Страница:
– Ничего, ничего, Марья Ивановна, – поспешил успокоить ее Федор, – мы с Алешей тут разговариваем.
– Ну и еще поговорите, скоро позовут в трапезную, Георгий в городе задержался.
Понятно, что никакой связи между неизвестным Георгием и обедом я не уследил и потому, когда хозяйка вышла, спросил, кто это такой.
– Очень хороший человек, – ответил он, – наш наставник. Ты когда его узнаешь, тоже возрадуешься!
У меня такой уверенности не было, но обсуждать эту тему я не стал. Посмотрю на наставника, и будет понятно, чему здесь учат. Мы опять погрузились в молчание и приятное созерцание. Я уже думал, что мы так и будем сидеть до самого обеда, когда Федор неожиданно заговорил:
– У Феклы есть сестра Прасковья, она тебе понравится.
О Феклиной сестре я от него уже слышал. Меня она, честно говоря, никак не интересовала. Пока мне было не до романтических знакомств, хватило недавних страстей с боярской дочерью. Я промолчал, а Годунов, не дождавшись напрашивающегося вопроса, сам пояснил:
– Она теперь одна.
Слово «теперь» несло хоть какую-то информацию, и я попытался уточнить:
– А раньше у нее кто был?
– Раньше? – переспросил он. – Почему раньше?
– Ты сказал, что теперь она одна, значит, раньше она была с кем-то.
– Да? Не знаю, наверное, я это просто так сказал. Прасковья хорошая девушка, только часто плачет. Она не посвященная.
Когда мы с ним попали в элитный бордель, он одновременно увлекся сразу двумя девушками, одна из которых была Фекла. Я решил, что теперь речь идет о второй, и спросил:
– Это не та блондинка, которую я видел в том доме?
Слово «блондинка» Федор не понял, пришлось употребить другое: «белокурая».
– Белокурая, – повторил он, – нет, Прасковья Русая, как и Фекла, а в каком доме ты их видел?
Это означало: «приехали».
– Ты что, не помнишь, где познакомился с Феклой?
– Почему не помню, помню. Здесь и познакомился.
Мне осталось только посмотреть на него большими глазами. Информация, как говорится, в комментариях не нуждалась.
– А почему ты меня об этом спросил? – неожиданно заинтересовался Годунов.
– Я видел твою невесту вдвоем с красивой белокурой девушкой, – не вдаваясь в подробности, ответил я. – Подумал, может быть, она и есть Феклина сестра.
– Нет, Прасковья русая, – теряя интерес к разговору, повторил он.
– Где же ваш Георгий? – чтобы не молчать, спросил я.
– Георгий очень хороший человек, – в точности с теми же интонациями, что и раньше, сказал Федор. У меня появилось ощущение, будто второй раз была включена запись недавнего разговора.
«Похоже, его здесь зомбировали, – решил я, – оставили выборочную память и превратили в идиота».
– А ты помнишь, кем был раньше? – спросил я.
– Конечно, Алеша, ты что же, меня считаешь безумцем?
– Нет, конечно, но ты так изменился, что невольно задумаешься...
– Это потому, что я раньше жил совсем по-другому. Теперь я на все смотрю иными глазами.
Мне осталось замять разговор в ожидании обеда и встречи с таинственным Георгием. Просто так сидеть, даже не разговаривая, было неуютно, но я терпел и временами обменивался с Федором нежными улыбками. Наконец за нами пришла Фекла и пригласила к столу.
Мы тотчас встали и пошли за ней в трапезную. Находилась она не в главной избе, а в паре десятков метров от нее, в длинном рубленном строении, напоминавшем сарай. Внутри это впечатление не прошло. Стены были голы, пол земляной, вдоль всего помещения стоял очень узкий, сантиметров сорока, длинный стол со скамьями по обе стороны. Этакий полевой стан под драночной крышей.
Пока на скамьях сидело человек шесть. Вероятно, у каждого здесь было свое место, потому что сейчас все они сидели вразброс. Фекла подвела нас к концу стола и пригласила садиться, а сама устроилась напротив жениха.
Я сел и исподволь осмотрел местную публику. Несмотря на разный возраст и место за столом, все присутствующие были одеты просто, практически одинаково. Женщины, их было две, считая Феклу – в льняные платья и такие же платки, мужчины – в портки и Длинные рубахи.
– Сейчас придет сестра, – сказала мне царская невеста, нежно, как давеча хозяйка, заглядывая в глаза и ласково улыбаясь.
Словно услышав ее слова, в сарай вошла стройная, это видно было даже в примитивной, мешковатой одежде, девушка. Не поднимая глаз, она прошла к столу и села напротив. Я сразу догадался, что это и есть Прасковья, и с интересом ее рассмотрел. У девушки было тонкое, бледное лицо, чуть вздернутый аккуратный носик и не русые, а пепельные волосы.
Прасковья сидела, потупив глаза, и ни разу не посмотрела в нашу с Федей сторону.
Теперь, когда появилась третья женщина, стал понятен порядок, по которому тут располагались люди: женщины сидели по одну сторону стола, мужчины по другую. Пока я рассматривал девушку, пришло еще несколько человек, и стол почти заполнился. Свободными оставались несколько мест во главе. Все присутствующие сидели молча, не поднимая глаз, так что создавалось впечатление, что они то ли молятся про себя, то ли сосредоточено о чем-то думают.
Наконец среди присутствующих пробежала какая-то невидимая волна, больше похожая на общий вздох. В трапезную вошли хозяин, его супруга Марья Ивановна и высокий худой человек с узким аскетическим лицом и чахлой козлиной бородой, чем-то похожий на Ивана Грозного с картины Репина. Троица прошла в начало стола, хозяева расположились друг против друга, а высокий, я подумал, что это и есть таинственный Георгий, сел во главе.
Общий вздох и слабое движение тотчас замерли, а глава~маленькой общины встал и благозвучным, мягким голосом, который мне почему-то сразу же показался неприятным, начал говорить:
– Возлюбленные мои, среди нас появился новый хороший человек, друг нашего Федора, потому сегодняшняя трапеза будет считаться праздничной.
Я мельком осмотрел стол, но ничего напоминающего обещанную праздничную трапезу на нем не оказалось. Между каждой парой стояли только керамическая миска с кашей и кружка с каким-то напитком. Похоже, что праздник нас ждал или символический, или духовный.
– Возблагодарим Господа за хлеб наш насущный, – продолжил так же благостно, как и начал, узколицый, – он любит нас, а мы любим его! Мысль была хорошая, но не оригинальная.
