Страница:
Правда, у меня пока конкретных обязанностей не было, я просто состоял при царе. Отсюда, собственно, и возникло название должности окольничего, «около».
Пока мое служение состояло в долгих беседах за полным столом. Когда царь утомлялся от важных государственных дел, по его приказу звали меня, и мы трепались о жизни. Дмитрия интересовало мое «свежее» виденье общих проблем государства, я пытался разобраться в его биографии.
В том, кем был на самом деле Самозванец, пожалуй, состоит самая большая тайна этого человека. Существует много свидетельств, что Лжедмитрий действительно считал себя сыном Ивана Грозного. Отца он знать не мог, но детские воспоминания о нежной матушке так его волновали, что по этому поводу он частенько отирал не только пьяные слезы. Мы с ним много говорили о его скорой встрече с царевной Марией Федоровной Нагой, ныне инокиней Марфой, за которой он уже послал князя Михаила Скопина-Шуйского. Когда Мария Федоровна лишилась сына, она "за недосмотрение за сыном и за убийство невинных Битяговских с товарищи" была пострижена в Николо-выксинской пустыни под этим именем.
– Скоро я свою матушку увижу, – мечтательно говорил он, выказывая явное нетерпение к затягивающейся встрече. – Как-то ее здоровье после стольких испытаний!
Оставалось смотреть на него во все глаза, ведь если царица не признает в нем сына, то у царя могли начаться большие сложности.
Во время очередного застолья у нас произошел такой разговор:
– Матушка уже выехала из монастыря и скоро будет в Москве, – как-то сказал он, стирая со щеки умильную слезу.
– Вы ведь давно не виделись, – осторожно начал я, – может быть, она сильно изменилась, да и ты тоже. Когда вы расстались, тебе сколько было?
– Мне? Девять лет, – рассеяно ответил он. – Нет, мать всегда мать, как можно ее не узнать! Я как сейчас вижу, она меня на руках держит... Счастливое было время... Мне ведь всего три года сравнялось, когда нас сослали в Углич.
– А вдруг она тебя не узнает? – продолжил я тайный допрос.
– Кто же в царе сына не узнает? – совершенно неожиданно для меня ответил он, посмотрев остро и весело.
Честно скажу, Лжедмитрий мне определенно нравился. Не знаю, каким бы он был царем, случись ему распробовать вкус власти и заматереть на престоле, но теперь, молодым человеком, в 1605 году было ему всего двадцать четыре года, на Кремлевском Олимпе он смотрелся хорошо. Был веселым, решительным и лишенным какой-либо чванливости.
– Не так уж я изменился, – продолжил он совсем другим тоном, – хотя жизнь у меня была не всегда сладкая. Да, брат, всякое случалось. Иной раз во рту по нескольку дней маковой росинки не держал, голову прислонить места не было.
– И где тебя все эти годы носило? – опять задал я наводящий вопрос.
Биография нынешнего царя, придуманная полит-технологами Бориса Годунова, широко известна, называли его беглым монахом Григорием Отрепьевым, сыном галицкого сына боярского, Богдана Отрепьева. Придумали ему побеги из монастырей и рискованные приключения, но все сведения о нем строились на показаниях единственного свидетеля инока Варлама.
– Где я только не побывал, – общо ответил он, – считай, всю землю пешком обошел! Потому и царем стану справедливым, что сам натерпелся холода и голода, насмотрелся горя народного. Меня, брат, на мякине не проведешь! Шалишь! – сердито добавил он, обращаясь явно не ко мне.
– Так все говорят, когда только к власти приходят, – в пику ему сказал я, – отоспишься на перинах, наешься с золотых блюд и забудешь обо всем на свете. Не ты первый, не ты последний.
– Что об этом сейчас толковать, время рассудит. Зарекаться не стану, но память у меня крепкая, и добро, и зло хорошо помню.
Внезапно он помрачнел и долго смотрел в одну точку.
– С османцами надо решать, – неожиданно перешел он на совершенно новую тему. – Хочу собрать весь христианский мир в один кулак и ударить по Стамбулу! Поедешь послом в Священную Римскую империю?
– Куда? – поразился я такому неожиданному и странному предложению.
– Нужно прощупать императора, может быть, удастся создать христианский союз против турок. Сигизмунда Вазу я уговорю, а вот других европейских монархов нужно еще уламывать.
– Думаю, сейчас еще рано затевать такое дело, – Быстро ответил я. Заниматься совершенно бесперспективными переговорами мне совсем не хотелось. – Вот коронуешься, обменяешься посольствами с другими государями, тогда можно будет и собирать их против Османской империи. Теперь на Руси и без турок проблем хватит.
– Как же можно обойтись без турок, когда они всех наших басурман против Москвы подговаривают!
Такие или подобные разговоры мы вели достаточно часто. Дмитрий задумывал много, но действовал, как мне казалось, не совсем последовательно. И еще, мне казалось, что он делает большую ошибку, не считаясь с родовым боярством. То, что пятеро его мнимых родственников Нагих получили боярские шапки, не нравилось многим из старой знати. Нагие были известны только с конца пятнадцатого века, когда из Твери в Москву приехал первый представитель этого рода Семен Григорьевич и стал боярином у великого князя Ивана III. Потому к подлинной местной аристократии они не относились.
Мягкость царя в отношении князей Шуйских, пытавшихся поднять против него Москву, делала Дмитрию честь. Что представляет собой князь Василий Иванович, я знал не понаслышке. Человеком он был дворцовым, хитрым, интриганом, способным на любую подлость. Однако просвещать царя относительно позиции боярства, желавшего иметь не самодержца, а марионеточного правителя, я не рисковал. Думаю, именно из-за такой нейтральной позиции наши отношения и складывались так успешно. Желающих дуть в уши первому лицу государства в Кремле хватало и без меня.
Однако цари царями, а жизнь жизнью. Встречи с посиделками у нас с Дмитрием Иоанновичем случались не так чтобы часто, пару раз в неделю, остальное время я проводил в съемной избе в скучной компании своего оруженосца и его пассии по имени Аксинья. До встречи и любви с Ваней она была дворовой холопкой экс-боярина Требухина, отца Натальи, и ублажала хозяина и гостей своими женскими прелестями.
