Страница:
Я даже не успел обрадоваться, как он добавил:
– Ему еще предстоит очистить душу любовью!
Мысль была хорошая, кто же откажется жить с очищенной душой, да и отравление откладывалось на неопределенное время.
Вопрос был в другом, каким образом мне предстоит приобщаться к земной любви.
Прасковья, оказавшись лишенной плодов, жалко взглянула на меня, сказалось стадное чувство, обида оказаться обделенной. Я незаметно ей подмигнул.
– Пусть непосвященный погрузится в праздник и познает сладость любви небесной! – продолжил Георгий.
Кажется, он решил опять опоить меня своей «Виагрой». Пить эту дрянь я не стал бы ни под каким видом, но пока опасность не стала реальной, смолчал.
– Пусть готовящиеся уйдут в чертоги сладострастия и насладятся откровением, – резюмировал он.
Под чертогами, скорее всего, подразумевались темные кладовки. Я понял, что он хочет, встал и взял за руку Прасковью.
Все участники смотрели, как мы отправились во внутреннюю часть избы. Что было на собрании дальше, я не знаю. Если мои подозрения о сексуальной эксплуатации красивых обитателей трактира имели основания, то, по логике, должна была следовать разводка: кому какого ближнего им предстояло возлюбить, как самого себя. Я вспомнил, что за плотские радости Федора с двумя гетерами с меня содрали шестнадцать золотых дукатов, сумму совершенно нереальную для этого времени, из чего можно было заключить, что доходы у Георгия и компании, если она существует, совсем нешуточные.
– Где будем праздновать? – спросил я девушку, когда за нами закрылась дверь, и мы оказались в темноте.
– Где тебе хочется, – ответила она.
– Давай здесь, – предложил я, толкнув первую попавшуюся дверку.
Мы, согнувшись, Прасковья слегка, а я в три погибели, вошли в тесное душное помещение. Запах тут был, мало сказать, омерзительный, тошнотворный. Воняло так, как будто здесь живут несколько бомжей..
– Пойдем отсюда, – воскликнул я, выскакивая в общий коридор, – тут дышать нечем.
Теперь помещение для приобщения к прекрасному я выбирал исключительно по запаху. В конце концов, мы оказались в той же каморке, где сидели до этого. Девушка, одурманенная успокоительным, кажется, не понимала, что я ищу. Скорее всего, не ощущала запахов.
– Ты давно здесь живешь? – спросил я, когда мы устроились на голых нарах.
Прасковья, как мне показалось, не сразу поняла вопроса. Я повторил. Она, наконец, ответила:
– Не знаю, наверное, давно.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался я, уже без надежды на правильный ответ.
– Не знаю, я в счете не сильна.
Больше, собственно, говорить нам было не о чем, но я спросил:
– Ты помнишь тех, кого возлюбила?
– Нет, я всех люблю.
– Понятно, – сказал я, хотя ничего пока понятно не было. Только то, что одурманены здесь все капитально, а предводитель имеет с этого какие-то дивиденды и, возможно, не только материальные. Предположить, что в нынешние темные времена существуют такие подпольные заведения, было сложно. Но как говорится, факты – упрямая вещь.
Мы сидели и молчали. Девушка сложила руки на коленях и не шевелилась. Никаких предпосылок к стремлению одарить меня любовью я в ней не замечал. Решил попробовать проверить, насколько ей нравлюсь, спросил:
– Я тебе люб?
– Да, – быстро, не задумываясь, ответила она и добавила, – мне все люди любы.
Я другого ответа не ожидал и выяснять подробности не стал.
– Скоро принесут напиток? – опять нарушил я утомительное молчание.
– Скоро, – односложно сказала она.
Сидеть в полной темноте в тесной каморке занятие не самое приятное, но Прасковью это, кажется, нисколько не волновало, сидела себе и сидела.
– Ты не спишь? – задал я ей новый вопрос, начиная томиться от скуки.
– Нет, не сплю.
Нужно было чем-то заняться. Даже мысли попытаться ухаживать за вялой красавицей в голову не приходило.
В храме любви я, видимо, оказался совершенно лишним.
– Расскажи о себе, – попросил я девушку, когда сидеть без дела стало совсем невыносимо.
– Что обо мне говорить, – после очередной долгой паузы ответила она, – я как все.
– Понятно, – только и смог сказать я.
Дольше сидеть и ждать неизвестно что я был не в силах. Встал, размял плечи и толкнул прикрытую дверку. Она не открылась. Я надавил сильнее, она и теперь не поддалась. Это было странно. В этой части дома было так тихо, что если бы кто-то подошел и запер нас снаружи, то я непременно это услышал. Плохо настеленные полы так скрипели при ходьбе, что неслышно прокрасться было нереально. Я чертыхнулся.
– Сейчас отсюда нельзя выходить, – подала голос Прасковья. – Скоро у нас с тобой будет праздник!
– Видел я такой праздник в одном месте, в белых тапочках, – проворчал я, предпринимая новую попытку выйти наружу. Страшно мне не было. Со мной оставалось оружие, так что отбиться от здешних клоунов я мог свободно. Удивляло, кто нас запер, и как ему это удалось.
– Тише, – попросила каким-то больным голосом Прасковья, когда я совсем расшумелся и начал колотить в дверь каблуком, – нас накажут!
– Пусть попробуют, – сердито сказал я, но стучать перестал. Слишком жалок и испуган был ее голосок. – Ладно, подождем еще немного, а потом я все равно выломаю дверь.
Словно почувствовав, что мое терпение на исходе, за наружной перегородкой послышались чьи-то шаркающие шаги, добрались до нашей двери и останови-. сь. Я ждал продолжения. Дверца легко скрипнула и свободно открылась. Опять, как и в прошлый раз, мелькнул огонек свечи, в полной темноте показавшийся лепящим. Он легко дрожал в старческой руке. После ого, как я воочию увидел старуху, ничего мистического в ее появлении не просматривалось. Бабка вошла в коморку. Была она такой сгорбленной, что в низкий проем прошла, не согнувшись.
– Заждались, голубки? – добродушно спросила она дребезжащим голоском. – Принесла вам отвар, радуйтесь.
– Спасибо, – поблагодарил я, принимая из ее руки кружку с зельем. – Садитесь, бабушка, отдохните.
– Спасибо, милый, я и впрямь забегалась. Хлопот полон рот, а годы на плечи давят, за ноги цепляются, Пожалуй, чуток погощу.
Старуха, не выпуская из руки свечи, с трудом села на низкую лавку и заерзала, устраиваясь поудобнее. Мне показалось, что, в отличие от остальных обитателей трактира, она вполне нормальная, самая обычная старушка без тяги к всемирной любви. Нужно было воспользоваться ситуацией и попробовать выведать у нее хоть что-нибудь путное. Я торопливо придумывал, как ловчее завести разговор, но ничего сказать не успел, она заговорила сама.
