Шхиян Сергей. Турецкий ятаган

   Потому, когда боярин прокричал мне в ухо приказ сопровождать дьяка и подчиняться его распоряжениям, я только согласно кивнул головой.

* * *

   Поместье дьяка Дмитрия Александровича Екушина пряталось в прекрасном сосновом бору. Вела к нему хорошая, сухая, песчаная дорога. Конечно, это было еще не Рублевское шоссе, но тоже весьма достойное направление. Добирались мы сюда долго, около восьми часов, так что я вполне успел подремать в седле, рассмотреть встретившиеся по пути достопримечательности и очередной раз пожалеть, что ввязался в эту авантюру. Однако все по порядку.
   Пропавшие в ночной мгле слуги так и не вернулись к своему жестокосердному сюзерену, так что их обязанности пришлось исполнять мне. Во время романтической ночевки на берегу возле костра, мне всю ночь пришлось то ходить в лес за хворостом, то подбрасывать его в костер, и я здорово не выспался. Такими же смурыми и хмурыми были мои новые знакомые. Дьяк опять ненадолго уединился с боярином, после чего велел нам с Федором отнести себя в лодку, а мне еще и сесть на весла. Прощание вышло краткое и совсем не трогательное. За боярином и травмированным Федей, который смотрел на меня волком и мечтал перегрызть горло, приехал вчерашний лодочник. Я поплевал на ладони, и мы отбыли первыми. Часа полтора пришлось гнать наш утлый челн вдоль берега до небольшой деревушки, где дьяка ждали лошади и эскорт. Свита у него была внушительная, десять государевых стремянных стрельцов, вооруженных как саблями и бердышами, так и короткими пищалями, притороченными к седлам.
   После того, как мы с Дмитрием Александровичем причалили на лодке к берегу и сбежавшиеся встретить начальника стражники, бережно перенесли его на руках на сухое место, был тотчас дан приказ седлать лошадей. Я держался в тени, особняком, перед охраной не заискивал и на самого дьяка почти не обращал внимания. Пропажа товарищей стрельцов заинтересовала, но прямо, куда они делись, никто не спрашивал. Особенно после того, как лошадь одного из них досталась мне.
   – Дайте ему донца Захара, – приказал дьяк.
   Мне указали лошадь, невысокого жеребца с горбатой, сухой головой, длинной шеей и спиной. Мне эта старая порода с длинными, сухими ногами нравилась. Я потрепал животное по шее, оседлал, отрегулировал длину ножен и уселся в седло, чтобы не сходить с него до конца неблизкого пути. Наша кавалькада выстроилась колонной по два и по команде дьяка тронулась в путь. Моим соседом оказался хмурый, бородатый стрелец, не склонный к какому-либо общению и за все время пути мы не перебросились с ним ни единым словом.
   До этого длительного перехода по самому центру Московского государства мне удалось увидеть только пару маленьких деревень и село Лукьяново, и только теперь появилась возможность посмотреть, как живёт обычный народ в начале семнадцатого века.
   Строения, в которых жили крестьяне, особенно не отличались от жилья поздних эпох. Однако разница все-таки была. Большинство изб стояло на подклетях, что, в наше время скорее характерно для северных областей или мест, с повышенной влажностью. Кровли жилых домов были преимущественно, двускатные и крыты в основном обычной дранкой и лубьем (так называлась тонкая дранка). Удивительно, но изб, крытых соломой, было меньше, чем в конце восемнадцатого века.
   Вот окон, как и печных труб, было мало. Значительно больше, чем в позднее время было совсем крохотных «однокомнатных» избушек без сеней, больше напоминавших сараи, которые топились по-черному. В них не было потолков, только кровля, в которой оставляли закрывающиеся, как их называли, волоковые оконца, через которые выходил дым.
   Боярские усадьбы по пути нам не попадались и первое богатое жилище, которое я здесь увидел, было поместье дьяка. Дорога, красиво вившаяся среди густого соснового леса, окончилась въездом в усадьбу. Уже ворота производили сильное впечатление: мощные полуметровые столбы-виреи снизу доверху изукрашенные довольно искусной резьбой. На столбах висели два полотнища дубовых ворот с плотно подогнанными досками. Они были отделаны узором из гвоздей с большими орнаментированными шляпками. Над ними была устроена маленькая двухскатная кровля, конек которой шел над воротами.
