Сергей Шхиян
Заговор
Тридцатилетний москвич, обычный горожанин Алексей Григорьевич Крылов во время туристической поездки, в заброшенной деревне знакомится с необычной женщиной Марфой Оковной, представительницей побочной ветви человечества, людьми, живущими по несколько сот лет. По ее просьбе, он отправляется на розыски пропавшего во время штурма крепости Измаил жениха. Перейдя «реку времени» он оказывается в 1799 году[1].
Крылов попадает в имение своего далекого предка. Там он встречает крепостную девушку Алевтину и спасает ее от смерти. Сельская колдунья Ульяна одаряет Алевтину способностью слышать мысли людей, а Алексея – использовать свои врожденные экстрасенсорные способности. Он становится популярным целителем.
Праздная жизнь в роли русского барина приводит к тому, что у молодых людей начинается бурный роман, оканчивающийся свадьбой. В самом начале медового месяца его жену по приказу императора арестовывают и увозят в Петербург. Алексей едет следом. Пробраться через половину страны без документов невозможно, и Крылов вынужден неспешно путешествовать вместе со своим предком, поручиком лейб-гвардии[2].
Через новых знакомых Крылову удается узнать причину ареста жены. По слухам, дошедшим до императора, ее посчитали внучкой Ивана VI, сына принца Антона Ульриха Брауншвейгского, русского императора, в годовалом возрасте заточенного в Шлиссельбургскую крепость. Опасаясь появления претендентов на престол, император приказал провести расследование и, убедившись в отсутствии у девушки преступных намерений, отправляет ее в монастырь[3].
Крылов, оказавшись в столице, хитростью проникает в Зимний дворец, в котором содержат его жену. После короткой встречи с Алевтиной, он случайно сталкивается с императором и вызывает у того подозрение. Алексея арестовывают, но ему удается бежать из-под стражи. Однако вскоре, совсем по другому поводу, он попадает в каземат Петропавловской крепости и знакомится с сокамерником, человеком явно неземного происхождения. Во время доверительных бесед «инопланетянин» намекает на существование на земле темных и светлых сил, находящихся в постоянной борьбе друг с другом. В этой борьбе, по его словам, принимает участие и Крылов.
Сокамерники помогают друг другу выжить и вместе бегут из заключения. Оказывается, что забрать Алевтину из монастыря слишком рискованно. Такая попытка может стоить ей жизни, и Крылов решает переждать полтора года, до известной ему даты смерти Павла I[4].
Оказавшись в знакомых местах, он ищет чем занять досуг и случайно садится на старинную могильную плиту, оказавшуюся «машиной времени». Не понимая, что с ним происходит, он переносится в середину XIX века и оказывается без документов и средств к существованию в 1856 году. Крылов возвращается в город Троицк.
Однако там его ожидает арест и неопределенно долгое заключение в тюрьме по ложному обвинению. Чтобы отделаться от «оборотня» полицейского, он опять использует «машину времени», пытаясь вернуться в свое время,[5] но вместо этого попадает в недавнее прошлое. Там его встречают легендарные герои революции, беззаветно преданные новым идеалам коммунизма. Он борется не только за свою жизнь, ему приходится спасать от гибели целую деревню[6].
Он возвращается в наше время, но и тут вновь для него находится работа. Бандиты, оборотни, торговцы живым товаром, все те, кто мешает жить честным людям, становятся его врагами. И, даже оказавшись победителем, он, спасая свою жизнь, вынужден опять бежать в прошлое[7].
Алексей Крылов отправляется в 1900 год. Там он встречается с легендарной революционеркой Коллонтай. Она узнает, что Крылов обладает солидным состоянием и требует отдать деньги на борьбу ее партии с царизмом. Он отказывается, и за ним начинается охота...[8]
Спасаясь сам, он выручает женщину и ее детей от насилия, лечит раненого купца. Однако оказывается, что будущее целой державы напрямую связано с этими поступками[9].
Крах постиг прежнюю царскую династию. Лжедмитрий идет на Москву. Бояре жаждут безраздельной власти. Народ хочет перемен. Молодому царю Федору Годунову осталось править всего несколько недель. Лодка государственности начинает опасно раскачиваться. Крылов пытается не дать пролиться невинной крови, удержать неправедную руку судьбы и покарать безумцев[10].
Начинается новый семнадцатый век, и с ним приходит страшное Смутное время. К Москве с армией приближается Самозванец. Алексей Крылов пытается помочь царской семье спастись, но для этого ему самому еще нужно избавиться от нависшей над ним самим смертельной опасности[11].
Пала династия царей Годуновых получившая престол хитростью и обманом. В Москве новый любимый царь, но как во все времена, при смене власти начинается общий разброд и шатания. Новые люди рвутся к власти, расцветают заговоры. Русь балансирует на грани пропасти...[12]
Крылов попадает в имение своего далекого предка. Там он встречает крепостную девушку Алевтину и спасает ее от смерти. Сельская колдунья Ульяна одаряет Алевтину способностью слышать мысли людей, а Алексея – использовать свои врожденные экстрасенсорные способности. Он становится популярным целителем.
Праздная жизнь в роли русского барина приводит к тому, что у молодых людей начинается бурный роман, оканчивающийся свадьбой. В самом начале медового месяца его жену по приказу императора арестовывают и увозят в Петербург. Алексей едет следом. Пробраться через половину страны без документов невозможно, и Крылов вынужден неспешно путешествовать вместе со своим предком, поручиком лейб-гвардии[2].
Через новых знакомых Крылову удается узнать причину ареста жены. По слухам, дошедшим до императора, ее посчитали внучкой Ивана VI, сына принца Антона Ульриха Брауншвейгского, русского императора, в годовалом возрасте заточенного в Шлиссельбургскую крепость. Опасаясь появления претендентов на престол, император приказал провести расследование и, убедившись в отсутствии у девушки преступных намерений, отправляет ее в монастырь[3].