Первая наша с ней встреча произошла, когда мы с рындой вернулись в гостевую светлицу, в которой нас поселил боярин Требухин, и обнаружили в ней двух обнаженных девушек. Все было просто и естественно, но тогда мне было не до низменных дворовых утех, и тесное знакомство с сельскими гетерами не состоялось. Произошло оно чуть позже, но не у меня, а у оруженосца. Ваня был девственником, влюблялся во все имеющее плавные формы и нежное содержание, и Аксинья стала его первой женщиной. При нашем побеге из имения Требухиных она оказалась с нами, и теперь мы стали жить втроем. Жить втроем, не в том смысле, который могут усмотреть в моих словах некоторые испорченные люди, а в самом обычном, бытовом. Втроем мы проживали в одной избе.
Аксинья оказалась неплохим человеком, была веселой и доброжелательной, только, к сожалению, кроме своего основного ремесла гетеры, не владела никакими другими навыками. Как вскоре выяснилось, она не могла даже зарезать и сварить обычную курицу.
Потому весь наш триумвират и повис на моих отнюдь не богатырских, в бытовом плане, плечах.
Ваня в угаре первой страсти сделался совершенно неуправляем, слепо смотрел вокруг мартовскими (кошачьими глазами и думал только о том, как утащить свою красотку за перегородку избы. Девица-красавица относилась к нему с материнской нежностью, учила тому, что знала и умела, параллельно кося взгляд на меня, как на более подходящий ей по возрасту объект нежных отношений. Мне в нашей троице выпала самая неблагодарная роль добытчика и администратора.
Вот. тут-то и появилась у меня корыстная мечта о вотчине, именьице с парой тысяч душ крепостных крестьян, о верных слугах и послушных холопах, призванных разгрузить плечи государственного человека от непосильных хозяйственных забот. Однако царь награждать меня уделами не спешил и, занимаясь делами исключительной государственной важности, даже ни разу не поинтересовался, в каких бытовых условиях живет его верный подданный. Оно и правильно, как гласит цыганская пословица: «Того, кто наслаждается, чесотка не грызет». Зачем сильным мира сего думать о нас, сирых и убогих!
Глава 3
Пока мое служение состояло в долгих беседах за полным столом. Когда царь утомлялся от важных государственных дел, по его приказу звали меня, и мы трепались о жизни. Дмитрия интересовало мое «свежее» виденье общих проблем государства, я пытался разобраться в его биографии.
В том, кем был на самом деле Самозванец, пожалуй, состоит самая большая тайна этого человека. Существует много свидетельств, что Лжедмитрий действительно считал себя сыном Ивана Грозного. Отца он знать не мог, но детские воспоминания о нежной матушке так его волновали, что по этому поводу он частенько отирал не только пьяные слезы. Мы с ним много говорили о его скорой встрече с царевной Марией Федоровной Нагой, ныне инокиней Марфой, за которой он уже послал князя Михаила Скопина-Шуйского. Когда Мария Федоровна лишилась сына, она "за недосмотрение за сыном и за убийство невинных Битяговских с товарищи" была пострижена в Николо-выксинской пустыни под этим именем.
– Скоро я свою матушку увижу, – мечтательно говорил он, выказывая явное нетерпение к затягивающейся встрече. – Как-то ее здоровье после стольких испытаний!
Оставалось смотреть на него во все глаза, ведь если царица не признает в нем сына, то у царя могли начаться большие сложности.
Во время очередного застолья у нас произошел такой разговор:
– Матушка уже выехала из монастыря и скоро будет в Москве, – как-то сказал он, стирая со щеки умильную слезу.
– Вы ведь давно не виделись, – осторожно начал я, – может быть, она сильно изменилась, да и ты тоже. Когда вы расстались, тебе сколько было?
– Мне? Девять лет, – рассеяно ответил он. – Нет, мать всегда мать, как можно ее не узнать! Я как сейчас вижу, она меня на руках держит... Счастливое было время... Мне ведь всего три года сравнялось, когда нас сослали в Углич.
– А вдруг она тебя не узнает? – продолжил я тайный допрос.
– Кто же в царе сына не узнает? – совершенно неожиданно для меня ответил он, посмотрев остро и весело.
Честно скажу, Лжедмитрий мне определенно нравился. Не знаю, каким бы он был царем, случись ему распробовать вкус власти и заматереть на престоле, но теперь, молодым человеком, в 1605 году было ему всего двадцать четыре года, на Кремлевском Олимпе он смотрелся хорошо. Был веселым, решительным и лишенным какой-либо чванливости.
– Не так уж я изменился, – продолжил он совсем другим тоном, – хотя жизнь у меня была не всегда сладкая. Да, брат, всякое случалось. Иной раз во рту по нескольку дней маковой росинки не держал, голову прислонить места не было.
– И где тебя все эти годы носило? – опять задал я наводящий вопрос.
Биография нынешнего царя, придуманная полит-технологами Бориса Годунова, широко известна, называли его беглым монахом Григорием Отрепьевым, сыном галицкого сына боярского, Богдана Отрепьева. Придумали ему побеги из монастырей и рискованные приключения, но все сведения о нем строились на показаниях единственного свидетеля инока Варлама.
– Где я только не побывал, – общо ответил он, – считай, всю землю пешком обошел! Потому и царем стану справедливым, что сам натерпелся холода и голода, насмотрелся горя народного. Меня, брат, на мякине не проведешь! Шалишь! – сердито добавил он, обращаясь явно не ко мне.
– Так все говорят, когда только к власти приходят, – в пику ему сказал я, – отоспишься на перинах, наешься с золотых блюд и забудешь обо всем на свете. Не ты первый, не ты последний.
– Что об этом сейчас толковать, время рассудит. Зарекаться не стану, но память у меня крепкая, и добро, и зло хорошо помню.
Внезапно он помрачнел и долго смотрел в одну точку.
– С османцами надо решать, – неожиданно перешел он на совершенно новую тему. – Хочу собрать весь христианский мир в один кулак и ударить по Стамбулу! Поедешь послом в Священную Римскую империю?
– Куда? – поразился я такому неожиданному и странному предложению.
– Нужно прощупать императора, может быть, удастся создать христианский союз против турок. Сигизмунда Вазу я уговорю, а вот других европейских монархов нужно еще уламывать.
– Думаю, сейчас еще рано затевать такое дело, – Быстро ответил я. Заниматься совершенно бесперспективными переговорами мне совсем не хотелось. – Вот коронуешься, обменяешься посольствами с другими государями, тогда можно будет и собирать их против Османской империи. Теперь на Руси и без турок проблем хватит.
– Как же можно обойтись без турок, когда они всех наших басурман против Москвы подговаривают!
