четвертый на половину.
Не знаю, как получилось, но в какой-то момент я сам, не понимая, что и для чего делаю, протянул к французу руки и снял с него кивер. Его коротко стриженая голова оказалась совсем мокрой. Не обращая на это внимания, я принялся водить над ней ладонями. Вскоре сержант перестал раскачиваться, застыл на месте. Продолжалось все недолго, не больше трех-пяти минут. Вдруг он провел рукой по мокрому лицу, и повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза. В его взгляде были удивление и страх. Я как мог приветливо улыбнулся и вернул ему форменную шапку.
– Прошла! – воскликнул он, принимая головной убор. – Как ты смог?!
На это я мог только развести руками.
– Ты француз? – спросил сержант, продолжая руками обследовать свою выздоровевшую голову.
Я опять развел руками.
– Нет, на француза ты не похож, – рассмотрев мое лицо, решил он. – Португалец?
Чтобы он избежал перечисления всех европейских народов, я показал знаком, что все равно ничего не знаю, и напомнил об ударе по затылку. Однако он от попытки меня идентифицировать не отказался и решил хотя бы для себя:
– Скорее всего, ты поляк, из корпуса князя Понятовского. Офицер?
Я, как и прежде показал, что не знаю. И здесь он оказался верен себе, все решил сам.
– Думаю, ты никак не ниже капитана.
Мне осталось только согласно кивнуть.
– А лечить можешь только голову или и другие раны? Что, тоже не помнишь? Ну, ничего, потом проверим.
Я показал на убитых и знаком спросил, что с ними делать. Сержант сразу перестал улыбаться и посмотрел на тела с плохо скрытым презрением.
– Они хотели тебя ограбить, а меня убить, – объяснил он. – Меня, старшего по званию! И это солдаты Великой армии!
Эта мысль так его расстроила, что он опять дотронулся рукой до лба. Потом взял себя в руки и решил:
– Заберем их ружья, чтобы не достались русским, – добавил он.
В это момент я подумал, что, кажется, я и есть тот русский, которым они не должны достаться и невольно улыбнулся. Сержант улыбку не заметил, он в это время обшаривал карманы убитых. Быстро отыскал кожаные мешочки с деньгами.
– Им они все равно больше не понадобятся, – смущенно усмехнувшись, объяснил он, опуская их к себе в карман, – а мы с тобой разделим поровну.
Встретив мой недоумевающий взгляд, француз решил, что я ему не очень верю, и решил поделить деньги здесь же на месте. Меня же в тот момент деньги интересовали совсем по другой причине. Я подумал, что по монетам смогу хотя бы понять, где нахожусь. Сержант высыпал содержимое кошельков в кивер. Горка из монет получилась внушительной. В основном там оказались серебряные монеты, но было много и золотых. Он быстро сосчитал деньги и действительно поровну их разделил. Я взял мешочек со своей долей и выудил из него золотую монету. Она оказалась довольно тяжелой, явно больше десяти граммов. На ней был портрет длинноносого человека, и надпись латинскими буквами «Наполеон император», а на реверсе «Республика Франция» и дата 1806 год.
Я попытался вспомнить, кто такой Наполеон и какое отношение я могу иметь к Французской республике 1806 года. Что-то в этих словах было мне знакомо, но пока они в общее понятие не складывались и я на время оставил попытки.
– Император! – с благоговением в голосе, сказал сержант, увидев, что я надолго задержал взгляд на портрете Наполеона. – Генерал Бонапарт! Я с ним воюю с самого Аустерлица. Сколько раз видел его так же близко как тебя! – теперь, когда у него перестала болеть голова, говорил он быстро, напористо даже казалось с наслаждением очень словоохотливого человека. – Ну что, пошли? – перескочил он с темы императора на текущие дела. – А то от своих отстанем, а мне еще нужно будет успеть доложить субалтерн-офицеру о попытке бунта и дезертирства. Меня зовут сержант Жан-Пьер Ренье, 106 линейный полк, а ты? Ну, да я забыл. Знаешь что, давай мы и тебе придумаем имя, ну, чтобы не было никаких разговоров. Знаешь, кем ты будешь, – он задумался, покопался в памяти, потом уверенно предложил, – ты будешь Сигизмундом Потоцким. У меня был такой лейтенант Сигизмунд Потоцкий. Запомнишь?