– Ты, милок, сюда доброй волей попал или силком притащили?
– У меня здесь товарищ, Федор, такой высокий стройный парень, ты его, наверное, знаешь. Зашел его навестить, да вот оставили на обед, а теперь, похоже, и на ужин.
– Федю-то? – переспросила она. – Нет, не помню, они здесь всякие, а глаза у меня старые плохо видят, на лица всех и не упомнишь. Вот по голосам, кто долго живет, знаю. У твоего друга какой голос?
Описывать обычные голоса словами я не умел, потому замялся с ответом.
– Не тот ли что пришептывает?
– Нет, Федор говорит нормально, может только слишком гладко, – определил я особенности если не голоса, то стиля речи Годунова. Бабка меня, кажется, поняла.
– Такого помню, он хороший, не грубит старухе.
– А есть такие, что грубят? – быстро спросил я. Мне показалось, что все здешние обитатели одинаково благостные и заторможенные.
– Есть грубияны, как не быть. Старого человека легко обидеть.
– А ты давно тут служишь? – начал я подбираться к интересующей меня теме.
– Ой, милый, и не вспомню, сколько годков! Нынешняя хозяйка еще и не родилась, когда я сюда попала, а с тех пор много воды утекло. Всего я тут навидалась, многие люди сюда попадали.
– Как это попадали, насильно? – задал я наводящий вопрос.
Старуха, похоже, заподозрила подвох и не ответила, сказала:
– Засиделась я с вами, мне уже идти пора, как бы Егорыч не заругался.
– Куда тебе, бабуля, торопиться, а нам тут скучно одним в темноте. Погости еще, я тебе денежку на орехи дам, – предложил я.
– Ну, зачем тебе, милок, старуху баловать, да и зубов у меня орехи грызть нет, ты лучше девку свою порадуй.
– У меня и на девку хватит, – прельстил я, – а на денежку можно всякого купить не только отэехов, но и пряников, и много чего.
– Это смотря какая денежка, – неожиданно сказала бабка, – за хорошую можно и поговорить, какой в том вред?
Разговор совершенно неожиданно для меня приобрел вполне деловой, коммерческий характер. Кажется, старуха только с виду была немощной и древней.
– А какая тебе больше нравится, медная или серебряная?
– Это тебе виднее, что спросить хочешь. Иное слово не серебро, а чистое золото.
– Расскажи, что тут творится, – попросил я, перестав сюсюкаться и разговаривать с ней как со слабоумной. – Что это за пойло, которым здесь всех поят, и для чего хозяевам это надо?
Бабку задумалась, вздохнула и ответила:
– Этого я тебе, милок, сказать не могу, сколько бы ты мне казны не отмерил. Только, думаю, зря ты сюда пришел. Не выйдешь отсюда живым. И мудрее тебя добрые молодцы попадали, да все куда-то сгинули. Лучше смирись, делай, что прикажут, тогда и тебе хорошо станет, и всем спокойнее.
Кажется, сегодняшний день был не моим. Уже второй раз сегодня попадаю как кур в ощип. Разговор со старухой пока ничего не дал, разве что стало понятно, как серьезно дело. Тех, кто приходится не ко двору, попросту устраняют. Однако пока старуха не ушла, я предпринял еще одну попытку узнать хоть какие-то частности:
– А куда парней и девушек, что с нами в горнице были, отправили?
– Это и даром скажу, куда надо, туда и отвезли. Ты, милый, пей, что я принесла, и свою девку ублажай, а меня, старую, не смущай серебром и златом. Мне уж мало жить осталось, много не нужно. Это вы, молодые, до всего жадные, а старикам корочка хлеба есть – и то хорошо.
Я понял, что хитрая бабка меня просто развела, проверила, чем дышу, и теперь пойдет доносить начальству. Весь мой сегодняшний обман с напитками оказался раскрыт.
Понять, что я не повелся на их зелье, ничего не пил и остался в твердом уме, было не сложно. Нужно было что-то решать и ни под каким видом не выпустить отсюда старуху.
Неизвестно, что здесь за организация, и какими возможностями она располагает, налетят сейчас кучей и порешат в темноте.
– Пей, милок, по добру по здорову, да я по своим делам пошла! – сердито сказала гостья, снизу вверх заглядывая мне в глаза.
– Куда же тебе теперь идти, бабулька, – ответил я. – Теперь ты здесь, с нами останешься!
– Ты это чего? – тревожно удивилась она. – Ты, парень, того, не балуй, тебе же хуже будет!
– Сама сказала, мне один конец, так что все равно. А тебя, чтобы не скучно было, я с собой на тот свет заберу. Вместе в аду у костерка погреемся. Очень ты мне, бабушка, полюбилась! – насмешливо сказал я и для наглядности вытащил из ножен кинжал.
– Меня пугать не нужно, я старая, и смерти не боюсь! – не очень контролируя голос, прошептала она, не спуская глаз с оружия.
– Смерти все боятся. У тебя теперь, кроме жизни, ничего не осталось, вот я ее у тебя себе и заберу! – жестко сказал я, приставляя лезвие к трясущейся шее. – А то смотри, волью тебе всю кружку в глотку, а мы с Прасковьей посмотрим, как ты будешь с сатаной любовью заниматься!
– Ты не посмеешь, – тихо проговорила она. – Креста на тебе нет, басурманин проклятый! На том свете за все ответишь, сгоришь в геенне огненной, а за меня будешь держать ответ особо! Черти-то заставят тебя горячие сковородки лизать! Господь меня, сироту, отмечает и в обиду не даст!
Почему-то все подлецы искренне уверены, что на их стороне все высшие силы и божественная справедливость. Сколько раз я сталкивался с тем, что не просто плохие люди, а натуральные негодяи трепетно верят в свою особую связь с Господом.
Меня бабкины проклятия и угрозы не испугали, напротив, заставили заскрежетать зубами:
– Посмею, я уже стольких людей на тот свет отправил, сколько ты огурцов за жизнь не съела! Мне человека зарезать, раз плюнуть! Вы не того сюда заманили, выйду я вам костью в голе. А Господу за твою душу черную свечку пудовую поставлю, он меня и простит!
Говорил я, надо сказать, не очень складно и последовательно, зато театрально, с разбойничьими интонациями, чего старухе хватило за глаза. Она, неправда, испугалась, что сейчас лишится жизни. Хитрая баба решил поменять тактику и объехать меня на козе, заговорила льстиво, даже голос поменялся, стал певучим, ласковым:
– Что ты, что ты, мой хороший! Никак шутки не понял! Какой ты сам ладный, складный, по тебе, наверное, все девки сохнут! Неужто старую старуху обидишь? Все тебе расскажу, что спросишь, только и говорить-то мне нечего! Ничего не понимаю, от дряхлости совсем разума лишилась, болтаю невесть что, чего сама не знаю. Отпусти ты меня с миром, а сам иди куда хочешь!