Такие или подобные разговоры мы вели достаточно часто. Дмитрий задумывал много, но действовал, как мне казалось, не совсем последовательно. И еще, мне казалось, что он делает большую ошибку, не считаясь с родовым боярством. То, что пятеро его мнимых родственников Нагих получили боярские шапки, не нравилось многим из старой знати. Нагие были известны только с конца пятнадцатого века, когда из Твери в Москву приехал первый представитель этого рода Семен Григорьевич и стал боярином у великого князя Ивана III. Потому к подлинной местной аристократии они не относились.
Мягкость царя в отношении князей Шуйских, пытавшихся поднять против него Москву, делала Дмитрию честь. Что представляет собой князь Василий Иванович, я знал не понаслышке. Человеком он был дворцовым, хитрым, интриганом, способным на любую подлость. Однако просвещать царя относительно позиции боярства, желавшего иметь не самодержца, а марионеточного правителя, я не рисковал. Думаю, именно из-за такой нейтральной позиции наши отношения и складывались так успешно. Желающих дуть в уши первому лицу государства в Кремле хватало и без меня.
Однако цари царями, а жизнь жизнью. Встречи с посиделками у нас с Дмитрием Иоанновичем случались не так чтобы часто, пару раз в неделю, остальное время я проводил в съемной избе в скучной компании своего оруженосца и его пассии по имени Аксинья. До встречи и любви с Ваней она была дворовой холопкой экс-боярина Требухина, отца Натальи, и ублажала хозяина и гостей своими женскими прелестями.
Первая наша с ней встреча произошла, когда мы с рындой вернулись в гостевую светлицу, в которой нас поселил боярин Требухин, и обнаружили в ней двух обнаженных девушек. Все было просто и естественно, но тогда мне было не до низменных дворовых утех, и тесное знакомство с сельскими гетерами не состоялось. Произошло оно чуть позже, но не у меня, а у оруженосца. Ваня был девственником, влюблялся во все имеющее плавные формы и нежное содержание, и Аксинья стала его первой женщиной. При нашем побеге из имения Требухиных она оказалась с нами, и теперь мы стали жить втроем. Жить втроем, не в том смысле, который могут усмотреть в моих словах некоторые испорченные люди, а в самом обычном, бытовом. Втроем мы проживали в одной избе.
Аксинья оказалась неплохим человеком, была веселой и доброжелательной, только, к сожалению, кроме своего основного ремесла гетеры, не владела никакими другими навыками. Как вскоре выяснилось, она не могла даже зарезать и сварить обычную курицу.
Потому весь наш триумвират и повис на моих отнюдь не богатырских, в бытовом плане, плечах.
Ваня в угаре первой страсти сделался совершенно неуправляем, слепо смотрел вокруг мартовскими (кошачьими глазами и думал только о том, как утащить свою красотку за перегородку избы. Девица-красавица относилась к нему с материнской нежностью, учила тому, что знала и умела, параллельно кося взгляд на меня, как на более подходящий ей по возрасту объект нежных отношений. Мне в нашей троице выпала самая неблагодарная роль добытчика и администратора.
Вот. тут-то и появилась у меня корыстная мечта о вотчине, именьице с парой тысяч душ крепостных крестьян, о верных слугах и послушных холопах, призванных разгрузить плечи государственного человека от непосильных хозяйственных забот. Однако царь награждать меня уделами не спешил и, занимаясь делами исключительной государственной важности, даже ни разу не поинтересовался, в каких бытовых условиях живет его верный подданный. Оно и правильно, как гласит цыганская пословица: «Того, кто наслаждается, чесотка не грызет». Зачем сильным мира сего думать о нас, сирых и убогих!
Глава 3
– Еда в доме какая-нибудь есть? – громко спросил я душным солнечным утром одного из первых чисел летнего месяца июля 1605 года от рождества Христова, просыпаясь в мрачном настроении в съемном доме вблизи Калужской заставы.
– Чего есть? – первой откликнулась Аксинья, без разрешения входя в мою половину избы в одной короткой исподней юбке.
– Еда, спрашиваю, у нас есть? – повторил я, прикрывая льняной простыней свое обнаженное тело и отворачиваясь от чужой наготы.
– Не знаю, осталось ли чего со вчера, надо бы Ваню спросить, – ответила девушка, без спроса присаживаясь на край моей лавки. – Только он еще спит. А тебе ничего другого не нужно?
– Спасибо, нет, иди к себе, – ответил я, придерживая руками простыню, которая вдруг почему-то сама собой начала с меня сползать.
– Жарко нынче, – пожаловалась девушка, удобно устраиваясь своим объемным мягким местом на моем жестком ложе.
– Днем будет совсем пекло, – ответил я дежурной банальностью.
– И сейчас дышать нечем, – пожаловалась она, – посмотри, какая я потная.
Аксинья наклонилась ко мне молочной белизны полным телом и попыталась взять за руку, чтобы я смог на ощупь убедиться в правдивости ее слов.
– Верю, верю, – нервно ответил я, сползая с лавки так, чтобы ее не коснуться. – Мне нужно ехать, разбуди Ваню, пусть оседлает донца.
– А я и не сплю, – тотчас откликнулся обиженным голосом из-за дощатой загородки рында. – Аксинья, ты чего у хозяина делаешь растелешенная?
– Чего, чего, ничего, – сердито ответила она.. – Чего мне тут делать, когда он такой гордый! Хотела пожалеть, да видно хозяин не с той ноги встал!
Меня такие разговоры нимало не трогали. Аксинья принадлежала к типу женщин, которые искренне уверены, что все представители противоположного пола вожделеют заключить их в свои объятия, и всякого, кто к этому не стремится, считают ненормальными или больными. Видимо, только для того чтобы помочь мне выздороветь, она постоянно ко мне и приставала.
– Аксинья, иди ко мне, – опять ревниво заблеял за стенкой рында. – Я по тебе соскучился!
– Быстро вставай и седлай лошадь! – закричал я парню, теряя терпение. – Сколько можно спать!
Как обычно, окрик подействовал, и спустя пятнадцать минут Ваня всунул виноватую голову на мою половину:
– Оседал. Ты куда нынче? Никак, опять к царю?
– Куда надо, – проворчал я, еще не представляя, куда поехать. После вчерашних посиделок во дворце ломило виски, и настроение было отвратительное. Сидеть дома и слушать осторожную возню за тонкой дощатой стенкой я не хотел, заняться было нечем, а душа требовала чего-нибудь прекрасного или хотя бы кислого на вкус.
– Вернусь поздно, – сказал я, прицепляя к поясу саблю, и направился к выходу. – У меня дела...
