Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Сергей Шилов
Email: info@psun-wppr.org
Date: 15 Jan 2006
---------------------------------------------------------------
Введение
Одно только знание оказывает ныне сопротивление нигилизму. Родившийся
как подручное средство "переоценки всех ценностей" цивилизации, обретя в
себе источники собственного развития, он стал невероятно избыточен по
отношению к "технической" своей цели. "Прирост" нигилизма коренится в
недостатке того особенного его вида, подобного крупицам стоящего металла в
пустой породе, что, собственно то и выполняет всеобщее предназначенье
нигилизма как явления истории человечества. Потому-то и современное
состояние мысли раскрывается сознанию как экологически не продуманное
высокотехнологическое производство нигилизма, исследование и использование
тех масс нигилизма, что порождаются самой повседневностью, проснувшимся в
ней инстинктом самосохранения. Из такого осмысления "внешнего вида"
нигилизма возможно почерпнуть и некоторые его определения. Одним из наиболее
глубоких смыслов нигилизма оказывается необходимый характер избыточности
деконструкции, как не только метода мышления, но и его истины, то есть
метода мышления, непрерывно переходящего в его истину, истинность.
Деконструкция известная мышлению как монотонное следование информационной
связи между обособленными конструкциями, знаками, как процедура,
непосредственно связанная с речевым опытом мышления, обратилась в отсутствие
надежной теории информации, отличной от кибернетической ее профанации, в
сдвинутый "с мертвой точки" письма числовой ряд референтов, денотатов,
коннотатов, десигнаторов и т. д., создающий иллюзию "схватывания"
непосредственного речевого опыта. Ошибка неограниченного использования
деконструирует, отсутствие ясных критериев смысла и ограниченности, сути и
природы. Непонимание того, критериями-анализаторами какой теории, какой
предметной области они являются, состоит в невыделенности особенностей
числового ряда, соответствующего речевому опыту, особенностей его
событийности, ведь особенности и смысл числового ряда суть приближенные
признаки событийности, вспомогательным средством которой этот ряд является,
выражающие меру этой приближенности. Переходя от опыта письма к речевому
опыту, т. е. мысля в первых своих определениях, мы встречаемся с иной
событийностью, изображение которой с помощью традиционных логических
исчислений или самой их возможностью только, не соответствует
действительности речи. Логика или даже терминология письма, будучи приложена
к речевому опыту, скорее показывает, демонстрирует сама себя, совершая так
называемые "логические открытия", нежели раскрывает суть для речевого опыта.
Логика в используемых современной мыслью контекстах, может совместив в ходе
продуктивного истолкования только с "видимым", тем, что имеет место в сути
дела зрения. Логика, основной творец и производитель конструкций разного
рода, использующий для придания им семиотической подлинности деконструкцию,
подобно тому, как детерминизм в отношениях между терминами создает
терминологию, не имеет сколько-нибудь существенного отношения к услышанному,
тому, что имеет принципиальное значение в сути дела речи. Эту мысль
вкладывали все наиболее глубокие исследователи логики, забывая при этом ее
продумать, ибо мысль менее всего подобна техническому открытию или
изобретению, которые можно использовать в готовом, раз и навсегда заложенном
виде.
Продумывание этой мысли, задающееся вопросом о сути дела продумывание
всякой мысли до (логического ли?) конца и составляет суть дела этой книги.
Избыток логики самой по себе в нашей жизни, по крайней мере логики самой по
себе в нашей жизни, и при этом недостаточность некоторых подлинных видов
логики для решения трансформирующих в нечто бесформенное в отсутствие таких
логик вопросов, и являются ясным признаком присутствия нигилизма в
повседневности, признаком, отчетливо отсылающим нас в его сторону, е его
корням, к его жилищу в сознании, признакам, ограничивающим сами границы
нигилизма.
Нигилизм есть движение, направленное в сторону, противоположную знанию,
если под знанием понимать некоторую направленность сознания на свойственный
его вниманию предмет. Коль скоро в данном исследовании последнее основание
нашей повседневности мы обнаруживаем в наших мыслях, то всякое исследуемое
нами движение является движением смысла. Таким образом, нигилизм есть
движение смысла от самих вещей к человеческому сознанию, есть своего рода
"жизненный мир" вещей, существование вещей в меру предельной своей
осмысленности, сущности. Нигилизм есть и та пустота. Которая действительно
находится между человеческим сознанием и вещами, невнимание к которой
приводит к роковым последствиям, развивает логику безумия, и невозможность
эту пустот прояснить с помощью зрения и слуха без участия мышления, и
подсознательное расположение этой пустоты, и, наконец, предвосприятие,
движение которого только и возможно в этой пустоте и более того насущено
востребуется ею.
Эта пустота является преградой для логики на пути к освоению речевого
опыта мышления. Эта пустота является защитой, которую обрадует речевой опыт
мышления, опасаясь быть поглощенным логикой. Логика бытия пустоты, той
раз-несенности человеческого сознания и вещи, которая, порождая силу речи,
заставляет работать самовозвеличивающийся логический разум, заставляет его
покрывать рас-стояния с все более нарастающей скоростью такого покрытия,
означения. Нигилизм, таким образом, это средство мышления заставить логику,
это гордый, себе довлеющий разум, работать в недрах повседневности,
воспитывать в нем заботу о сущности человека. Нигилизм есть голос самой
вещи, на которой начинаются все дефиниции человеческой сущности. Увиденный
возможно более полно нигилизм есть увиденная вещь, услышанный, или слышимый
нигилизм есть речь вещи, разговор двух и более вещей, мир вещей. Нигилизм
есть полнота присутствия вещи для нее самой , счастье вещи, целостность ее
"внешнего вида". То же, что делает человеческой сознание с самой вещью и ее
присутствием, нигилизмом, есть само Ничто, то есть нечто в высшей степени
логически определенное. Таким образом, как идеализм, невозможность ничего
сделать с вещью для человеческого сознания, так и материализм, раскрывающий
безграничные для человеческого сознания возможности проделывать с вещами
разнообразные опыты, изменяя их в нечто иное, оказываются двумя сторонами
необходимо противоречивой иллюзии, имя которой Ничто. Борьба материализма с
идеализмом, сопутствующая жизненному миру крупного философа как скверный
характер, как непрерывное осквернение и отравление характера, есть
внутренний покой, сосредоточенность и равновесное положение, одним словом,
стихия Ничто антипсихологизм его присутствия.