– Сначала ты выпьешь зелье, а потом я отсюда уйду! – решительно сказал я, взяв в руку кружку. – Ты мне голову не дури, все ты знаешь и понимаешь! Пей или зарежу!
В эту суровую эпоху человеческая жизнь стоила немного, и то, что молодой парень сможет запросто убить старуху, у моей оппонентки сомнения не вызвало. Однако, работая в криминальном бизнесе, она недаром дожила до преклонных лет, выкручиваться умела. Теперь уже не я устраивал спектакль, а она вполне правдоподобно симулировала сердечный припадок, подкатила глаза, потом опрокинулась на спину и начала отходить. Все у нее получилось очень натурально, даже дернулась в предсмертной муке и застыла на веки вечные.
Мудрая старуха не учла только одного – моей медицинской подготовки. Пульс у нее после смерти оказался, как у молодой женщины, ровный, с хорошим наполнением. Даже сообразно обстоятельствам и естественному волнению не очень участился. С таким сердцем и нервами жить бы ей до ста лет и радоваться солнышку, ан нет, сама себе устроила проблемы. Пришлось припугнуть ее по-настоящему:
– Все, конец старушке, – сказал я Прасковье, которая все это время безучастно просидела на лавке, – отошла. Жалко ее. Но ничего, сейчас я сейчас с нее шкуру сниму и сделаю из нее чучело, Отодвинься, как бы тебе кровью не забрызгаться, я ей сейчас голову отрежу!
Девушка послушно отодвинулась на край лавки. Старуха терпела и никак на мои слова не отреагировала. Пришлось применить не такой суровый, как обещал, но вполне эффективный способ оживления покойников. Я взял свечу и осветил ее лицо. Она была вполне мертва, только глазные яблоки предательски двигались над веками.
– Так, сейчас отмечу, где резать, чтобы шкуру зря не испортить, – бормотал я, наклоняя свечу над ее лицом. Расплавленный воск тонкой струйкой вылился из образовавшейся возле фитиля лунки.
Бедняга вскрикнула и вскочила со смертного одра.
– Живая! – обрадовался я. – А мы тебя уже хоронить собрались!
– Говори, изверг, что хочешь узнать! – злым голосом, но вполне по-деловому, спросила она, стирая с лица воск. – Откуда ты только такой взялся!
– Сколько у вас тут человек охраны, и кто такой Георгий? – задал я главные на это час вопросы.
– Какая еще охрана, – прошипела она, – зачем нам охрана. У нас и так все ручные. А кто такой Георгий, того не знаю, давно он у нас объявился, и все тут под ним, без его слова ничего не делается!
– Слуги, кроме тебя, в трактире еще есть?
– Холопы имеются, конюхи да дворовые мужики. Только сейчас никого в подворье нет, все разъехались, повезли девок и парней заказчикам. Я одна на всем хозяйстве. Не веришь, сам проверь!
– А Георгий где?
– Не знаю, он меня, когда едет, не спрашивает. Ты, парень, зря в наши дела влез. Смотри, потеряешь по дороге голову. Не таких, как ты, богатырей раньше срока на погост стаскивали.
– Это, бабка, уже не твоя, а моя забота. Только если жить хочешь, лучше убирайся отсюда. В твои ли годы головой рисковать! Неужели себе на старость казны не набрала!
– А это уже моя забота, без тебя, сопливого, разберусь, что мне делать. Сейчас твоя взяла, так беги без оглядки, а то поздно будет!
Мысль она высказала здравую, делать мне здесь больше было нечего. Я взял в одну руку свечу, в другую ладонь девушки и вышел из каморки.
– Куда девку потащил! – закричала вслед старуха. – Оставь, она все равно порченная!
– Сам разберусь, – огрызнулся я. – Ты лучше моего совета послушай!
– Дверь не затворяй, я отсюда не выйду! – крикнула она, когда я притворил дверцу. Внизу ее мягко кляцкнула защелка. Теперь мне стало понятно, почему я не мог ее открыть.
– Я пить хочу, – впервые подала голос Прасковья, – куда ты меня тянешь!
Мы вошли в большую комнату. Старуха не соврала, там никого не оказалось.
– Куда, куда, на свободу, – ответил я. – Вон в бочке вода, попей, нам далеко ехать.
– Не нужно пить воду, у нас есть что пить и лучше воды, – раздался за спиной знакомый голос.
Я быстро обернулся, одновременно взявшись за эфес сабли. Пресловутый проповедник Георгий стоял в задних дверях и смотрел на нас «орлиным оком».
– Ты не захотел вкусить плодов любви, значит, вкусишь плодов ненависти! – сказал он, вставая в героическую позу со скрещенными на груди руками.
– Ну, мы это еще посмотрим, кто чего вкусит, – ответил я, обнажая саблю.
Это его ничуть не смутило.
– Опусти оружие, глупец, ты теперь в моей воле! – произнес он противным, назидательным голосом протестантского проповедника. – Моя сила не в оружии, а в любви, я люблю тебя, и ты будешь повиноваться мне во всем!
Я не отвечал, ждал, что он еще скажет или сделает.
– Сейчас ты выпьешь напиток ненависти и познаешь боль и ужас. Только через муку и страдание ты сможешь познать истинную любовь!
Мне стало даже интересно, каким образом он, безоружный, собирается заставить меня что-то выпить. Однако у него, похоже, не возникло никакого сомнения в том, что я буду безропотно подчиняться.
– Оставайтесь на месте, я сейчас вернусь, – приказал он и исчез в дверях.
Я взглянул на девушку, она находилась в полном трансе, смотрела в одну точку, и не отреагировала, когда я сжал ей руку. Кажется проповедник, или кто он там был на самом деле, мастерски владел гипнозом. Уйти просто так я уже не хотел, решил выяснить, что задумал незадачливый иллюзионист.
Ждать пришлось недолго, Георгий вернулся с двумя берестяными кружками и бережно поставил их на стол. На меня он пока внимания не обращал. Только освободив руки, вновь вперил в лицо свой пронзительный взгляд.
– Теперь положи на пол саблю и возьми напиток страдания, – сказал он, указывая длинным, тонким пальцем на одну из кружек.
– Зачем? – спросил я. – Мне пить не хочется.