– Мы здесь все любим друг друга, ибо учит нас Господь: «Возлюби ближнего как себя самого!»
Против этого тоже нечего было возразить, только было непонятно, в какой форме у них должна проявится любовь к ближнему.
– Во имя великой любви, аминь, – совершенно неожиданно для меня кончил он свою проповедь, – теперь наслаждайтесь хлебом насущным и любовью друг к другу!
Оратор сел, а присутствующие разом выдохнули сдерживаемый воздух и подняли головы.
Я в упор посмотрел на свою «напарницу» и, честно скажу, на несколько секунд окаменел. Девочка была очень хороша. У нее оказались огромные серые газа, в которых было столько любви, обожания, желания, не могу придумать, как все это описать, что будь я в другом месте, не знаю, как повел бы себя. Скорее всего, растекся бы перед ней талой лужей.
Она, между тем, взяла со стола деревянную ложку и, не сводя с меня сияющих глаз, зачерпнула ложку каши и протянула ее мне через узкий стол. Мы сидели так близко друг от друга, что сделать это оказалось просто и естественно. Я еще не пришел в себя от ее внешности и сияющих глаз и послушно взял в рот пустую овсяную кашу. Девушка нежно улыбнулась и передала мне ложку так, что наши пальцы невольно встретились.
Я взял ложку, еще не понимая, что делать дальше. Она на нас двоих была почему-то одна. Пришлось скосить глаза, чтобы сориентироваться. Оказалось все просто и естественно. «Возлюбленные» по очереди кормили друг друга! Пришлось и мне зачерпнуть ложку каши и попотчевать красавицу. Она изящно приоткрыла губки и с удовольствием взяла в рот лакомство. Пока Прасковья наслаждалась лошадиной радостью, распаренным, пресным овсом, я мельком оглядел остальных участников пира. Кроме заглавной троицы, нас было здесь семь пар. Я видел только тех, что сидели напротив, женщин, и поразился, сколько красивых девушек хозяевам удалось загнать в один сарай и заставить есть пустую кашу.
Между тем визави забрала у меня ложку, и мне опять пришлось давиться овсом. Потом мы опять передали ложку из рук в руки, и все повторилось. В отличие от меня, Прасковья, как и ее сидящая рядом сестра, ела кашу едва ли не с вожделением и досуха облизывала ложку. Выглядело это не очень гигиенично, но бесспорно эротично и возбуждающе. После третьей передачи сценарий «праздника» немного изменился. Девушка взяла в руки кружку и поднесла мне к губам. Я для пробы отпил глоток. Жидкость оказалась густой, маслянистой, терпкой на вкус и на языке остались какие-то фрагменты, вроде мякоти фруктов. Было не очень вкусно, но вполне съедобно.
Однако я решил пока не рисковать, неизвестно, чем тут кормят, и вполне возможно, что-нибудь подсыпают в еду и питье.
Моя назначенная подруга к питью отнеслась с еще большим вожделением, чем к еде, сделала большой глоток и от наслаждения закрыла глаза. Запив сухую кашу, мы продолжили овсяное насыщение. Точно так же ели и пили и все остальные, включая хозяев. Один «председатель» сидел без дела и смотрел куда-то в пространство.
Я осторожно ел и только делал вид, что отпиваю из кружки. Постепенно все сидящие за столом оживали. Уже слышались отдельные реплики, смешки и взгляды делались все откровеннее. Моя «кормилица» уже не просто грела взглядом, она им меня просто прожигала.
В конце концов я даже услышал ее голос:
– Тебе хорошо? – спросила она, низко перегнувшись на мою сторону стола, так что мы почти коснулись лицами друг друга.
Голос у девушки оказался, что называется, волнующим, низким, мелодичным и очень женским. Она обдала меня близким, теплым дыханием, пахнущим непонятным терпким напитком. Мне это показалось приятным. Я едва удержался, чтобы не поцеловать ее через стол прямо здесь и сейчас, при всех. Оказалось, что кое-кто это себе уже позволяет. Присутствующие склонялись друг к другу, не обращая внимание на окружающих. Только Георгий сидел прямо, отрешенно и все так же скучно смотрел в потолок. Прасковья вновь тщательно облизала ложку, как бы лаская ее языком и, зачерпнув кашу, приблизила к моим губам.
Только очередная ложка овса немного вернула меня в чувство. Я прислушался к собственным ощущениям и понял, как сильно возбужден. В голове плыло, тело не ощущалось, а все, чему положено стремиться к любовным утехам, что называется, дрожало и пело.
«Какой-то виагрой, сволочи, опоили! – подумал я, стараясь взять себя в руки. – Главное – не думать ни о чем таком, попытаться отвлечься!» Я начал вспоминать свое сегодняшнее происшествие, доброхота Петра, кузнеца, их закопченных подручных с косами. Получилось у меня не очень удачно, слишком близок и велик был сидящий напротив соблазн, чтобы думать о чем-то другом, кроме любви.
– Выпей, – умоляюще попросила девушка, протягивая через стол кружку.
Я взглянул в ее чистое, нежное личико, встретил плывущий, обволакивающий взгляд и понял, что сейчас меня понесет. Она была так желанна, что справиться с подкатившей волной нежности казалось совершенно нереально. Только в последний момент я сумел отстраниться от соблазна.
– Лучше ты, – ответил я, ловя ее руку с тонкими дрожащими пальчиками. Мы склонились головами, и я, взяв кружку в ладонь, поднес зелье к жаждущим губам.
Прасковья взглянула благодарно и отпила сразу несколько глотков.
– Какой ты хороший, – прошептала она, – какой желанный!
– Точно, возбудитель или наркотик, – определил я, и сразу желание у меня начало стихать. – Как бы девочка не перебрала, пьет-то зелье она одна.
О передозировках наркотиками я знал из телевидения и теоретически представлял, как это опасно.
– Ешь кашу, – попросил я и всунул ей в рот подряд несколько ложек овса, не соблюдая ни ритуал, ни очередность. Прасковья машинально глотала безвкусный корм, обволакивая меня затуманенными глазами. Между тем наши соседи уже начали вставать из-за стола и, как только сходились у его конца, сплетались в объятиях. Сначала я подумал, что они начнут заниматься любовью тут же, в сарае, на виду у всех, но пары переплетясь, осыпая друг друга ласками, медленно уходили из трапезной.