Ничто есть безграничность логики как логики, представление о
письменности, тела мышления, воспринимаемого в мысли по образу и подобию
повседневного восприятия. Ничто есть также граница логики только как логики,
употребленной мыслью и в мысли. Ничто есть одновременно и непосредственный
контакт и близость тел мышления (риторических фигур, значений, суждений,
предложений, смыслов и т. д.) и страх перед отсутствием такого контакта,
соприкосновения, страх перед страхом непрерывной неосуществимости чего-то
очень существенного в соприкосновении тел мышления. Ничто есть также наивная
и непосредственная вера в то, что нечто существенное в соприкосновении тел
мышления каким-то особым образом и образует его телесность, присутствие
мышления в повседневности, впервые понимающее отношение человеческого
сознания и вещи как действительную проблему, не приносит в жертву религии,
науке либо искусству.
Ничто есть вопрос человеческого сознания о вещи как таковой. Ничто
адресовано каждому представлению человеческого сознания о вещах. Вещи
окружают человека, вещи выжидают человека, но боятся гераклитового огня,
который вот уже как тысячи лет развел человек, высек различием из тождества
бытия и мышления. Вода Фалеса, воздух Анаксимена и беспредельное Анаксимадра
одинаково равно принадлежат человеческому сознанию и вещам, образуя глиняные
ноги досократики начала античной философии и культуры. Огонь и иные стихии,
а также геометрические фигуры и сам космос существуют в античной философии
не на поверхности тел мысли, а на поверхности вещей, размещаемых письмом
античной философии, и даже Аристотелю удается лишь обозначить эту ситуацию
мысли, подменив вещи животными в качестве посредников с человеческим
сознанием, подтолкнув начала тождества бытие и мышление своим
перводвигателем, логики открытия Ничто, известным Платону как Благо, и
выдавая замедленную картину грандиозного опадения и разрознения космоса за
вековое устройство космоса, "атомную книгу" Демокрита, смешавшего пустоту с
полнотой, вызвав к жизни интеллектуальную радиацию, пятую невыговоренную
стихию античной классики, поразившую в первую очередь Платону до воспевания
однополой любви, культуры непонимания жизни.
Вещи есть стена, забрасываемые, запахиваемые в человеческое сознание,
непосредственно в подсознание, прорастающие в повседневность, систему
культов возделывания жизни в вечность. Вещь состоит из Ничто, окружающего
ядро вещи, в котором "вместе все вещи были". Ничто есть также существование
в сущности вещи всех вещей вместе и только посредством такого
сосуществования существование каждой одной простой вещи. То, что ничто
существует - ясно даже переписчику трудов Аристотеля, давшему жизнь слову
"метафизика", сквозь туманную и монотонную историю которого, возвеличивающую
скорее филологию, нежели философию и уж тем более невнимательную к мышлению,
просвечивает присутствующее в повседневности Ничто, продлевающее ситуацию
отсутствия встречи сознания с вещью до истощения речевых сил.
Ничто есть мера различия в осуществленном тождестве бытия и мышления,
и, как таковое, является основой всякого представления. Для того, чтобы
представить что, нужно иметь Ничто. Не имея хотя бы чего-либо осмысленного
или имея его в избытке, невозможно составить о чем-либо правильное мнение.
Невозможно записать нечто, не зная письма.
Мысль начинает с Ничто, обращаясь к письма и в письмо, воплощаясь в
письменности, повседневности письма. Ничто есть прежде всего обращение
человеческого сознания к письму, устремление человеческого существа в
письменность, постепенное втягивание его в нее. Ничто адресуется к тем что,
которые неясны и не очевидны именно как что письма. Ничто отпугивает от
зрения, из увиденного почему среди что не-письма, остаются только Что письма
и Что, которое прочнее письма, письму, этому рассудку повседневности,
необходимые. Ничто есть поворот телесности сознания стороной, задом к вещи -
что не-письма, другой, иной письму. Все только писалось, ничто не было
прочитано. "Все" только писалось, Ничто не было прочитано. Таково отношение
между "Все" и "Ничто", именуемое "чтение". Отношения письма и чтения, как
видим, предшествуют отношениям бытия и времени, или достаточно для своего
осуществления отношений "Все" и "Ничто", на которых незыблема логика, но вот
таков смысл этого предшествования, где мы с ним встречаемся в сознании.
Предшествование одного отношения другому есть ситуация посредничества, есть
часть бытия посредника, смысла осуществимости обоих отношений,
оборачивающего отношение противоречие между ними в силу существования Ничто,
изолирующего каждое из этих отношений от всех прочих отношений. Вообще
говоря, всякое отношение есть, прежде всего, предшествование, и, во-вторых,
именно это предшествование - предшествование письма бытию. Отношение как
событие на пределе своей осуществимости есть наиболее частный, обыденный
аспект предшествования, изнанка предшествования. С другой стороны, отношение
в начале только свой осуществимости есть проявляющееся понятие времени,
проявление которого дальнейшее расходится с непрерывностью осуществимости
события отношения, что позволяет говорить о временном законе. Из этого
становится ясным, что единицей измерения времени, как сутью его длительности
является не число, но прежде всего суть дела времени, поскольку единица
измерения предмета есть подход к предмету как к ценности. Что делает время?
Время предшествует. Такой подход по времени называется грамматическим и
обусловливает саму возможность грамматики. Чему что предшествует время?