Донец, увидев меня, приветливо замотал головой. Этого прекрасного коня я добыл, можно сказать, в кровавом бою, полюбил, и, надеюсь, он отвечал мне взаимностью.
– Что, красавец, гулять хочешь? – спросил я, угощая его куском круто посоленного ржаного хлеба.
Лошадь не ответила, осторожно взяла из руки лакомство мягкими, теплыми губами и благодарно скосила на меня большой карий глаз.
– Сегодня поедем кататься, – сказал я, садясь в седло – пусть они тут радуются жизни без меня.
Донец то ли согласился, то ли из вежливости мотнул головой и самостоятельно, без указки свыше, пошел к воротам.
– Все делают, что хотят, – проворчал я, – совсем от рук отбились!
Не знаю, в какие времена появилась крылатая фраза, что Москва – большая деревня. В семнадцатом веке она вполне соответствовала истине. Город, столица русского государства, был по тем временам велик и состоял из отдельных слобод, вполне самостоятельно существующих на его территории. В отличие от большинства городов своего времени, в тесноте ютящихся за крепостными стенами, Москва укрывалась за многокилометровым земляным валом, срытым только в правление Екатерины II, и могла похвастаться достаточно широкими улицами, обширными имениями знати и обилием зелени.
Другое дело, что смотреть тут особенно было нечего. Все, как во все времена на Руси, было сделано как попало, избы горожане строили, где кому удобно, дороги покрывал слой соломы, перемешанным с конским навозом, но теперь, летом, в сушь, особого неудобства это не доставляло. Мой донец, отпущенный уздой на собственную волю, сам выбрал направление и неспешной рысью вез меня в сторону центра города.
– Правда, что ли, поехать послом к императору, – меланхолично размышлял я, лениво поглядывая по сторонам. – Только какой в том прок?
Священная Римская империя, существовавшая с начала девятого века, переживала не лучшие времена. В западной Европе бурлила церковная реформация, от католической церкви отделялись все новые страны, и уже лет пятьдесят, после ухода от власти императора Карла V, империя окончательно захирела. Я даже не знал, кто там сейчас император.
– Покатаюсь по Европе, посмотрю, как люди живут, – думал я, – познакомлюсь с гуманистами возрождения, а если в Лондон смотаться, то можно встретиться с самим Шекспиром. Смогу, наконец, узнать, кто на самом деле писал великие пьесы...
– Эй, добрый человек, – прервал мои похмельные мечты какой-то хорошо одетый горожанин, стоявший, вероятно, ради развлечения возле, собственных ворот, – у тебя лошадь расковалась!
Я остановился, спрыгнул с седла, и мы с доброхотом осмотрели правую заднюю ногу донца. Подкова на копыте болталась на одном гвозде, что не делало чести ни мне, ни Ване.
– Хорошо хоть бабку не засек, а то непременно бы охромел, – поделился доброхот своими мудрыми умозаключениями.
Конь, недовольный таким к себе вниманием, фыркал, вздрагивал и косил глазом.
– Есть здесь поблизости хороший кузнец? – спросил я.
– В конце улицы, аккурат и будет, Пахомом зовут, только он пьяница. А ты сам откуда будешь? Что-то я не пойму, из каких ты будешь.
– Здешний, – ответил я изнывающему от скуки и безделья обывателю.
– Приказной или по торговой части?
– Нет, сам по себе, просто так, погулять вышел.
– А-а, – протянул он, – я смотрю, конь и оружие у тебя дорогие, а кафтан старый.
– Действительно, нужно бы обновить одежду, – подумал я, оглядывая свое когда-то роскошное, а теперь до неприличия заношенное одеяние.
– К Пахому тебя проводить или сам найдешь? – продолжил придумывать себе развлечение скучающий горожанин.
– Проводи, – согласился я.
– Меня Петром Косым кличут, – представился он, – не слыхал?
– Не доводилось, – ответил я, беря донца за повод.
– Мы тут люди известные, у меня брат в холопах у князя Долгорукова.
Мне никакого дела ни до самого Петра, ни до его родственников не было, но я, делая вид, что слушаю его болтовню, утвердительно кивал.
Мы не спеша шли по пустой улице в ее дальний конец.
– Пахом кузнец знатный, – продолжал болтать Косой, перескакивая с темы на тему, – так коня подкует, что любо дорого! А вот если запьет, тогда берегись, тогда с ним никакого сладу! Маруська давеча ногу поломала, шла к реке белье полоскать, да с самого верха свалилась! Представляешь?!
– Пахом ее, что ли, столкнул? – спросил я, не уследив, когда Петр перешел от кузнеца-пьяницы к неведомой Маруське, и не понимая, какая между ними связь.
– Да ты что? Пахом, когда трезвый, мухи не обидит, а вот баба у него, вот кто язва и ехидна! Как таких земля носит! Ты представляешь, вчера иду мимо их подворья, а она меня видит и говорит...
Я понял, что разобраться в хитросплетениях местной жизни и манере рассказчика не в моих силах, и дальше шел молча, предоставив тому возможность болтать что вздумается. Вскоре показалось подворье кузнеца, и Петр переключился на замечательное мастерство хозяина.
Кузнец Пахом задумчиво стоял посередине пустого двора, глядя в безоблачное небо. Был он волосат, закопчен и могуч.
– Трезвый, думает, – уважительно прошептал провожатый.
Мы подошли к мастеру. Приход гостей не отвлек его от созерцания родных просторов, и он даже не посмотрел в нашу сторону.
– Здравствуй. Пахом, как здоровьечко? – подхалимским голосом обратился к нему Косой.
– Ну? – ответил тот, наконец, соизволив увидеть гостей.
– Тут проезжему человеку нужно лошадку подковать...
– Чего? – так же лапидарно спросил кузнец.
– Лошадку, говорю, подковать нужно...
Пахом, не торопясь, осмотрел соседа, меня, донца, скривил лицо, сплюнул и, тяжело вздохнув, согласился:
– Это можно.
Изъявив согласие выполнить работу, он, однако, остался стоять на месте, опять вперив взгляд в небо. Мы почтительно ждали, когда он еще что-нибудь вымолвит или хотя бы пойдет к своей кузнеце. Однако волновали его, как оказалось, совсем другие проблемы:
– Нет справедливости, – сказал он, обращаясь неизвестно к кому.
– Где? – разом заинтересовался Петр.
– Нигде, – ответил кузнец и наконец вернулся на грешную землю. – Чего случилось?
– Подкова у проезжего оторвалась, – опередив меня, ответил Петр. – Нужно бы хорошему человеку помочь.