За столом уже почти никого не осталось, только Георгий, хозяева, и мы с Прасковьей. Я подумал, что, пока предводитель рассматривает потолок, а хозяева заняты друг другом, нужно отсюда уходить. Обращать на себя раньше времени внимание не было никакого резона. Пусть думают, что я, как и все, нахожусь в трансе.
– Пойдем скорее, милая, – позвал я девушку. Прасковья, слепо улыбаясь, поднялась на ноги и потянулась ко мне. Сидели мы на самом краю стола, так что тотчас сплестись в объятия не представило труда. Девушка попыталась обвить меня руками и бедрами, но я слегка приподнял ее и быстро вынес наружу.
Во дворе уже никого не оказалось, и куда идти дальше, было непонятно. Визави, кажется, уже ничего не соображала. Думаю, я ей как мужчина был больше не нужен, зелье и воображение вполне заменили телесные отношения.
– Куда теперь? – спросил я, низко наклоняясь к ее лицу. От запаха женских волос и кожи меня так «заколбасило», что пришлось задрать голову и несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы прийти в себя.
– Туда, – указала она кивком головы на главную избу, – скорее, я больше не могу!
Я опять приподнял ее и потащил к крыльцу. Прасковья обняла меня за шею, окольцевала бедра ногами и осыпала лицо поцелуями. Будь я другом состоянии, то вволю посмеялся над пикантной во всех отношениях ситуацией. Теперь же было не до того. Я нес девушку, невольно прижимая к груди и борясь со своими вполне конкретными животными страстями. От такого пассажа нормальному мужику даже без здешней «виагры» сложно было не слететь с нарезки, а с дополнительным огнем внутри удержаться от конкретных действий можно было только героическими усилиями.
– Скорее, скорее, – шептала Прасковья мне в лицо, когда отрывалась от моих губ, чтобы вздохнуть воздух.
Подгоняла она меня напрасно, я спешил, как только мог. Труднее всего, оказалось, подниматься по лестнице. Девушка так сжала мне бедра ногами, что приходилось семенить, а когда я начал преодолевать ступени, невольно раздвигая ей бедра, она не выдержала...
Так что на крыльцо я поднял практически бездыханное, расслабленное тело, и теперь не у кого было даже спросить, куда идти дальше. Пришлось определяться методом «тыка».
В горнице на мое счастье никого не оказалось. Я опустил Прасковью на широкую лавку, свел ей ноги, одернул юбку и пошел на разведку. Выбор путей оказался небольшой, в горницу выходила только одна внутренняя дверь. Через нее я попал в темное помещение, вроде сеней или коридорчика, где, судя по голосам, или вернее будет сказать, возгласам и стонам, сейчас и находились все обитатели дома.
Дождавшись, пока глаза привыкнут к полумраку, я рассмотрел несколько низеньких, не более полутора метров высотой дверок, ведущих в какие-то каморки. Определить, которые из них свободны, удалось без труда, в них было тихо. Я вернулся за Прасковьей и перенес ее в одну из пустых комнатушек. Здесь было так темно, что действовать пришлось на ощупь. В низкой, узкой щели, в которую мы попали, оказалась одна только лавка, на которую я и положил девушку. Она то ли заснула, то ли так обессилела, что не подавала признаков жизни.
А вокруг нас, за щелястыми перегородками, кипели страсти. В деревянном доме звукоизоляций не оказалось никакой, так что можно было расслышать даже тихое дыхание соседей, не то, что ничем не сдерживаемые крики и стоны. Слушать все это было неприятно. Слишком много в этом искусственно организованном празднике плоти было дикого и животного.
Сидеть и подслушивать вопли чужих страстей мне пришлось довольно долго. Моя партнерша как затихла, так и лежала, не шевелясь и почти не дыша. Я даже несколько раз наклонялся к ее губам послушать дыхание. Кажется, с ней пока все было в порядке.
Между тем, страсти в соседних каморках постепенно начали гаснуть. Теперь от туда слышались не крики, а невнятный шепот и тяжелые вздохи. У меня окончательно прошло странное возбуждение и сильно заболела голова. Казалось, что череп опоясал металлический обруч и сжимает его с каждой минутой все сильнее. То же, скорее всего, происходило с моей спутницей, она начала прерывисто дышать и постанывать во сне. Я решил кончать с мигренью и приступил к самолечению.
Впервые попав в прошлое, я вскоре обнаружил у себя способность к экстрасенсорному лечению самых тяжелых болезней. От какого-то непонятного поля, которое излучали мои руки, быстро заживлялись раны и проходили болезни. Единственным негативным моментом в моей медицинской практике было то, что лечение забирало столько физических и нервных сил, что на какое-то время я становился совершенно беспомощным. Быть слабым в эту жестокую эпоху было слишком опасно, поэтому теперь я лечил людей в самых крайних случаях.
Устроившись на лавке, я расслабился, приблизил ладони к голове и напряг мышцы. Вскоре тепло ладоней стало согревать кожу головы, постепенно проникая внутрь. Боль притупилась, начала отступать. Весь процесс занял минут пять, так что у меня остались силы и на соседку. Прасковья уже очнулась, лежала, сжавшись калачиком, и жалобно стонала. Скорее всего, у нее кончилось действие выпитого зелья. В соседних коморках тоже прекратилось всякое шевеление. Я молча взял голову девушки в ладони. Она инстинктивно отстранилась.
– Лежи спокойно, – попросил я, – сейчас тебе станет легче.
Она послушалась и затихла. Я водил ладонями над ее головой, почти задевая волосы. Мышцы рук напряглись, пальцы дрожали. Так обычно бывало при тяжелой болезни пациента, Прасковья же всего час назад была совершенно здорова.
– Как голова? – спросил я ее в самое ухо, так, чтобы не услыхали соседи.
– Мне так стыдно, – прошептала она, – я, наверное, совсем бесстыжая!
Я подумал, что бесстыжим, как правило, стыдно не бывает, значит для нее еще не все потеряно. Успокоил:
– Лежи и не о чем не думай, я все понимаю.
– Какой ужас, что я делала! – сказала она и заплакала.
Дольше нам поговорить не удалось, за стенкой половицами заскрипели чьи-то неспешные шаги. В соседнюю каморку открылась дверь. Старческий голос сказал что-то неразборчивое.
– Спасибо, – тихо ответил какой-то мужчина, мне показалось, Федор Годунов.
– Идет, – предупредила меня Прасковья, – тихо!