Бытию письмо предшествует время. Как оно это делает? - это вопрос об
измерении времени, действительный вопрос о ценности времени, о времени как о
ценности. Ничто есть начало оценивания ценностей, великая иллюзия их
переоценки. Как таковое, Ничто положило начало со времени Ницше жестокой
игре мыслящего человечества, игре в письменность, в исчезновение в
письменности. Лучше уж быть втянутым в политику, чем в письменность. Таков
аргумент филологов от Ницше до Гамсахурдиа. Переоценка всех ценностей есть
кружение речи вокруг ценности, воронка, сквозь которую уходит смысл
высказывания, обнажая логическое дно речевой непрерывности. Переоценка всех
ценностей есть погоня за беглой речевой непрерывностью: куда она ушла, где
она появится, скрывшись в лабиринте логики. В действительности же, мы сами
бежим от речевой непрерывности, для которой переоценка всех ценностей есть
только фон первичного их оценивания, наиболее полно осуществленного мыслью.
Для нас до сих пор более привычно иметь дело с Ничто, нежели с речевой
непрерывностью, с Речью. Ничто, вместе с нами на его поверхности бежит,
заслышав приближающийся гул речи. Несут его ноги античного атлета, который
всем хорош, но никак не догонит черепаху без сознания тождества бытия и
мышления. Как нам с поверхности Ничто переместиться на поверхность речи,
слыша в ее непрерывности голос книги бытия повседневности. По поверхности
письма, именуемой "текст". Что же означает это перемещение? Ответ: Чтение
текста. Необходимость этого перемещения связана с тем, что то, что находится
на поверхности ничто, непрерывно изменяется, теряет свой первоначальный
облик, изменяет его на противоположный, в каждый новый следующий момент
времени предшествования является иным, нежели в предшествующий; на
поверхности же речи созданы все условия на жизни мышления, есть обильные
ландшафты смыслопорождения, означаемы мирно соседствуют с означающими,
тождество отождествляет по-гречески, различие различает по-христиански,
центр и периферия, верх и низ связаны - разделены вектором времени,
изменяющим свое направлении внимания сознания, в то время как поверхность
ничто представляет из себя зону, где все непрерывно изменяется неосмысленно
и в отсутствии человека, где устойчив только смысл ничто, который нисколько
не более полон, чем само Ничто. Горе и смех нам, представляющим себя прочно
обеими ногами стоящими на земле, а не на этих поверхностях, ибо сколько же
испытывает такое сознание толчков, шараханий, сползаний, скольжений, одним
словом, подсознательного, внешне уверенно стоя на земле, как Петр Великий.
Стоим ведь мы не на земле, а на под-сознании.
Стояние на под-сознании, оно же "столп и утверждение" моста между
поверхностями Ничто и Речи, по которому перебирается чтение, феномен
повседневности, и есть знание. Таким образом, знание всегда предназначено
для другого человека. Знание есть возможность чтению другого человека
осуществиться. Как таковое знание есть прежде всего противоречие зрения и
слуха, становящихся значением и смыслом непрерывности речи, осуществляемой
мышлением, порождающее тело всякого отношения - символ. Зрении и слух не
видны и не слышны, их действительное существование на поверхности
человеческого сознания доказывается и ощущается ясно и отчетливо обыденным
сознанием. Конечно, я, пишущий эти строки, вижу и слышу нечто сейчас, но при
этом имею дело с собственным сознанием, а не со зрением и слухом, отношение
которых с моим сознанием прояснятся в мною в осуществлении собственной
жизни, в употреблении самих времени и бытия. Дело не в том, что моим
рассуждениям о зрении и слухе, требуется дать какие-либо научные
подтверждения - эти рассуждения рас-суждают просто зрение и слух,
продумывают мысль о том, что, оказывается, человек не из одного источника
получает знание только, а по меньшей мере из двух, что уже само по себе
делает невозможной метафизику, неиначе, как только случайное заглавие одной
из книг Аристотеля, значение которой в целом тоже достаточно условно,
непреходящ же смысл, выражаемый Аристотелем. "Метафизика" задумана
Аристотелем как отвлечение от смысла речи, раз-влечение человека на Ничто и
вещь. Поэтому символ есть слышимое и видимое противоречие зрения и слуха, с
одной стороны мысли доносящееся, с другой - виднеющееся, т. е. нечто,
существующее на деле, непосредственно стоящее на подсознании, озирающееся по
сторонам, вслушивающееся в просторы и тем самым вглядывающиеся в слух,
существующий, как видение, письменность на поверхности сознания,
вслушивающийся в зрение, существующее как речь на поверхности сознания.
Человек, обладающий действительной простотой зрения и слуха, воплощающий в
силу этого действительное противоречие, именуется "бог". Тайна имени бога
скрывается как самонаговор гениев перед самовозвеличивающимся разумом, как
самопредставление гениев, оплодотворяющее культуру. Тысячи пришествий
Христов восприняла культура, не став лучше, но предохраняясь. Опыт бога есть
тень, подобие, завеса действительного повседневного опыта, стыдливое
сокрытие опыта обыденного сознания. В показе опытом бога, как средством,
опыта обыденного сознания и состоит суть дела литературы, сравнения двух
этих опытов. Одно дело - поиск бога в письменности - литература, другое дело
- поиск бога в повседневности, соседствующий с опытом обыденного сознания -
риторика. Риторика есть вечное возвращение жизненной цели, сохраняющиеся в
поисках бога в повседневности, забываемой логики. Риторика, не
возвращающаяся простотой восприятия есть логика. Риторика есть образующее
начало повседневности из масс письменности, в которой вечно существует
обыденное сознание. Риторика есть способ существования восприятия, само
присутствие всякого восприятия. В самом безусловном и необходимом для
мышления смысле, риторика есть человеческое тело. Первый шаг к
восстановлению в мысли бессмертной человеческой души есть восстановление в
мысли человеческого тела. Человеческое тело есть посредник между описанием,
поверхностями, понятиями даже, мыслями, числами, в конце концов, одним
словом, всем тем, что значимо для мышления и необходимо противоречиво в
отсутствии мыслимого человеческого тела. Без возникновения в мысли
человеческого тела событие речи не способно произойти, поэтому возникновение
или уничтожение чего-либо в мысли - суть дела риторики, измеряет время как
ценностное отношение между моментами времени. Знание науки не только
увиденное в крупнейших открытиях, но и впервые здесь услышанное, вносит свой
клад в оценивание человеческого тела, в образовании человеческой телесности
- ценности, оказываясь вместе с религией вечным возвращением одного и того
же знания, повседневного представления о риторике. В риторике, наконец,
происходят события истории, обращающие человечество в письменность и к
письменности, воспринимаемой как историческое знание.