Если бы я закричал или бросился на него, то его реакция была бы мне понятна, но так испугаться, услышав простой отказ, было просто нереально. Он побледнел, поднял руки и начал размахивать ими, как будто отгонял от себя мух. Потом сделал в мою сторону несколько движений пальцами и кистями, словно сбрасывал с них налипшую грязь. Затем выпучил глаза и забормотал какую-то тарабарщину. Мне это быстро надоело, и я спросил:
– Ты долго еще собираешься паясничать?
– Ты, ты, – прошипел он и начал пятиться к дверям.– Ты...
Я не успел узнать, что он собирается сказать, потому что бросился за ним вслед. Бежал Георгий плохо, да и деваться ему было некуда. Несколькими шагами я его настиг и схватил за шиворот.
– Ты, дружок, куда навострился, мы, кажется, с тобой еще не договорили!
– Отпусти, отпусти! – захрипел он, пытаясь вырваться.
Я не стал его убеждать покориться неизбежному и силком потащил в комнату. Бедолага задыхался и пытался оттолкнуть меня тонкими слабыми руками.
– Ты хотел напоить меня, а я напою тебя, – строго сказал я, – и тогда посмотрим, что из этого получится!
– Нет, нет, мне нельзя, ты не можешь меня заставить! – зафыркал он, видимо, продолжая надеяться на свои колдовские или гипнотические силы.
– Это тебе выбирать: или смерть от сабли, или будешь пить свои эликсиры!
– Я не буду пить, – обреченно пошептал он, отстраняясь от кружки с «плодами ненависти», которую я поднес прямо ему к губам.
Времени на уговоры у меня не было, потому я просто взял его шею подмышку, зажал нос и, слегка придушив, влил жидкость в рот. Захлебываясь и подвывая, он выпил все до дна. Вторую кружку он уже опорожнил безропотно.
Когда все было кончено, я его отпустил и наблюдал, что будет дальше. Увы, дальше началось такое, что противно даже описывать. Бедолага так кричал и корчился на полу, что мне стало его почти жалко. Потом он затих. Я проверил пульс. Сердце у него не билось.
– Ты еще хочешь пить? – спросил я Прасковью. Она не ответила, глядела остановившимися глазами на то, что осталось от пастыря и ловца душ.
Говорить с ней, пока она находилась в таком состоянии, было бессмысленно. Я просто взял ее за руку и вывел во двор. Там, как и говорила старуха, никого не оказалось. Мы дошли до конюшни, я оседлал лошадь, закинул девушку на круп, и мы тихо, мирно отправились восвояси.
Глава 6
– Ему еще предстоит очистить душу любовью!
Мысль была хорошая, кто же откажется жить с очищенной душой, да и отравление откладывалось на неопределенное время.
Вопрос был в другом, каким образом мне предстоит приобщаться к земной любви.
Прасковья, оказавшись лишенной плодов, жалко взглянула на меня, сказалось стадное чувство, обида оказаться обделенной. Я незаметно ей подмигнул.
– Пусть непосвященный погрузится в праздник и познает сладость любви небесной! – продолжил Георгий.
Кажется, он решил опять опоить меня своей «Виагрой». Пить эту дрянь я не стал бы ни под каким видом, но пока опасность не стала реальной, смолчал.
– Пусть готовящиеся уйдут в чертоги сладострастия и насладятся откровением, – резюмировал он.
Под чертогами, скорее всего, подразумевались темные кладовки. Я понял, что он хочет, встал и взял за руку Прасковью.
Все участники смотрели, как мы отправились во внутреннюю часть избы. Что было на собрании дальше, я не знаю. Если мои подозрения о сексуальной эксплуатации красивых обитателей трактира имели основания, то, по логике, должна была следовать разводка: кому какого ближнего им предстояло возлюбить, как самого себя. Я вспомнил, что за плотские радости Федора с двумя гетерами с меня содрали шестнадцать золотых дукатов, сумму совершенно нереальную для этого времени, из чего можно было заключить, что доходы у Георгия и компании, если она существует, совсем нешуточные.
– Где будем праздновать? – спросил я девушку, когда за нами закрылась дверь, и мы оказались в темноте.
– Где тебе хочется, – ответила она.
– Давай здесь, – предложил я, толкнув первую попавшуюся дверку.
Мы, согнувшись, Прасковья слегка, а я в три погибели, вошли в тесное душное помещение. Запах тут был, мало сказать, омерзительный, тошнотворный. Воняло так, как будто здесь живут несколько бомжей..
– Пойдем отсюда, – воскликнул я, выскакивая в общий коридор, – тут дышать нечем.
Теперь помещение для приобщения к прекрасному я выбирал исключительно по запаху. В конце концов, мы оказались в той же каморке, где сидели до этого. Девушка, одурманенная успокоительным, кажется, не понимала, что я ищу. Скорее всего, не ощущала запахов.
– Ты давно здесь живешь? – спросил я, когда мы устроились на голых нарах.
Прасковья, как мне показалось, не сразу поняла вопроса. Я повторил. Она, наконец, ответила:
– Не знаю, наверное, давно.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался я, уже без надежды на правильный ответ.
– Не знаю, я в счете не сильна.
Больше, собственно, говорить нам было не о чем, но я спросил:
– Ты помнишь тех, кого возлюбила?
– Нет, я всех люблю.
– Понятно, – сказал я, хотя ничего пока понятно не было. Только то, что одурманены здесь все капитально, а предводитель имеет с этого какие-то дивиденды и, возможно, не только материальные. Предположить, что в нынешние темные времена существуют такие подпольные заведения, было сложно. Но как говорится, факты – упрямая вещь.
Мы сидели и молчали. Девушка сложила руки на коленях и не шевелилась. Никаких предпосылок к стремлению одарить меня любовью я в ней не замечал. Решил попробовать проверить, насколько ей нравлюсь, спросил:
– Я тебе люб?
– Да, – быстро, не задумываясь, ответила она и добавила, – мне все люди любы.
Я другого ответа не ожидал и выяснять подробности не стал.
– Скоро принесут напиток? – опять нарушил я утомительное молчание.
– Скоро, – односложно сказала она.
Сидеть в полной темноте в тесной каморке занятие не самое приятное, но Прасковью это, кажется, нисколько не волновало, сидела себе и сидела.
– Ты не спишь? – задал я ей новый вопрос, начиная томиться от скуки.
– Нет, не сплю.
Нужно было чем-то заняться. Даже мысли попытаться ухаживать за вялой красавицей в голову не приходило.
В храме любви я, видимо, оказался совершенно лишним.
– Расскажи о себе, – попросил я девушку, когда сидеть без дела стало совсем невыносимо.
– Что обо мне говорить, – после очередной долгой паузы ответила она, – я как все.
– Понятно, – только и смог сказать я.
