Шхиян Сергей. Турецкий ятаган

   Отмахав приличное расстояние, так что шум преследования затих вдали, я сменил аллюр и пошел быстрым шагом, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Только теперь, когда непосредственная опасность миновала, я понял, в каком отчаянном положении нахожусь! У меня не было ни денег, ни документов, ни зимней одежды!
   Что делать в такой ситуации я просто не знал. Между тем морозец начал добираться до вспотевшей спины. Ночь была тихая, безоблачная, но холодная, Время было относительно раннее, около десяти часов вечера. Та часть Замоскворечья, в которой я находился, была застроена в основном небольшими купеческими домами, и рассчитывать перекантоваться в каком-нибудь теплом подвале доходного дома не приходилось.
   Наконец я вышел на Татарскую улицу, более цивильную, чем переулки, по которым я пробирался до того. Этот район я плохо знал и в наше время, а теперь и подавно шел, как по незнакомому городу.
   Когда меня совсем допек холод, вошел в какую-то небольшую церковь Там было чуть теплее, чем на улице, горели редкие свечи возле закопченных икон, и церковный хор пел стихиры.
   Шла вечерня, но прихожан почти не было, только несколько старушек истово замаливали свои несуществующие и придуманные грехи. Старичок-священник входил и выходил из царских ворот, совершал непонятные для меня действия читал молитвы, вторя ему, пел хор, все был благостно, благолепно, но не спасало меня от холода.
   Знакомых, у которых можно было найти ночлег и участие, у меня в Москве не было. Единственный человек, который мог бы помочь решить эти проблемы был, к сожалению, убит еще перед Новым годом на Святки. Оставалось целенаправленно искать счастливый случай или рассчитывать на чудо. Сдаваться полиции я не хотел ни под каким видом.
   Благочестиво перекрестившись и отдав общий поклон всем святым сразу, я опять вышел на улицу. После холодной церкви мне начало казаться, что на ходу удастся хоть как-то согреться, Между тем, меня уже порядком заклинило, никакие конструктивные мысли в голову не приходили, и я безо всякого смысла торопился неведомо куда по бесконечным московским улицам. Нужно было на что-то решиться, и я вошел в первый попавшийся трактир. В лицо дохнуло спертым воздухом и теплом, Заведение было из самых захудалых, вполне под стать моему платью, Под потолком горело несколько керосиновых ламп, мутно освещая не покрытые скатертями деревянные столы, за которыми пили чай крестьянского обличия люди. Я в своем надетом почти на голое тело сюртуке не совсем вписывался в обстановку, и тотчас обратил на себя внимание.
   – Садись, добрый человек, здесь есть место, – неожиданно пригласил меня крестьянин в распахнутом синем армяке и бараньей шапке, лежащей рядом с ним на столе.
   Я, стуча зубами от холода, смог только благодарно кивнуть и сел рядом с ним на почерневшей от времени широкой лавке.
   – Ты чего это так легко по морозу бегаешь? – спросил он, разглядывая мое посиневшее лицо. – Никак проигрался?
   – Почти, – неопределенно ответил я, – считай, что ограбили.
   – Ишь ты, – сердобольно сказал мужик. Был он лет сорока с небольшим, с сивой уже бородой и добрыми простецкими глазами. – Чай будешь?
   – Буду, но денег у меня нет, – отстучал я зубами.
   – Сказал бы, у кого они есть, я бы в ножки тому поклонился. Половой! – позвал он замызганного парня в сером фартуке и с расчесанными на прямой пробор блестящими то ли от лампадного масла, то ли от брильянтина прилизанными волосами, – Подай человеку стакан и чайник принеси.
   Официант пренебрежительно нас осмотрел и лениво пошел к стойке,
   – Смотрю я на тебя, – обратился ко мне благодетель, – и не пойму, из каковских ты будешь сословий. На благородие не похож, на мастерового тожеть, может, из священных?
   – Лекарь я, – не задумываясь, использовал я свою всегдашнюю отговорку. – Людей лечу.