Уже существует поверхность текста о риторике, внутри которой и будет
происходить дальнейшее изложение, сводящееся к измерению радиуса, формы
привязки и опыт доказательств смыслов этой поверхности. Искушенный читатель
увидит автора на все более дальних расстояниях от этой поверхности,
спускающимся вглубь, увидит, как автор это делает, что он предпринимает
перед каждым моментом спуска, пока автор, наконец. Не превратится в
исчезающую точку и не скроется из виду, но и после этого до читателя будет
доноситься голос автора, причем все сильнее, рядом и все ближе, и, наконец,
перед тем, как умолкнуть, навсегда, автор произносит одно лишь слово,
каждому читателю свое, и слово это пребудет, ради него все и затеяно. Это и
будет ответ на вопрос о том, что такое риторика.
Основной текст
Риторика надежно представляет человеческое тело в мысли. В то же время,
имея где-либо в мысли дело с риторикой, мы имеем дело непосредственно с
человеческими телами. Обнаруживая в мышлении действительное наличие
риторики, мысль понимает, что выступает в некоторое существенное отношение
со своим инобытием, не с мыслью, как ей привычно, но и с человеческим телом.
Как таковая, риторика означает существование самодоказательного
человеческого сознания - обыденного сознания, как повседневной телесности
человеческого тела, с одной стороны, и человеческой телесности
повседневности, с другой стороны. Искушенному читателю, отведавшему разных
направлений современной мысли, наверное, покажется сомнительным еще одно
обращение к самодоказательному сознанию, а именно обыденному сознанию, ни с
чем, кроме повседневности, дело не имеющему, да еще с тем, чтобы, возобновив
работу, связанную с именем Декарта, обрести очевидные основания, принципы,
которые можно было бы распространить на все мышление, подобно тому, как
распространяется предложение в современном романе. Такая свободная работа
выглядит едва ли не произвольной, обходя стороной вынесенные на поверхность
в каждом мало-мальски заметном течении мысли основании, от которых сплошь и
рядом зависит, а то и в целом производится как различный продукт, обыденное
сознание, что демонстрируется целыми сериями эвристических приемов,
заимствованных из фактов повседневной зависимости обыденного сознания от
случайных и мелких вещей, приемов, что придает убедительность риторике этих
направлений и делает их привлекательными. Обрабатывая опыт обыденного
сознания, его повседневные привычки, эти направления вдруг переходят к
проблема, лежащим вне его компетенции, как бы выполнив по отношению к нему
все отягчающие обязательства и получив, наконец, возможность заняться
достойным сознания делом. Однако, очень скоро оказывается, что вне
обыденного сознания, ощущая более его так удручавшее ранее присутствие,
исследователи теряют всякую свободу своих исследований, превращающихся в
невразумительное проговаривание некоторым неочевидным образом необходимых
истин, стиль исследования все более и более клонится к описательному, нежели
становится работой с действительным предметом , и, наконец, ничего не
остается более, нежели выдать эти исследования за строгость научной
дисциплины, представляющее невразумительное как невысказанное. От
исследователя, если это хороший исследователь в любой области знания, всегда
остается знание о двух-трех привычках обыденного сознания, нескольких
простых его умениях, навыках или о предрассудках случае научного,
религиозного или исторического знания, вокруг которых кружилась его мысль,
пока не пришла к своему повседневному итогу, запечатлевшись в человеческой
памяти настолько, насколько она не пыталась эти очевидности скрыть,
употребляя для этого всевозможные принципы, теории, понятия, и исчезая в
человеческой памяти по мере сокрытия очевидностей обыденного сознания теми
подручными средствами мысли, которые употребляются ею в для объяснения
несокрытости обыденного сознания от мысли, прорывающейся к подлинной
несокрытости, несокрытости обыденного сознания. Несокрытость обыденного
сознания, его самодоказательная достоверность выражается в привычках
обыденного сознания. Привычка обыденного сознания есть тайна природы,
поскольку природа сама по себе есть достоверность обыденного сознания,
очевидность его существования. Законы природы, каковы бы они ни были,
описывают событие подкрепление той или иной привычки обыденного сознания
совершаемое посредством риторики. Привычка обыденного сознания заключает в
себе всю конечную мощь человеческих аналитических свершений. Сама речь есть
привычка обыденного сознания. Язык или так называемая "письменная речь"
отличаются от речи так же, как дурная привычка отличается от хорошей.
Разберем это подробнее. В самом безусловном и необходимом смысле, привычка
обыденного сознания сама по себе есть не что иное, как зрение. Иначе говоря,
привычка обыденного сознания должна быть понята как суть дела зрения, дело
зрения должно быть прежде всего увидено и услышано как привычка обыденного
сознания, т. е. так, как оно непосредственно видимо и слышимо - несокрыто.