Опять скрипнула половица, потом наша дверь начала медленно отворяться. В темное помещение проник луч теплого света. Показалась рука со свечой. Колеблющийся язычок пламени осветил морщинистое лицо, непонятно, старика или старухи.
– Пейте, – прошамкал бесполый голос и на краю голой лавки, на которой мы сидели, появилась глиняная кружка.
– Спасибо, – сказала за нас обоих Прасковья. Ей не ответили, свет уплыл за дверь, и та вновь закрылась.
– Кто это? – тихо спросил я девушку.
– Принесли питье, чтобы опять стало хорошо, – ответила она. – Пей первым!
– У тебя что-нибудь болит? – поинтересовался я, касаясь губами теплой раковины ее уха.
– Нет, не болит.
– Тогда пить не будем.
– Разве можно не пить? – удивленно спросила она. – Когда мы выпьем, нам опять станет очень хорошо!
– Как раньше?
Девушка помолчала, вероятно, вспомнила, что недавно вытворяла, и даже отстранилась от меня.
– Нет, это другое питье, его нужно пить, чтобы быть счастливым!
– Я пить не буду, я и так счастлив, – сказал я.
– А я выпью, тогда мне станет хорошо, – с виноватыми интонациями, сказала она. – Ты не против?
Я был решительно против, но спорить на эту тему в теперешних условиях не мог, потому ответил:
– Как хочешь, только не пей много.
– Я всего капельку, – прошептала она. – Они всегда это пьют после праздника.
Не знаю, сколько она отпила из кружки, мы это не обсуждали. Я только слышал, как она глотнула, потом доставила кружку на лавку.
Пару минут мы сидели молча, потом Прасковья сказала:
– Скоро нужно будет идти.
– Куда?
– Все соберутся в горнице. Будем молиться.
Действительно, в соседних каморках началось движение: был слышен шепот, скрипы, осторожные шаги.
– Пойдем, а то Георгий рассердиться, – попросила девушка и спросила: – Тебе хорошо?
– Да, конечно, – ответил я. Действительно, голова больше не болела, нервное напряжение прошло. Оставалось только разобраться, что здесь происходит.
Глава 5
– Ну и еще поговорите, скоро позовут в трапезную, Георгий в городе задержался.
Понятно, что никакой связи между неизвестным Георгием и обедом я не уследил и потому, когда хозяйка вышла, спросил, кто это такой.
– Очень хороший человек, – ответил он, – наш наставник. Ты когда его узнаешь, тоже возрадуешься!
У меня такой уверенности не было, но обсуждать эту тему я не стал. Посмотрю на наставника, и будет понятно, чему здесь учат. Мы опять погрузились в молчание и приятное созерцание. Я уже думал, что мы так и будем сидеть до самого обеда, когда Федор неожиданно заговорил:
– У Феклы есть сестра Прасковья, она тебе понравится.
О Феклиной сестре я от него уже слышал. Меня она, честно говоря, никак не интересовала. Пока мне было не до романтических знакомств, хватило недавних страстей с боярской дочерью. Я промолчал, а Годунов, не дождавшись напрашивающегося вопроса, сам пояснил:
– Она теперь одна.
Слово «теперь» несло хоть какую-то информацию, и я попытался уточнить:
– А раньше у нее кто был?
– Раньше? – переспросил он. – Почему раньше?
– Ты сказал, что теперь она одна, значит, раньше она была с кем-то.
– Да? Не знаю, наверное, я это просто так сказал. Прасковья хорошая девушка, только часто плачет. Она не посвященная.
Когда мы с ним попали в элитный бордель, он одновременно увлекся сразу двумя девушками, одна из которых была Фекла. Я решил, что теперь речь идет о второй, и спросил:
– Это не та блондинка, которую я видел в том доме?
Слово «блондинка» Федор не понял, пришлось употребить другое: «белокурая».
– Белокурая, – повторил он, – нет, Прасковья Русая, как и Фекла, а в каком доме ты их видел?
Это означало: «приехали».
– Ты что, не помнишь, где познакомился с Феклой?
– Почему не помню, помню. Здесь и познакомился.
Мне осталось только посмотреть на него большими глазами. Информация, как говорится, в комментариях не нуждалась.
– А почему ты меня об этом спросил? – неожиданно заинтересовался Годунов.
– Я видел твою невесту вдвоем с красивой белокурой девушкой, – не вдаваясь в подробности, ответил я. – Подумал, может быть, она и есть Феклина сестра.
– Нет, Прасковья русая, – теряя интерес к разговору, повторил он.
– Где же ваш Георгий? – чтобы не молчать, спросил я.
– Георгий очень хороший человек, – в точности с теми же интонациями, что и раньше, сказал Федор. У меня появилось ощущение, будто второй раз была включена запись недавнего разговора.
«Похоже, его здесь зомбировали, – решил я, – оставили выборочную память и превратили в идиота».
– А ты помнишь, кем был раньше? – спросил я.
– Конечно, Алеша, ты что же, меня считаешь безумцем?
– Нет, конечно, но ты так изменился, что невольно задумаешься...
– Это потому, что я раньше жил совсем по-другому. Теперь я на все смотрю иными глазами.
Мне осталось замять разговор в ожидании обеда и встречи с таинственным Георгием. Просто так сидеть, даже не разговаривая, было неуютно, но я терпел и временами обменивался с Федором нежными улыбками. Наконец за нами пришла Фекла и пригласила к столу.
Мы тотчас встали и пошли за ней в трапезную. Находилась она не в главной избе, а в паре десятков метров от нее, в длинном рубленном строении, напоминавшем сарай. Внутри это впечатление не прошло. Стены были голы, пол земляной, вдоль всего помещения стоял очень узкий, сантиметров сорока, длинный стол со скамьями по обе стороны. Этакий полевой стан под драночной крышей.
Пока на скамьях сидело человек шесть. Вероятно, у каждого здесь было свое место, потому что сейчас все они сидели вразброс. Фекла подвела нас к концу стола и пригласила садиться, а сама устроилась напротив жениха.
Я сел и исподволь осмотрел местную публику. Несмотря на разный возраст и место за столом, все присутствующие были одеты просто, практически одинаково. Женщины, их было две, считая Феклу – в льняные платья и такие же платки, мужчины – в портки и Длинные рубахи.
– Сейчас придет сестра, – сказала мне царская невеста, нежно, как давеча хозяйка, заглядывая в глаза и ласково улыбаясь.