Крылов, оказавшись в столице, хитростью проникает в Зимний дворец, в котором содержат его жену. После короткой встречи с Алевтиной, он случайно сталкивается с императором и вызывает у того подозрение. Алексея арестовывают, но ему удается бежать из-под стражи. Однако вскоре, совсем по другому поводу, он попадает в каземат Петропавловской крепости и знакомится с сокамерником, человеком явно неземного происхождения. Во время доверительных бесед «инопланетянин» намекает на существование на земле темных и светлых сил, находящихся в постоянной борьбе друг с другом. В этой борьбе, по его словам, принимает участие и Крылов.
Сокамерники помогают друг другу выжить и вместе бегут из заключения. Оказывается, что забрать Алевтину из монастыря слишком рискованно. Такая попытка может стоить ей жизни, и Крылов решает переждать полтора года, до известной ему даты смерти Павла I[4].
Оказавшись в знакомых местах, он ищет чем занять досуг и случайно садится на старинную могильную плиту, оказавшуюся «машиной времени». Не понимая, что с ним происходит, он переносится в середину XIX века и оказывается без документов и средств к существованию в 1856 году. Крылов возвращается в город Троицк.
Однако там его ожидает арест и неопределенно долгое заключение в тюрьме по ложному обвинению. Чтобы отделаться от «оборотня» полицейского, он опять использует «машину времени», пытаясь вернуться в свое время,[5] но вместо этого попадает в недавнее прошлое. Там его встречают легендарные герои революции, беззаветно преданные новым идеалам коммунизма. Он борется не только за свою жизнь, ему приходится спасать от гибели целую деревню[6].
Он возвращается в наше время, но и тут вновь для него находится работа. Бандиты, оборотни, торговцы живым товаром, все те, кто мешает жить честным людям, становятся его врагами. И, даже оказавшись победителем, он, спасая свою жизнь, вынужден опять бежать в прошлое[7].
Алексей Крылов отправляется в 1900 год. Там он встречается с легендарной революционеркой Коллонтай. Она узнает, что Крылов обладает солидным состоянием и требует отдать деньги на борьбу ее партии с царизмом. Он отказывается, и за ним начинается охота...[8]
Спасаясь сам, он выручает женщину и ее детей от насилия, лечит раненого купца. Однако оказывается, что будущее целой державы напрямую связано с этими поступками[9].
Крах постиг прежнюю царскую династию. Лжедмитрий идет на Москву. Бояре жаждут безраздельной власти. Народ хочет перемен. Молодому царю Федору Годунову осталось править всего несколько недель. Лодка государственности начинает опасно раскачиваться. Крылов пытается не дать пролиться невинной крови, удержать неправедную руку судьбы и покарать безумцев[10].
Начинается новый семнадцатый век, и с ним приходит страшное Смутное время. К Москве с армией приближается Самозванец. Алексей Крылов пытается помочь царской семье спастись, но для этого ему самому еще нужно избавиться от нависшей над ним самим смертельной опасности[11].
Пала династия царей Годуновых получившая престол хитростью и обманом. В Москве новый любимый царь, но как во все времена, при смене власти начинается общий разброд и шатания. Новые люди рвутся к власти, расцветают заговоры. Русь балансирует на грани пропасти...[12]
Глава 1
Гроза накрыла Москву внезапно. Только что небо было чистым и безоблачным, как вдруг, в одночасье, все почернело, и на город налетела низкая растрепанная туча. Ветер единым нервным порывом прижал к земле не только траву и мелкий кустарник, но и небольшие деревья. Потом все стихло, и вдруг сияющая молния распорола огромную тяжелую тучу от горизонта до горизонта, ударил небывалой силы гром, и тотчас в землю, как стеклянные стрелы, вонзились тугие струи ливня. Все живое, способное передвигаться, бросилось под защиту рукотворных и естественных укрытий. Растения, которым некуда было деться от разгула буйной стихии, какое-то время еще пытались ерепениться, но вскоре покорились небесным водам и безвольно склонились к земле, мокрые и поникшие.
Ливень бурно пузырился в тотчас появившихся лужах, освобождая небо от своей непомерной тяжести. Небо теряло мрачную силу, делалось выше, светлее, так что начало казаться, что вот-вот все кончится. Однако опять ударил страшной силы гром небесный, жестяной бочкой покатился над крепостью и городом, потом еще долго ворчал далекими раскатами. И новые потоки вод пали на не успевающую их принимать землю.
Между деревянными кремлевскими тротуарами кипели мусорные водные струи, стремительно стекая по естественным уклонам вниз, к могучим кирпичным стенам. Казалось, теперь этому не будет конца, но неожиданно в образовавшуюся в черной пелене прореху выглянуло солнце, и все вокруг вспыхнуло, заблестело, и небо загорелось двойной радугой.
– Хорошо-то как! – радостно воскликнул молодой московский царь, вошедший в историю под смутным именем Лжедмитрий I. – Люблю грозу и хорошую брань, – добавил он, отходя, пьяно покачиваясь, от открытого настежь окна. – А ты, окольничий, любишь грозы?
– Нет, не люблю, – ответил я, – они слишком опасны. У вас в Польше уже начали делать громоотводы?
– Чего делать? – не понял он вопроса.
– Громоотводы, – вяло повторил я. – Это такие железные штыри, по которым молнии уходят в землю.
– Первый раз о таком слышу. Как это гром и молния могут уйти в землю?
– Могут, – не вдаваясь в подробности, ответил я, пытаясь сквозь винные пары вспомнить, когда появились первые громоотводы.
– Объясни, – попросил Лжедмитрий.