Так проясняется зрение. Коль скоро обыденное сознание обладает
достоверностью самой по себе в том смысле, что сама достоверность является
ни чем иным, как другим именем присутствия обыденного сознания, которое (это
присутствие) должно же иметь для себя какое-то имя, ведь присутствие
существует и само по себе независимо от того, что только собирается быть,
© Copyright Сергей Шилов
Email: info@psun-wppr.org
Date: 15 Jan 2006
---------------------------------------------------------------
Введение
Одно только знание оказывает ныне сопротивление нигилизму. Родившийся
как подручное средство "переоценки всех ценностей" цивилизации, обретя в
себе источники собственного развития, он стал невероятно избыточен по
отношению к "технической" своей цели. "Прирост" нигилизма коренится в
недостатке того особенного его вида, подобного крупицам стоящего металла в
пустой породе, что, собственно то и выполняет всеобщее предназначенье
нигилизма как явления истории человечества. Потому-то и современное
состояние мысли раскрывается сознанию как экологически не продуманное
высокотехнологическое производство нигилизма, исследование и использование
тех масс нигилизма, что порождаются самой повседневностью, проснувшимся в
ней инстинктом самосохранения. Из такого осмысления "внешнего вида"
нигилизма возможно почерпнуть и некоторые его определения. Одним из наиболее
глубоких смыслов нигилизма оказывается необходимый характер избыточности
деконструкции, как не только метода мышления, но и его истины, то есть
метода мышления, непрерывно переходящего в его истину, истинность.
Деконструкция известная мышлению как монотонное следование информационной
связи между обособленными конструкциями, знаками, как процедура,
непосредственно связанная с речевым опытом мышления, обратилась в отсутствие
надежной теории информации, отличной от кибернетической ее профанации, в
сдвинутый "с мертвой точки" письма числовой ряд референтов, денотатов,
коннотатов, десигнаторов и т. д., создающий иллюзию "схватывания"
непосредственного речевого опыта. Ошибка неограниченного использования
деконструирует, отсутствие ясных критериев смысла и ограниченности, сути и
природы. Непонимание того, критериями-анализаторами какой теории, какой
предметной области они являются, состоит в невыделенности особенностей
числового ряда, соответствующего речевому опыту, особенностей его
событийности, ведь особенности и смысл числового ряда суть приближенные
признаки событийности, вспомогательным средством которой этот ряд является,
выражающие меру этой приближенности. Переходя от опыта письма к речевому
опыту, т. е. мысля в первых своих определениях, мы встречаемся с иной
событийностью, изображение которой с помощью традиционных логических
исчислений или самой их возможностью только, не соответствует
действительности речи. Логика или даже терминология письма, будучи приложена
к речевому опыту, скорее показывает, демонстрирует сама себя, совершая так
называемые "логические открытия", нежели раскрывает суть для речевого опыта.
Логика в используемых современной мыслью контекстах, может совместив в ходе
продуктивного истолкования только с "видимым", тем, что имеет место в сути
дела зрения. Логика, основной творец и производитель конструкций разного
рода, использующий для придания им семиотической подлинности деконструкцию,
подобно тому, как детерминизм в отношениях между терминами создает
терминологию, не имеет сколько-нибудь существенного отношения к услышанному,
тому, что имеет принципиальное значение в сути дела речи. Эту мысль
вкладывали все наиболее глубокие исследователи логики, забывая при этом ее
продумать, ибо мысль менее всего подобна техническому открытию или
изобретению, которые можно использовать в готовом, раз и навсегда заложенном
виде.
Продумывание этой мысли, задающееся вопросом о сути дела продумывание
всякой мысли до (логического ли?) конца и составляет суть дела этой книги.
Избыток логики самой по себе в нашей жизни, по крайней мере логики самой по
себе в нашей жизни, и при этом недостаточность некоторых подлинных видов
логики для решения трансформирующих в нечто бесформенное в отсутствие таких
логик вопросов, и являются ясным признаком присутствия нигилизма в
повседневности, признаком, отчетливо отсылающим нас в его сторону, е его
корням, к его жилищу в сознании, признакам, ограничивающим сами границы
нигилизма.
Нигилизм есть движение, направленное в сторону, противоположную знанию,
если под знанием понимать некоторую направленность сознания на свойственный
его вниманию предмет. Коль скоро в данном исследовании последнее основание
нашей повседневности мы обнаруживаем в наших мыслях, то всякое исследуемое
нами движение является движением смысла. Таким образом, нигилизм есть
движение смысла от самих вещей к человеческому сознанию, есть своего рода
"жизненный мир" вещей, существование вещей в меру предельной своей
осмысленности, сущности. Нигилизм есть и та пустота. Которая действительно
находится между человеческим сознанием и вещами, невнимание к которой
приводит к роковым последствиям, развивает логику безумия, и невозможность
эту пустот прояснить с помощью зрения и слуха без участия мышления, и
подсознательное расположение этой пустоты, и, наконец, предвосприятие,
движение которого только и возможно в этой пустоте и более того насущено
востребуется ею.
Эта пустота является преградой для логики на пути к освоению речевого
опыта мышления. Эта пустота является защитой, которую обрадует речевой опыт
мышления, опасаясь быть поглощенным логикой. Логика бытия пустоты, той
раз-несенности человеческого сознания и вещи, которая, порождая силу речи,
заставляет работать самовозвеличивающийся логический разум, заставляет его
покрывать рас-стояния с все более нарастающей скоростью такого покрытия,
означения. Нигилизм, таким образом, это средство мышления заставить логику,
это гордый, себе довлеющий разум, работать в недрах повседневности,
воспитывать в нем заботу о сущности человека. Нигилизм есть голос самой
вещи, на которой начинаются все дефиниции человеческой сущности. Увиденный
возможно более полно нигилизм есть увиденная вещь, услышанный, или слышимый
нигилизм есть речь вещи, разговор двух и более вещей, мир вещей. Нигилизм
есть полнота присутствия вещи для нее самой , счастье вещи, целостность ее
"внешнего вида". То же, что делает человеческой сознание с самой вещью и ее
присутствием, нигилизмом, есть само Ничто, то есть нечто в высшей степени
логически определенное. Таким образом, как идеализм, невозможность ничего
сделать с вещью для человеческого сознания, так и материализм, раскрывающий
безграничные для человеческого сознания возможности проделывать с вещами
разнообразные опыты, изменяя их в нечто иное, оказываются двумя сторонами
необходимо противоречивой иллюзии, имя которой Ничто. Борьба материализма с
идеализмом, сопутствующая жизненному миру крупного философа как скверный
характер, как непрерывное осквернение и отравление характера, есть
внутренний покой, сосредоточенность и равновесное положение, одним словом,
стихия Ничто антипсихологизм его присутствия.