Словно услышав ее слова, в сарай вошла стройная, это видно было даже в примитивной, мешковатой одежде, девушка. Не поднимая глаз, она прошла к столу и села напротив. Я сразу догадался, что это и есть Прасковья, и с интересом ее рассмотрел. У девушки было тонкое, бледное лицо, чуть вздернутый аккуратный носик и не русые, а пепельные волосы.
Прасковья сидела, потупив глаза, и ни разу не посмотрела в нашу с Федей сторону.
Теперь, когда появилась третья женщина, стал понятен порядок, по которому тут располагались люди: женщины сидели по одну сторону стола, мужчины по другую. Пока я рассматривал девушку, пришло еще несколько человек, и стол почти заполнился. Свободными оставались несколько мест во главе. Все присутствующие сидели молча, не поднимая глаз, так что создавалось впечатление, что они то ли молятся про себя, то ли сосредоточено о чем-то думают.
Наконец среди присутствующих пробежала какая-то невидимая волна, больше похожая на общий вздох. В трапезную вошли хозяин, его супруга Марья Ивановна и высокий худой человек с узким аскетическим лицом и чахлой козлиной бородой, чем-то похожий на Ивана Грозного с картины Репина. Троица прошла в начало стола, хозяева расположились друг против друга, а высокий, я подумал, что это и есть таинственный Георгий, сел во главе.
Общий вздох и слабое движение тотчас замерли, а глава~маленькой общины встал и благозвучным, мягким голосом, который мне почему-то сразу же показался неприятным, начал говорить:
– Возлюбленные мои, среди нас появился новый хороший человек, друг нашего Федора, потому сегодняшняя трапеза будет считаться праздничной.
Я мельком осмотрел стол, но ничего напоминающего обещанную праздничную трапезу на нем не оказалось. Между каждой парой стояли только керамическая миска с кашей и кружка с каким-то напитком. Похоже, что праздник нас ждал или символический, или духовный.
– Возблагодарим Господа за хлеб наш насущный, – продолжил так же благостно, как и начал, узколицый, – он любит нас, а мы любим его! Мысль была хорошая, но не оригинальная.
– Мы здесь все любим друг друга, ибо учит нас Господь: «Возлюби ближнего как себя самого!»
Против этого тоже нечего было возразить, только было непонятно, в какой форме у них должна проявится любовь к ближнему.
– Во имя великой любви, аминь, – совершенно неожиданно для меня кончил он свою проповедь, – теперь наслаждайтесь хлебом насущным и любовью друг к другу!
Оратор сел, а присутствующие разом выдохнули сдерживаемый воздух и подняли головы.
Я в упор посмотрел на свою «напарницу» и, честно скажу, на несколько секунд окаменел. Девочка была очень хороша. У нее оказались огромные серые газа, в которых было столько любви, обожания, желания, не могу придумать, как все это описать, что будь я в другом месте, не знаю, как повел бы себя. Скорее всего, растекся бы перед ней талой лужей.
Она, между тем, взяла со стола деревянную ложку и, не сводя с меня сияющих глаз, зачерпнула ложку каши и протянула ее мне через узкий стол. Мы сидели так близко друг от друга, что сделать это оказалось просто и естественно. Я еще не пришел в себя от ее внешности и сияющих глаз и послушно взял в рот пустую овсяную кашу. Девушка нежно улыбнулась и передала мне ложку так, что наши пальцы невольно встретились.
Я взял ложку, еще не понимая, что делать дальше. Она на нас двоих была почему-то одна. Пришлось скосить глаза, чтобы сориентироваться. Оказалось все просто и естественно. «Возлюбленные» по очереди кормили друг друга! Пришлось и мне зачерпнуть ложку каши и попотчевать красавицу. Она изящно приоткрыла губки и с удовольствием взяла в рот лакомство. Пока Прасковья наслаждалась лошадиной радостью, распаренным, пресным овсом, я мельком оглядел остальных участников пира. Кроме заглавной троицы, нас было здесь семь пар. Я видел только тех, что сидели напротив, женщин, и поразился, сколько красивых девушек хозяевам удалось загнать в один сарай и заставить есть пустую кашу.
Между тем визави забрала у меня ложку, и мне опять пришлось давиться овсом. Потом мы опять передали ложку из рук в руки, и все повторилось. В отличие от меня, Прасковья, как и ее сидящая рядом сестра, ела кашу едва ли не с вожделением и досуха облизывала ложку. Выглядело это не очень гигиенично, но бесспорно эротично и возбуждающе. После третьей передачи сценарий «праздника» немного изменился. Девушка взяла в руки кружку и поднесла мне к губам. Я для пробы отпил глоток. Жидкость оказалась густой, маслянистой, терпкой на вкус и на языке остались какие-то фрагменты, вроде мякоти фруктов. Было не очень вкусно, но вполне съедобно.
Однако я решил пока не рисковать, неизвестно, чем тут кормят, и вполне возможно, что-нибудь подсыпают в еду и питье.
Моя назначенная подруга к питью отнеслась с еще большим вожделением, чем к еде, сделала большой глоток и от наслаждения закрыла глаза. Запив сухую кашу, мы продолжили овсяное насыщение. Точно так же ели и пили и все остальные, включая хозяев. Один «председатель» сидел без дела и смотрел куда-то в пространство.
Я осторожно ел и только делал вид, что отпиваю из кружки. Постепенно все сидящие за столом оживали. Уже слышались отдельные реплики, смешки и взгляды делались все откровеннее. Моя «кормилица» уже не просто грела взглядом, она им меня просто прожигала.
В конце концов я даже услышал ее голос:
– Тебе хорошо? – спросила она, низко перегнувшись на мою сторону стола, так что мы почти коснулись лицами друг друга.
Голос у девушки оказался, что называется, волнующим, низким, мелодичным и очень женским. Она обдала меня близким, теплым дыханием, пахнущим непонятным терпким напитком. Мне это показалось приятным. Я едва удержался, чтобы не поцеловать ее через стол прямо здесь и сейчас, при всех. Оказалось, что кое-кто это себе уже позволяет. Присутствующие склонялись друг к другу, не обращая внимание на окружающих. Только Георгий сидел прямо, отрешенно и все так же скучно смотрел в потолок. Прасковья вновь тщательно облизала ложку, как бы лаская ее языком и, зачерпнув кашу, приблизила к моим губам.
Только очередная ложка овса немного вернула меня в чувство. Я прислушался к собственным ощущениям и понял, как сильно возбужден. В голове плыло, тело не ощущалось, а все, чему положено стремиться к любовным утехам, что называется, дрожало и пело.