Я сосредоточился, старясь не растерять остатки твердой памяти:
– Был такой человек по имени Франклин, – наконец ответил я, припомнив, кто изобрел громоотвод, – это он первым заметил, что молния может спускаться по железному пруту в землю.
– Почему я о нем ничего не знаю? – удивился широко образованный государь.
– Он жил давно, лет двести-триста назад, – объяснил я, не вдаваясь в подробности, от какого века считаю, от двадцать первого или семнадцатого.
– Этот Франк, из какой стороны? – продолжил приставать Лжедмитрий. – Из Парижской?
– Нет, он американец, – честно сознался я.
– Это где такая земля? – опять вскинулся любознательный монарх.
– Америка малоизвестная страна, там сейчас живут одни индейцы, – продолжил я нести пьяный бред. Выпили мы с государем уже столько, что вполне можно было переходить к выяснению, кто кого больше уважает, а не разбираться с физическими процессами и географией. – Ты мне лучше скажи, почему о тебе ходят разговоры, что ты в детстве птичкам глазки выкалывал?
– Бориска оговорил, – легко переключился он с американской на отечественную историю, – никаким птичкам я ничего не выкалывал. Годунов сам сволочь и вор, приказал меня зарезать, только ничего у него получилось. Битяговских подослал! Вот тебе, – добавил он, показав кукиш, не покойному Борису Годунову, а почему-то мне. – Вот ты кто? Окольничий?
– Ну, – подтвердил я.
– А почему тогда не наливаешь?
– Потому что я не стольник и не кравчий, к тому же мы уже и так слишком много выпили, – благоразумно заметил я.
– Водки много не бывает, – изрек вечную русскую истину польский ставленник на русском престоле. – Давай еще по немного.
– Ты еще скажи по граммулечке.
– Опять начинаешь заговариваться? – строго спросил монарх. – Тебе русский царь говорит: наливай, значит наливай!
– Ладно, только это последняя, а то ты не от яда помрешь, а от пьянства. Я и так тебя, считай, с того света вытащил...
То, что нового русского царя попытались отравить, я почти не сомневался. Скорее всего, это за завтраком ему намешали в еду какой-то дряни. Когда я утром явился во дворец, Дмитрий был здоров и весел, а потом его так скрутило, что было страшно смотреть: лицо и тело пошли пятнами, начались желудочные колики, и поднялась высокая температура. Я полдня отпаивал его молоком, а потом применил свою экстрасенсорику. К вечеру он пришел в себя настолько, что решил отпраздновать выздоровление. Чем мы с ним в данный момент и занимались.
– Хороший ты парень, Алексей, – сказал царь, когда мы, наконец, по его царскому указу, снова выпили, – только понять я тебя не могу. Какой-то ты такой, – он покрутил пальцем возле виска, – не то что-бы юродивый, но и не нормальный. У вас что, на украинах все такие?
– Исключительно, – на нормальном старорусском языке подтвердил я. – Аще кому хотяще. Ты мне, кстати, тоже нравишься, хоть ты и царь. Второго царя встречаю, с которым не зазорно выпить...
– Тогда давай выпьем за дружбу!
– Давай, – с вздохом согласился я, – только это будет совсем последний раз!
Мы опять выпили по чарке царской самогонки, настоянной на березовых почках.
– У вас в Польше курное вино гонят или вина пьют? – задал я вполне невинный вопрос, но Лжедмитрию он очень не понравился.
– Ты чего ко мне с той Польшей привязался? – строго спросил он. – Я законный русский царь, а не какой-то там польский король! Я хороший царь?
– Пока хороший, – подтвердил я. Действительно, взойдя на престол, Лжедмитрий начал не с завинчивания гаек, а с амнистии и реформ. Он возвратил свободу, чины не только Нагим, своим мнимым родственникам, но и всем опальным Борисова времени. Страдальца Михаила Нагого, за «небрежение» царевича и за самовольную расправу с его убийцами Битяговскими со товарищи, заключенного Борисом Годуновым в темницу и отсидевшего невинно около четырнадцати лет, пожаловал в сан великого конюшего. Брата его и трех племянников, Ивана Никитича Романова, двух Шереметевых, двух князей Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина и Кашина в назначил в бояре. Других страдальцев и меня в том числе, в окольничие. Князя Василия Голицына назвал великим дворецким, Вельского великим оружничим, князя Михаила Скопина-Шуйского великим мечником, князя Лыкова-Оболенского великим крайчим, Гаврилу Григорьевича Пушкина великим сокольничим, дьяка Сутупова великим секретарем и печатником, думного дьяка Афанасия Власьева секретарем великим и надворным подскарбием, или казначеем, – то есть, кроме новых чинов, первый ввел в России наименования иноязычные, заимствованные от поляков.
Угодив всей России милостями к невинным жертвам Борисова Годунова, Лжедмитрий старался угодить ей и благодеяниями: удвоил жалованье сановникам и войску; велел заплатить все казенные долги времен Ивана Грозного, отменил многие торговые и судные пошлины; строго запретил всякое мздоимство и наказал многих бессовестных судей; объявил, что в каждую среду и субботу будет сам принимать челобитные от жалобщиков на Красном крыльце. Он издал также закон о крестьянах и холопах: указал всех беглых возвратить их вотчинникам и помещикам, кроме тех, которые ушли во время голода, бывшего в царствование Бориса Годунова; объявил свободными слуг, лишенных воли насилием и без крепостей внесенных в Государственные книги. Чтобы показать доверие подданным, Лжедмитрий отпустил своих иноземных телохранителей и всех поляков, помогавших ему взойти на трон, дав каждому из них в награду за верную службу по сорок злотых, деньгами и мехами. Правда, те хотели большего, не выезжали из Москвы, жаловались и пьянствовали!
– То-то, что хороший, – удовлетворенно сказал царь, – погоди, еще не то будет! Я всех приказных отправлю учиться в Европу, выведу мздоимство, и тогда на Руси наступит мир и благоденствие!