   В обе стороны от въезда расходился частокол из двухметровых заостренных бревен, врытых вплотную друг к другу. Все выглядело солидно и надежно, словно это не загородная резиденция, а настоящая маленькая крепость.
   Нашего приезда ждали. Слуги в простых армяках, сшитых из так называемой домотканой ткани-толстины, крашенных в синий цвет, тотчас распахнули ворота и наша кавалькада, въехала на широкий двор. В его глубине на высоком едином фундаменте, подклете, сделанном из белого тесного камня, высился целый игрушечный бревенчатый город. Комплекс состоял из нескольких домов с разными кровлями. Они были так различны и витиевато украшены, что придавали всему строению прянично-праздничный вид. Все эти строения, были соединены между собой на уровне второго этажа переходами, с резными стенами, что также служило не только для сообщения, но и дополнительным украшением.
   Возвращающегося хозяина высыпала встречать вся наличествующая челядь. Народу набралось на хороший митинг пенсионеров, человек пятьдесят, так что сразу понять, кто члены семьи, кто слуги, я не мог.
   Дьяк легко соскочил со своего арабского жеребца, на мой взгляд, не самых чистых кровей, но, несомненно, очень дорогого, и небрежно бросил поводья подбежавшему конюху. Нам, «простолюдинам», пришлось самим отвести лошадей в конюшни и вытирать их вспотевшие крупы холстинами, чтобы животные не простудились. Как только стрельцы оказались без хозяйского надзора, на меня тотчас обрушился град вопросов о судьбе исчезнувших товарищей.
   Продемонстрировав свою глухоту, я, когда понял, что от меня добиваются, с простодушным видом рассказал, что своих спутников дьяк уступил моему старому хозяину, а меня взял с собой из-за болезни. Такой прозаический вариант исчезновения дьяковых оруженосцев, тотчас угасил и к ним, и ко мне всякий интерес. Стрельцы занялись сначала лошадьми, потом своим делами, и вскоре я остался в одиночестве.
   Кончив возиться с донцом, я вышел на хозяйственный двор, отделенный от парадного самым, что ни есть, прозаическим плетнем. Как обычно бывает у нерачительных хозяев, парадная сторона жилища сильно отличалась от изнанки. Здесь было грязно, слякотно и непросыхающие лужи имели подозрительный цвет и запах. По двору без дела слонялись люди в крестьянском платье. Ко мне тут же подошел один из стрельцов. Он попытался до меня докричаться и выяснить, куда и на какой срок были командированы дьяком сбежавшие ребята. Пришлось придуриваться и вместо членораздельных ответов глупо улыбаться. Мнимая глухота, при своих неоценимых «агентурных» преимуществах имела тот недостаток, что ограничивала общение. Стрельцу скоро надоело драть глотку, и он ушел, бормоча что-то непочтительное в адрес дьяка.
   Меня удивило то, что стрельцы почему-то охраняют частное лицо. В это время стрельцы были постоянным войском в Московском государстве. Время появления их точно не известно. Карамзин думал, что они первоначально были известны под именем пищальников. Правильное устройство стрельцы получили при Иоанне Грозном, когда их было до двенадцати тысяч человек, из которых пять тысяч жили в Москве. Стрельцы делились на стремянных (до двух тысяч человек), составлявших стражу государя, стрельцов московских и украинных городов, где они составляли гарнизоны.
   Во время войны стрельцы входили в состав полевых войск. Они делились на приказы (потом полки) жившие особыми слободами и имевшие особые съезжие избы. Во главе каждого приказа был стрелецкий голова, впоследствии называвшийся полковником подчиненный воеводе; голове были подчинены сотники, пятидесятники и десятники. В каждом приказе было от двухсот до тысячи двухсот человек (обыкновенно – около пятисот).
   Головами могли быть только дворяне, а в сотники назначались и дети боярские; десятники и пятидесятники выбирались из простых стрельцов. В это войско набирались ратники из «гулящих» людей «не тяглых, и не пашенных, и не крепостных», «молодых и резвых, и из самопалов стрелять гораздых». Каждый стрелец должен был иметь поручителей, которые отвечали за него в случае бегства или растраты казенного имущества. Стрелецкая служба была пожизненной и наследственной. Голова следил за поведением стрельцов, учил их стрельбе, судил их, кроме «разбойных и татебных дел и больших исков», и наказывал провинившихся батогами и кнутом. Стрельцы могли беспошлинно торговать в розницу своим рукодельем на сумму не больше одного рубля, не платили судебных пошлин в исках на сумму до двенадцати рублей. Отставные стрельцы, а также жены и дети убитых и попавших в плен продолжали жить в стрелецких слободах. Кроме гарнизонной и полевой службы, они несли караульную службу и были на посылках. Вооружение стрельцов составляли небольшие, но довольно тяжелые пищали.