«Какой-то виагрой, сволочи, опоили! – подумал я, стараясь взять себя в руки. – Главное – не думать ни о чем таком, попытаться отвлечься!» Я начал вспоминать свое сегодняшнее происшествие, доброхота Петра, кузнеца, их закопченных подручных с косами. Получилось у меня не очень удачно, слишком близок и велик был сидящий напротив соблазн, чтобы думать о чем-то другом, кроме любви.
– Выпей, – умоляюще попросила девушка, протягивая через стол кружку.
Я взглянул в ее чистое, нежное личико, встретил плывущий, обволакивающий взгляд и понял, что сейчас меня понесет. Она была так желанна, что справиться с подкатившей волной нежности казалось совершенно нереально. Только в последний момент я сумел отстраниться от соблазна.
– Лучше ты, – ответил я, ловя ее руку с тонкими дрожащими пальчиками. Мы склонились головами, и я, взяв кружку в ладонь, поднес зелье к жаждущим губам.
Прасковья взглянула благодарно и отпила сразу несколько глотков.
– Какой ты хороший, – прошептала она, – какой желанный!
– Точно, возбудитель или наркотик, – определил я, и сразу желание у меня начало стихать. – Как бы девочка не перебрала, пьет-то зелье она одна.
О передозировках наркотиками я знал из телевидения и теоретически представлял, как это опасно.
– Ешь кашу, – попросил я и всунул ей в рот подряд несколько ложек овса, не соблюдая ни ритуал, ни очередность. Прасковья машинально глотала безвкусный корм, обволакивая меня затуманенными глазами. Между тем наши соседи уже начали вставать из-за стола и, как только сходились у его конца, сплетались в объятиях. Сначала я подумал, что они начнут заниматься любовью тут же, в сарае, на виду у всех, но пары переплетясь, осыпая друг друга ласками, медленно уходили из трапезной.
За столом уже почти никого не осталось, только Георгий, хозяева, и мы с Прасковьей. Я подумал, что, пока предводитель рассматривает потолок, а хозяева заняты друг другом, нужно отсюда уходить. Обращать на себя раньше времени внимание не было никакого резона. Пусть думают, что я, как и все, нахожусь в трансе.
– Пойдем скорее, милая, – позвал я девушку. Прасковья, слепо улыбаясь, поднялась на ноги и потянулась ко мне. Сидели мы на самом краю стола, так что тотчас сплестись в объятия не представило труда. Девушка попыталась обвить меня руками и бедрами, но я слегка приподнял ее и быстро вынес наружу.
Во дворе уже никого не оказалось, и куда идти дальше, было непонятно. Визави, кажется, уже ничего не соображала. Думаю, я ей как мужчина был больше не нужен, зелье и воображение вполне заменили телесные отношения.
– Куда теперь? – спросил я, низко наклоняясь к ее лицу. От запаха женских волос и кожи меня так «заколбасило», что пришлось задрать голову и несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы прийти в себя.
– Туда, – указала она кивком головы на главную избу, – скорее, я больше не могу!
Я опять приподнял ее и потащил к крыльцу. Прасковья обняла меня за шею, окольцевала бедра ногами и осыпала лицо поцелуями. Будь я другом состоянии, то вволю посмеялся над пикантной во всех отношениях ситуацией. Теперь же было не до того. Я нес девушку, невольно прижимая к груди и борясь со своими вполне конкретными животными страстями. От такого пассажа нормальному мужику даже без здешней «виагры» сложно было не слететь с нарезки, а с дополнительным огнем внутри удержаться от конкретных действий можно было только героическими усилиями.
– Скорее, скорее, – шептала Прасковья мне в лицо, когда отрывалась от моих губ, чтобы вздохнуть воздух.
Подгоняла она меня напрасно, я спешил, как только мог. Труднее всего, оказалось, подниматься по лестнице. Девушка так сжала мне бедра ногами, что приходилось семенить, а когда я начал преодолевать ступени, невольно раздвигая ей бедра, она не выдержала...
Так что на крыльцо я поднял практически бездыханное, расслабленное тело, и теперь не у кого было даже спросить, куда идти дальше. Пришлось определяться методом «тыка».
В горнице на мое счастье никого не оказалось. Я опустил Прасковью на широкую лавку, свел ей ноги, одернул юбку и пошел на разведку. Выбор путей оказался небольшой, в горницу выходила только одна внутренняя дверь. Через нее я попал в темное помещение, вроде сеней или коридорчика, где, судя по голосам, или вернее будет сказать, возгласам и стонам, сейчас и находились все обитатели дома.
Дождавшись, пока глаза привыкнут к полумраку, я рассмотрел несколько низеньких, не более полутора метров высотой дверок, ведущих в какие-то каморки. Определить, которые из них свободны, удалось без труда, в них было тихо. Я вернулся за Прасковьей и перенес ее в одну из пустых комнатушек. Здесь было так темно, что действовать пришлось на ощупь. В низкой, узкой щели, в которую мы попали, оказалась одна только лавка, на которую я и положил девушку. Она то ли заснула, то ли так обессилела, что не подавала признаков жизни.
А вокруг нас, за щелястыми перегородками, кипели страсти. В деревянном доме звукоизоляций не оказалось никакой, так что можно было расслышать даже тихое дыхание соседей, не то, что ничем не сдерживаемые крики и стоны. Слушать все это было неприятно. Слишком много в этом искусственно организованном празднике плоти было дикого и животного.
Сидеть и подслушивать вопли чужих страстей мне пришлось довольно долго. Моя партнерша как затихла, так и лежала, не шевелясь и почти не дыша. Я даже несколько раз наклонялся к ее губам послушать дыхание. Кажется, с ней пока все было в порядке.
Между тем, страсти в соседних каморках постепенно начали гаснуть. Теперь от туда слышались не крики, а невнятный шепот и тяжелые вздохи. У меня окончательно прошло странное возбуждение и сильно заболела голова. Казалось, что череп опоясал металлический обруч и сжимает его с каждой минутой все сильнее. То же, скорее всего, происходило с моей спутницей, она начала прерывисто дышать и постанывать во сне. Я решил кончать с мигренью и приступил к самолечению.
Впервые попав в прошлое, я вскоре обнаружил у себя способность к экстрасенсорному лечению самых тяжелых болезней. От какого-то непонятного поля, которое излучали мои руки, быстро заживлялись раны и проходили болезни. Единственным негативным моментом в моей медицинской практике было то, что лечение забирало столько физических и нервных сил, что на какое-то время я становился совершенно беспомощным. Быть слабым в эту жестокую эпоху было слишком опасно, поэтому теперь я лечил людей в самых крайних случаях.