– Ага, размечтался, – ехидно сказал я, – до чего же вы русские цари наивные, сидите за Кремлевской стеной и все мечтаете о народном благоденствии. Знаешь, кто ты? – спросил я, уже с трудом различая черты собутыльника. – Ты типичный кремлевский мечтатель!
Лжедмитрий Герберта Уэллса «Россия во мгле» не читал, меня не понял, но обиделся:
– Значит, мне ты не веришь? А хочешь, я тебя боярином сделаю?
– На фига мне это надо? – безо всякого почтения спросил я. – Мне и титул окольничего не нужен. Жил я себе просто и еще проживу. Пойдем-ка, государь, спать, утро вечера мудренее.
– Не хочу спать, расскажи-ка мне лучше про свою украину.
– Что про нее рассказывать? – ответил я и невольно начал вспоминать, как всего год назад жил себе спокойно в столице Российской Федерации, имел ванную и теплый клозет, шарашился в Интернете, смотрел по телевизору новости и бесконечные сериалы и знать не знал ни о каких царях и, тем более, боярах. Потом разошелся с женой и с горя отправился на машине прокатиться по Руси Великой. Тогда-то я и попал в заброшенную деревню с единственной жительницей, странной женщиной по имени Марфа Оковна. На первый взгляд была она обычной крестьянкой, но когда мы ближе познакомились, оказалось, что ей ни много, ни мало, а целых триста лет. Вот она-то заслала меня, дай ей бог здоровья, в далекое прошлое...
– У нас на родине все совсем по-другому, чем здесь у вас, – твердо сказал я царю. – Народ у нас красивый, вольный и сплошь грамотный.
– Врешь! – перебил меня он. – Быть такого не может, на всей Руси такого места нет и быть не может! Я ее всю пешком прошел из конца в конец!
– Не вру, у нас не то, что у вас, у нас очень высокая культура! – высокомерно повторил я. – Мало того, что все умеют читать и писать, мы пишем не только на пергаменте, а на чем угодно. У нас все заборы и подъезды исписаны всякими словами, причем не только русскими, но даже иноземными! Ну, там: «Спартак – чемпион», паск или, скажем, «Ксюша – дура».
Меня начало распирать от гордости за нашу великую, культурную державу, в недалеком прошлом самую читающую в мире.
– А какие у нас песни поют, заслушаешься!
Я хотел напеть что-нибудь величавое и патриотичное, но вспомнил только шлягер школьных дискотек и пропел:
– Не могу, – твердо отказался я, – не царское дело такие места целовать, такое только у нас на краю земли сходит.
– Забавно говоришь, понимаю, что все врешь, не может быть такого распутства на Святой Руси, но слушать интересно. А у нас-то в Москве ты давно обретаешься?
Я посмотрел на царя с некоторым скептицизмом. Он в столице всего месяц, а уже говорит «у нас», тоже мне коренной житель!
– Я в Москве, считай, родился, потом уехал, но снова вернулся!
В том, что я говорил, была доля правды.
В эту смутную эпоху я попал совсем недавно, в марте месяце текущего 1605 года. Отправился из начала XX века разыскивать жену, попавшую в средневековье, не нашел и, похоже, задержался здесь надолго. На эту рискованную авантюру меня подбила некая координационная историческая служба, пытающаяся корректировать прошлое, направлять его в такое русло, чтобы земляне своими активными действиями друг против друга не лишили себя будущего. Служба, как я потом понял, набирала волонтеров, способных адаптироваться в сложных исторических условиях, и наткнулась на меня.
К этому времени я уже довольно долго по инициативе упомянутой выше Марфы Оковны болтался в разных эпохах, набил руку в борьбе с трудностями и, видимо, этим понравился координаторам. Мне сделали предложение, которое было заманчиво относительной свободой выбора: они меня перемещают в прошлое, а я в нем живу, как хочу, и делаю, что хочу. Кто же от такого откажется?!
– Давно вернулся? – уточнил царь.
– Нет, совсем недавно, – ответил я. – Приехал и почти сразу познакомился с Федором Борисовичем Годуновым.
– Ненавижу Годуновых, они хотели меня убить! – нервно заявил царь. – Отеческий престол отобрали!
– И Ксению тоже ненавидишь? – с деланным удивлением поинтересовался я, намекая на любовную связь между лжецарем и лжецаревной. Настоящая Ксения Годунова, с которой у меня какое-то время были романтические отношения, влюбилась в датского рыцаря и отправилась с ним в эту маленькую скандинавскую страну, а Лжедмитрий крутил роман с ее двойником, Марусей из Гончарной слободы, которой мне удалось подменить царевну.
– Тише ты, – шикнул на меня царь, – скажешь тоже! Ксюша, она о-го-го!
– А как же Марина Мнишек? Ты же на ней обещал жениться?
– Откуда ты знаешь?! – подозрительно спросил он. – Ты что, польский шпион?
– Еще чего, ты сам мне о ней рассказывал, – нагло соврал я.
– Я? Когда?
– Пить надо меньше...
Царь уставился на меня совершенно осоловелыми глазами, долго вспоминал, о чем мы говорили. Я с тревогой, впрочем, сильно притуплённой алкоголем, ждал, что ему придет в голову. Дружить с русским царями не самое безопасное занятие. Это я вам говорю несобственному опыту. Тем более в средние века, когда человеческая жизнь не стоит и ломанного гроша.
Лжедмитрий ничего не вспомнил, но осознал, что он царь, у него могут быть тайны, которые нехорошо выбалтывать в пьяном виде. Он почесал себе всклокоченный затылок.
– Правда, что-то мы с тобой слишком разгулялись, – наконец сказал он. – А Марина что! Панночка, она и есть панночка, только наряды в голове. Нашим русским девушкам польки и в подметки не годятся. Будь моя воля...