   Так что стрельцов, в отличие от княжеских дружин, которых, пожалуй, точнее классифицировать как офицерский корпус, можно считать нашей первой профессиональной контрактной армией.
   Повторюсь, то, что стремянные стрельцы охраняют чиновника, правда, довольно высокого ранга, меня удивляло. Хотя с другой стороны, если подойти к должности дьяка с нашими мерками табели о рангах, то он оказывался замминистра одного из центральных министерств, посольского приказа.
   Первоначально, ввиду его главного назначения, ведать иностранными делами, через посольский приказ происходили все сношения с иностранными державами. Им выдавались грамоты для выезда из России, как русским, так и иностранцам. Он ведал иностранцами, проживавшими в России, особенно в их торговых делах. Этот же приказ чинил суд и принимал жалобы иностранцев на русских обидчиков. Он же управлял почтовыми делами, так как почты вначале содержались иностранцами и учреждались только по трактам, ведшим в иностранные державы и преимущественно для сношений с ними. В ведении его находились также все дела по сношениям с донскими казаками.
   Позже, во времена первых Романовых, его функции значительно увеличились. Но и теперь можно было представить, на каком хлебном месте сидел мой новый шеф.
   Оставшись без надзора и попечения, я решил осмотреть местные достопримечательности. Территория поместья была довольно плотно застроена, и мне стоило разведать где здесь что располагается и, на всякий случай, присмотреть пути отхода. Однако не успел я отойти от конюшни, как ко мне подошел один из дьяковых стрельцов – молодой парень с приятным, бесхитростным лицом. Было ему на вид лет восемнадцать. Одет он был в яркую форму одного из стрелецких полков: красный кафтан с малиновыми петлицами, темно-серую шапку и желтые сапоги, не парень, а картинка.
   – Тебя как зовут? – громко спросил он, памятуя о моей глухоте.
   – Алексей, – ответил я.
   – А меня Алексашка. Ты откуда такой будешь?
   – С украйны, – неопределенно ответил я, – а ты?
   – Мы московские стрельцы, – охотно объяснил он. – Пошли в трапезную, наши уже все там.
   Предложение было весьма своевременное, и я радостно согласился составить компанию товарищам по оружию. Александр приветливо улыбнулся, взял меня под руку, и мы пошли в большое бревенчатое строение трапезной, которое оказалось тут же на хозяйственном дворе. Там за длинным столом сидели не только люди в стрелецкой форме, но и обычные слуги в вольной одежде. Мы, не чинясь, сели на свободные места в конце стола, и тотчас к нам подскочил засаленный мальчишка с керамическими мисками. При дальнейшем исследовании оказалось, что это щи с белыми грибами.
   По случаю великого поста кормили постными блюдами. На столе лежали караваи подового хлеба и горкой высились пироги с черными грибами. На сладкое паренек-поваренок принес сладкий пирог с сушеными фруктами и сладкую «разварку» из ягод, что-то вроде компота без сахара. Еда была свежа, хорошо приготовлена, и я впервые за последнее время встал из-за стола без остаточного чувства голода.
   Во время ужина за столом никто не разговаривал, и прием пищи происходил степенно и почти торжественно.
   – А где вы живете? – спросил я Алексашку, когда мы вновь, под ручку, как два шерочки, вышли из трапезной.
   – Так пойдем, покажу, – обрадовался он возможности услужить новому приятелю. Парень был, судя по всему, по-настоящему хороший, приветливый и изнывал от скуки.
   Опочивальня, или как ее правильнее назвать – казарма, располагалась здесь же на хозяйственном дворе. Мы вошли в бревенчатое строение с низким потолком, наполненное устоявшимся запахом многих людей. Стрельцы спали на широких полатях по несколько человек в ряд, как говорится, вповалку, на сене, прикрытом грубым, посконным сукном.
   Сейчас здесь был только один человек, десятский, хмурый, молчаливый стрелец, тот самый, с которым мы скакали парой. Он небрежно кивнул молодому парню, смерил меня оценивающим взглядом и вернулся к своим делам.