Дольше сидеть и ждать неизвестно что я был не в силах. Встал, размял плечи и толкнул прикрытую дверку. Она не открылась. Я надавил сильнее, она и теперь не поддалась. Это было странно. В этой части дома было так тихо, что если бы кто-то подошел и запер нас снаружи, то я непременно это услышал. Плохо настеленные полы так скрипели при ходьбе, что неслышно прокрасться было нереально. Я чертыхнулся.
– Сейчас отсюда нельзя выходить, – подала голос Прасковья. – Скоро у нас с тобой будет праздник!
– Видел я такой праздник в одном месте, в белых тапочках, – проворчал я, предпринимая новую попытку выйти наружу. Страшно мне не было. Со мной оставалось оружие, так что отбиться от здешних клоунов я мог свободно. Удивляло, кто нас запер, и как ему это удалось.
– Тише, – попросила каким-то больным голосом Прасковья, когда я совсем расшумелся и начал колотить в дверь каблуком, – нас накажут!
– Пусть попробуют, – сердито сказал я, но стучать перестал. Слишком жалок и испуган был ее голосок. – Ладно, подождем еще немного, а потом я все равно выломаю дверь.
Словно почувствовав, что мое терпение на исходе, за наружной перегородкой послышались чьи-то шаркающие шаги, добрались до нашей двери и останови-. сь. Я ждал продолжения. Дверца легко скрипнула и свободно открылась. Опять, как и в прошлый раз, мелькнул огонек свечи, в полной темноте показавшийся лепящим. Он легко дрожал в старческой руке. После ого, как я воочию увидел старуху, ничего мистического в ее появлении не просматривалось. Бабка вошла в коморку. Была она такой сгорбленной, что в низкий проем прошла, не согнувшись.
– Заждались, голубки? – добродушно спросила она дребезжащим голоском. – Принесла вам отвар, радуйтесь.
– Спасибо, – поблагодарил я, принимая из ее руки кружку с зельем. – Садитесь, бабушка, отдохните.
– Спасибо, милый, я и впрямь забегалась. Хлопот полон рот, а годы на плечи давят, за ноги цепляются, Пожалуй, чуток погощу.
Старуха, не выпуская из руки свечи, с трудом села на низкую лавку и заерзала, устраиваясь поудобнее. Мне показалось, что, в отличие от остальных обитателей трактира, она вполне нормальная, самая обычная старушка без тяги к всемирной любви. Нужно было воспользоваться ситуацией и попробовать выведать у нее хоть что-нибудь путное. Я торопливо придумывал, как ловчее завести разговор, но ничего сказать не успел, она заговорила сама.
– Ты, милок, сюда доброй волей попал или силком притащили?
– У меня здесь товарищ, Федор, такой высокий стройный парень, ты его, наверное, знаешь. Зашел его навестить, да вот оставили на обед, а теперь, похоже, и на ужин.
– Федю-то? – переспросила она. – Нет, не помню, они здесь всякие, а глаза у меня старые плохо видят, на лица всех и не упомнишь. Вот по голосам, кто долго живет, знаю. У твоего друга какой голос?
Описывать обычные голоса словами я не умел, потому замялся с ответом.
– Не тот ли что пришептывает?
– Нет, Федор говорит нормально, может только слишком гладко, – определил я особенности если не голоса, то стиля речи Годунова. Бабка меня, кажется, поняла.
– Такого помню, он хороший, не грубит старухе.
– А есть такие, что грубят? – быстро спросил я. Мне показалось, что все здешние обитатели одинаково благостные и заторможенные.
– Есть грубияны, как не быть. Старого человека легко обидеть.
– А ты давно тут служишь? – начал я подбираться к интересующей меня теме.
– Ой, милый, и не вспомню, сколько годков! Нынешняя хозяйка еще и не родилась, когда я сюда попала, а с тех пор много воды утекло. Всего я тут навидалась, многие люди сюда попадали.
– Как это попадали, насильно? – задал я наводящий вопрос.
Старуха, похоже, заподозрила подвох и не ответила, сказала:
– Засиделась я с вами, мне уже идти пора, как бы Егорыч не заругался.
– Куда тебе, бабуля, торопиться, а нам тут скучно одним в темноте. Погости еще, я тебе денежку на орехи дам, – предложил я.
– Ну, зачем тебе, милок, старуху баловать, да и зубов у меня орехи грызть нет, ты лучше девку свою порадуй.
– У меня и на девку хватит, – прельстил я, – а на денежку можно всякого купить не только отэехов, но и пряников, и много чего.
– Это смотря какая денежка, – неожиданно сказала бабка, – за хорошую можно и поговорить, какой в том вред?
Разговор совершенно неожиданно для меня приобрел вполне деловой, коммерческий характер. Кажется, старуха только с виду была немощной и древней.
– А какая тебе больше нравится, медная или серебряная?
– Это тебе виднее, что спросить хочешь. Иное слово не серебро, а чистое золото.
– Расскажи, что тут творится, – попросил я, перестав сюсюкаться и разговаривать с ней как со слабоумной. – Что это за пойло, которым здесь всех поят, и для чего хозяевам это надо?
Бабку задумалась, вздохнула и ответила:
– Этого я тебе, милок, сказать не могу, сколько бы ты мне казны не отмерил. Только, думаю, зря ты сюда пришел. Не выйдешь отсюда живым. И мудрее тебя добрые молодцы попадали, да все куда-то сгинули. Лучше смирись, делай, что прикажут, тогда и тебе хорошо станет, и всем спокойнее.
Кажется, сегодняшний день был не моим. Уже второй раз сегодня попадаю как кур в ощип. Разговор со старухой пока ничего не дал, разве что стало понятно, как серьезно дело. Тех, кто приходится не ко двору, попросту устраняют. Однако пока старуха не ушла, я предпринял еще одну попытку узнать хоть какие-то частности:
– А куда парней и девушек, что с нами в горнице были, отправили?
– Это и даром скажу, куда надо, туда и отвезли. Ты, милый, пей, что я принесла, и свою девку ублажай, а меня, старую, не смущай серебром и златом. Мне уж мало жить осталось, много не нужно. Это вы, молодые, до всего жадные, а старикам корочка хлеба есть – и то хорошо.
Я понял, что хитрая бабка меня просто развела, проверила, чем дышу, и теперь пойдет доносить начальству. Весь мой сегодняшний обман с напитками оказался раскрыт.
Понять, что я не повелся на их зелье, ничего не пил и остался в твердом уме, было не сложно. Нужно было что-то решать и ни под каким видом не выпустить отсюда старуху.
Неизвестно, что здесь за организация, и какими возможностями она располагает, налетят сейчас кучей и порешат в темноте.