Ливень бурно пузырился в тотчас появившихся лужах, освобождая небо от своей непомерной тяжести. Небо теряло мрачную силу, делалось выше, светлее, так что начало казаться, что вот-вот все кончится. Однако опять ударил страшной силы гром небесный, жестяной бочкой покатился над крепостью и городом, потом еще долго ворчал далекими раскатами. И новые потоки вод пали на не успевающую их принимать землю.
Между деревянными кремлевскими тротуарами кипели мусорные водные струи, стремительно стекая по естественным уклонам вниз, к могучим кирпичным стенам. Казалось, теперь этому не будет конца, но неожиданно в образовавшуюся в черной пелене прореху выглянуло солнце, и все вокруг вспыхнуло, заблестело, и небо загорелось двойной радугой.
– Хорошо-то как! – радостно воскликнул молодой московский царь, вошедший в историю под смутным именем Лжедмитрий I. – Люблю грозу и хорошую брань, – добавил он, отходя, пьяно покачиваясь, от открытого настежь окна. – А ты, окольничий, любишь грозы?
– Нет, не люблю, – ответил я, – они слишком опасны. У вас в Польше уже начали делать громоотводы?
– Чего делать? – не понял он вопроса.
– Громоотводы, – вяло повторил я. – Это такие железные штыри, по которым молнии уходят в землю.
– Первый раз о таком слышу. Как это гром и молния могут уйти в землю?
– Могут, – не вдаваясь в подробности, ответил я, пытаясь сквозь винные пары вспомнить, когда появились первые громоотводы.
– Объясни, – попросил Лжедмитрий.
Я сосредоточился, старясь не растерять остатки твердой памяти:
– Был такой человек по имени Франклин, – наконец ответил я, припомнив, кто изобрел громоотвод, – это он первым заметил, что молния может спускаться по железному пруту в землю.
– Почему я о нем ничего не знаю? – удивился широко образованный государь.
– Он жил давно, лет двести-триста назад, – объяснил я, не вдаваясь в подробности, от какого века считаю, от двадцать первого или семнадцатого.
– Этот Франк, из какой стороны? – продолжил приставать Лжедмитрий. – Из Парижской?
– Нет, он американец, – честно сознался я.
– Это где такая земля? – опять вскинулся любознательный монарх.
– Америка малоизвестная страна, там сейчас живут одни индейцы, – продолжил я нести пьяный бред. Выпили мы с государем уже столько, что вполне можно было переходить к выяснению, кто кого больше уважает, а не разбираться с физическими процессами и географией. – Ты мне лучше скажи, почему о тебе ходят разговоры, что ты в детстве птичкам глазки выкалывал?
– Бориска оговорил, – легко переключился он с американской на отечественную историю, – никаким птичкам я ничего не выкалывал. Годунов сам сволочь и вор, приказал меня зарезать, только ничего у него получилось. Битяговских подослал! Вот тебе, – добавил он, показав кукиш, не покойному Борису Годунову, а почему-то мне. – Вот ты кто? Окольничий?
– Ну, – подтвердил я.
– А почему тогда не наливаешь?
– Потому что я не стольник и не кравчий, к тому же мы уже и так слишком много выпили, – благоразумно заметил я.
– Водки много не бывает, – изрек вечную русскую истину польский ставленник на русском престоле. – Давай еще по немного.
– Ты еще скажи по граммулечке.
– Опять начинаешь заговариваться? – строго спросил монарх. – Тебе русский царь говорит: наливай, значит наливай!
– Ладно, только это последняя, а то ты не от яда помрешь, а от пьянства. Я и так тебя, считай, с того света вытащил...
То, что нового русского царя попытались отравить, я почти не сомневался. Скорее всего, это за завтраком ему намешали в еду какой-то дряни. Когда я утром явился во дворец, Дмитрий был здоров и весел, а потом его так скрутило, что было страшно смотреть: лицо и тело пошли пятнами, начались желудочные колики, и поднялась высокая температура. Я полдня отпаивал его молоком, а потом применил свою экстрасенсорику. К вечеру он пришел в себя настолько, что решил отпраздновать выздоровление. Чем мы с ним в данный момент и занимались.
– Хороший ты парень, Алексей, – сказал царь, когда мы, наконец, по его царскому указу, снова выпили, – только понять я тебя не могу. Какой-то ты такой, – он покрутил пальцем возле виска, – не то что-бы юродивый, но и не нормальный. У вас что, на украинах все такие?
– Исключительно, – на нормальном старорусском языке подтвердил я. – Аще кому хотяще. Ты мне, кстати, тоже нравишься, хоть ты и царь. Второго царя встречаю, с которым не зазорно выпить...
– Тогда давай выпьем за дружбу!
– Давай, – с вздохом согласился я, – только это будет совсем последний раз!
Мы опять выпили по чарке царской самогонки, настоянной на березовых почках.
– У вас в Польше курное вино гонят или вина пьют? – задал я вполне невинный вопрос, но Лжедмитрию он очень не понравился.
– Ты чего ко мне с той Польшей привязался? – строго спросил он. – Я законный русский царь, а не какой-то там польский король! Я хороший царь?
– Пока хороший, – подтвердил я. Действительно, взойдя на престол, Лжедмитрий начал не с завинчивания гаек, а с амнистии и реформ. Он возвратил свободу, чины не только Нагим, своим мнимым родственникам, но и всем опальным Борисова времени. Страдальца Михаила Нагого, за «небрежение» царевича и за самовольную расправу с его убийцами Битяговскими со товарищи, заключенного Борисом Годуновым в темницу и отсидевшего невинно около четырнадцати лет, пожаловал в сан великого конюшего. Брата его и трех племянников, Ивана Никитича Романова, двух Шереметевых, двух князей Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина и Кашина в назначил в бояре. Других страдальцев и меня в том числе, в окольничие. Князя Василия Голицына назвал великим дворецким, Вельского великим оружничим, князя Михаила Скопина-Шуйского великим мечником, князя Лыкова-Оболенского великим крайчим, Гаврилу Григорьевича Пушкина великим сокольничим, дьяка Сутупова великим секретарем и печатником, думного дьяка Афанасия Власьева секретарем великим и надворным подскарбием, или казначеем, – то есть, кроме новых чинов, первый ввел в России наименования иноязычные, заимствованные от поляков.