   – Вот тут и спим, – сообщил Алексашка, – хочешь, ночуй с нами, у нас на полатях просторно.
   – Посмотрим, – ответил я и быстро вышел на свежий воздух.
   Говорить нам с ним, собственно, было не о чем, но «дружба» обязывала общаться, и он взял инициативу в свои руки.
   – У тебя тятька есть? – спросил мой чичероне.
   – Есть, – ответил я сообразно своей легенде, – живет на украйне.
   – А мамка?
   – И мамка есть.
   – А жена? – продолжил любопытствовать он.
   – Жены нет, есть невеста.
   – А меня тятя хочет оженить, а мне неохота.
   – Так не женись, – посоветовал я.
   – Тятя больно строг, чуть, что не по нему, сразу за батоги! С ним не пошутишь! Я даже к боярину в стражники напросился, чтобы с глаз долой. Да видать все равно придется жениться! – с сожалением сказал Алексашка. – Вот такая беда!
   Честно говоря, особого интереса к интимной жизни парня, явно отдававшего голубизной, у меня не было. Все равно ему было не понять, почему не хочется жениться и что его подсознательно мучит. Не те времена были на Руси, чтобы самому выбирать себе половую ориентацию. Однако вникать в его сетования пришлось. Самый простой и быстрый способ расположить к себе собеседника – слушать рассказы о себе любимом. Мне же помощь человека, знающего местные реалии, была жизненно необходима.
   – А чем тебе невеста не глянется? – осторожно спросил я.
   – Мне совсем другая, люба, – застенчиво сказал он, – а тятя ни в какую, или говорит, на Любке женишься, или прибью! Вот так-то, брат!
   – Ну и живи здесь, пока отец не помягчает, – не без коварства сказал я, приближаясь к интересующей меня теме. – Дмитрий Александрович – человек хороший, добрый?
   – Боярин-то? – назвал он дьяка общепринято, как именовались не по должности, а за богатство и положение, солидные люди. – Боярин может и хороший, да мне до него дела нет.
   – Что так? Неужели обижает?
   – Обижает? – думая о своем, машинально переспросил парень. – Нет, что ему меня обижать, он сам по себе, я сам по себе. У него дел и без нас хватает. Ты знаешь, – наклонился он к моему уху, хотя поблизости никого не было, и шепотом сказал, – боярин девку из-под венца украл, она теперь в тереме запертая сидит! Во! Только ты, смотри, никому!
   Глухота не помешала мне услышать интересную информацию, про девушек-красавиц слушать всегда любопытно.
   – Да ты, что, я – могила! А что за девка-то? – спросил я.
   – Я ее только издали ведал, на лицо не рассмотрел, а по стати видать – хороша! Боярин потому и на Москву не едет, и нас у стрелецкого головы выпросил, что ее родичей боится. Она, говорят, из первейшего рода.
   – Хорош дьяк! – подумал я. Вообще-то на романтического любовника Дмитрий Александрович внешне никак не походил, скорее, напоминал обычного успешного бюрократа, достаточного и самовлюбленного. Являя распространенный тип бесполого «начальника», который как мне казалось, за последние четыреста лет почти не изменился – та же канцелярская удаль в глазах, непомерная жадность, равнодушие к окружающим и готовый в нужную минуту склониться в нужную сторону стан.
   – А где боярин держит девку? – как бы невзначай спросил я.
   – Так в хоромах своих и держит. Вон в том терему, в самом высоком.
   В этот момент мы как раз подходили к плетню, отделяющему хозяйственный двор от переднего и великолепное строение предстало перед нами во все своем варварском великолепии. Алексашка задрал голову и показал пальцем на терем, украшенный шестигранной шатровой кровлей с петухом на маковке.
   – Осторожнее, – одернул я, – заметят.
   – Чего заметят? – не понял он и тут же переключился на новую тему: – А знатный, Алеша, у тебя меч, мне бы такой! Не хочешь со мной поменяться? А меня тоже знатная сабля, – для демонстрации он обнажил до половины свой клинок. – Меч, голова с плеч!
   – Не могу, тятя заругается, – сразу же пресек я его наивную попытку выклянчить ятаган. – Он его у турецкого паши в бою добыл, – соврал для большей убедительности я.
   – Жаль, а то бы я к нему и ножны добыл! – искренне огорчился парень.
   – Ножны мне очень нужны, не подскажешь где взять?
   Действительно, я уже измучился носить обнаженным ятаган, на который все сразу обращали внимание.
   – Знаю я хорошего мастера, – обрадованно сообщил Алексашка, – так это наш же из стрельцов, только он, Алеша, без денег делать не станет.
   – Это ничего, я заплачу, – обрадовался я. – Он где, в Москве?
   – Да нет, здесь, ты же его только что видел, наш десятник. Он знатные ножны делает. Хороший мастер, первый у нас в слободе.
   – Да, ну! Пойдем к нему, поговорим!
   Мы вернулись в казарму. Там уже было несколько стрельцов, собирающихся после ужина лечь спать. Мы сразу же подошли к хмурому десятнику.
   – Дядя Степан, – обратился к нему Алексашка, – ты можешь Алеше ножны для сабли сделать? Он заплатит.
   Десятник сидевший на полатях, поджав под себя босые ноги с желтыми подошвами, кажется, впервые внимательно посмотрел на меня и громко, для глухого, спросил:
   – Тебе, парень, какие ножны потребны, красные сафьяновые с золотым набором? Может, с каменьями самоцветными? – насмешливо говорил он, демонстративно разглядывая мой потрепанный кафтан.
   – Простые, кожаные, – ответил я, – цвет всё равно какой.
   – Не возьмусь, дорого моя работа для тебя стоить будет.
   – Дядь Степ, – вмешался в разговор Алексашка, – Алеша заплатит, ты посмотри, какой у него меч!
   В казарме, освещавшейся несколькими лучинами, было полутемно, и рассмотреть качество оружия было, на мой взгляд, невозможно, однако стрелец попросил:
   – Дай, гляну.
   Я положил перед ним ятаган. Тотчас на разговор подошли не успевшие заснуть и разбуженные громким разговором стрельцы, обступили, началось придирчивое разглядывание оружия. Видно было, что в качестве клинков они разбираются, пробовали на звук, отблеск, проверяли заточку.
   – Хороша сабелька, – наконец высказал общее мнение десятник. – Тебе, парень, такая вроде бы не по рылу. Продать не желаешь? Я за ценой не постою.
   – Не продается, это отцов подарок.
   – Ты подумай, я тебе за нее целый ефимок дам, а то и так без денег уйдет, ты и не заметишь, – серьезно пообещал десятник.
   – Ну, так как, возьмешься ножны сделать? – спросил я, пропустив скрытую угрозу мимо ушей.
   – Утро вечера мудренее, может, завтра и переду маешь, – так же игнорируя вопрос, негромко сказал десятник, возвращая мне ятаган. – На, береги, а то глядишь, он ночью сам убежит!
   Намек был достаточно прозрачный, если не сказать угрожающий. Однако я его не расслышал и никак на него не ответил, спросил, где свободное место, и лёг на крайние полати. Здесь дуло из дверей, но хотя бы было чем дышать. Остальные стрельцы уже легли, и как только догорели лучины, в казарме стало совершенно темно.
   Разговор с десятником мне не понравился, как и он, сам, но делить с ним мне было нечего, и я понадеялся, что впоследствии отношения как-то наладятся. Предыдущая бессонная ночь дала себя знать, и как только я вытянулся на сеннике, сразу провалился в сон. Не мешали мне ни спрятанный на груди мешок с серебром, ни подсунутый под спину ятаган, ни разноголосый храп мужской компании.
   Не представляю, сколько времени я проспал, когда вдруг почувствовал, что меня кто-то тормошит. Сначала показалось, что это просто снится, но когда в лицо ударил тяжелый дух чесночного перегара, я мгновенно проснулся. Кто-то пристраивался ко мне с боку и тихонько подталкивая, пытался заставить повернуться на бок.
   Я вспомнил недавний разговор с десятником и понял, что меня хотят обокрасть. Рассмотреть что-нибудь в кромешной темноте было невозможно, как и начинать драку. Единственным ориентиром, указывающий точное положение противника, оказался удушающий чесночный аромат. Я почмокал губами, изображая потревоженного крепко спящего человека и, как будто уступая подталкиванию, резко повернулся на бок, прицельно двинув в чесночный дух локтем. Под боком кто-то негромко взвизгнул, тотчас и зашуршало под посконной подстилкой сено. После чего неприятный запах исчез.
   – Ну, паскуда, смотри у меня! – прошептал невидимый грабитель, и меня оставили в покое.