По его словам выходило, что подкова оторвалась у меня, но кузнец все понял правильно:
– Веди к кузне, поправим.
Мы подошли к закопченному строению, возле которого валялись старые, стертые подковы и еще какой-то металлолом. Пахом забрал у меня повод, завел донца в станок из жердей и привязал того к коновязи.
– Это разве подкова? – желчно поинтересовался он, без труда отрывая подкову вместе с гвоздем от копыта. – Дрянь это, а не подкова.
Он презрительно отбросил ее в кучу хлама. Мне так не казалось, подковы очень важный атрибут скакуна, я выбирал сам, но пока дело не дошло до ковки, смолчал.
– У меня подковы, вот это подковы, – после минутного раздумья сообщил он.
Не дождавшись комментариев к своему смелому заявлению, он обреченно вздохнул и вошел в кузницу.
– Мастер, всем мастерам мастер! – восхищенно прошептал ему в след мой проводник.
– Вот это подкова, так подкова, – сообщил кузнец, вернувшись спустя пару минут.
Он сунул мне под нос подкову, явно не нашего с донцом размера, да еще и из пережженного железа.
– Можно посмотреть, – попросил я.
– Смотри, за показ денег не берем!
Я осмотрел халтурное изделие замечательного мастера и, взяв за концы, без труда согнул винтом.
– Старую прибей, только хорошими гвоздями!
– Видать спьяну ковал, – без тени смущения объяснил кузнец. – Мои подковы всей Москве известны, может какая и не хороша, но зато сносу ей нет!
– Мою прибивай, – потребовал я, уже жалея, что попал к такому умельцу.
– Как хочешь, могу и твою. Только потом не жалуйся.
Пахом наклонился, поднял из кучи старую подкову, долго ее рассматривал, потом презрительно сказал:
– Сразу видно не московская работа, дрянь, а не работа!
Я промолчал.
– Ладно, приходите к обеду, все исполню в лучшем виде.
– Сейчас делай, – потребовал я, – хочу посмотреть, как ты работаешь.
– Сейчас никак нельзя, мне сперва опохмелиться нужно.
– Понятно, тогда прощай, поищу кого-нибудь другого, который уже опохмелился.
– Пахомушка, – засуетился Косой, – чего тебе сейчас пить с утра-то, сделай человеку работу и тогда отдыхай!
Кузнец хотел возразить, но со стороны избы послышался кого-то бранящий визгливый женский голос, и он, видимо, по привычке, быстро втянул голову в плечи:
– Ладно уж, так и быть... Только за работу отвечать не буду. Если бы своей подковой ковал, тогда конечно, а чужой, да еще дрянной работы... Если что, не обессудь.
Я кивнул, и он непривычно для себя быстро юркнул в кузницу.
– Пахом, он всем кузнецам кузнец! – запел старую песню доброхот. – Подкует так, что любо дорого!
Я, увидев пережженную, испорченную подкову, был настроен менее оптимистично, и, когда кузнец вышел на свет божий с молотком, гвоздями и напильником, потребовал показать, чем он собирается работать.
– Гвозди у меня первейшие, такие по всей Москве не найдешь, – хвастливо объявил мастер, продолжая коситься в сторону избы, откуда, не замолкая, лились звуки высокого женского голоса.
– Покажи, – потребовал я.
– Чего показывать, Пахом такой человек, сказал, значит, так оно и есть! Специальные гвозди!
– Дай посмотреть, – настырно потребовал я, почти насильно вытаскивая из могучей черной руки гвозди.
– Ну, смотри, коли делать нечего.
«Специальные» гвозди был в точности такие же, как и забракованная мной подкова. Я без труда согнул пару из них пальцами.
– Такими гвоздями подкову прибивать нельзя, у тебя есть хорошие?
– А эти чем тебе не нравятся? Да с такими гвоздями ты до самой Калуги доедешь!
– Хорошие гвозди, железные, – поддержал соседа Петр, – Пахом первый на Москве кузнец!
– Ладно, поищу кого похуже, но кто мне по нраву, – сказал я и попытался вытащить свою подкову из руки закопченного гиганта.
Из этого ничего не получилось. Он сжал руку так, что побелели сквозь въевшуюся копоть костяшки пальцев. Потом вдруг заговорил угрожающе, раздувая ноздри и так широкого носа:
– Ты, проезжий, того, говори, да не заговаривайся! Я с тобой полдня потерял, не хочешь коня ковать, твое дело, но за работу и беспокойство заплати!
Петр Косой тоже разом потерял недавнюю мягкую обходительность, начал подступать боком, как бы отрезая мне путь отхода.
Мне сделалось грустно. Когда еще мои соотечественники научатся честно работать, а не дурить и морочить наивных и доверчивых людей.
– Ладно, – сказал я, – и сколько же ты хочешь получить?
– По справедливости, дай, сколько не жалко, – ответил кузнец, кажется, впервые с того момента, когда я его увидел, перестав хмуриться. – Нам чужого не нужно, но и своего не упустим!
– Полушки хватит? – назвал я самую мелкую монету в денежном счете, равную половине московской копейке.
– Чего?! – воскликнул кузнец, начиная раздувать гневом щеки.
– Полушку даешь?! – поддержал его доброхот Петр, поменяв вкрадчивый голос на гневный. – Да за такую работу ефимки мало! Я сейчас свистну, столько народа сбежится, что ты не только ефимку, ты коня отдашь, чтобы мы только тебя отпустили по добру по-здорову!
Западноевропейская серебряная монета иоахим-сталер, имевшая хождение на Руси, сокращенно называлась иохим, или попросту ефимкой. Ефимка, что требовали мои новые знакомые, была приличной суммой, так что это уже напоминало обычный грабеж. Похоже, я попал на обычную «разводку лоха».
– Лучше давайте разойдемся мирно, – предложил я, – от этого всем будет только лучше!
– Заплатишь, что положено, может быть, и отпустим с миром, – вместо кузнеца ответил Петр Косой таким жестким тоном, что мне теперь стало понятно, кто тут главный. От расхлябанной болтливости доброхота не осталось и следа, Косой смотрел он на меня свысока даже с какой-то с холодной насмешкой.
Я огляделся. Справиться с двумя безоружными людьми было не вопросом, сложность была в том, как потом отсюда уехать. Довольно большой, соток на пятнадцать, двор кузнеца окружала сплошная изгородь вроде плетня. Сможет ли перемахнуть через нее мой донец, я не знал.»