Устроившись на лавке, я расслабился, приблизил ладони к голове и напряг мышцы. Вскоре тепло ладоней стало согревать кожу головы, постепенно проникая внутрь. Боль притупилась, начала отступать. Весь процесс занял минут пять, так что у меня остались силы и на соседку. Прасковья уже очнулась, лежала, сжавшись калачиком, и жалобно стонала. Скорее всего, у нее кончилось действие выпитого зелья. В соседних коморках тоже прекратилось всякое шевеление. Я молча взял голову девушки в ладони. Она инстинктивно отстранилась.
– Лежи спокойно, – попросил я, – сейчас тебе станет легче.
Она послушалась и затихла. Я водил ладонями над ее головой, почти задевая волосы. Мышцы рук напряглись, пальцы дрожали. Так обычно бывало при тяжелой болезни пациента, Прасковья же всего час назад была совершенно здорова.
– Как голова? – спросил я ее в самое ухо, так, чтобы не услыхали соседи.
– Мне так стыдно, – прошептала она, – я, наверное, совсем бесстыжая!
Я подумал, что бесстыжим, как правило, стыдно не бывает, значит для нее еще не все потеряно. Успокоил:
– Лежи и не о чем не думай, я все понимаю.
– Какой ужас, что я делала! – сказала она и заплакала.
Дольше нам поговорить не удалось, за стенкой половицами заскрипели чьи-то неспешные шаги. В соседнюю каморку открылась дверь. Старческий голос сказал что-то неразборчивое.
– Спасибо, – тихо ответил какой-то мужчина, мне показалось, Федор Годунов.
– Идет, – предупредила меня Прасковья, – тихо!
Опять скрипнула половица, потом наша дверь начала медленно отворяться. В темное помещение проник луч теплого света. Показалась рука со свечой. Колеблющийся язычок пламени осветил морщинистое лицо, непонятно, старика или старухи.
– Пейте, – прошамкал бесполый голос и на краю голой лавки, на которой мы сидели, появилась глиняная кружка.
– Спасибо, – сказала за нас обоих Прасковья. Ей не ответили, свет уплыл за дверь, и та вновь закрылась.
– Кто это? – тихо спросил я девушку.
– Принесли питье, чтобы опять стало хорошо, – ответила она. – Пей первым!
– У тебя что-нибудь болит? – поинтересовался я, касаясь губами теплой раковины ее уха.
– Нет, не болит.
– Тогда пить не будем.
– Разве можно не пить? – удивленно спросила она. – Когда мы выпьем, нам опять станет очень хорошо!
– Как раньше?
Девушка помолчала, вероятно, вспомнила, что недавно вытворяла, и даже отстранилась от меня.
– Нет, это другое питье, его нужно пить, чтобы быть счастливым!
– Я пить не буду, я и так счастлив, – сказал я.
– А я выпью, тогда мне станет хорошо, – с виноватыми интонациями, сказала она. – Ты не против?
Я был решительно против, но спорить на эту тему в теперешних условиях не мог, потому ответил:
– Как хочешь, только не пей много.
– Я всего капельку, – прошептала она. – Они всегда это пьют после праздника.
Не знаю, сколько она отпила из кружки, мы это не обсуждали. Я только слышал, как она глотнула, потом доставила кружку на лавку.
Пару минут мы сидели молча, потом Прасковья сказала:
– Скоро нужно будет идти.
– Куда?
– Все соберутся в горнице. Будем молиться.
Действительно, в соседних каморках началось движение: был слышен шепот, скрипы, осторожные шаги.
– Пойдем, а то Георгий рассердиться, – попросила девушка и спросила: – Тебе хорошо?
– Да, конечно, – ответил я. Действительно, голова больше не болела, нервное напряжение прошло. Оставалось только разобраться, что здесь происходит.
Глава 5
Молебен, или общее собрание, даже не знаю, как правильно назвать это мероприятие, проходил в горнице постоялого двора. После принятия успокаивающего средства все участники «праздника» выглядели счастливыми и благостными.
Мы парами сидели на скамьях, расставленных вдоль стен. Теперь я смог рассмотреть не только женщин, но и мужчин. Компания у нас, надо сказать, собралась элитная. Было понятно, какими принципами руководствовались организаторы, отбирая обитателей постоялого двора: все мальчики и девочки выглядели, что называется, супер.
С девушками мне было относительно понятно, я уже знал, где и кем работает та же Фекла, но как они используют красивых юношей, не представлял. Мужской проституции на Руси, как мне казалось, еще не существовало. Может быть, их подобрали для однополой любви? Тогда зачем мужчин и женщин держат парами? Следующий вопрос был обидный, зачем организаторам этого сексуального предприятия понадобился я. На юного красавца я никак не тянул, как, честно говоря, и на зрелого. Хотелось бы считать себя таковым, но, увы, бодливой корове, как известно, бог рогов не дает.
Пока я решал эти логические задачи, наше заседание началось. Первым выступил, как несложно было догадаться, председатель. Георгий выглядел в точности таким же замороженным аскетом, как и во время обеда. И красноречия ему явно не прибавилось.
Свое выступление он начал с уже слышанного мной призыва возлюбить ближних как самого себя. Потом объяснил, что господь любит избранных. В этом тоже не было ничего нового или оригинального. Таким простеньким, но эффективным приемом пользуются все религиозные конфессии. Всякому лестно быть особенным, избранным и любимым Господом. Дальше речь пошла о любви. Оратор напомнил присутствующим, как им было хорошо во время праздника любви. Публика закивала, выражая одобрение.
Мне эта рекламная жвачка решительно не нравилась, но, чтобы не выделяться из общей массы и не привлекать к себе внимания, я вел себя, как и все: блаженно улыбался и демонстрировал счастье и довольство.
Далее Георгий заговорил о высокой миссии, которая выпала на долю присутствующих, дарить людям счастье любви. Опять все миссионеры радостно и согласно закивали.
На этой высокой ноте информационная часть собрания иссякла. Дальше пошло вдалбливание того же самого в разных модификациях. На старорусском языке, никак не приспособленном для выражения таких абстрактных понятий, весь этот бред звучал совершенно дико. Георгия, на мой взгляд, спасало только то, что все были под кайфом и не очень понимали, о чем тут говорится. С не меньшим успехом он мог призывать летать самолетами Аэрофлота.
Наконец проповедник решил закруглиться, и призвал паству:
– Научим людей любви! – предложил он своим противным, благостным голосом.
– Научим, – хором согласились последователи.
– Пусть все живут в любви!
– Пусть живут!
Такие и подобные призывы звучали еще минут десять кряду, и народ стал явно возбуждаться. Я уже подумал, что вот-вот начнется свальный грех, но председатель перевозбуждения не допустил. Предложил помолиться. На мое счастье, коллективного, хорового моления не предусматривалось, участники молились молча, воздевали очи к низкому закопченному потолку и беззвучно шевелили губами.
Я решил, что мне как непосвященному можно особенно не усердствовать, сидел, сосредоточившись, но губами не шевелил. Георгий бросил на меня острый взгляд, но ничего не сказал.
Продолжалось все это довольно долго, так что начала чувствоваться жесткая скамья. Наконец организатор громко кашлянул, и верующие послушно подняли к нему головы.
– Теперь вкусим же от плодов земли, – предложил он.
Заскрипела входная дверь и в горницу вошла старуха. Судя по всему, это она носила успокаивающее средство. Теперь она была без свечи и не выглядела та-ой таинственной и мистической, как раньше. Обычая старая женщина в ветхом платье с суровым лицом. В одной руке у нее было небольшое деревянное ведро, в другой – берестяная кружка. Она поставила ведерко посередине комнаты и, зачерпнув из него, поднесла питье первой паре, сидевший ближе всех к Георгию. Мальчик и девочка каждый отпили по своей половине и поцеловались. Потом она поднесла напиток следующей паре. Ритуал повторился.
Мы с Прасковьей оказались последними в ряду и терпеливо ждали своей очереди. Она спокойно, а я мучительно придумывая, как отказаться от отравы. Затевать скандал было глупо, меня просто выгонят, и я не сумею ничего сделать. Наконец очередь дошла до нас. Старуха очередной раз вернулась в середину комнаты, нагнулась над ведерком, но тут ее остановил голос предводителя:
– Пока хватит, непосвященному рано алкать от плодов земной любви!
Мы парами сидели на скамьях, расставленных вдоль стен. Теперь я смог рассмотреть не только женщин, но и мужчин. Компания у нас, надо сказать, собралась элитная. Было понятно, какими принципами руководствовались организаторы, отбирая обитателей постоялого двора: все мальчики и девочки выглядели, что называется, супер.
С девушками мне было относительно понятно, я уже знал, где и кем работает та же Фекла, но как они используют красивых юношей, не представлял. Мужской проституции на Руси, как мне казалось, еще не существовало. Может быть, их подобрали для однополой любви? Тогда зачем мужчин и женщин держат парами? Следующий вопрос был обидный, зачем организаторам этого сексуального предприятия понадобился я. На юного красавца я никак не тянул, как, честно говоря, и на зрелого. Хотелось бы считать себя таковым, но, увы, бодливой корове, как известно, бог рогов не дает.
Пока я решал эти логические задачи, наше заседание началось. Первым выступил, как несложно было догадаться, председатель. Георгий выглядел в точности таким же замороженным аскетом, как и во время обеда. И красноречия ему явно не прибавилось.
Свое выступление он начал с уже слышанного мной призыва возлюбить ближних как самого себя. Потом объяснил, что господь любит избранных. В этом тоже не было ничего нового или оригинального. Таким простеньким, но эффективным приемом пользуются все религиозные конфессии. Всякому лестно быть особенным, избранным и любимым Господом. Дальше речь пошла о любви. Оратор напомнил присутствующим, как им было хорошо во время праздника любви. Публика закивала, выражая одобрение.
Мне эта рекламная жвачка решительно не нравилась, но, чтобы не выделяться из общей массы и не привлекать к себе внимания, я вел себя, как и все: блаженно улыбался и демонстрировал счастье и довольство.
Далее Георгий заговорил о высокой миссии, которая выпала на долю присутствующих, дарить людям счастье любви. Опять все миссионеры радостно и согласно закивали.
На этой высокой ноте информационная часть собрания иссякла. Дальше пошло вдалбливание того же самого в разных модификациях. На старорусском языке, никак не приспособленном для выражения таких абстрактных понятий, весь этот бред звучал совершенно дико. Георгия, на мой взгляд, спасало только то, что все были под кайфом и не очень понимали, о чем тут говорится. С не меньшим успехом он мог призывать летать самолетами Аэрофлота.
Наконец проповедник решил закруглиться, и призвал паству:
– Научим людей любви! – предложил он своим противным, благостным голосом.
– Научим, – хором согласились последователи.
– Пусть все живут в любви!
– Пусть живут!
Такие и подобные призывы звучали еще минут десять кряду, и народ стал явно возбуждаться. Я уже подумал, что вот-вот начнется свальный грех, но председатель перевозбуждения не допустил. Предложил помолиться. На мое счастье, коллективного, хорового моления не предусматривалось, участники молились молча, воздевали очи к низкому закопченному потолку и беззвучно шевелили губами.
Я решил, что мне как непосвященному можно особенно не усердствовать, сидел, сосредоточившись, но губами не шевелил. Георгий бросил на меня острый взгляд, но ничего не сказал.
Продолжалось все это довольно долго, так что начала чувствоваться жесткая скамья. Наконец организатор громко кашлянул, и верующие послушно подняли к нему головы.
– Теперь вкусим же от плодов земли, – предложил он.
Заскрипела входная дверь и в горницу вошла старуха. Судя по всему, это она носила успокаивающее средство. Теперь она была без свечи и не выглядела та-ой таинственной и мистической, как раньше. Обычая старая женщина в ветхом платье с суровым лицом. В одной руке у нее было небольшое деревянное ведро, в другой – берестяная кружка. Она поставила ведерко посередине комнаты и, зачерпнув из него, поднесла питье первой паре, сидевший ближе всех к Георгию. Мальчик и девочка каждый отпили по своей половине и поцеловались. Потом она поднесла напиток следующей паре. Ритуал повторился.
Мы с Прасковьей оказались последними в ряду и терпеливо ждали своей очереди. Она спокойно, а я мучительно придумывая, как отказаться от отравы. Затевать скандал было глупо, меня просто выгонят, и я не сумею ничего сделать. Наконец очередь дошла до нас. Старуха очередной раз вернулась в середину комнаты, нагнулась над ведерком, но тут ее остановил голос предводителя:
– Пока хватит, непосвященному рано алкать от плодов земной любви!