Я кивнул.
– Или хочешь назваться капитаном? Нет? Я отрицательно покачал головой.
– Скажу, что давно тебя знаю. Знаешь, как тебя ранили? Ты во время нападения казаков упал с лошади, ударился головой и потерял память. Лучше так, а то еще обвинят в дезертирстве, – не умолкая болтал он, наверное наверстывал упущенное.
Меня такое предложение вполне устроило. Лучше быть хоть кем-то, чем неизвестно кем. Я опять согласно кивнул. Потом мы поделили ружья, и пошли в ту же сторону, куда меня недавно несли вперед ногами.
Дождь между тем шел и шел. Мундир Ренье так пропитался водой, что казалось, на нем нет сухой нитки, а вот с моей одежды вода просто скатывалась. Мне скоро стало жарко, и я расстегнулся. Однако обычные липучки и кнопки так удивили сержанта, что он остановился и начал исследовать мою одежду. Признался, что ничего подобного в жизни не видел. Потом, опять забыв, что я не говорю и ничего не помню, начал приставать, где я взял такое смешное платье. Впрочем, сам тут же и придумал за меня ответ, объяснил, что я нашел его в московской лавке.
Похоже, Жан-Пьер принадлежал к счастливому типу людей, верящих в собственные россказни. Теперь, когда у него прошла головная боль, он казался веселым, словоохотливым человеком. Про таких людей говорят, что они страдают словесным поносом. Он даже умудрился вспомнить несколько эпизодов из нашей с ним прошлой жизни и, кажется, вполне ассоциировал меня с неведомым Сигизмундом Потоцким.
– Жаль, что меня с тобой тогда не было, – сокрушался он по поводу моего непромокаемого платья. – Мне бы такая одежда тоже пригодилась. А помнишь, дело под Ульмом в пятом году, когда австрийцы сдали нам сорок знамен и восемьдесят пушек? Тебе ведь тогда присвоили звание лейтенанта?
Мне не оставалось ничего другого, как согласно кивнуть. Мы пока шли лесом. Дорога еще не была видна между деревьями, но шум ее был уже слышен. Мы с сержантом двигались рядом, он без умолка говорил и говорил, а я ему изредка улыбался. Почти все в его рассказах мне было понятно, а если каких-то слов я и не разбирал, то вполне понимал общий смысл. Впрочем, в его россказнях и понимать было особенно нечего, Ренье нес обычную околесицу, которую говоруны считают приятным разговором и которая не содержит никакой конкретной информации. Похоже, убийство соратников по оружию, итальянцев, его нимало не расстроило, и он даже не вспоминал того, что случилось всего четверть часа назад.
Скоро я просто перестал его слушать и пытался хоть что-то о себе вспомнить. То, что имя Наполеона я недавно слышал, было несомненным, но где и в какой связи, ускользало из памяти.
– Смотри, что это они здесь делают? – прервав монотонную болтовню, воскликнул сержант.
Я посмотрел туда, куда он указывал и увидел как двое солдат, тащат в глубину леса какого-то полного высокого человека в городском платье с нахлобученным до глаз цилиндре, а третий подталкивает упирающегося мужчину штыком в спину.
– Эй! – весло окликнул их Ренье. – Вы что делаете, медведя поймали?
Солдат, подгонявший пленника штыком, повернулся на голос и, не отвечая на невинный вопрос, вскинул ружье. Опытный Жан-Пьер юркнул за березу, а я упал на землю и спрятался за бугорком земли.
– Ты это что? Мы свои! – опять крикнул сержант, но вместо ответа, мы услышали выстрел.
Пуля была направлена в меня и едва не попала в цель. Шутка оказалась не смешной, и мне самому пришлось браться за оружие. Я сбросил с плеча лишнее ружье и перекатился в канаву. Ренье тоже не терял времени даром и готовился к бою. Приподняв голову, я увидел, как два солдата свалили штатского на землю и, укрывшись за ним как за бруствером, целились из ружей в нашу сторону. Тот, что выстрелил первым, спрятался за деревом и перезаряжал ружье. Мне были видны только его плечо и нога. Его я и выбрал первой мишенью.