Угодив всей России милостями к невинным жертвам Борисова Годунова, Лжедмитрий старался угодить ей и благодеяниями: удвоил жалованье сановникам и войску; велел заплатить все казенные долги времен Ивана Грозного, отменил многие торговые и судные пошлины; строго запретил всякое мздоимство и наказал многих бессовестных судей; объявил, что в каждую среду и субботу будет сам принимать челобитные от жалобщиков на Красном крыльце. Он издал также закон о крестьянах и холопах: указал всех беглых возвратить их вотчинникам и помещикам, кроме тех, которые ушли во время голода, бывшего в царствование Бориса Годунова; объявил свободными слуг, лишенных воли насилием и без крепостей внесенных в Государственные книги. Чтобы показать доверие подданным, Лжедмитрий отпустил своих иноземных телохранителей и всех поляков, помогавших ему взойти на трон, дав каждому из них в награду за верную службу по сорок злотых, деньгами и мехами. Правда, те хотели большего, не выезжали из Москвы, жаловались и пьянствовали!
– То-то, что хороший, – удовлетворенно сказал царь, – погоди, еще не то будет! Я всех приказных отправлю учиться в Европу, выведу мздоимство, и тогда на Руси наступит мир и благоденствие!
– Ага, размечтался, – ехидно сказал я, – до чего же вы русские цари наивные, сидите за Кремлевской стеной и все мечтаете о народном благоденствии. Знаешь, кто ты? – спросил я, уже с трудом различая черты собутыльника. – Ты типичный кремлевский мечтатель!
Лжедмитрий Герберта Уэллса «Россия во мгле» не читал, меня не понял, но обиделся:
– Значит, мне ты не веришь? А хочешь, я тебя боярином сделаю?
– На фига мне это надо? – безо всякого почтения спросил я. – Мне и титул окольничего не нужен. Жил я себе просто и еще проживу. Пойдем-ка, государь, спать, утро вечера мудренее.
– Не хочу спать, расскажи-ка мне лучше про свою украину.
– Что про нее рассказывать? – ответил я и невольно начал вспоминать, как всего год назад жил себе спокойно в столице Российской Федерации, имел ванную и теплый клозет, шарашился в Интернете, смотрел по телевизору новости и бесконечные сериалы и знать не знал ни о каких царях и, тем более, боярах. Потом разошелся с женой и с горя отправился на машине прокатиться по Руси Великой. Тогда-то я и попал в заброшенную деревню с единственной жительницей, странной женщиной по имени Марфа Оковна. На первый взгляд была она обычной крестьянкой, но когда мы ближе познакомились, оказалось, что ей ни много, ни мало, а целых триста лет. Вот она-то заслала меня, дай ей бог здоровья, в далекое прошлое...
– У нас на родине все совсем по-другому, чем здесь у вас, – твердо сказал я царю. – Народ у нас красивый, вольный и сплошь грамотный.
– Врешь! – перебил меня он. – Быть такого не может, на всей Руси такого места нет и быть не может! Я ее всю пешком прошел из конца в конец!
– Не вру, у нас не то, что у вас, у нас очень высокая культура! – высокомерно повторил я. – Мало того, что все умеют читать и писать, мы пишем не только на пергаменте, а на чем угодно. У нас все заборы и подъезды исписаны всякими словами, причем не только русскими, но даже иноземными! Ну, там: «Спартак – чемпион», паск или, скажем, «Ксюша – дура».
Меня начало распирать от гордости за нашу великую, культурную державу, в недалеком прошлом самую читающую в мире.
– А какие у нас песни поют, заслушаешься!
Я хотел напеть что-нибудь величавое и патриотичное, но вспомнил только шлягер школьных дискотек и пропел:
– Не понял, – перебил меня Лжедмитрий, – то есть как это везде? Уточни!
Я уж взрослая уже,
Поцелуй меня везде.
– Не могу, – твердо отказался я, – не царское дело такие места целовать, такое только у нас на краю земли сходит.
– Забавно говоришь, понимаю, что все врешь, не может быть такого распутства на Святой Руси, но слушать интересно. А у нас-то в Москве ты давно обретаешься?
Я посмотрел на царя с некоторым скептицизмом. Он в столице всего месяц, а уже говорит «у нас», тоже мне коренной житель!
– Я в Москве, считай, родился, потом уехал, но снова вернулся!
В том, что я говорил, была доля правды.
В эту смутную эпоху я попал совсем недавно, в марте месяце текущего 1605 года. Отправился из начала XX века разыскивать жену, попавшую в средневековье, не нашел и, похоже, задержался здесь надолго. На эту рискованную авантюру меня подбила некая координационная историческая служба, пытающаяся корректировать прошлое, направлять его в такое русло, чтобы земляне своими активными действиями друг против друга не лишили себя будущего. Служба, как я потом понял, набирала волонтеров, способных адаптироваться в сложных исторических условиях, и наткнулась на меня.
К этому времени я уже довольно долго по инициативе упомянутой выше Марфы Оковны болтался в разных эпохах, набил руку в борьбе с трудностями и, видимо, этим понравился координаторам. Мне сделали предложение, которое было заманчиво относительной свободой выбора: они меня перемещают в прошлое, а я в нем живу, как хочу, и делаю, что хочу. Кто же от такого откажется?!