– Пей, милок, по добру по здорову, да я по своим делам пошла! – сердито сказала гостья, снизу вверх заглядывая мне в глаза.
– Куда же тебе теперь идти, бабулька, – ответил я. – Теперь ты здесь, с нами останешься!
– Ты это чего? – тревожно удивилась она. – Ты, парень, того, не балуй, тебе же хуже будет!
– Сама сказала, мне один конец, так что все равно. А тебя, чтобы не скучно было, я с собой на тот свет заберу. Вместе в аду у костерка погреемся. Очень ты мне, бабушка, полюбилась! – насмешливо сказал я и для наглядности вытащил из ножен кинжал.
– Меня пугать не нужно, я старая, и смерти не боюсь! – не очень контролируя голос, прошептала она, не спуская глаз с оружия.
– Смерти все боятся. У тебя теперь, кроме жизни, ничего не осталось, вот я ее у тебя себе и заберу! – жестко сказал я, приставляя лезвие к трясущейся шее. – А то смотри, волью тебе всю кружку в глотку, а мы с Прасковьей посмотрим, как ты будешь с сатаной любовью заниматься!
– Ты не посмеешь, – тихо проговорила она. – Креста на тебе нет, басурманин проклятый! На том свете за все ответишь, сгоришь в геенне огненной, а за меня будешь держать ответ особо! Черти-то заставят тебя горячие сковородки лизать! Господь меня, сироту, отмечает и в обиду не даст!
Почему-то все подлецы искренне уверены, что на их стороне все высшие силы и божественная справедливость. Сколько раз я сталкивался с тем, что не просто плохие люди, а натуральные негодяи трепетно верят в свою особую связь с Господом.
Меня бабкины проклятия и угрозы не испугали, напротив, заставили заскрежетать зубами:
– Посмею, я уже стольких людей на тот свет отправил, сколько ты огурцов за жизнь не съела! Мне человека зарезать, раз плюнуть! Вы не того сюда заманили, выйду я вам костью в голе. А Господу за твою душу черную свечку пудовую поставлю, он меня и простит!
Говорил я, надо сказать, не очень складно и последовательно, зато театрально, с разбойничьими интонациями, чего старухе хватило за глаза. Она, неправда, испугалась, что сейчас лишится жизни. Хитрая баба решил поменять тактику и объехать меня на козе, заговорила льстиво, даже голос поменялся, стал певучим, ласковым:
– Что ты, что ты, мой хороший! Никак шутки не понял! Какой ты сам ладный, складный, по тебе, наверное, все девки сохнут! Неужто старую старуху обидишь? Все тебе расскажу, что спросишь, только и говорить-то мне нечего! Ничего не понимаю, от дряхлости совсем разума лишилась, болтаю невесть что, чего сама не знаю. Отпусти ты меня с миром, а сам иди куда хочешь!
– Сначала ты выпьешь зелье, а потом я отсюда уйду! – решительно сказал я, взяв в руку кружку. – Ты мне голову не дури, все ты знаешь и понимаешь! Пей или зарежу!
В эту суровую эпоху человеческая жизнь стоила немного, и то, что молодой парень сможет запросто убить старуху, у моей оппонентки сомнения не вызвало. Однако, работая в криминальном бизнесе, она недаром дожила до преклонных лет, выкручиваться умела. Теперь уже не я устраивал спектакль, а она вполне правдоподобно симулировала сердечный припадок, подкатила глаза, потом опрокинулась на спину и начала отходить. Все у нее получилось очень натурально, даже дернулась в предсмертной муке и застыла на веки вечные.
Мудрая старуха не учла только одного – моей медицинской подготовки. Пульс у нее после смерти оказался, как у молодой женщины, ровный, с хорошим наполнением. Даже сообразно обстоятельствам и естественному волнению не очень участился. С таким сердцем и нервами жить бы ей до ста лет и радоваться солнышку, ан нет, сама себе устроила проблемы. Пришлось припугнуть ее по-настоящему:
– Все, конец старушке, – сказал я Прасковье, которая все это время безучастно просидела на лавке, – отошла. Жалко ее. Но ничего, сейчас я сейчас с нее шкуру сниму и сделаю из нее чучело, Отодвинься, как бы тебе кровью не забрызгаться, я ей сейчас голову отрежу!
Девушка послушно отодвинулась на край лавки. Старуха терпела и никак на мои слова не отреагировала. Пришлось применить не такой суровый, как обещал, но вполне эффективный способ оживления покойников. Я взял свечу и осветил ее лицо. Она была вполне мертва, только глазные яблоки предательски двигались над веками.
– Так, сейчас отмечу, где резать, чтобы шкуру зря не испортить, – бормотал я, наклоняя свечу над ее лицом. Расплавленный воск тонкой струйкой вылился из образовавшейся возле фитиля лунки.
Бедняга вскрикнула и вскочила со смертного одра.
– Живая! – обрадовался я. – А мы тебя уже хоронить собрались!
– Говори, изверг, что хочешь узнать! – злым голосом, но вполне по-деловому, спросила она, стирая с лица воск. – Откуда ты только такой взялся!
– Сколько у вас тут человек охраны, и кто такой Георгий? – задал я главные на это час вопросы.
– Какая еще охрана, – прошипела она, – зачем нам охрана. У нас и так все ручные. А кто такой Георгий, того не знаю, давно он у нас объявился, и все тут под ним, без его слова ничего не делается!
– Слуги, кроме тебя, в трактире еще есть?
– Холопы имеются, конюхи да дворовые мужики. Только сейчас никого в подворье нет, все разъехались, повезли девок и парней заказчикам. Я одна на всем хозяйстве. Не веришь, сам проверь!
– А Георгий где?
– Не знаю, он меня, когда едет, не спрашивает. Ты, парень, зря в наши дела влез. Смотри, потеряешь по дороге голову. Не таких, как ты, богатырей раньше срока на погост стаскивали.
– Это, бабка, уже не твоя, а моя забота. Только если жить хочешь, лучше убирайся отсюда. В твои ли годы головой рисковать! Неужели себе на старость казны не набрала!
– А это уже моя забота, без тебя, сопливого, разберусь, что мне делать. Сейчас твоя взяла, так беги без оглядки, а то поздно будет!
Мысль она высказала здравую, делать мне здесь больше было нечего. Я взял в одну руку свечу, в другую ладонь девушки и вышел из каморки.
– Куда девку потащил! – закричала вслед старуха. – Оставь, она все равно порченная!
– Сам разберусь, – огрызнулся я. – Ты лучше моего совета послушай!
– Дверь не затворяй, я отсюда не выйду! – крикнула она, когда я притворил дверцу. Внизу ее мягко кляцкнула защелка. Теперь мне стало понятно, почему я не мог ее открыть.