   Утром по меньшей мере трое стрельцов смотрели на меня волками. У одного из них, парня с хитрыми глазами, оказался синяк и распухший нос. Над ним добродушно подсмеивались товарищи, а он лениво отшучивался, что впотьмах столкнулся со стеной. Алексашка смотрел на меня виноватыми, собачьими глазами, но подходить не решался, улыбался и кивал со стороны головой.
   Я никак не отреагировал на новое к себе отношение, встал и отправился к колодцу умываться. Минут через пять туда явился мой вчерашний товарищ.
   – Алеша, – испуганно сказал он, – ты, того, осторожнее, а то дядька Степка-то, десятник, на тебя взъелся, плохое сердце держит! Зря ты ему вчера меч не уступил, он стрелец строгий, как бы чего не вышло!
   – Ничего, – пообещал я, – как-нибудь прорвемся.
   – Куда прорвемся? – не понял он.
   – Надеюсь не в рай, – туманно ответил я и приступил к водным процедурам.
   Стрельцов я не боялся да и инцидент был бы вполне на руку – нужно было напомнить дьяку о своём существовании, иначе я мог так и остаться бесплатным приложением к его охране. Для этой цели мне нужен был пиар, пусть даже черный.
   Умывшись, я сразу пошел в трапезную. Народа там еще не было, видимо, слуги и охрана приходил позже и до завтрака я успел сторговать у стряпухи кусок холста, завернуть в него свой ятаган.
   Утренний завтрак оказался вполне спартанским: подовый хлеб с квасом. Правда, хлеб был еще теплый, утренней выпечки и очень вкусный. Пока я сидел за столом, начали собираться местные «кормленцы», наконец гурьбой пришли стрельцы. Троица, во главе со Степой, уселась вокруг меня: десятник напротив, а подбитый глаз и третий, угрястый альбинос, по бокам. Видимо, так они меня хотели напугать. Десятник в упор уставился на меня мрачным взглядом и молча катал по столу хлебные шарики. Я, не обращая на него внимания, спокойно пил квас. Наконец Степану надоело молчать и громко, так что все разом замолчали, он спросил:
   – Так отдашь саблю или нет?
   Вариантов ответа было несколько, от уклончивого до резкого отказа, я выбрал самый грубый и непристойный, сложил пальцы в кукиш и поднес его через стол к носу десятника. Он невольно отшатнулся. Жест был такой оскорбительный, что остаться без самого скорого и сурового возмездия не мог. Сделал я это вполне осознанно. Теперь у десятника не было возможности натравливать на меня своих шестерок, нужно было самому бороться за честь и подтверждение лидерства. Когда у него прошел первый шок, глаза угрожающе сузились, и в них вспыхнула холодная ярость. Не вставая, он схватился было за эфес сабли, но тут же расслабился и хищно усмехнулся одними губами.
   – Ладно, я тебя предупредил, – негромко, без учета моей глухоты, сказал он. – Теперь пеняй на себя.
   Я согласно кивнул, не торопясь, допил квас, встал и, отодвинув ошарашенных помощников Степана, вышел наружу. Троица, а за ними все, кто был в этот момент в трапезной, последовали за мной. Во дворе я постоял, демонстративно разглядывая облака и, не обращая внимания на эскорт, пошел на задворки усадьбы Теперь я напоминал гуся, за которым клином следует вся стая. В укромном месте между двумя сараями, возле дальнего тына усадьбы, я круто повернулся к провожатым. Все замерли на своих местах.
   Теперь слово было за стрельцом. Он отделился от двух десятков свидетелей, и пошел на меня. Я стоял на месте, туповато удивляясь, откуда вдруг здесь взялось столько народа.
   – Ты, ты! – прошипел десятник, трясясь от злобы – Мне кукиш! Молись, смерд, пришел твой последний час!
   Такие угрозы меня давно уже не пугали, так что я сделал вид, что не понял:
   – Я же тебе сказал, что ятаган продавать не буду, – сказал я, – и нечего за мной ходить!
   – Продавать! – закричал он, обнажая саблю. – Я тебе уши сейчас отрублю!
   Десятник, чтобы деморализовать и нагнать страху сделал возле моего лица несколько изящных движений клинком, видимо, ожидая, что я впаду в панику. Только теперь, наконец, я понял, что он собирается делать, и простодушно спросил:
   – Никак ты, стрелец, подраться хочешь? А тебе не боязно?