Ничто есть безграничность логики как логики, представление о
письменности, тела мышления, воспринимаемого в мысли по образу и подобию
повседневного восприятия. Ничто есть также граница логики только как логики,
употребленной мыслью и в мысли. Ничто есть одновременно и непосредственный
контакт и близость тел мышления (риторических фигур, значений, суждений,
предложений, смыслов и т. д.) и страх перед отсутствием такого контакта,
соприкосновения, страх перед страхом непрерывной неосуществимости чего-то
очень существенного в соприкосновении тел мышления. Ничто есть также наивная
и непосредственная вера в то, что нечто существенное в соприкосновении тел
мышления каким-то особым образом и образует его телесность, присутствие
мышления в повседневности, впервые понимающее отношение человеческого
сознания и вещи как действительную проблему, не приносит в жертву религии,
науке либо искусству.
Ничто есть вопрос человеческого сознания о вещи как таковой. Ничто
адресовано каждому представлению человеческого сознания о вещах. Вещи
окружают человека, вещи выжидают человека, но боятся гераклитового огня,
который вот уже как тысячи лет развел человек, высек различием из тождества
бытия и мышления. Вода Фалеса, воздух Анаксимена и беспредельное Анаксимадра
одинаково равно принадлежат человеческому сознанию и вещам, образуя глиняные
ноги досократики начала античной философии и культуры. Огонь и иные стихии,
а также геометрические фигуры и сам космос существуют в античной философии
не на поверхности тел мысли, а на поверхности вещей, размещаемых письмом
античной философии, и даже Аристотелю удается лишь обозначить эту ситуацию
мысли, подменив вещи животными в качестве посредников с человеческим
сознанием, подтолкнув начала тождества бытие и мышление своим
перводвигателем, логики открытия Ничто, известным Платону как Благо, и
выдавая замедленную картину грандиозного опадения и разрознения космоса за
вековое устройство космоса, "атомную книгу" Демокрита, смешавшего пустоту с
полнотой, вызвав к жизни интеллектуальную радиацию, пятую невыговоренную
стихию античной классики, поразившую в первую очередь Платону до воспевания
однополой любви, культуры непонимания жизни.
Вещи есть стена, забрасываемые, запахиваемые в человеческое сознание,
непосредственно в подсознание, прорастающие в повседневность, систему
культов возделывания жизни в вечность. Вещь состоит из Ничто, окружающего
ядро вещи, в котором "вместе все вещи были". Ничто есть также существование
в сущности вещи всех вещей вместе и только посредством такого
сосуществования существование каждой одной простой вещи. То, что ничто
существует - ясно даже переписчику трудов Аристотеля, давшему жизнь слову
"метафизика", сквозь туманную и монотонную историю которого, возвеличивающую
скорее филологию, нежели философию и уж тем более невнимательную к мышлению,
просвечивает присутствующее в повседневности Ничто, продлевающее ситуацию
отсутствия встречи сознания с вещью до истощения речевых сил.
Ничто есть мера различия в осуществленном тождестве бытия и мышления,
и, как таковое, является основой всякого представления. Для того, чтобы
представить что, нужно иметь Ничто. Не имея хотя бы чего-либо осмысленного
или имея его в избытке, невозможно составить о чем-либо правильное мнение.
Невозможно записать нечто, не зная письма.
Мысль начинает с Ничто, обращаясь к письма и в письмо, воплощаясь в
письменности, повседневности письма. Ничто есть прежде всего обращение
человеческого сознания к письму, устремление человеческого существа в
письменность, постепенное втягивание его в нее. Ничто адресуется к тем что,
которые неясны и не очевидны именно как что письма. Ничто отпугивает от
зрения, из увиденного почему среди что не-письма, остаются только Что письма
и Что, которое прочнее письма, письму, этому рассудку повседневности,
необходимые. Ничто есть поворот телесности сознания стороной, задом к вещи -
что не-письма, другой, иной письму. Все только писалось, ничто не было
прочитано. "Все" только писалось, Ничто не было прочитано. Таково отношение
между "Все" и "Ничто", именуемое "чтение". Отношения письма и чтения, как
видим, предшествуют отношениям бытия и времени, или достаточно для своего
осуществления отношений "Все" и "Ничто", на которых незыблема логика, но вот
таков смысл этого предшествования, где мы с ним встречаемся в сознании.
Предшествование одного отношения другому есть ситуация посредничества, есть
часть бытия посредника, смысла осуществимости обоих отношений,
оборачивающего отношение противоречие между ними в силу существования Ничто,
изолирующего каждое из этих отношений от всех прочих отношений. Вообще
говоря, всякое отношение есть, прежде всего, предшествование, и, во-вторых,
именно это предшествование - предшествование письма бытию. Отношение как
событие на пределе своей осуществимости есть наиболее частный, обыденный
аспект предшествования, изнанка предшествования. С другой стороны, отношение
в начале только свой осуществимости есть проявляющееся понятие времени,
проявление которого дальнейшее расходится с непрерывностью осуществимости
события отношения, что позволяет говорить о временном законе. Из этого
становится ясным, что единицей измерения времени, как сутью его длительности
является не число, но прежде всего суть дела времени, поскольку единица
измерения предмета есть подход к предмету как к ценности. Что делает время?
Время предшествует. Такой подход по времени называется грамматическим и
обусловливает саму возможность грамматики. Чему что предшествует время?
Бытию письмо предшествует время. Как оно это делает? - это вопрос об
измерении времени, действительный вопрос о ценности времени, о времени как о
ценности. Ничто есть начало оценивания ценностей, великая иллюзия их
переоценки. Как таковое, Ничто положило начало со времени Ницше жестокой
игре мыслящего человечества, игре в письменность, в исчезновение в
письменности. Лучше уж быть втянутым в политику, чем в письменность. Таков
аргумент филологов от Ницше до Гамсахурдиа. Переоценка всех ценностей есть
кружение речи вокруг ценности, воронка, сквозь которую уходит смысл
высказывания, обнажая логическое дно речевой непрерывности. Переоценка всех
ценностей есть погоня за беглой речевой непрерывностью: куда она ушла, где
она появится, скрывшись в лабиринте логики. В действительности же, мы сами
бежим от речевой непрерывности, для которой переоценка всех ценностей есть
только фон первичного их оценивания, наиболее полно осуществленного мыслью.
Для нас до сих пор более привычно иметь дело с Ничто, нежели с речевой
непрерывностью, с Речью. Ничто, вместе с нами на его поверхности бежит,
заслышав приближающийся гул речи. Несут его ноги античного атлета, который
всем хорош, но никак не догонит черепаху без сознания тождества бытия и
мышления. Как нам с поверхности Ничто переместиться на поверхность речи,
слыша в ее непрерывности голос книги бытия повседневности. По поверхности
письма, именуемой "текст". Что же означает это перемещение? Ответ: Чтение
текста. Необходимость этого перемещения связана с тем, что то, что находится
на поверхности ничто, непрерывно изменяется, теряет свой первоначальный
облик, изменяет его на противоположный, в каждый новый следующий момент
времени предшествования является иным, нежели в предшествующий; на
поверхности же речи созданы все условия на жизни мышления, есть обильные
ландшафты смыслопорождения, означаемы мирно соседствуют с означающими,
тождество отождествляет по-гречески, различие различает по-христиански,
центр и периферия, верх и низ связаны - разделены вектором времени,
изменяющим свое направлении внимания сознания, в то время как поверхность
ничто представляет из себя зону, где все непрерывно изменяется неосмысленно
и в отсутствии человека, где устойчив только смысл ничто, который нисколько
не более полон, чем само Ничто. Горе и смех нам, представляющим себя прочно
обеими ногами стоящими на земле, а не на этих поверхностях, ибо сколько же
испытывает такое сознание толчков, шараханий, сползаний, скольжений, одним
словом, подсознательного, внешне уверенно стоя на земле, как Петр Великий.
Стоим ведь мы не на земле, а на под-сознании.
Стояние на под-сознании, оно же "столп и утверждение" моста между
поверхностями Ничто и Речи, по которому перебирается чтение, феномен
повседневности, и есть знание. Таким образом, знание всегда предназначено
для другого человека. Знание есть возможность чтению другого человека
осуществиться. Как таковое знание есть прежде всего противоречие зрения и
слуха, становящихся значением и смыслом непрерывности речи, осуществляемой
мышлением, порождающее тело всякого отношения - символ. Зрении и слух не
видны и не слышны, их действительное существование на поверхности
человеческого сознания доказывается и ощущается ясно и отчетливо обыденным
сознанием. Конечно, я, пишущий эти строки, вижу и слышу нечто сейчас, но при
этом имею дело с собственным сознанием, а не со зрением и слухом, отношение
которых с моим сознанием прояснятся в мною в осуществлении собственной
жизни, в употреблении самих времени и бытия. Дело не в том, что моим
рассуждениям о зрении и слухе, требуется дать какие-либо научные
подтверждения - эти рассуждения рас-суждают просто зрение и слух,
продумывают мысль о том, что, оказывается, человек не из одного источника
получает знание только, а по меньшей мере из двух, что уже само по себе
делает невозможной метафизику, неиначе, как только случайное заглавие одной
из книг Аристотеля, значение которой в целом тоже достаточно условно,
непреходящ же смысл, выражаемый Аристотелем. "Метафизика" задумана
Аристотелем как отвлечение от смысла речи, раз-влечение человека на Ничто и
вещь. Поэтому символ есть слышимое и видимое противоречие зрения и слуха, с
одной стороны мысли доносящееся, с другой - виднеющееся, т. е. нечто,
существующее на деле, непосредственно стоящее на подсознании, озирающееся по
сторонам, вслушивающееся в просторы и тем самым вглядывающиеся в слух,
существующий, как видение, письменность на поверхности сознания,
вслушивающийся в зрение, существующее как речь на поверхности сознания.
Человек, обладающий действительной простотой зрения и слуха, воплощающий в
силу этого действительное противоречие, именуется "бог". Тайна имени бога
скрывается как самонаговор гениев перед самовозвеличивающимся разумом, как
самопредставление гениев, оплодотворяющее культуру. Тысячи пришествий
Христов восприняла культура, не став лучше, но предохраняясь. Опыт бога есть
тень, подобие, завеса действительного повседневного опыта, стыдливое
сокрытие опыта обыденного сознания. В показе опытом бога, как средством,
опыта обыденного сознания и состоит суть дела литературы, сравнения двух
этих опытов. Одно дело - поиск бога в письменности - литература, другое дело
- поиск бога в повседневности, соседствующий с опытом обыденного сознания -
риторика. Риторика есть вечное возвращение жизненной цели, сохраняющиеся в
поисках бога в повседневности, забываемой логики. Риторика, не
возвращающаяся простотой восприятия есть логика. Риторика есть образующее
начало повседневности из масс письменности, в которой вечно существует
обыденное сознание. Риторика есть способ существования восприятия, само
присутствие всякого восприятия. В самом безусловном и необходимом для
мышления смысле, риторика есть человеческое тело. Первый шаг к
восстановлению в мысли бессмертной человеческой души есть восстановление в
мысли человеческого тела. Человеческое тело есть посредник между описанием,
поверхностями, понятиями даже, мыслями, числами, в конце концов, одним
словом, всем тем, что значимо для мышления и необходимо противоречиво в
отсутствии мыслимого человеческого тела. Без возникновения в мысли
человеческого тела событие речи не способно произойти, поэтому возникновение
или уничтожение чего-либо в мысли - суть дела риторики, измеряет время как
ценностное отношение между моментами времени. Знание науки не только
увиденное в крупнейших открытиях, но и впервые здесь услышанное, вносит свой
клад в оценивание человеческого тела, в образовании человеческой телесности
- ценности, оказываясь вместе с религией вечным возвращением одного и того
же знания, повседневного представления о риторике. В риторике, наконец,
происходят события истории, обращающие человечество в письменность и к
письменности, воспринимаемой как историческое знание.