– Давно вернулся? – уточнил царь.
– Нет, совсем недавно, – ответил я. – Приехал и почти сразу познакомился с Федором Борисовичем Годуновым.
– Ненавижу Годуновых, они хотели меня убить! – нервно заявил царь. – Отеческий престол отобрали!
– И Ксению тоже ненавидишь? – с деланным удивлением поинтересовался я, намекая на любовную связь между лжецарем и лжецаревной. Настоящая Ксения Годунова, с которой у меня какое-то время были романтические отношения, влюбилась в датского рыцаря и отправилась с ним в эту маленькую скандинавскую страну, а Лжедмитрий крутил роман с ее двойником, Марусей из Гончарной слободы, которой мне удалось подменить царевну.
– Тише ты, – шикнул на меня царь, – скажешь тоже! Ксюша, она о-го-го!
– А как же Марина Мнишек? Ты же на ней обещал жениться?
– Откуда ты знаешь?! – подозрительно спросил он. – Ты что, польский шпион?
– Еще чего, ты сам мне о ней рассказывал, – нагло соврал я.
– Я? Когда?
– Пить надо меньше...
Царь уставился на меня совершенно осоловелыми глазами, долго вспоминал, о чем мы говорили. Я с тревогой, впрочем, сильно притуплённой алкоголем, ждал, что ему придет в голову. Дружить с русским царями не самое безопасное занятие. Это я вам говорю несобственному опыту. Тем более в средние века, когда человеческая жизнь не стоит и ломанного гроша.
Лжедмитрий ничего не вспомнил, но осознал, что он царь, у него могут быть тайны, которые нехорошо выбалтывать в пьяном виде. Он почесал себе всклокоченный затылок.
– Правда, что-то мы с тобой слишком разгулялись, – наконец сказал он. – А Марина что! Панночка, она и есть панночка, только наряды в голове. Нашим русским девушкам польки и в подметки не годятся. Будь моя воля...
Глава 2
Последнее время жизнь у меня была, мало сказать, бурная, – кипящая! Любовное увлечение дочерью бывшего боярина Требухина кончилось тем, что пришлось сломя голову бежать из гостеприимного имения Требухиных, где красавица Наталья живьем спалила своего родного батюшку и очень хотела убрать ненужного свидетеля. Свидетелем оказался я, так что и бежать пришлось мне.
С этой милой девушкой мы встретились у лесных разбойников. К ним попал мой рында, сиречь оруженосец, Ваня по прозвищу Кнут. Пришлось выручать его из плена.
На мое счастье, атаманом хорошо вооруженной и законспирированной шайки, оказался строитель из города Ярославля по имени Дима, носящий странное для этого времени прозвище Чувак. Попал он в средние века происками коварной жены и ее ученого любовника. Тут он хорошо приспособился, счастливо женился и завел свой «дорожный бизнес», стал грабителем на большой дороге.
Именно это прозвище и помогло мне сразу же заподозрить в атамане своего современника. Кроме моего юного рынды Вани, в разбойничьем плену оказалась царевна Ксения Годунова со своим новым возлюбленным, датским рыцарем Эриком. Договориться об их освобождении с бывшим строителем социализма оказалось проще простого. Мало того, атаман разбойников так расчувствовался от встречи с «земляком», что подарил мне в наложницы юную полонянку, ту самую боярскую дочь Наталью, которая позже сурово обошлась со своим беспутным папой, сожгла его вместе со всей бражной компанией.
В начале наших отношений с Натальей, как это обычно бывает, он, то бишь, я, был идеалом мужества и благородства, она, как и положено юной, прекрасной деве, нежности и женственности. Естественно, что я тут же увлекся красивой, чувственной девушкой. Ну, и нетрудно догадаться, что романтическая встреча «освободителя» и «жертвы» не осталась без достойной награды. Тем более, что боярская дочь уже вполне познала вкус и прелести плотской любви, не очень боялась греховных отношений и геенны огненной. Грешен, влюбился я в прекрасную боярышню по уши. Наши отношения быстро переросли из дружеских в более тесные, но тут произошло то, что при разводе формулируется, как «не сошлись характерами». Я соглашался быть хорошим любовником, но не захотел стать нормальным мужем, иначе говоря, пойти под каблук подруги. Наталье это не понравилось, но еще какое-то время отношения продолжались, тем более что на меня свалилась очередная напасть, меня арестовали.
На этот раз я не угодил Разбойному приказу, с которым у нас и раньше были кое-какие трения. Самое большое преступление, которое за мной числилось, состояло в оскорблении действием государевых чиновников. Это могло мне выйти таким боком, о котором в поздние времена полицейские могли только мечтать – пытками на дыбе и суровой публичной казнью. Меня арестовали и привезли в Кремль, на скорый суд и суровую расправу, но все кончилось для меня не убийством или членовредительством, а напротив, знакомством и дружбой с новым царем.
Чиновников'подвела поспешность и излишняя горячность. Вместо того, чтобы соблюсти установленные правила, меня решили наказать на месте, отлупив всем оскорбленным сообществом. Однако приказные не учли как серьезную физическую подготовку «оппонента», так и того, что бить скопом одного в тесном помещении им будет неудобно. Драка получилась не совсем эффективная и, главное, шумная. На их беду, мимо приказа проходил новый царь, заглянул на огонек и оказался не только свидетелем, но и почти участником побоища.
В тот раз мне повезло вдвойне, во-первых, я совершенно случайно не врезал по зубам правящему монарху, во вторых, донос приказных на мою былую близость с предшественником государя, молодым царем Федором, вызвал ко мне интерес Лжедмитрия и впоследствии окончился близким знакомством и почти дружбой.