– Долго ты еще будешь телиться? – подал свой голос и Пахом. Он, уверенный в своей физической силе, стоял в трех шагах от меня.
Я не спешил отвечать, а рука машинально легла на эфес сабли. Это не осталось незамеченным. Петр по мальчишески вложил два пальца в рот и свистнул. Тотчас из кузницы вышли два парня с железными прутьями в руках. Они были чем-то похожи друг на друга, крупные, белоголовые с закопченными лицами. Я понял, что приключение становится опасным.
– Плати и езжай своей дорогой, – сказал Косой, немного отступая, чтобы не попасть под раздачу, если начнется драка.
Самое неприятное в этой истории было то, что моя лошадь стояла в узком загоне для ковки, к тому же привязанная уздечкой к коновязи.
Я прикинул, смогу ли ее быстро отвязать и понял, что не успею, пока буду возиться с уздечкой, они нападут сзади.
Оставалось два варианта, или заплатить вымогателям, или порубить их в капусту и ехать своей дорогой. Оба меня не устраивали по разным причинам. Первый ущемлял самолюбие, второй нравственные принципы: не превышать необходимую самооборону и не лить зря кровь. Нужно было попытаться найти какую-то третья возможность.
– А вы знаете, что я царский окольничий? – спросил я, заранее понимая, что звучит это наивно и глупо. – Не боитесь попасть в Разбойный приказ?
– Ты окольничий? – засмеялся Косой. – Еще скажи, что ты боярин!
– Ладно, пусть будет по-вашему, сколько вы хотите? Ефимку?
– Это мы раньше хотели, пока ты грозиться не начал, а теперь оставь казну, оружие, лошадь и иди себе куда хочешь! Мы люди добрые!
В принципе, я мог так и сделать, оставить все, пойти пешком в Кремль, попросить у царя пару десятков стрельцов и вернуться совсем в другом качестве. Однако очень сомневался, что теперь меня просто так отпустят.
– Чего есть? – первой откликнулась Аксинья, без разрешения входя в мою половину избы в одной короткой исподней юбке.
– Еда, спрашиваю, у нас есть? – повторил я, прикрывая льняной простыней свое обнаженное тело и отворачиваясь от чужой наготы.
– Не знаю, осталось ли чего со вчера, надо бы Ваню спросить, – ответила девушка, без спроса присаживаясь на край моей лавки. – Только он еще спит. А тебе ничего другого не нужно?
– Спасибо, нет, иди к себе, – ответил я, придерживая руками простыню, которая вдруг почему-то сама собой начала с меня сползать.
– Жарко нынче, – пожаловалась девушка, удобно устраиваясь своим объемным мягким местом на моем жестком ложе.
– Днем будет совсем пекло, – ответил я дежурной банальностью.
– И сейчас дышать нечем, – пожаловалась она, – посмотри, какая я потная.
Аксинья наклонилась ко мне молочной белизны полным телом и попыталась взять за руку, чтобы я смог на ощупь убедиться в правдивости ее слов.
– Верю, верю, – нервно ответил я, сползая с лавки так, чтобы ее не коснуться. – Мне нужно ехать, разбуди Ваню, пусть оседлает донца.
– А я и не сплю, – тотчас откликнулся обиженным голосом из-за дощатой загородки рында. – Аксинья, ты чего у хозяина делаешь растелешенная?
– Чего, чего, ничего, – сердито ответила она.. – Чего мне тут делать, когда он такой гордый! Хотела пожалеть, да видно хозяин не с той ноги встал!
Меня такие разговоры нимало не трогали. Аксинья принадлежала к типу женщин, которые искренне уверены, что все представители противоположного пола вожделеют заключить их в свои объятия, и всякого, кто к этому не стремится, считают ненормальными или больными. Видимо, только для того чтобы помочь мне выздороветь, она постоянно ко мне и приставала.
– Аксинья, иди ко мне, – опять ревниво заблеял за стенкой рында. – Я по тебе соскучился!
– Быстро вставай и седлай лошадь! – закричал я парню, теряя терпение. – Сколько можно спать!
Как обычно, окрик подействовал, и спустя пятнадцать минут Ваня всунул виноватую голову на мою половину:
– Оседал. Ты куда нынче? Никак, опять к царю?
– Куда надо, – проворчал я, еще не представляя, куда поехать. После вчерашних посиделок во дворце ломило виски, и настроение было отвратительное. Сидеть дома и слушать осторожную возню за тонкой дощатой стенкой я не хотел, заняться было нечем, а душа требовала чего-нибудь прекрасного или хотя бы кислого на вкус.
– Вернусь поздно, – сказал я, прицепляя к поясу саблю, и направился к выходу. – У меня дела...
Донец, увидев меня, приветливо замотал головой. Этого прекрасного коня я добыл, можно сказать, в кровавом бою, полюбил, и, надеюсь, он отвечал мне взаимностью.
– Что, красавец, гулять хочешь? – спросил я, угощая его куском круто посоленного ржаного хлеба.
Лошадь не ответила, осторожно взяла из руки лакомство мягкими, теплыми губами и благодарно скосила на меня большой карий глаз.
– Сегодня поедем кататься, – сказал я, садясь в седло – пусть они тут радуются жизни без меня.
Донец то ли согласился, то ли из вежливости мотнул головой и самостоятельно, без указки свыше, пошел к воротам.
– Все делают, что хотят, – проворчал я, – совсем от рук отбились!
Не знаю, в какие времена появилась крылатая фраза, что Москва – большая деревня. В семнадцатом веке она вполне соответствовала истине. Город, столица русского государства, был по тем временам велик и состоял из отдельных слобод, вполне самостоятельно существующих на его территории. В отличие от большинства городов своего времени, в тесноте ютящихся за крепостными стенами, Москва укрывалась за многокилометровым земляным валом, срытым только в правление Екатерины II, и могла похвастаться достаточно широкими улицами, обширными имениями знати и обилием зелени.
Другое дело, что смотреть тут особенно было нечего. Все, как во все времена на Руси, было сделано как попало, избы горожане строили, где кому удобно, дороги покрывал слой соломы, перемешанным с конским навозом, но теперь, летом, в сушь, особого неудобства это не доставляло. Мой донец, отпущенный уздой на собственную волю, сам выбрал направление и неспешной рысью вез меня в сторону центра города.
– Правда, что ли, поехать послом к императору, – меланхолично размышлял я, лениво поглядывая по сторонам. – Только какой в том прок?