– Я пить хочу, – впервые подала голос Прасковья, – куда ты меня тянешь!
Мы вошли в большую комнату. Старуха не соврала, там никого не оказалось.
– Куда, куда, на свободу, – ответил я. – Вон в бочке вода, попей, нам далеко ехать.
– Не нужно пить воду, у нас есть что пить и лучше воды, – раздался за спиной знакомый голос.
Я быстро обернулся, одновременно взявшись за эфес сабли. Пресловутый проповедник Георгий стоял в задних дверях и смотрел на нас «орлиным оком».
– Ты не захотел вкусить плодов любви, значит, вкусишь плодов ненависти! – сказал он, вставая в героическую позу со скрещенными на груди руками.
– Ну, мы это еще посмотрим, кто чего вкусит, – ответил я, обнажая саблю.
Это его ничуть не смутило.
– Опусти оружие, глупец, ты теперь в моей воле! – произнес он противным, назидательным голосом протестантского проповедника. – Моя сила не в оружии, а в любви, я люблю тебя, и ты будешь повиноваться мне во всем!
Я не отвечал, ждал, что он еще скажет или сделает.
– Сейчас ты выпьешь напиток ненависти и познаешь боль и ужас. Только через муку и страдание ты сможешь познать истинную любовь!
Мне стало даже интересно, каким образом он, безоружный, собирается заставить меня что-то выпить. Однако у него, похоже, не возникло никакого сомнения в том, что я буду безропотно подчиняться.
– Оставайтесь на месте, я сейчас вернусь, – приказал он и исчез в дверях.
Я взглянул на девушку, она находилась в полном трансе, смотрела в одну точку, и не отреагировала, когда я сжал ей руку. Кажется проповедник, или кто он там был на самом деле, мастерски владел гипнозом. Уйти просто так я уже не хотел, решил выяснить, что задумал незадачливый иллюзионист.
Ждать пришлось недолго, Георгий вернулся с двумя берестяными кружками и бережно поставил их на стол. На меня он пока внимания не обращал. Только освободив руки, вновь вперил в лицо свой пронзительный взгляд.
– Теперь положи на пол саблю и возьми напиток страдания, – сказал он, указывая длинным, тонким пальцем на одну из кружек.
– Зачем? – спросил я. – Мне пить не хочется.
Если бы я закричал или бросился на него, то его реакция была бы мне понятна, но так испугаться, услышав простой отказ, было просто нереально. Он побледнел, поднял руки и начал размахивать ими, как будто отгонял от себя мух. Потом сделал в мою сторону несколько движений пальцами и кистями, словно сбрасывал с них налипшую грязь. Затем выпучил глаза и забормотал какую-то тарабарщину. Мне это быстро надоело, и я спросил:
– Ты долго еще собираешься паясничать?
– Ты, ты, – прошипел он и начал пятиться к дверям.– Ты...
Я не успел узнать, что он собирается сказать, потому что бросился за ним вслед. Бежал Георгий плохо, да и деваться ему было некуда. Несколькими шагами я его настиг и схватил за шиворот.
– Ты, дружок, куда навострился, мы, кажется, с тобой еще не договорили!
– Отпусти, отпусти! – захрипел он, пытаясь вырваться.
Я не стал его убеждать покориться неизбежному и силком потащил в комнату. Бедолага задыхался и пытался оттолкнуть меня тонкими слабыми руками.
– Ты хотел напоить меня, а я напою тебя, – строго сказал я, – и тогда посмотрим, что из этого получится!
– Нет, нет, мне нельзя, ты не можешь меня заставить! – зафыркал он, видимо, продолжая надеяться на свои колдовские или гипнотические силы.
– Это тебе выбирать: или смерть от сабли, или будешь пить свои эликсиры!
– Я не буду пить, – обреченно пошептал он, отстраняясь от кружки с «плодами ненависти», которую я поднес прямо ему к губам.
Времени на уговоры у меня не было, потому я просто взял его шею подмышку, зажал нос и, слегка придушив, влил жидкость в рот. Захлебываясь и подвывая, он выпил все до дна. Вторую кружку он уже опорожнил безропотно.
Когда все было кончено, я его отпустил и наблюдал, что будет дальше. Увы, дальше началось такое, что противно даже описывать. Бедолага так кричал и корчился на полу, что мне стало его почти жалко. Потом он затих. Я проверил пульс. Сердце у него не билось.
– Ты еще хочешь пить? – спросил я Прасковью. Она не ответила, глядела остановившимися глазами на то, что осталось от пастыря и ловца душ.
Говорить с ней, пока она находилась в таком состоянии, было бессмысленно. Я просто взял ее за руку и вывел во двор. Там, как и говорила старуха, никого не оказалось. Мы дошли до конюшни, я оседлал лошадь, закинул девушку на круп, и мы тихо, мирно отправились восвояси.
Глава 6
До дома мы с Прасковьей добрались без особых осложнений, если не считать того, что она несколько раз чуть не свалилась с лошади. Пришлось посадить ее перед собой и придерживать руками. К концу пути у нее началась то ли «ломка», то ли «отходняк», даже не знаю, как правильно назвать такое состояние. Вероятно, наркотическое действие пойла, которое она пила, кончилось, и ей стало совсем худо.
Дома меня ждала еще одна неожиданность. Пока я странствовал, Аксинья бросила Ваню. Рында пребывал, что называется, в шоковом состоянии, и рассказывал о своем несчастье, обливаясь горючими слезами. Перед тем, как уйти, гетера попыталась украсть все наши деньги. Ваня застал ее в тот момент, когда она прятала на теле мою мошну. Начались нелицеприятные выяснения отношений, перешедшие в скандал, в ходе которого парень, как водится, узнал о себе столько нелестного, что живи он лет через четыреста, ему бы потребовалась психологическая помощь специалиста. В семнадцатом веке люди, слава Богу, обходись домашними средствами, на все удары отвечали ударами и как-то выживали.
– Я думал, что ей люб, – со слезами в голосе жаловался оруженосец, – а она, подлюка, нас обчистить отела!
– Ну и чем у вас все кончилось? – без особого интереса расспрашивал я, устраивая Прасковью на своих полатях.
– Чем, чем, взял кнут и отходил, чтобы воровать не повадно было! А это что за девка?
– Твоя будущая невеста, – пошутил я, имея в виду влюбчивость паренька. – Выходишь, будет тебе верной женой.
Ваня сначала вытаращил на меня глаза, но они тут же уперлись в новый предмет обожания. Слезы на его очах высохли, он даже как-то приосанился, хотя девушке сейчас было ни до кого, и начал заботливо подсовывать ей под бока одеяло.
О, мужчины, как вы ветрены и непостоянны! Не успели еще остыть следы одной любимой женщины, как она оказалась начисто забыта, и тотчас ей на смену пришла другая привязанность.