Почему-то я знал, как нужно стрелять из французских кремневых длинноствольных ружей, и без сомнений в правильности действий, взвел курок и, спокойно прицелившись, выстрелил. Целился я в бедро. Расстояние между нами было, совсем ничтожное, метров пятьдесят, потому промахнуться было сложно. Я и не промахнулся. Солдат закричал и выскочил из-за укрытия, чтобы тут же поймать пулю сержанта.
В ответ разом грянуло два выстрела и Ренье, выронив свое ружье, повалился на землю. Теперь оружие у солдат оказалось разряженным и я на непонятном рефлексе, толком не сознавая, что делаю, бросился к ним с саблей. Они разом вскочили на ноги и ждали меня, выставив вперед штыки, даже не пробуя перезарядить оружие.
В нескольких шагах в стороне от нас стояли трое грузин в такой же военной форме. Они оживленно переговаривались, и с любопытством меня рассматривали. Потом от них отделился заросший до глаз черной щетиной малый, подошел к усатому и заговорил с ним на ломанном французском языке. Я прислушался и, с грехом пополам, понял, о чем идет речь. Заросший грузин предлагал забрать саблю, а тело оставить в лесу. О чьем теле идет речь, он не сказал.
Усатый его выслушал и закричал, что это невыполнение приказа. Малый блеснул выпуклыми черными глазами, и вернулся к товарищам. Сойдясь, грузины начали кричать друг на друга и темпераментно размахивать руками. О чем они спорили и на каком языке, я не слышал. Однако скоро стало понятно, что пришли к какому-то соглашению.
Найдя «консенсус», двое из них вытащили из ножен тяжелые палаши и срубили две тонкие, молодые осинки. Пока они очищали стволы от веток, третий достал из заплечного ранца несколько кожаных ремней. Когда шесты были готовы, грузины, привязали к стволам ремни, и у них получились примитивные носилки. После чего они положили их рядом со мной. Только теперь, я догадался о причине конфликта. Грузины не хотели куда-то нести мое тело, и намеревались завладеть какой-то саблей.
Впрочем, когда они начали переговариваться между собой, оказалось что к Кавказу и Грузии, эти парни никакого отношения не имеют. Язык их был певуче знакомым с обилием гласных звуков, скорее всего итальянским. О чем они разговаривают, я не понимал, но жест большим пальцем по горлу, который сделал, покосившись на усатого, лупоглазый, имел только одну трактовку.
Когда они положили рядом со мной носилки, один из итальянцев доложил усачу, назвав его «ле сержент», что все готово. «Ле сержент», оставаясь в отдалении, приказал положить труп, то есть меня, на носилки и только после этого подошел. Итальянцы, не споря, быстро выполнили приказ и, перекатив «тело», положили меня между стволами на ремни. Потом пристроили у меня на груди саблю, подняли носилки и куда-то пошли, петляя между деревьями.
Я, по-прежнему не открывая глаз и не подавая признаков жизни, пытался вспомнить, кто я такой, как сюда попал и вообще что происходит. Однако в голове была сплошная муть, и мне не удалось зацепиться ни за одну самую коротенькую мысль. Пожалуй, единственное, что я в тот момент твердо знал, это то, что я не француз, но мне не стоит этого демонстрировать.
– Posez ca sur terre! – приказал сержант, и итальянцы тотчас опустили носилки на землю.
Я вспомнил угрожающий жест лупоглазого и незаметно взялся правой рукой за рукоять сабли, придерживая левой ножны. Итальянцы, опять переглянувшись, повернулись к сержанту и одновременно схватились за свои тесаки. Тот быстро отступил назад и рванул с плеча ружье. Лупоглазый, не ожидая, когда он его снимет, бросился мимо меня на француза, норовя всадить ему клинок в живот.
Пока на меня не обратили внимания, я успел вытащить саблю и, привстав, направил ее нападающему в грудь. Тот напоролся на острие, вскрикнул, отшатнулся, и, зажимая рану руками, повалился на землю недалеко от меня. Сержант к этому моменту уже успел справиться с ружьем, взял его наперевес и кинулся в атаку на красивого парня с черными курчавыми волосами. Тот попытался защититься своим длинным широким палашом, но француз выполнил резкий штыковой выпад, отбил клинок и уколол его в грудь. Раненый пронзительно закричал, и еще раз попытался достать сержанта тесаком. Ему на помощь бросился товарищ. Я вскочил у него на пути. Солдат, молодой мужчина со щербатым ртом, держал в руке довольно большой нож. Он не растерялся и выполнил странный, незнакомый мне прием, будто нырнул в мою сторону, намереваясь всадить клинок в живот.
Я отскочил, но щербатый оказался ловким человеком и, несмотря на растерянность после неожиданной атаки, сориентировался по ходу действия. Видимо, поняв, что ему меня с длинной саблей ножом не достать, замахнулся, собираясь метнуть тесак.
Тут в дело вмешался сержант со своим ружьем. Он напал на щербатого с фланга и всадил ему штык в бок, чуть ниже подмышки. Штык глубоко ушел в тело между ребер и итальянец, не успев даже вскрикнуть, широко открыл рот, и из него хлынула кровь. Все произошло так быстро, что я даже не успел толком испугаться.
– Черт подери, – сказал сержант, как и я, растеряно глядя на троих умирающих на земле людей, – что им, собственно, было нужно?
Я показал на свой рот, развел руки и пожал плечами. Разговаривать с французом на его родном языке я почему-то не захотел. Он решил, что я глухонемой и, помогая жестами, громко спросил:
– Ты меня слышишь?
Я кивнул и опять показал на рот.
– Не можешь говорить? – догадался он.
Я утвердительно кивнул и изобразил, что меня стукнули по голове, и я упал без сознания. Это было в принципе, верно. Внутреннее состояние у меня было как после хорошего удара дубиной по затылку. Он понял и сочувственно кивнул, потом так же жестами объяснил, что и сам оказался рядом с взорвавшейся бомбой, потом подкатил глаза, покрутил рукой возле лба и поморщился как от боли. Получалось, что мы с ним оба как бы контуженные.
Объяснившись, мы оба, не сговариваясь, посмотрели на убитых. Итальянцы лежали в живописных позах на сырой русской земле. Что с ними делать я не знал, вопросительно посмотрел на француза. Однако с ним что-то случилось, он побледнел, приставил к стволу дерева ружье и обеими руками взялся за голову. Потом его начало рвать. Я смотрел на него, не зная чем ему можно помочь. Вероятно после пережитого волнения, у него сказались последствия контузии.
Спрашивать его о чем-то было бесполезно. Он перестал реагировать на окружающее, сжимал ладонями виски, стонал от боли и опустился на корточки возле толстенной березы. Так и сидел, прислоняясь лбом к коре дерева.
Удивительно, но все это время у меня не возникали вопросы, откуда взялись эти люди. Может быть потому, что я подсознательно пытался понять, откуда взялся я сам. Француз, между тем, начал раскачиваться и стукаться лбом о дерево. Наверное, таким способом, хотел отогнать или заглушить боль. Я подумал, что должен будут сделать, если он вдруг потеряет сознание. Ситуация получится патовая, на меня одного, три трупа полных и четвертый на половину.
Не знаю, как получилось, но в какой-то момент я сам, не понимая, что и для чего делаю, протянул к французу руки и снял с него кивер. Его коротко стриженая голова оказалась совсем мокрой. Не обращая на это внимания, я принялся водить над ней ладонями. Вскоре сержант перестал раскачиваться, застыл на месте. Продолжалось все недолго, не больше трех-пяти минут. Вдруг он провел рукой по мокрому лицу, и повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза. В его взгляде были удивление и страх. Я как мог приветливо улыбнулся и вернул ему форменную шапку.
– Прошла! – воскликнул он, принимая головной убор. – Как ты смог?!
На это я мог только развести руками.
– Ты француз? – спросил сержант, продолжая руками обследовать свою выздоровевшую голову.
Я опять развел руками.
– Нет, на француза ты не похож, – рассмотрев мое лицо, решил он. – Португалец?
Чтобы он избежал перечисления всех европейских народов, я показал знаком, что все равно ничего не знаю, и напомнил об ударе по затылку. Однако он от попытки меня идентифицировать не отказался и решил хотя бы для себя:
– Скорее всего, ты поляк, из корпуса князя Понятовского. Офицер?
Я, как и прежде показал, что не знаю. И здесь он оказался верен себе, все решил сам.
– Думаю, ты никак не ниже капитана.
Мне осталось только согласно кивнуть.
– А лечить можешь только голову или и другие раны? Что, тоже не помнишь? Ну, ничего, потом проверим.
Я показал на убитых и знаком спросил, что с ними делать. Сержант сразу перестал улыбаться и посмотрел на тела с плохо скрытым презрением.
– Они хотели тебя ограбить, а меня убить, – объяснил он. – Меня, старшего по званию! И это солдаты Великой армии!
Эта мысль так его расстроила, что он опять дотронулся рукой до лба. Потом взял себя в руки и решил:
– Заберем их ружья, чтобы не достались русским, – добавил он.
В это момент я подумал, что, кажется, я и есть тот русский, которым они не должны достаться и невольно улыбнулся. Сержант улыбку не заметил, он в это время обшаривал карманы убитых. Быстро отыскал кожаные мешочки с деньгами.
– Им они все равно больше не понадобятся, – смущенно усмехнувшись, объяснил он, опуская их к себе в карман, – а мы с тобой разделим поровну.
Встретив мой недоумевающий взгляд, француз решил, что я ему не очень верю, и решил поделить деньги здесь же на месте. Меня же в тот момент деньги интересовали совсем по другой причине. Я подумал, что по монетам смогу хотя бы понять, где нахожусь. Сержант высыпал содержимое кошельков в кивер. Горка из монет получилась внушительной. В основном там оказались серебряные монеты, но было много и золотых. Он быстро сосчитал деньги и действительно поровну их разделил. Я взял мешочек со своей долей и выудил из него золотую монету. Она оказалась довольно тяжелой, явно больше десяти граммов. На ней был портрет длинноносого человека, и надпись латинскими буквами «Наполеон император», а на реверсе «Республика Франция» и дата 1806 год.
Я попытался вспомнить, кто такой Наполеон и какое отношение я могу иметь к Французской республике 1806 года. Что-то в этих словах было мне знакомо, но пока они в общее понятие не складывались и я на время оставил попытки.
– Император! – с благоговением в голосе, сказал сержант, увидев, что я надолго задержал взгляд на портрете Наполеона. – Генерал Бонапарт! Я с ним воюю с самого Аустерлица. Сколько раз видел его так же близко как тебя! – теперь, когда у него перестала болеть голова, говорил он быстро, напористо даже казалось с наслаждением очень словоохотливого человека. – Ну что, пошли? – перескочил он с темы императора на текущие дела. – А то от своих отстанем, а мне еще нужно будет успеть доложить субалтерн-офицеру о попытке бунта и дезертирства. Меня зовут сержант Жан-Пьер Ренье, 106 линейный полк, а ты? Ну, да я забыл. Знаешь что, давай мы и тебе придумаем имя, ну, чтобы не было никаких разговоров. Знаешь, кем ты будешь, – он задумался, покопался в памяти, потом уверенно предложил, – ты будешь Сигизмундом Потоцким. У меня был такой лейтенант Сигизмунд Потоцкий. Запомнишь?
Я кивнул.
– Или хочешь назваться капитаном? Нет? Я отрицательно покачал головой.
– Скажу, что давно тебя знаю. Знаешь, как тебя ранили? Ты во время нападения казаков упал с лошади, ударился головой и потерял память. Лучше так, а то еще обвинят в дезертирстве, – не умолкая болтал он, наверное наверстывал упущенное.
Меня такое предложение вполне устроило. Лучше быть хоть кем-то, чем неизвестно кем. Я опять согласно кивнул. Потом мы поделили ружья, и пошли в ту же сторону, куда меня недавно несли вперед ногами.
Дождь между тем шел и шел. Мундир Ренье так пропитался водой, что казалось, на нем нет сухой нитки, а вот с моей одежды вода просто скатывалась. Мне скоро стало жарко, и я расстегнулся. Однако обычные липучки и кнопки так удивили сержанта, что он остановился и начал исследовать мою одежду. Признался, что ничего подобного в жизни не видел. Потом, опять забыв, что я не говорю и ничего не помню, начал приставать, где я взял такое смешное платье. Впрочем, сам тут же и придумал за меня ответ, объяснил, что я нашел его в московской лавке.
Похоже, Жан-Пьер принадлежал к счастливому типу людей, верящих в собственные россказни. Теперь, когда у него прошла головная боль, он казался веселым, словоохотливым человеком. Про таких людей говорят, что они страдают словесным поносом. Он даже умудрился вспомнить несколько эпизодов из нашей с ним прошлой жизни и, кажется, вполне ассоциировал меня с неведомым Сигизмундом Потоцким.
– Жаль, что меня с тобой тогда не было, – сокрушался он по поводу моего непромокаемого платья. – Мне бы такая одежда тоже пригодилась. А помнишь, дело под Ульмом в пятом году, когда австрийцы сдали нам сорок знамен и восемьдесят пушек? Тебе ведь тогда присвоили звание лейтенанта?
Мне не оставалось ничего другого, как согласно кивнуть. Мы пока шли лесом. Дорога еще не была видна между деревьями, но шум ее был уже слышен. Мы с сержантом двигались рядом, он без умолка говорил и говорил, а я ему изредка улыбался. Почти все в его рассказах мне было понятно, а если каких-то слов я и не разбирал, то вполне понимал общий смысл. Впрочем, в его россказнях и понимать было особенно нечего, Ренье нес обычную околесицу, которую говоруны считают приятным разговором и которая не содержит никакой конкретной информации. Похоже, убийство соратников по оружию, итальянцев, его нимало не расстроило, и он даже не вспоминал того, что случилось всего четверть часа назад.
Скоро я просто перестал его слушать и пытался хоть что-то о себе вспомнить. То, что имя Наполеона я недавно слышал, было несомненным, но где и в какой связи, ускользало из памяти.
– Смотри, что это они здесь делают? – прервав монотонную болтовню, воскликнул сержант.
Я посмотрел туда, куда он указывал и увидел как двое солдат, тащат в глубину леса какого-то полного высокого человека в городском платье с нахлобученным до глаз цилиндре, а третий подталкивает упирающегося мужчину штыком в спину.
– Эй! – весло окликнул их Ренье. – Вы что делаете, медведя поймали?
Солдат, подгонявший пленника штыком, повернулся на голос и, не отвечая на невинный вопрос, вскинул ружье. Опытный Жан-Пьер юркнул за березу, а я упал на землю и спрятался за бугорком земли.
– Ты это что? Мы свои! – опять крикнул сержант, но вместо ответа, мы услышали выстрел.
Пуля была направлена в меня и едва не попала в цель. Шутка оказалась не смешной, и мне самому пришлось браться за оружие. Я сбросил с плеча лишнее ружье и перекатился в канаву. Ренье тоже не терял времени даром и готовился к бою. Приподняв голову, я увидел, как два солдата свалили штатского на землю и, укрывшись за ним как за бруствером, целились из ружей в нашу сторону. Тот, что выстрелил первым, спрятался за деревом и перезаряжал ружье. Мне были видны только его плечо и нога. Его я и выбрал первой мишенью.
Почему-то я знал, как нужно стрелять из французских кремневых длинноствольных ружей, и без сомнений в правильности действий, взвел курок и, спокойно прицелившись, выстрелил. Целился я в бедро. Расстояние между нами было, совсем ничтожное, метров пятьдесят, потому промахнуться было сложно. Я и не промахнулся. Солдат закричал и выскочил из-за укрытия, чтобы тут же поймать пулю сержанта.
В ответ разом грянуло два выстрела и Ренье, выронив свое ружье, повалился на землю. Теперь оружие у солдат оказалось разряженным и я на непонятном рефлексе, толком не сознавая, что делаю, бросился к ним с саблей. Они разом вскочили на ноги и ждали меня, выставив вперед штыки, даже не пробуя перезарядить оружие.