Священная Римская империя, существовавшая с начала девятого века, переживала не лучшие времена. В западной Европе бурлила церковная реформация, от католической церкви отделялись все новые страны, и уже лет пятьдесят, после ухода от власти императора Карла V, империя окончательно захирела. Я даже не знал, кто там сейчас император.
– Покатаюсь по Европе, посмотрю, как люди живут, – думал я, – познакомлюсь с гуманистами возрождения, а если в Лондон смотаться, то можно встретиться с самим Шекспиром. Смогу, наконец, узнать, кто на самом деле писал великие пьесы...
– Эй, добрый человек, – прервал мои похмельные мечты какой-то хорошо одетый горожанин, стоявший, вероятно, ради развлечения возле, собственных ворот, – у тебя лошадь расковалась!
Я остановился, спрыгнул с седла, и мы с доброхотом осмотрели правую заднюю ногу донца. Подкова на копыте болталась на одном гвозде, что не делало чести ни мне, ни Ване.
– Хорошо хоть бабку не засек, а то непременно бы охромел, – поделился доброхот своими мудрыми умозаключениями.
Конь, недовольный таким к себе вниманием, фыркал, вздрагивал и косил глазом.
– Есть здесь поблизости хороший кузнец? – спросил я.
– В конце улицы, аккурат и будет, Пахомом зовут, только он пьяница. А ты сам откуда будешь? Что-то я не пойму, из каких ты будешь.
– Здешний, – ответил я изнывающему от скуки и безделья обывателю.
– Приказной или по торговой части?
– Нет, сам по себе, просто так, погулять вышел.
– А-а, – протянул он, – я смотрю, конь и оружие у тебя дорогие, а кафтан старый.
– Действительно, нужно бы обновить одежду, – подумал я, оглядывая свое когда-то роскошное, а теперь до неприличия заношенное одеяние.
– К Пахому тебя проводить или сам найдешь? – продолжил придумывать себе развлечение скучающий горожанин.
– Проводи, – согласился я.
– Меня Петром Косым кличут, – представился он, – не слыхал?
– Не доводилось, – ответил я, беря донца за повод.
– Мы тут люди известные, у меня брат в холопах у князя Долгорукова.
Мне никакого дела ни до самого Петра, ни до его родственников не было, но я, делая вид, что слушаю его болтовню, утвердительно кивал.
Мы не спеша шли по пустой улице в ее дальний конец.
– Пахом кузнец знатный, – продолжал болтать Косой, перескакивая с темы на тему, – так коня подкует, что любо дорого! А вот если запьет, тогда берегись, тогда с ним никакого сладу! Маруська давеча ногу поломала, шла к реке белье полоскать, да с самого верха свалилась! Представляешь?!
– Пахом ее, что ли, столкнул? – спросил я, не уследив, когда Петр перешел от кузнеца-пьяницы к неведомой Маруське, и не понимая, какая между ними связь.
– Да ты что? Пахом, когда трезвый, мухи не обидит, а вот баба у него, вот кто язва и ехидна! Как таких земля носит! Ты представляешь, вчера иду мимо их подворья, а она меня видит и говорит...
Я понял, что разобраться в хитросплетениях местной жизни и манере рассказчика не в моих силах, и дальше шел молча, предоставив тому возможность болтать что вздумается. Вскоре показалось подворье кузнеца, и Петр переключился на замечательное мастерство хозяина.
Кузнец Пахом задумчиво стоял посередине пустого двора, глядя в безоблачное небо. Был он волосат, закопчен и могуч.
– Трезвый, думает, – уважительно прошептал провожатый.
Мы подошли к мастеру. Приход гостей не отвлек его от созерцания родных просторов, и он даже не посмотрел в нашу сторону.
– Здравствуй. Пахом, как здоровьечко? – подхалимским голосом обратился к нему Косой.
– Ну? – ответил тот, наконец, соизволив увидеть гостей.
– Тут проезжему человеку нужно лошадку подковать...
– Чего? – так же лапидарно спросил кузнец.
– Лошадку, говорю, подковать нужно...
Пахом, не торопясь, осмотрел соседа, меня, донца, скривил лицо, сплюнул и, тяжело вздохнув, согласился:
– Это можно.
Изъявив согласие выполнить работу, он, однако, остался стоять на месте, опять вперив взгляд в небо. Мы почтительно ждали, когда он еще что-нибудь вымолвит или хотя бы пойдет к своей кузнеце. Однако волновали его, как оказалось, совсем другие проблемы:
– Нет справедливости, – сказал он, обращаясь неизвестно к кому.
– Где? – разом заинтересовался Петр.
– Нигде, – ответил кузнец и наконец вернулся на грешную землю. – Чего случилось?
– Подкова у проезжего оторвалась, – опередив меня, ответил Петр. – Нужно бы хорошему человеку помочь.
По его словам выходило, что подкова оторвалась у меня, но кузнец все понял правильно:
– Веди к кузне, поправим.
Мы подошли к закопченному строению, возле которого валялись старые, стертые подковы и еще какой-то металлолом. Пахом забрал у меня повод, завел донца в станок из жердей и привязал того к коновязи.
– Это разве подкова? – желчно поинтересовался он, без труда отрывая подкову вместе с гвоздем от копыта. – Дрянь это, а не подкова.
Он презрительно отбросил ее в кучу хлама. Мне так не казалось, подковы очень важный атрибут скакуна, я выбирал сам, но пока дело не дошло до ковки, смолчал.
– У меня подковы, вот это подковы, – после минутного раздумья сообщил он.
Не дождавшись комментариев к своему смелому заявлению, он обреченно вздохнул и вошел в кузницу.
– Мастер, всем мастерам мастер! – восхищенно прошептал ему в след мой проводник.
– Вот это подкова, так подкова, – сообщил кузнец, вернувшись спустя пару минут.
Он сунул мне под нос подкову, явно не нашего с донцом размера, да еще и из пережженного железа.
– Можно посмотреть, – попросил я.
– Смотри, за показ денег не берем!
Я осмотрел халтурное изделие замечательного мастера и, взяв за концы, без труда согнул винтом.
– Старую прибей, только хорошими гвоздями!
– Видать спьяну ковал, – без тени смущения объяснил кузнец. – Мои подковы всей Москве известны, может какая и не хороша, но зато сносу ей нет!
– Мою прибивай, – потребовал я, уже жалея, что попал к такому умельцу.
– Как хочешь, могу и твою. Только потом не жалуйся.
Пахом наклонился, поднял из кучи старую подкову, долго ее рассматривал, потом презрительно сказал:
– Сразу видно не московская работа, дрянь, а не работа!