Уже существует поверхность текста о риторике, внутри которой и будет
происходить дальнейшее изложение, сводящееся к измерению радиуса, формы
привязки и опыт доказательств смыслов этой поверхности. Искушенный читатель
увидит автора на все более дальних расстояниях от этой поверхности,
спускающимся вглубь, увидит, как автор это делает, что он предпринимает
перед каждым моментом спуска, пока автор, наконец. Не превратится в
исчезающую точку и не скроется из виду, но и после этого до читателя будет
доноситься голос автора, причем все сильнее, рядом и все ближе, и, наконец,
перед тем, как умолкнуть, навсегда, автор произносит одно лишь слово,
каждому читателю свое, и слово это пребудет, ради него все и затеяно. Это и
будет ответ на вопрос о том, что такое риторика.
Основной текст
Риторика надежно представляет человеческое тело в мысли. В то же время,
имея где-либо в мысли дело с риторикой, мы имеем дело непосредственно с
человеческими телами. Обнаруживая в мышлении действительное наличие
риторики, мысль понимает, что выступает в некоторое существенное отношение
со своим инобытием, не с мыслью, как ей привычно, но и с человеческим телом.
Как таковая, риторика означает существование самодоказательного
человеческого сознания - обыденного сознания, как повседневной телесности
человеческого тела, с одной стороны, и человеческой телесности
повседневности, с другой стороны. Искушенному читателю, отведавшему разных
направлений современной мысли, наверное, покажется сомнительным еще одно
обращение к самодоказательному сознанию, а именно обыденному сознанию, ни с
чем, кроме повседневности, дело не имеющему, да еще с тем, чтобы, возобновив
работу, связанную с именем Декарта, обрести очевидные основания, принципы,
которые можно было бы распространить на все мышление, подобно тому, как
распространяется предложение в современном романе. Такая свободная работа
выглядит едва ли не произвольной, обходя стороной вынесенные на поверхность
в каждом мало-мальски заметном течении мысли основании, от которых сплошь и
рядом зависит, а то и в целом производится как различный продукт, обыденное
сознание, что демонстрируется целыми сериями эвристических приемов,
заимствованных из фактов повседневной зависимости обыденного сознания от
случайных и мелких вещей, приемов, что придает убедительность риторике этих
направлений и делает их привлекательными. Обрабатывая опыт обыденного
сознания, его повседневные привычки, эти направления вдруг переходят к
проблема, лежащим вне его компетенции, как бы выполнив по отношению к нему
все отягчающие обязательства и получив, наконец, возможность заняться
достойным сознания делом. Однако, очень скоро оказывается, что вне
обыденного сознания, ощущая более его так удручавшее ранее присутствие,
исследователи теряют всякую свободу своих исследований, превращающихся в
невразумительное проговаривание некоторым неочевидным образом необходимых
истин, стиль исследования все более и более клонится к описательному, нежели
становится работой с действительным предметом , и, наконец, ничего не
остается более, нежели выдать эти исследования за строгость научной
дисциплины, представляющее невразумительное как невысказанное. От
исследователя, если это хороший исследователь в любой области знания, всегда
остается знание о двух-трех привычках обыденного сознания, нескольких
простых его умениях, навыках или о предрассудках случае научного,
религиозного или исторического знания, вокруг которых кружилась его мысль,
пока не пришла к своему повседневному итогу, запечатлевшись в человеческой
памяти настолько, насколько она не пыталась эти очевидности скрыть,
употребляя для этого всевозможные принципы, теории, понятия, и исчезая в
человеческой памяти по мере сокрытия очевидностей обыденного сознания теми
подручными средствами мысли, которые употребляются ею в для объяснения
несокрытости обыденного сознания от мысли, прорывающейся к подлинной
несокрытости, несокрытости обыденного сознания. Несокрытость обыденного
сознания, его самодоказательная достоверность выражается в привычках
обыденного сознания. Привычка обыденного сознания есть тайна природы,
поскольку природа сама по себе есть достоверность обыденного сознания,
очевидность его существования. Законы природы, каковы бы они ни были,
описывают событие подкрепление той или иной привычки обыденного сознания
совершаемое посредством риторики. Привычка обыденного сознания заключает в
себе всю конечную мощь человеческих аналитических свершений. Сама речь есть
привычка обыденного сознания. Язык или так называемая "письменная речь"
отличаются от речи так же, как дурная привычка отличается от хорошей.
Разберем это подробнее. В самом безусловном и необходимом смысле, привычка
обыденного сознания сама по себе есть не что иное, как зрение. Иначе говоря,
привычка обыденного сознания должна быть понята как суть дела зрения, дело
зрения должно быть прежде всего увидено и услышано как привычка обыденного
сознания, т. е. так, как оно непосредственно видимо и слышимо - несокрыто.
Так проясняется зрение. Коль скоро обыденное сознание обладает
достоверностью самой по себе в том смысле, что сама достоверность является
ни чем иным, как другим именем присутствия обыденного сознания, которое (это
присутствие) должно же иметь для себя какое-то имя, ведь присутствие
существует и само по себе независимо от того, что только собирается быть,