   – Это дело хорошее, – похвалил мужик, – а кто же тебя в таком виде на мороз выгнал?
   Ответить я не успел, половой принес мутный стеклянный стакан и чайник. Мой спаситель порылся в кармане и расплатился с ним двумя копейками. Я налил в стакан слегка закрашенную чаем горячую воду. Тепло начало делать свое дело, и я почувствовал едва ли не опьянение, тело постепенно отходило, но внутри меня продолжало колотить,
   – Куда ж ты теперь? – спросил мужик, забыв свой первый вопрос и с удовольствием мецената наблюдая, как я поглощаю горячую воду.
   – Устроюсь как-нибудь, – ответил я, – нам бы ночь простоять, да день продержаться.
   «Загадочная» фраза ввела собеседника в задумчивость. Он плеснул себе кипятка из свежего чайника, выпил, мелко отхлебывая, половину стакана, отер пот чистой тряпицей. После чего спросил, внимательно заглядывая в глаза:
   – А ты хороший лекарь?
   – Хороший, – коротко ответил я,
   – А возьмешься полечить мужичка? Наш он, деревенский, тожеть на извозе, ломовик, да вот занедужил, того и глядишь, помрет.
   – Возьмусь. А что с ним?
   – Так кто ж его знает, болеет, и все. Может, родимчик или еще что.
   – Родимчик бывает только у беременных и младенцев.
   – Значит, какая другая болесть. Внутренность нам незнакомое. Мы ведь не просто так, а по крестьянской части, а зимой по извозчичьей. Вот спроси ты меня про лошадь или соху, я тебе отвечу, а так, чего у кого внутри, нам неведомо.
   – Ладно, давай посмотрим, чем болен ваш крестьянин. Далеко вы живете?
   – Мы-то? Да не так чтобы очень, в нумерах на Толмачевке.
   – Хорошо, сейчас согреюсь, и можно идти, – сказал я, радуясь, что смогу хотя бы эту ночь провести в тепле. – Тебя как звать?
   – Меня-то? Евсеем с утра кликали.
   – Вот и хорошо, Евсей, сейчас допьем чай и пойдем.
   Однако быстро только сказка сказывается. Евсей сам, намерзшись за целый день на холоде, не мог оторваться от горячего чая. Пили мы его без сахара, как говорится в таких случаях, вприглядку, с одним только удовольствием. Разговаривать нам было, собственно говоря, не о чем, Я перебирал варианты, как выкрутиться из неприятной ситуации, мужик думал свои, судя по выражению лица, безрадостные думы. Наконец налившись горячей водой под завязку, он перевернул стакан донышком вверх, перекрестился на правый угол и надел шапку.
   – Пошли, что ли?
   – Пошли, – повторил за ним я, и мы вышли в ночной город. Идти до Старого Толмачевского переулка оказалось действительно всего ничего. «Нумера» оказались обычным ночлежным домом со стоимостью места в двугривенный. Нас остановил присматривающий за порядком человек и набросился на моего мужика:
   – Ты, дубина стоеросовая, ты того! Ты смотри у меня, если помрет твой земеля, обоих в шею выгоню! Мне только полиции здесь не хватало!
   – Так, Иван Иваныч, мы чего, мы завсегда рады и вообще, – привычно склонился перед мелкой начальственной силой Евсей. – Не прикажи казнить! Куда ж я Пантелея хворого? Вот доктура ему привез, да! Ты в нас не сумлевайся!
   – «Доктура»! Ишь ты, говорить научился, деревня! А ты кто есть такой? – строго спросил он меня, пытаясь разглядеть в полутьме лицо. – Поди, мазурик какой?
   Желания свариться и разбираться с Иваном Ивановичем у меня не было, и я ответил вежливо:
   – Студент я медицинский, господин хороший, вот встретил земляка, зашел помочь.
   – Ну ладно, коли так, но смотри у меня, не балуй!
   К чему это он все говорил, было, по-моему, непонятно и ему самому, не то что нам с Евсеем, но переспрашивать мы не стали, прошли в «спальную».