Я промолчал.
– Ладно, приходите к обеду, все исполню в лучшем виде.
– Сейчас делай, – потребовал я, – хочу посмотреть, как ты работаешь.
– Сейчас никак нельзя, мне сперва опохмелиться нужно.
– Понятно, тогда прощай, поищу кого-нибудь другого, который уже опохмелился.
– Пахомушка, – засуетился Косой, – чего тебе сейчас пить с утра-то, сделай человеку работу и тогда отдыхай!
Кузнец хотел возразить, но со стороны избы послышался кого-то бранящий визгливый женский голос, и он, видимо, по привычке, быстро втянул голову в плечи:
– Ладно уж, так и быть... Только за работу отвечать не буду. Если бы своей подковой ковал, тогда конечно, а чужой, да еще дрянной работы... Если что, не обессудь.
Я кивнул, и он непривычно для себя быстро юркнул в кузницу.
– Пахом, он всем кузнецам кузнец! – запел старую песню доброхот. – Подкует так, что любо дорого!
Я, увидев пережженную, испорченную подкову, был настроен менее оптимистично, и, когда кузнец вышел на свет божий с молотком, гвоздями и напильником, потребовал показать, чем он собирается работать.
– Гвозди у меня первейшие, такие по всей Москве не найдешь, – хвастливо объявил мастер, продолжая коситься в сторону избы, откуда, не замолкая, лились звуки высокого женского голоса.
– Покажи, – потребовал я.
– Чего показывать, Пахом такой человек, сказал, значит, так оно и есть! Специальные гвозди!
– Дай посмотреть, – настырно потребовал я, почти насильно вытаскивая из могучей черной руки гвозди.
– Ну, смотри, коли делать нечего.
«Специальные» гвозди был в точности такие же, как и забракованная мной подкова. Я без труда согнул пару из них пальцами.
– Такими гвоздями подкову прибивать нельзя, у тебя есть хорошие?
– А эти чем тебе не нравятся? Да с такими гвоздями ты до самой Калуги доедешь!
– Хорошие гвозди, железные, – поддержал соседа Петр, – Пахом первый на Москве кузнец!
– Ладно, поищу кого похуже, но кто мне по нраву, – сказал я и попытался вытащить свою подкову из руки закопченного гиганта.
Из этого ничего не получилось. Он сжал руку так, что побелели сквозь въевшуюся копоть костяшки пальцев. Потом вдруг заговорил угрожающе, раздувая ноздри и так широкого носа:
– Ты, проезжий, того, говори, да не заговаривайся! Я с тобой полдня потерял, не хочешь коня ковать, твое дело, но за работу и беспокойство заплати!
Петр Косой тоже разом потерял недавнюю мягкую обходительность, начал подступать боком, как бы отрезая мне путь отхода.
Мне сделалось грустно. Когда еще мои соотечественники научатся честно работать, а не дурить и морочить наивных и доверчивых людей.
– Ладно, – сказал я, – и сколько же ты хочешь получить?
– По справедливости, дай, сколько не жалко, – ответил кузнец, кажется, впервые с того момента, когда я его увидел, перестав хмуриться. – Нам чужого не нужно, но и своего не упустим!
– Полушки хватит? – назвал я самую мелкую монету в денежном счете, равную половине московской копейке.
– Чего?! – воскликнул кузнец, начиная раздувать гневом щеки.
– Полушку даешь?! – поддержал его доброхот Петр, поменяв вкрадчивый голос на гневный. – Да за такую работу ефимки мало! Я сейчас свистну, столько народа сбежится, что ты не только ефимку, ты коня отдашь, чтобы мы только тебя отпустили по добру по-здорову!
Западноевропейская серебряная монета иоахим-сталер, имевшая хождение на Руси, сокращенно называлась иохим, или попросту ефимкой. Ефимка, что требовали мои новые знакомые, была приличной суммой, так что это уже напоминало обычный грабеж. Похоже, я попал на обычную «разводку лоха».
– Лучше давайте разойдемся мирно, – предложил я, – от этого всем будет только лучше!
– Заплатишь, что положено, может быть, и отпустим с миром, – вместо кузнеца ответил Петр Косой таким жестким тоном, что мне теперь стало понятно, кто тут главный. От расхлябанной болтливости доброхота не осталось и следа, Косой смотрел он на меня свысока даже с какой-то с холодной насмешкой.
Я огляделся. Справиться с двумя безоружными людьми было не вопросом, сложность была в том, как потом отсюда уехать. Довольно большой, соток на пятнадцать, двор кузнеца окружала сплошная изгородь вроде плетня. Сможет ли перемахнуть через нее мой донец, я не знал.»
– Долго ты еще будешь телиться? – подал свой голос и Пахом. Он, уверенный в своей физической силе, стоял в трех шагах от меня.
Я не спешил отвечать, а рука машинально легла на эфес сабли. Это не осталось незамеченным. Петр по мальчишески вложил два пальца в рот и свистнул. Тотчас из кузницы вышли два парня с железными прутьями в руках. Они были чем-то похожи друг на друга, крупные, белоголовые с закопченными лицами. Я понял, что приключение становится опасным.
– Плати и езжай своей дорогой, – сказал Косой, немного отступая, чтобы не попасть под раздачу, если начнется драка.
Самое неприятное в этой истории было то, что моя лошадь стояла в узком загоне для ковки, к тому же привязанная уздечкой к коновязи.
Я прикинул, смогу ли ее быстро отвязать и понял, что не успею, пока буду возиться с уздечкой, они нападут сзади.
Оставалось два варианта, или заплатить вымогателям, или порубить их в капусту и ехать своей дорогой. Оба меня не устраивали по разным причинам. Первый ущемлял самолюбие, второй нравственные принципы: не превышать необходимую самооборону и не лить зря кровь. Нужно было попытаться найти какую-то третья возможность.
– А вы знаете, что я царский окольничий? – спросил я, заранее понимая, что звучит это наивно и глупо. – Не боитесь попасть в Разбойный приказ?
– Ты окольничий? – засмеялся Косой. – Еще скажи, что ты боярин!
– Ладно, пусть будет по-вашему, сколько вы хотите? Ефимку?
– Это мы раньше хотели, пока ты грозиться не начал, а теперь оставь казну, оружие, лошадь и иди себе куда хочешь! Мы люди добрые!
В принципе, я мог так и сделать, оставить все, пойти пешком в Кремль, попросить у царя пару десятков стрельцов и вернуться совсем в другом качестве. Однако очень сомневался, что теперь меня просто так отпустят.