Разлука и героические синяки подкрепили нашу с Натальей угасающую любовь. Потом нас снова разлучили, девушку встретил в городе и увез домой тиран отец. Мне удалось вызволить ее из родительского плена. Но вскоре оказалось, что яблоко от такой яблони, которой был отставной боярин Требухин, вполне достойно своего создателя. Чем для него все это кончилось, я уже имел случай упомянуть: дочь заперла отца в бражной избе, а потом ее подожгла.
Сбежав от возлюбленной, я вернулся в Москву и, как только зализал сердечные раны, отправился на первую встречу с царем. Государь Дмитрий Иоаннович меня вспомнил, обласкал и подтвердил данный им, как мне казалось, сгоряча придворный чин окольничего.
Тем, кто подзабыл, что это была за должность, расскажу о ней вкратце. Окольничим поручались те же дела по управлению, что и боярам, с тем только различием, что они везде занимали второе после тех место. Окольничие сидели в приказах, назначались наместниками и воеводами, бывали послами и членами государевой думы. Так что карьера у меня намечалась вполне приличная. При Дмитрии нас было четырнадцать. Денежное жалованье зависело исключительно от усмотрения государя, но было не более 300 рублей. Деньги не бог весть какие, но российскому чиновнику ведь главное не зарплата, а бескорыстное служение отечеству!
С этой милой девушкой мы встретились у лесных разбойников. К ним попал мой рында, сиречь оруженосец, Ваня по прозвищу Кнут. Пришлось выручать его из плена.
На мое счастье, атаманом хорошо вооруженной и законспирированной шайки, оказался строитель из города Ярославля по имени Дима, носящий странное для этого времени прозвище Чувак. Попал он в средние века происками коварной жены и ее ученого любовника. Тут он хорошо приспособился, счастливо женился и завел свой «дорожный бизнес», стал грабителем на большой дороге.
Именно это прозвище и помогло мне сразу же заподозрить в атамане своего современника. Кроме моего юного рынды Вани, в разбойничьем плену оказалась царевна Ксения Годунова со своим новым возлюбленным, датским рыцарем Эриком. Договориться об их освобождении с бывшим строителем социализма оказалось проще простого. Мало того, атаман разбойников так расчувствовался от встречи с «земляком», что подарил мне в наложницы юную полонянку, ту самую боярскую дочь Наталью, которая позже сурово обошлась со своим беспутным папой, сожгла его вместе со всей бражной компанией.
В начале наших отношений с Натальей, как это обычно бывает, он, то бишь, я, был идеалом мужества и благородства, она, как и положено юной, прекрасной деве, нежности и женственности. Естественно, что я тут же увлекся красивой, чувственной девушкой. Ну, и нетрудно догадаться, что романтическая встреча «освободителя» и «жертвы» не осталась без достойной награды. Тем более, что боярская дочь уже вполне познала вкус и прелести плотской любви, не очень боялась греховных отношений и геенны огненной. Грешен, влюбился я в прекрасную боярышню по уши. Наши отношения быстро переросли из дружеских в более тесные, но тут произошло то, что при разводе формулируется, как «не сошлись характерами». Я соглашался быть хорошим любовником, но не захотел стать нормальным мужем, иначе говоря, пойти под каблук подруги. Наталье это не понравилось, но еще какое-то время отношения продолжались, тем более что на меня свалилась очередная напасть, меня арестовали.
На этот раз я не угодил Разбойному приказу, с которым у нас и раньше были кое-какие трения. Самое большое преступление, которое за мной числилось, состояло в оскорблении действием государевых чиновников. Это могло мне выйти таким боком, о котором в поздние времена полицейские могли только мечтать – пытками на дыбе и суровой публичной казнью. Меня арестовали и привезли в Кремль, на скорый суд и суровую расправу, но все кончилось для меня не убийством или членовредительством, а напротив, знакомством и дружбой с новым царем.
Чиновников'подвела поспешность и излишняя горячность. Вместо того, чтобы соблюсти установленные правила, меня решили наказать на месте, отлупив всем оскорбленным сообществом. Однако приказные не учли как серьезную физическую подготовку «оппонента», так и того, что бить скопом одного в тесном помещении им будет неудобно. Драка получилась не совсем эффективная и, главное, шумная. На их беду, мимо приказа проходил новый царь, заглянул на огонек и оказался не только свидетелем, но и почти участником побоища.
В тот раз мне повезло вдвойне, во-первых, я совершенно случайно не врезал по зубам правящему монарху, во вторых, донос приказных на мою былую близость с предшественником государя, молодым царем Федором, вызвал ко мне интерес Лжедмитрия и впоследствии окончился близким знакомством и почти дружбой.
Разлука и героические синяки подкрепили нашу с Натальей угасающую любовь. Потом нас снова разлучили, девушку встретил в городе и увез домой тиран отец. Мне удалось вызволить ее из родительского плена. Но вскоре оказалось, что яблоко от такой яблони, которой был отставной боярин Требухин, вполне достойно своего создателя. Чем для него все это кончилось, я уже имел случай упомянуть: дочь заперла отца в бражной избе, а потом ее подожгла.
Сбежав от возлюбленной, я вернулся в Москву и, как только зализал сердечные раны, отправился на первую встречу с царем. Государь Дмитрий Иоаннович меня вспомнил, обласкал и подтвердил данный им, как мне казалось, сгоряча придворный чин окольничего.
Тем, кто подзабыл, что это была за должность, расскажу о ней вкратце. Окольничим поручались те же дела по управлению, что и боярам, с тем только различием, что они везде занимали второе после тех место. Окольничие сидели в приказах, назначались наместниками и воеводами, бывали послами и членами государевой думы. Так что карьера у меня намечалась вполне приличная. При Дмитрии нас было четырнадцать. Денежное жалованье зависело исключительно от усмотрения государя, но было не более 300 рублей. Деньги не бог весть какие, но российскому чиновнику ведь главное не зарплата, а бескорыстное служение отечеству!