   В комнате с низким потолком стоял тяжелый дух от дыхания многих людей и испарений человеческого, да заодно и лошадиного пота. Спящие люди храпели на разные голоса. Ночевало здесь вповалку одно-временно человек двадцать ломовых извозчиков. Евсей зажег огарок свечи и, переступая через тела, провёл меня в дальний от дверей угол. Там возле самой стены и лежал его больной земляк.
   – Пантелей! – позвал он завернутый в какие-то разнородные тряпки тюк с человеческим телом. – Слышь, Пантелей, лекарь до тебя пришел. Ты того, отзовись!
   Больной не ответил. Я присел рядом с ним па пол, сунул руку под тряпье туда, где должна была находиться голова. Рука наткнулась на мокрое, пылающее жаром лицо. Возможно, мне показалось с холода, но на ощупь температура у извозчика была запредельная. Пантелей на прикосновение никак не отреагировал, скорее всего, был без сознания. Пришлось его раскутывать и осматривать не столько визуально, сколько на ощупь. Дышал мужик с таким присвистом и клекотом, что ошибиться в диагнозе было невозможно.
   – Здесь его оставлять нельзя – сказал я, вставая, – его нужно везти в больницу. У него воспаление легких.
   – Эх, батюшка, такая нам больница! – горестно сказал Евсей. – Лечи что ли здесь, а не поможешь, так нечего делать, Бог дал, Бог взял. Это – ясное дело!
   – В Москве есть несколько бесплатных больниц, святого Владимира, святого Александра, наконец, Боткинская, – сказал я без большой уверенности в голосе, – может быть, где-нибудь устроим. Я попробую его полечить, но Пантелея все равно отсюда нужно вывезти…
   – Лечи, батюшка, что ж не полечить. Может, и пособишь. Все, голубь мой, от Бога!
   – Ладно, попробую, – сказал я.
   Само лечение проходило как обычно: я «шаманил» над Пантелеем, делал свои обычные пассы руками и скоро сам почти без сил свалился на пол. К сожалению, мужик по-прежнему оставался в критическом состоянии, температура не снижалась, но он стал спокойнее, и хрипы в легких уменьшились.
   – Подождем утра, – сказал я, – тогда будем решать, что делать.
   – Дай бог, оклемается, – с надеждой сказал свидетель моего нестандартного лечения. – У него баба хворая и пятеро, один другого меньше. Как им без тятьки? По миру пойдут.
   «Интересно, – подумал я, – настанет у нас в стране такое время, чтобы простые люди могли здесь достойно жить и достойно умирать?! Чеховские герои все время прогнозировали будущее через двести лет. Первые сто лет уже прошли, но ничего особенно не изменилось».
   На этой оптимистической мысли я и задремал прямо на голом полу, сраженный невзгодами и усталостью.
   Однако нормально поспать мне не удалось. Лишь только я заснул, как по мне поползло полчище клопов. Жалили так, что тотчас все тело начало свербеть и чесаться. Спастись от этой напасти было невозможно, и я попытался расслабиться, чтобы хоть как-то отдохнуть. Несколько минут я лежал неподвижно, после чего не выдержал и начал яростно чесаться.
   Стало немного легче, и я опять начал проваливаться в сон, но проклятые кровопийцы снова меня разбудили. Остальные ночлежники то ли к ним привыкли то ли научились не обращать на них внимания, спали как убитые. Я же то и дело просыпался и драл ногтями горящее тело.
   – Фома, ты не боись, Фома! – шептал рядом чей-то горячий, настойчивый шепот. – Я тебя плохому не научу!
   – Так боязно, вдруг на каторгу, или Бог накажет! Ведь смертоубийство, это как же так? Это грех – сироту обижать! – отвечал испуганным голосом невидимый Фома.
   «Что это еще такое? – подумал я, в очередной раз открывая глаза после новой яростной атаки насекомых. – Кажется они кого-то собираются убить!»
   – Не будет в том на тебе греха, я все на себя возьму, ты только молчи и не встревай. А потом, Фома, лошадь себе справную купишь, лаковую коляску, франтом вырядишься, и гуляй на всю Ивановскую! Оженишься, пожалуй!
   – Оно конечно фартово, да вдруг что будет?
   – Чего будет?! Ничего не будет! Дворник мой кум, он сам и навел. Сирота-то одна-одинешенька, никто ее и не хватится. У ей матка померла и все наследство оставила. Девчонке одной фатеру не оплатить, вот она и съезжает. А деньги у ей есть, нутром чую, много денег! А мы ее в прорубь раков кормить, и все дела. Как лед сойдет, все концы в воду!
   Я затаился и повернул голову в ту сторону, откуда слышался этот увлекательный разговор. Шептались два мужика по соседству, накрыв головы одним армяком.
   – А дворник чего? – спросил неверующий Фома. – А ежели он кому скажет? Тогда не замай, разом околоточный за шкирняк, и пожалуйте в Сибирь на каторгу. Нет, в Сибирь мы никак не согласные!
   – Так мы и дворника в Яузу спустим, и концы в воду. Я б тебя не неволил, но две подводы нужны, чтоб сразу все барахло вывезти. Да ты не сумлевайся, я уж такие дела делал, как вишь жив, здоров и нос в табаке!
   – А как тятька заругается, спросит, откуда у тебя, Фома, новая лошадь и коляска? Чем я ему ответ давать буду?
   – Придумаем что-нибудь. Ты, главное, меня держись. Я плохому не научу. Сашка дело знает туго! Ты про меня кого хочешь спроси, тебе кажный скажет – Сашка он того! Он о-го-го!
   – А коли сирота кричать станет? – продолжил допытываться боязливый мужик.
   – Так как же ей кричать? Я ей на шею удавку, и кричи, не кричи! А сколько у ей богатства! Мало не будет! И нам с тобой, и детям нашим хватит!
   «Господи, – с тоской подумал я, – этого мне только не хватает!»
   – Ты, другая, про то думай, как потом заживешь, пиво будешь пить, деток нянчить.
   – Так откуда у меня дети, когда я не женатый? – возразил Фома.
   – Будут. Купишь коня, лаковый фаетон, наденешь хромовые сапоги, все девки твои будут! Выберешь самую справную да ласковую!
   Видимо предложение было такое заманчивое, что Фома несколько минут молчал, воображая все прелести богатой жизни. Наконец, вздохнув, согласился.
   – Ладно, коли так. Только, Сашка, это ты за все перед Богом в ответе. Мое дело сторона. Так и на страшном суде скажу: «Знать ничего не знал, ведать не ведал»!
   – Скажешь, милый, скажешь. Ты только меня слушай, и все будет хорошо.
   – А сирота-то какова из себя, хороша? Не жалко давить-то будет?
   – Чего тебе до нее, барышня, как барышня. Одна видимость, а не девка.
   – Ну, тогда что, тогда ладно, тогда я согласный.
   – Вот и хорошо, а теперь давай спи, нам рано вставать.
   Заговорщики замолчали, а я проснулся окончательно. Долго лежал, ни шевелясь, терпя несносный зуд. Только было собрался почесаться, как Фома опять поднял голову:
   – А ты меня, Сашка, не обманешь?
   – Вот те крест, не обману, – сонным голосом ответил коварный искуситель, – ты ж мне, Фома, как родный брательник!
   Фома наконец унялся и тут же захрапел. Сашка лежал вытянувшись, и чувствовалось, что он еще не спит. Не спал и я, не представляя, что мне делать с этими уродами. В том, что неведомый Сашка непременно наломает дров, можно было не сомневаться. И неведомую сироту задушит, а затем убьет и своих подельщиков.
   Я повернулся к своему больному и потрогал его лоб. Он был холодным, а сам Пантелей дышал ровно, без всхлипов.
   «Хоть одному сумел помочь», – подумал я и ненадолго задремал. Окончательно я проснулся, когда начали вставать извозчики. Сашку и Фому среди обитателей ночлежки узнал сразу. Первый был невысокий крепыш с растрепанными бакенбардами и до рыжины прокуренными усами, второй – крупный детина с детским глупым лицом.
   Мужики готовились к выходу на работу, толклись, мешая друг другу. В комнате сразу сделалось тесно, и повис густой махорочный дым. Мое неожиданное появление привлекло внимание постояльцев. Евсей объяснил товарищам, кто я такой, и те, бросив на новоявленного лекаря несколько любопытных взглядов перестали обращать на меня внимание. Мой больной за ночь настолько оклемался, что тоже попытался было встать. Однако был еще так слаб, что смог только сесть и слабо улыбнуться.
   Я наклонился к Евсею и тихо спросил, не сможет ли он раздобыть мне на время верхнее платье и какую-нибудь шапку. Просьба была не самого лучшего тона: лишней одежды у этих бедных людей явно не водилось. Однако мой знакомец только спросил:
   – Вечером вернешь?
   – Постараюсь, если со мной ничего плохого не случится, то обязательно верну.
   Евсей пошептался с земляками, и извозчики в складчину снабдили меня вполне приличным армяком на вате и облезлой бараньей шапкой Моя валенная домашняя обувь вполне подходила к такому наряду, так что теперь я оказался вполне экипирован. Еще мне был очень нужен хотя бы рубль на извозчика, но просить Евсея о такой ссуде я даже не пытался. Такие деньги были дневным заработком у большинства мужиков, и у меня не хватило совести так напрягать своего нового знакомого.
   Наконец извозчики начали расходиться. Я подождал, когда подозрительная парочка выйдет из ночлежки, и пошел следом за ней. На выходе меня неожиданно задержал давешний привратник Иван Иванович. Он преградил дорогу и потребовал двугривенный за ночлег.
   – Вечером заплачу, – пообещал я.
   Маленький начальник ехидно усмехнулся, дохнул в лицо чесночно-водочным перегаром и вцепился в косяк рукой, перекрывая выход:
   – Сейчас плати, знаю я таких умников!
   Привратник, как мне не без основания показалось, принадлежал к довольно распространенному типу людей: наглому, глупому и донельзя самоуверенному в своем уме, силе и всегдашней правоте. Горе таких людей обычно заключается в том, что кроме них самих в их необычные качества больше никто не верит, что делает этих типов еще и агрессивными и пакостливыми. Навредить окружающим, доказывая свою правоту и превосходство, для них едва ли не единственная в жизни радость.
   – Сейчас платить не стану, – жестко сказал я, опасаясь, что пока мы тут будем пререкаться, Сашка с товарищем успеют затеряться в городской сутолоке.
   – Не будешь, так и не выйдешь! – радостно сообщил мне Иван Иванович. – Ишь ты хват какой!
   – Выйду, – уверено сказал я и, превозмогая отвращение, наклонился к его лицу и в упор посмотрел в глаза. К сожалению, привратник оказался так туп, что ничего не понял. Он вытаращил свои неопределенного цвета буркалы в красных кровяных прожилках и осклабился.
   – Дай мне три рубля в долг до вечера, – попросил я.
   – Чааво! – оторопел он. – Ты это чааво!
   – Таво! – в тон ему ответил я и ударил в солнечное сплетение.
   Иван Иванович икнул и медленно согнулся пополам.
   – Ты, ты, – хрипел он, задыхаясь, – да я тебя…
   Я оттолкнул его с дороги и вышел на улицу. Конечно, моих подопечных там уже не оказалось.
   – Где вы держите лошадей и подводы? – спросил я рыжего извозчика из нашей комнаты, который вслед за мной вышел на улицу.
   – Ну ты лекарь, того! – с радостным восторгом воскликнул он. – Как звезданул Иваныча-то! Вот это дело, знаешь, сколько он, июда, нашей-то кровушки попил! Тебе денег одолжить?
   – Если можешь, дай рубль, я отдам!
   – За Иваныча не пожалею! Вот жила-то! А как ты его-то!
   Мужик вынул из кармана тряпицу, развязал ее и отсчитал мне пять серебряных двугривенных.
   – Я отдам, не сомневайся, – пообещал я, принимая его трудовые копейки.
   – Это само собой, а конюшня здеся рядышком, пойдем, покажу.
   Мы пошли вместе, и всю дорогу извозчик шумно радовался унижению мелкого тирана.
   Конюшня действительно оказалась недалеко. Там в большом открытом дворе, сновало множество народа. Из крытого помещения мужики выводили лошадей, запрягали в подводы и разъезжали по работам. Я встал в стороне и ждал, когда появятся мои подопечные. Первым вывел лошадь Сашка, Он подвел ее к объемной бричке, выкрашенной в синий цвет, и, не торопясь, запрягал, придирчиво рассматривая упряжь. Вскоре появился и Фома. Тот вел под уздцы небольшую мохнатую лошадку. Чувствовалось, что отношения у них самые дружеские. Лошадь послушно шла за ним и, догоняя, тыкалась мордой в плечо, чтобы получить свою порцию ласки.
   Я вышел на улицу и ждал, когда там появятся заговорщики. На одолженный рубль я теперь мог нанять извозчика, чтобы не гоняться за подводами пешком. Как не противно мне ввязываться в такую тухлую историю, другого выхода, к сожалению, не было – иначе потом всю жизнь будет мучить совесть, что не предотвратил убийство и не спас «сиротку».
   Один за другим из конюшни выезжали ломовые извозчики, а мои убийцы что-то запаздывали. Я уже собрался было вернуться на конюшенный двор, посмотреть, куда они пропали, когда подельники наконец показались в воротах. Первым ехал Сашка и поминутно оглядывался на своего нерешительного товарища. Скорее всего, у Фомы вновь появились сомнения, и заводила не давал им разрастись до неповиновения.
   Они ехали не спеша, и я без труда мог следовать за ними пешком. Однако на Пятницкой улице подводы поехали быстрее, и мне пришлось брать-таки извозчика. Я махнул рукой проезжающему «Ваньке», но тот, диковато взглянув на мой армяк, проехал мимо. Я догнал его сани, вскочил в них на ходу и начальственно ткнул «Ваньку» кулаком в спину.
   – Поезжай вон за теми подводами, – начальственным голосом приказал я мужику, и тот по вековой привычке русского человека повиноваться каждому уверенному в себе наглецу, послушно поехал за моими ломовиками.
   Возчики переехали мост и в районе Солянки свернули в тихий переулок. Мой «Ванька» следовал за подводами метрах в двухстах. Он видимо решил, что я шпик, переодетый крестьянином, и боялся даже обернуться в мою сторону. Когда возчики остановились возле небольшого дома с мезонином, он повернул ко мне голову.
   – Стой! – велел я и сунул ему двугривенный.
   От такой нежданной щедрости мнимого полицейского извозчик даже икнул, снял шапку и поклонился:
   – Благодарствуйте, вашблагородь.
   – Езжай с Богом, – небрежно распорядился я, не выходя из роли.
   От греха подальше тот торопливо развернулся тут же не улице и подстегнул кнутом своего мерина. Дальше я пошел пешком.
   Возле дома с мезонином мои возчики о чем-то оживленно совещались с дворником. Тот был бородатый мрачный мужик в белом фартуке. Возле них стояла худенькая девочка в накинутом на плечи пальтеце. У нее было прозрачное, тонкое личико с растерянным выражением.
   Я остановился возле них и сделал вид, что поправляю свои валенные опорки. Меня без интереса осмотрели и не узнали.
   – Так говоришь, хозяйка пять целковых посулила? – спросил Сашка дворника, намеренно не глядя на девушку. – А магарыч-то будет? – продолжил он, косясь на сироту.
   – Будет, все тебе будет, – ответил за девушку дворник, плутовски подмигивая. – Хозяйка добрая барышня, поди не обидит!
   – Я не знаю, как ты, Трофим, скажешь, – попыталась она вмешаться в разговор. – Только вы хорошо везите, не поломайте чего.
   – Это само собой, – пообещал Сашка, поворачиваясь к ней. – Далеко везти-то?
   – За Калужскую заставу, там у меня крестная живет.
   – Какая еще крестная? – вскинулся Сашка, обращаясь непосредственно к дворнику. – О крестной договора не было!
   – Крестная-то старая старушка, уже, почитай, не в разуме, – успокоил его тот, не обращая внимания на девочку. – Так, каракатица, еле ползает.
   – Почему ты так говоришь, Трофим, – обиделась девочка, – крестная хоть и старенькая, но хорошая.
   – Знамо хорошая, – согласился тот, – кто ж говорит, что плохая, только не в разуме.
   – Но и что делать, если у меня другой родни нет!
   – Вот я и говорю, крестная она того, сидит себе и в окошко смотрит.
   Такой расклад Сашку устроил, и он довольно ухмыльнулся:
   – Ну, ежели так, то оно того, этого, тогда пущай! Нам это не помеха!
   Как всегда бывает, когда обычный человек попадает в зависимость от «профессионалов», он начинает чувствовать свою полную от них зависимость и не понимает половины того, что делается вокруг. Так и девочка тщетно силилась разобраться, о чем говорят мужики, и связать старость своей крестной с извозчиками и переездом.
   Я по-прежнему поправлял свои укороченные валенки и идти дальше не спешил, за что удостоился внимания троицы.
   – Эй, лапоть, – обратился ко мне Сашка, – ты чего встал как истукан! Давай, проваливай!
   Мне такое обращение не понравилось. Я оставил обувь в покое и спросил, «нарываясь» на неприятности:
   – А ты кто таков, чтобы мне указывать? У тебя что, мостовая куплена?
   Мужики мной заинтересовались и с угрозой разглядывали в упор:
   – А я его где-то видел, – вскинулся молчавший до сей поры Фома. – Ты, мужик, случаем, не с Таруского уезда Калужской губернии?
   – Ну, – подтвердил я.
   – Не с села ли Петровского?
   – Ну, с Петровского, – опять подтвердил я.
   – Так это же мой земеля, – обрадовался Фома. – А меня не признаешь?
   – Обличность вроде знакомая, тебя, случаем, не Фомой кличут? – опознал я простофилю.
   – Фомой! – радостно подтвердил тот. – То-то я смотрю, что видал тебя где-то! А ты вон оно что, оказывается с Петровского! А я-то сам с Антоновки!
   Тут уже обрадовался я и в подтверждение радости встречи хлопнул Фому по плечу:
   – Фома с Антоновки! А я смотрю, обличье вроде знакомое! А ты, выходит, Фома! Вот не ждал, не гадал тебя здеся встренуть!
   Судя по Сашкиному выражению лица, наша радостная встреча его совсем не устраивала. Он сплюнул мне под ноги и недовольно сказал:
   – Ну, встретились и встретились, теперь иди, парень, своей дорогой.
   – Это почему ему идти, – обиделся за земляка Фома. – Ты, Сашка, говори, да не заговаривайся! Может, мы с земелей про свои дела поговорить хочим!
   – Мужички, а когда вы мебель перевозить будете? – жалобно спросила сирота. – Мне сегодня из квартиры съехать нужно, а то управляющий заругает!
   – И то правда, эй ты, это, как там тебя, – поддержал девушку дворник, – шел бы ты своей дорогой, нам мебли грузить надобно, а то Карл Францыч, он того! Он порядок любит!
   У всех здесь были свои интересы, и они явно не совпадали. Я еще не успел придумать, как помешать заговорщикам совершить преступление, и тянул время. Решил попробовать найти повод остаться:
   – Так чего мне идти, у меня сейчас делов нет, я вам подмогнуть могу, чай пара рук не помешает! И денег не возьму, а чисто по дружбе!