– Бедненькая, – залопотал рында, рассматривая бледное лицо и запавшие глаза девушки, – может, дать ей водицы испить?
– Не трогай ее, пусть поспит, – ответил я. – Нам тоже нужно ложиться, утром я поеду к царю.
Однако поспать мне не удалось, Прасковье ночью стало совсем худо, не очень помогли даже мои экстрасенсорные сеансы. Девушка плакала, просилась назад, у нее поднялась температура, так что всю ночь мы только тем и занимались, что пытались ей помочь. Только к утру она успокоилась и заснула.
Когда все как-то образовалось, я надел парадное платье и поехал в Кремль. Царь охотно меня принял и даже посетовал, что вчера меня не было во дворце. Я рассказал ему обо всех своих злоключениях и попросил помощи и заступничества. Он рассеянно слушал, постоянно отвлекаясь на посторонние замечания, никак не касающиеся дела и, как мне показалось, рассказом не очень заинтересовался.
– Да, конечно, давно пора навести у нас порядок, – заключил он, пощипывая бородку, – вот кончу неотложные дела, и возьмусь за крамольников, татей и разбойников. А ты знаешь, уже скоро моя матушка приедет! Вот будет радость!
О матушке и ее приезде мы говорил в каждую встречу, так что меня эта новость не удивила. Однако из вежливости я еще раз выслушал сыновни откровения и воспоминания далекого детства. Когда он, наконец, выговорился, напомнил:
– Государь, такие преступления нельзя спускать с рук, прикажи дать мне пару десятков стрельцов, я сам проведу дознание и представлю на суд виновных.
– Друг мой, – проникновенно сказал он, – хоть ты не приставай ко мне с всякими мелочами! Сегодня ты их накажешь, завтра, какая разница! Меньше татей у нас все равно не станет. Лучше готовься ехать с посольством, о котором я тебе на днях говорил. Нам непременно нужно заручиться помощью персидского хана против турецкого султана!
Я удивленно на него посмотрел, разговор у нас был о посольстве в Священную Римскую империю.
– В Персии не хан, а шах, – поправил я, – и вряд ли он станет сориться с османцами и поддерживать христианского царя.
Дмитрию уточнение не понравилось, он нахмурился и пренебрежительно махнул рукой:
– Хан, шах, какая разница, все равно неверный! Мне главное, чтобы дело делалось!
О том, что такие проблемы решаются как-то по-другому, я сказать не решился. В конце концов, царь он, а не я. Попробовал вернуться к моему делу, но Дмитрий только замахал руками:
Дома меня ждала еще одна неожиданность. Пока я странствовал, Аксинья бросила Ваню. Рында пребывал, что называется, в шоковом состоянии, и рассказывал о своем несчастье, обливаясь горючими слезами. Перед тем, как уйти, гетера попыталась украсть все наши деньги. Ваня застал ее в тот момент, когда она прятала на теле мою мошну. Начались нелицеприятные выяснения отношений, перешедшие в скандал, в ходе которого парень, как водится, узнал о себе столько нелестного, что живи он лет через четыреста, ему бы потребовалась психологическая помощь специалиста. В семнадцатом веке люди, слава Богу, обходись домашними средствами, на все удары отвечали ударами и как-то выживали.
– Я думал, что ей люб, – со слезами в голосе жаловался оруженосец, – а она, подлюка, нас обчистить отела!
– Ну и чем у вас все кончилось? – без особого интереса расспрашивал я, устраивая Прасковью на своих полатях.
– Чем, чем, взял кнут и отходил, чтобы воровать не повадно было! А это что за девка?
– Твоя будущая невеста, – пошутил я, имея в виду влюбчивость паренька. – Выходишь, будет тебе верной женой.
Ваня сначала вытаращил на меня глаза, но они тут же уперлись в новый предмет обожания. Слезы на его очах высохли, он даже как-то приосанился, хотя девушке сейчас было ни до кого, и начал заботливо подсовывать ей под бока одеяло.
О, мужчины, как вы ветрены и непостоянны! Не успели еще остыть следы одной любимой женщины, как она оказалась начисто забыта, и тотчас ей на смену пришла другая привязанность.
– Бедненькая, – залопотал рында, рассматривая бледное лицо и запавшие глаза девушки, – может, дать ей водицы испить?
– Не трогай ее, пусть поспит, – ответил я. – Нам тоже нужно ложиться, утром я поеду к царю.
Однако поспать мне не удалось, Прасковье ночью стало совсем худо, не очень помогли даже мои экстрасенсорные сеансы. Девушка плакала, просилась назад, у нее поднялась температура, так что всю ночь мы только тем и занимались, что пытались ей помочь. Только к утру она успокоилась и заснула.
Когда все как-то образовалось, я надел парадное платье и поехал в Кремль. Царь охотно меня принял и даже посетовал, что вчера меня не было во дворце. Я рассказал ему обо всех своих злоключениях и попросил помощи и заступничества. Он рассеянно слушал, постоянно отвлекаясь на посторонние замечания, никак не касающиеся дела и, как мне показалось, рассказом не очень заинтересовался.
– Да, конечно, давно пора навести у нас порядок, – заключил он, пощипывая бородку, – вот кончу неотложные дела, и возьмусь за крамольников, татей и разбойников. А ты знаешь, уже скоро моя матушка приедет! Вот будет радость!
О матушке и ее приезде мы говорил в каждую встречу, так что меня эта новость не удивила. Однако из вежливости я еще раз выслушал сыновни откровения и воспоминания далекого детства. Когда он, наконец, выговорился, напомнил:
– Государь, такие преступления нельзя спускать с рук, прикажи дать мне пару десятков стрельцов, я сам проведу дознание и представлю на суд виновных.
– Друг мой, – проникновенно сказал он, – хоть ты не приставай ко мне с всякими мелочами! Сегодня ты их накажешь, завтра, какая разница! Меньше татей у нас все равно не станет. Лучше готовься ехать с посольством, о котором я тебе на днях говорил. Нам непременно нужно заручиться помощью персидского хана против турецкого султана!
Я удивленно на него посмотрел, разговор у нас был о посольстве в Священную Римскую империю.
– В Персии не хан, а шах, – поправил я, – и вряд ли он станет сориться с османцами и поддерживать христианского царя.
Дмитрию уточнение не понравилось, он нахмурился и пренебрежительно махнул рукой:
– Хан, шах, какая разница, все равно неверный! Мне главное, чтобы дело делалось!
О том, что такие проблемы решаются как-то по-другому, я сказать не решился. В конце концов, царь он, а не я. Попробовал вернуться к моему делу, но Дмитрий только замахал руками: