Сыновья семи вождей встретились и дали нерушимую клятву отомстить за поражение и гибель отцов. Они получили прозвище Эпигонов ("после рожденных") и особенно выделялись среди них Эгиалей, сын Адраста; Алкмеон, сын Амфиарая; Ферсандр, сын Полиника; и Диомед, сын Тидея.
Вспомнил Алкмеон и какую нечеловеческую жертву ему пришлось принести ради успеха будущего похода, впрочем, он никогда и не забывал, что пришлось выполнить отцовский наказ и покарать родную мать, подтолкнувшую отца к фивской войне. Что ж, Эпигоны победили, в немалой степени благодаря ему, хотя и ценой больших потерь. Стала налаживаться послевоенная жизнь, был избран новый фивский царь Ферсандр. Вот при его дворе пируют победители на тризне Эгиалея, сына Адраста. Убитый горем старец-отец принимает соболезнования и сочувствия и вдруг слышит вопрос: "Где же алкмеон, вождь Эпигонов?"
И ответил старец:
- Боги наказали его безумием. Долго укрывал его Аполлон от неусыпных Эриний его матери, а моей сестры Эрифилы. Но вот был выполнен воинский долг, обеспечена победа в войне и матереубийцу настигла заслуженная кара. Нет прощения и мне, позабывшему о сестре, в пылу сражений.
И снова замолк величественный старец, забывшись в своем горе.
А возвратившаяся память Алкмеона перелистывает воспоминания, как ветер палую листву. Горечь дымится при ворошении осенней опади. Вспомнилось, как он, жалкий и бледный, с всклокоченными волосами и блуждающими от страха глазами постучался в дверь дома псофидского царя Фегея. Около очага тогда находились помимо главы дома и его супруги также его сыновья Агенор и Проной со своими женами и дочь царя, красавица Алфесибея.
Вошедший юноша бросился прямо у очага к ногам хозяев дома. Его подняли. Расспросили о причинах тревоги, его снедающей.
- Не бойся! Гостей у нас никто не посмеет обидеть.
- Мои мучительницы постоянно при мне, только видны они мне одному, а для вас незримы.
- Кто же они?
- Эринии.
- Чего же ты хочешь?
- Очищения. Может быть, вы спасете меня. Где я только не был, прошел всю Элладу - нигде не нашел понимания и прощения.
- Но кто ты и в чем состоят твои прегрешения?
- Неужто вы не слыхали об Алкмеоне-матереубийце?
Сыновья Фегея с укоризной посмотрели на пришельца: "Как же он посмел потревожить наши палаты? Как посмел привести за собой жутких преследовательниц, от которых не бывает спасения?"
Только женщины, жена Фегея и его дочь Алфесибея, выказали сочувствие страдальцу, пожелали услышать его дальнейший рассказ о злоключениях.
И несчастный скиталец, опустившись на сиденье, покрытое медвежьей шкурой, поведал подробности своей горемычной жизни, начиная с раннего детства, с отцовского наказа, со службы Аполлону... Не миновал он и самого страшного - рассказа в деталях, как вынужден был совершить тягчайшее свое преступление. Долго лилась его речь, постепенно становясь более связной и менее косноязычной.
Его внимательно выслушали все обитатели дома, но только Фегей обратился к гостю:
- Жалко мне тебя, несчастный человек, но не менее виноват твой отец и Аполлон. Первый, потому что не предотвратил страшное преступление, не удержал твою руку. Они - подлинные убийцы, а не ты, дитя мое. И думаю, что мои близкие согласны со мной.
Общее молчание было подтверждением его предположения, общим одобрением решения псофидского царя.
Алкмеону предоставили ночлег, а наутро Фегей совершил обещанный накануне обряд очищения. Фегей не только помог Алкмеону, но и практически усыновил его.
Текло время. Алкмеон и Алфесибея почувствовали неодолимую тягу друг к другу. Заметили их взаимное влечение и все остальные домочадцы. Братья были весьма недовольны и как-то высказались прилюдно о том, что пришелец недостоин руки их сестры, к тому же он беден и не сможет заплатить положенный по обычаю выкуп за невесту - вено.
Услыхав последний упрек, Алкмеон усмехнулся и, расстегнув свой широкий пояс, вынул из его полости необыкновенное ожерелье, красы неописуемой: на золотом обруче крепились на золотых нитях семь золотых треугольных пластин, в центре каждой багровел драгоценный камень и лишь на седьмой пластине сверкал крупный незамутненный алмаз.
- Как вы считаете, может ли подобная вещь послужит должным выкупом? Во сколько коров можно оценить это украшение?
Фегей по-отечески ответил:
- Даже во всей Аркадии не хватит стад. Нет цены этому ожерелью.
- Позволь же, отец, передать его тебе и попросить руки твоей дочери.
- Твоему подарку самое место на шее Алфесибеи, а не в моей казне, и я от всего сердца благословляю ваш союз, - заявил растроганный псофидский царь и обвил ожерельем зардевшуюся от смущения и одновременно счастья скромницу-дочь.
Началась новая жизнь, и все бы ничего, но не посылали эллинские боги детей новоявленным супругам. Значит, обряд очищения не удался полностью и материнская кровь не была смыта с рук убийцы окончательно. Опять стали Эринии мелькать перед глазами Алкмеона, и братья Алфесибеи посоветовали её мужу отправиться за советом в Дельфы.
У порога дельфийского храма его встретила Манто, дочь Тиресия, которую в свое время захватили Эпигоны на пророческой башне в Фивах и переслали её в Дельфы, посвятив Аполлону. Она поведала бывшему господину, что Аполлон в его случае бессилен, ибо над Эриниями властвует только одна богиня, Мать-Земля. И следует Алкмеону идти в Додону, где растет дуб этой самой древней богини, где гуляют её кроткие голубицы и пророчествуют жрецы-Селлы.
Алкмеон направился в Додону, с утроенной яростью преследуемый Эриниями. Нашел он дуб богини, нашел меж его корневищ жрецов, и Селлы внимательно выслушали страдальца.
Следующий ответ прозвучал из их уст:
- Поскольку Мать-Земля осквернена твоим преступлением, она отказывает тебе в очищении. Успокоение ты найдешь только там, где новая земля, не существовавшая во время твоего преступления и не бывшая следовательно его свидетельницей.
Страдалец потерял последнюю надежду. Разве можно найти где-нибудь новую землю, когда есть только одна, единожды рожденная. Значит, он обречен на вечные муки.
С тяжелым сердцем и мутным сознанием ушел Алкмеон из Додоны. Эринии неслись за ним, как волосы, развевающиеся по ветру. Они вцепились в него с жесточайшим упоением и необыкновенной силой.
VII
Почему я обречен на такие же мучения? Почему эринии меня преследуют? Я не матереубийца, хотя принес своей матери немало горьких минут и разочарований. Но такова жизнь. Все мы, как цирковые лошади, бегаем по кругу до посинения, не умея и не желая перескочить через барьер.
Я не матереубийца, но чуть не погубил свою горячо любимую жену. Я причина её неудач, её болезней и, главным образом, потому что совсем не тот человек (по её же словам), за которого она выходила замуж. Тогда я был подающим надежды (до сих пор подаю) молодым (постарел) поэтом, неплохим хирургом, а сейчас - тупое бессердечное животное, едва-едва прикрывающее картонной маской добропорядочности отвратительное мурло прожженного эгоиста, который инстинктивно озабочен только удовлетворением своих примитивных инстинктов: обжорства, лени и изощренного сластолюбия.
Вот уже четверть века, как я практически не ударил пальцем о палец; то, что я сообщал ранее о своей работе в газете или издательстве, а тем более в школе - очередное мозговое завихрение, провал в памяти.
Я круглыми днями сижу в квартире, купленной родителями моей жены, без конца жую, ем сыр, колбасу, котлеты, ветчину, маслины, суп, оливки, плов, опять бутерброды с сыром и колбасой, и сигареты, сигареты, сигареты. Наша квартира пропиталась табаком, точно общественная "курилка". Если в доме заводится алкоголь, я выпиваю его незамедлительно. И целый день пью чай и кофе, после чего сплю, не разбирая времени. Сплю лежа и сидя, полустоя и полулежа. Иногда я смотрю телевизор, но мало что понимаю, может ещё и потому что постоянно прыгаю с канала на канал, переключаясь с кнопки на кнопку, благо изобретен пульт, позволяющий не подходить к телевизору.
Нередко я сажусь на стул, стоящий на балконе, курю уже там, стряхивая пепел на улицу и с наслаждением глядя, как белые частицы пепла словно тополиные пушинки плывут по слоистому воздуху. Неизъяснимое удовольствие доставляет мне постоянное сплевывание, брызги клейкой слюны напоминают мне капли семенной жидкости, которой я бы хотел залить весь мир. Жена давно меня не любит и не живет со мной. Наши двое сыновей совсем на меня не похожи: один - голубовзорый блондин, а другой - рыжий нахаленок с разноцветными глазами, чрезвычайно похожий на одного непотопляемого государственного деятеля, негодяя даже по чмокающей фамилии. Нет-нет, я ни на что конкретно не намекаю, тем более, хотя моя жена и экономист, но работает не в правительстве и даже не в банке, а в управлении большой нефтяной компании, занимается аудитом.
Когда я плюю с балкона на весь окружающий мир, мне становится много легче, и я вспоминаю, как в детстве мечтал научиться летать на самолете, чтобы улететь из этой гребаной страны к чертовой матери, и жениться на балерине, чтобы она не нуждалась в посторонней поддержке. Тогда у меня тоже случалось повышенное слюноотделение, но я не плевался на пол или в окружающих, я тогда брал хорошую умную книгу, скажем, Чехова и аккуратно пускал часами прозрачную струйку вдоль канавки между двумя самыми трогательными страницами. Когда она почти добегала донизу и готова была упасть, перелившись через каптал, я быстро втягивал её назад, чтобы в книжной канавке ничего не осталось. Я любил книги и по возможности обращался с ними аккуратно и бережно. Иногда страницы все-таки намокали и я проглаживал их утюгом до полной хрустящей сухости. Так я готов был играть часами, но мне редко удавалось для этого оставаться в полном одиночестве, а при людях - какая возможна полноценная игра. Не поймут и не оценят, ещё и по шее надают за изобретательность и инициативу. Зато сейчас я сам себе хозяин, сам себе господин и почти всегда в одиночестве. Сыновья явно избегают меня, а жена порой не появляется неделями, говорят, она - в постоянных командировках. Знаем мы эти командировки.
И никто не догадывается, что в полнолуние ко мне возвращается память. И я оглядываюсь аж на тридцать лет, когда 23-летним юношей, только-только окончившем мединститут, вышел на Пушкинскую площадь с протестом против ввода наших доблестных войск в Чехословакию. Тогда были перебои с хлебом, особенно с белым. С танками у нас перебоев не было. Танки, покачиваясь как пресс-папье, прошли не только по Праге или по правде, танки прошлись по моей судьбе.
Меня немножко побили доблестные дружинники, доблестные милиционеры, а потом пожалели (отходчив русский человек, особенно с партбилетом) и заточили не в тюрьму, а в спецбольницу, назначили совершенно замечательную инсулинотерапию, после чего рассудок мой пришел в угодный властям и обществу порядок, а то, что из стройного юноши я превратился в карикатурного толстяка, так это всего-навсего побочные действия. К сожалению, побочные действия мне обошлись не побоку, а по бокам. В больнице первое время мой интеллект не поддавался лечению, и я даже пытался мысленно (бумаги и карандашей не давали) сочинять стихи, пытался писать наподобие Басё танки (знаете, у него потрясающее: "Века одно и то же - обезьяна толпу потешает в маске обезьяны"?). И я писал нечто вроде: "Лучше распустить слюни в предвкушении удовольствий жизни, нежели плевать на окружающий мир", но вскоре мне стихописание (танкописание) надоело, стала гаснуть память, случаться в ней провалы и тогда я стал рисовать сначала карикатуры на соседей по палате и медперсонал, рисовал зубной пастой и пальцем, как самые изощренные художники, а потом перешел на абстрактные композиции. Сам я отлично понимал их символику, но окружающим это было не по силам, а главное - не по уму. И меня постоянно бранили за беспорядок и нередко били.
Я стал замечать, что намного превосхожу медперсонал, не говоря о коллегах по несчастью, не только жизненной энергетикой, но и сообразительностью. Медикам же почему-то казалось с точностью до наоборот, они даже жалели меня и не стесняясь моего присутствия, обсуждали печальную перспективу моей болезни в то время, как я совершенно выздоровел.
Хорошо хоть, что длилось это недолго и меня вскоре выписали, назначили пенсию во искупление прежних противозаконных действий и разрешили посвятить себя творчеству, больше не выходя ни на работу, ни тем более на площадь. Я пытался, было, писать стихи и прозу, но наскучился техническими трудностями (у меня не было пишущей машинки, её изъяли милиционеры, поэтому приходилось писать по бумаге печатными буквами, а это чрезвычайно утомительно, сами попробуйте). По той же причине я не стал писать большие картины маслом, а освоил технику акварели. С той поры я написал немало прелестных вещиц. По секрету скажу: помимо воды я обязательно использую в работе слюну, она сообщает особый колорит и какой-то лаковый отблеск.
У меня было несколько выставок в столице и сейчас готовится передвижная экспозиция по всей Европе. Только эксперты-искусствоведы постоянно воруют лучшие работы и я обязательно не досчитываюсь их сотнями каждый Божий день.
Вчера я нарисовал почему-то заснеженный лес, на опушке - ярко пылающий костер, около которого спит, как убитый, усталый человек в древнегреческом хитоне и сандалиях. Но я-то совершенно точно знаю, что он действительно спит и видит мраморные сны, потому что действительно убит. Над ним кружат не то вороны, похожие на змей с хищными клювами, не то летучие змеи с мощными крыльями, если такие бывают. Впрочем, в древней Греции все бывает.
Спящий человек мне кого-то сильно напоминает, чуть ли даже не самого себя, но мне никак не удается увидеть в зеркале свое лицо спящим, обязательно с закрытыми глазами. А с открытыми глазами я на того человека у костра вовсе не похож, потому что глаза у него голубые, а у меня зеленовато-карие.
VIII
И снова, как когда-то, пал зимний туман на псофидские угодья. Опять собралась семья Фегея у разожженного очага, только на этот раз дочь его Алфесибея была в черном одеянии, как же - вдова; её супруг Алкмеон пропал пару лет тому назад при невыясненных обстоятельствах.
Оба брата, Агенор и Проной, ездили по его следам, вели поиски, были и в Дельфах, и в Додоне, где следы потерялись, словно в воду канули. Что ж, там неподалеку протекает река Ахеронт и возможно ненасытные Эринии вынудили его, спасаясь, спуститься прямиком в подземное царство.
Вот и сейчас Агенор снова говорит, что хватит горевать, пора сестре жить новой жизнь, а Алфесибея возражает.
- Сердце-вещун ещё на что-то надеется; может быть, снова в такой же зимний вечер раздастся настойчивый стук в дверь и появится долгожданный...
И действительно в это мгновение раздался настойчивый стук и в дверном проеме появился заснеженный путник, в котором домочадцы тотчас признали Алкмеона.
- Где же ты пропадал, горемычный? Замучили тебя, поди, неотступные мучительницы? Вот ты какой мрачный и осунувшийся...
Алкмеон ответствовал Алфесибее:
- Где я только не был... Действительно, замучили проклятые... Надеюсь, боги дадут вскоре избавление. Простите, родные, не поздоровался с вами. Здравствуйте, дорогие мои! Как я мечтал снова увидеть вас всех! Впрочем, я не один, со мной ещё мальчик, пастушок, тоже совсем замерз в дороге. Его мне в провожатые дали добрые люди, а он несмышленыш совсем, за ним самим следить надо. Вот переночуем, завтра ещё одно дело уладим и - надеюсь мучения для меня закончатся окончательно.
Алфесибея засуетилась, попыталась ужин спроворить, но Алкмеон есть ничего не стал, отговорился усталостью. Только спросил разрешения у жены, когда остался с ней наедине, забрать подаренное ей ожерелье, дескать, хочет отдать его, как искупительный вклад в храм Аполлона в Дельфах, чтобы получить, наконец, полное очищение.
Алфесибея ответила полным согласием, только была поражена отстраненностью и холодностью мужа. Странно, словно он совершенно не рад был её видеть, не соскучился по её живому теплу в бесконечных скитаниях. Даже не погладил, не прикоснулся.
А Алкмеон как присел у очага, так и прикорнул и спал до утра сидя и не раздеваясь.
Мальчика Актура увели в людскую, там накормили и напоили красным вином. От вина, обильной еды и тепла мальчуган осоловел, размяк и разговорился. Сначала слугам псофидского царя детские россказни показались забавными, потом глупыми, а потом слуги кое-что, видимо, смекнули и позвали в людскую Агенора и Проноя. Царевичи послушали-послушали пастушка, потом забрали мальчика, увели его с собой и вернулись к слугам через время уже без него, строго-настрого наказав никому не пересказывать безумных детских баек. Дескать, Эринии и его детский рассудок повредили. Наплевать на его россказни, растереть и забыть.
А слуги что - как прикажут господа - так и ладно.
Утром проснулся Алкмеон, хлебнул наскоро воды, спросил про пастушка, но ему ответили, что мальчик ночью внезапно приболел и его сразу же царевичи повезли к лекарю в соседний город, потому что их псофидский целитель недавно умер. Алкмеон даже не переспросил, в какой город увезли пастушка, наскоро простился с семейством псофидского царя, поклонился Алфесибее, не взглянув ей в глаза, и ступил за порог, унося с собой ожерелье Гармонии все в том же своем поясе.
Утро было холодное и дождливое. Холодный белесый туман накрыл словно тяжелое одеяло окрестные горы, дорогу и редкие строения. Ближе к полудню возвратились Агенор и Проной, вошли в дом и сразу же прошли к столу. Старший брат достал из сумы знакомое ожерелье и бросил его на скатерть.
- Вот тебе назад украденное, сестра! А с вором мы разобрались.
- Как разобрались? С каким вором? Я сама отдала ночью ожерелье Алкмеону, супругу горемычному, чтобы он закончил свое очищение. Что с ним? Где он?
- Не муж он тебе давно, а гнусный обманщик. Он уже год почти, как стал мужем речной нимфы Каллирои, которой и обещал принести твое ожерелье в знак своей любви и преданности. Мы покарали его за измену, а тело его брошено в воду у переправы через Метавр. Собаке и смерть собачья.
Ничего не ответила Алфесибея братьям, вышла сразу же из дому и затерялась в белесом тумане.
Только ярче вспыхнул огонь в очаге от порыва пронесшегося ветра, и отсвет огня окрасил алмаз ожерелья в тот же кровавый цвет, что и остальные самоцветы рокового украшения.
А сегодня это ожерелье находится в центральном музее Афин, его охотно показывают заезжим туристам, число которых все прибывает, и юная экскурсоводша с похожими на влажные сливы глазами рассказывает порой и "новым русским" трагическую историю, связанную с ним. Семь алмазов окрасились при переходе от владелицы к владелице в кровавый цвет, заставив расплатиться за украшение ценой жизни; семь красавиц погибли, не вынеся роковой тяжести ожерелья Гармонии во исполнение змеиного заклятья. Семела, Агава, Дирцея, Ниобея, Иокаста, Эрифила, Алфесибея - вот полный перечень имен несчастных женщин.
Дай Бог, люди наконец поймут, что золото - зло, что огонь злобы и зависти оставляет после себя только золу сгоревших мечтаний, и нельзя проливать безнаказанно кровь, не рискуя вызвать Эриний, воинственных неустанных мстительниц. Истинное очищение - несовершение злодеяний. Об этом говорят и мраморные сны - проблески коллективной памяти человечества.
30-31 мая 1998
Вспомнил Алкмеон и какую нечеловеческую жертву ему пришлось принести ради успеха будущего похода, впрочем, он никогда и не забывал, что пришлось выполнить отцовский наказ и покарать родную мать, подтолкнувшую отца к фивской войне. Что ж, Эпигоны победили, в немалой степени благодаря ему, хотя и ценой больших потерь. Стала налаживаться послевоенная жизнь, был избран новый фивский царь Ферсандр. Вот при его дворе пируют победители на тризне Эгиалея, сына Адраста. Убитый горем старец-отец принимает соболезнования и сочувствия и вдруг слышит вопрос: "Где же алкмеон, вождь Эпигонов?"
И ответил старец:
- Боги наказали его безумием. Долго укрывал его Аполлон от неусыпных Эриний его матери, а моей сестры Эрифилы. Но вот был выполнен воинский долг, обеспечена победа в войне и матереубийцу настигла заслуженная кара. Нет прощения и мне, позабывшему о сестре, в пылу сражений.
И снова замолк величественный старец, забывшись в своем горе.
А возвратившаяся память Алкмеона перелистывает воспоминания, как ветер палую листву. Горечь дымится при ворошении осенней опади. Вспомнилось, как он, жалкий и бледный, с всклокоченными волосами и блуждающими от страха глазами постучался в дверь дома псофидского царя Фегея. Около очага тогда находились помимо главы дома и его супруги также его сыновья Агенор и Проной со своими женами и дочь царя, красавица Алфесибея.
Вошедший юноша бросился прямо у очага к ногам хозяев дома. Его подняли. Расспросили о причинах тревоги, его снедающей.
- Не бойся! Гостей у нас никто не посмеет обидеть.
- Мои мучительницы постоянно при мне, только видны они мне одному, а для вас незримы.
- Кто же они?
- Эринии.
- Чего же ты хочешь?
- Очищения. Может быть, вы спасете меня. Где я только не был, прошел всю Элладу - нигде не нашел понимания и прощения.
- Но кто ты и в чем состоят твои прегрешения?
- Неужто вы не слыхали об Алкмеоне-матереубийце?
Сыновья Фегея с укоризной посмотрели на пришельца: "Как же он посмел потревожить наши палаты? Как посмел привести за собой жутких преследовательниц, от которых не бывает спасения?"
Только женщины, жена Фегея и его дочь Алфесибея, выказали сочувствие страдальцу, пожелали услышать его дальнейший рассказ о злоключениях.
И несчастный скиталец, опустившись на сиденье, покрытое медвежьей шкурой, поведал подробности своей горемычной жизни, начиная с раннего детства, с отцовского наказа, со службы Аполлону... Не миновал он и самого страшного - рассказа в деталях, как вынужден был совершить тягчайшее свое преступление. Долго лилась его речь, постепенно становясь более связной и менее косноязычной.
Его внимательно выслушали все обитатели дома, но только Фегей обратился к гостю:
- Жалко мне тебя, несчастный человек, но не менее виноват твой отец и Аполлон. Первый, потому что не предотвратил страшное преступление, не удержал твою руку. Они - подлинные убийцы, а не ты, дитя мое. И думаю, что мои близкие согласны со мной.
Общее молчание было подтверждением его предположения, общим одобрением решения псофидского царя.
Алкмеону предоставили ночлег, а наутро Фегей совершил обещанный накануне обряд очищения. Фегей не только помог Алкмеону, но и практически усыновил его.
Текло время. Алкмеон и Алфесибея почувствовали неодолимую тягу друг к другу. Заметили их взаимное влечение и все остальные домочадцы. Братья были весьма недовольны и как-то высказались прилюдно о том, что пришелец недостоин руки их сестры, к тому же он беден и не сможет заплатить положенный по обычаю выкуп за невесту - вено.
Услыхав последний упрек, Алкмеон усмехнулся и, расстегнув свой широкий пояс, вынул из его полости необыкновенное ожерелье, красы неописуемой: на золотом обруче крепились на золотых нитях семь золотых треугольных пластин, в центре каждой багровел драгоценный камень и лишь на седьмой пластине сверкал крупный незамутненный алмаз.
- Как вы считаете, может ли подобная вещь послужит должным выкупом? Во сколько коров можно оценить это украшение?
Фегей по-отечески ответил:
- Даже во всей Аркадии не хватит стад. Нет цены этому ожерелью.
- Позволь же, отец, передать его тебе и попросить руки твоей дочери.
- Твоему подарку самое место на шее Алфесибеи, а не в моей казне, и я от всего сердца благословляю ваш союз, - заявил растроганный псофидский царь и обвил ожерельем зардевшуюся от смущения и одновременно счастья скромницу-дочь.
Началась новая жизнь, и все бы ничего, но не посылали эллинские боги детей новоявленным супругам. Значит, обряд очищения не удался полностью и материнская кровь не была смыта с рук убийцы окончательно. Опять стали Эринии мелькать перед глазами Алкмеона, и братья Алфесибеи посоветовали её мужу отправиться за советом в Дельфы.
У порога дельфийского храма его встретила Манто, дочь Тиресия, которую в свое время захватили Эпигоны на пророческой башне в Фивах и переслали её в Дельфы, посвятив Аполлону. Она поведала бывшему господину, что Аполлон в его случае бессилен, ибо над Эриниями властвует только одна богиня, Мать-Земля. И следует Алкмеону идти в Додону, где растет дуб этой самой древней богини, где гуляют её кроткие голубицы и пророчествуют жрецы-Селлы.
Алкмеон направился в Додону, с утроенной яростью преследуемый Эриниями. Нашел он дуб богини, нашел меж его корневищ жрецов, и Селлы внимательно выслушали страдальца.
Следующий ответ прозвучал из их уст:
- Поскольку Мать-Земля осквернена твоим преступлением, она отказывает тебе в очищении. Успокоение ты найдешь только там, где новая земля, не существовавшая во время твоего преступления и не бывшая следовательно его свидетельницей.
Страдалец потерял последнюю надежду. Разве можно найти где-нибудь новую землю, когда есть только одна, единожды рожденная. Значит, он обречен на вечные муки.
С тяжелым сердцем и мутным сознанием ушел Алкмеон из Додоны. Эринии неслись за ним, как волосы, развевающиеся по ветру. Они вцепились в него с жесточайшим упоением и необыкновенной силой.
VII
Почему я обречен на такие же мучения? Почему эринии меня преследуют? Я не матереубийца, хотя принес своей матери немало горьких минут и разочарований. Но такова жизнь. Все мы, как цирковые лошади, бегаем по кругу до посинения, не умея и не желая перескочить через барьер.
Я не матереубийца, но чуть не погубил свою горячо любимую жену. Я причина её неудач, её болезней и, главным образом, потому что совсем не тот человек (по её же словам), за которого она выходила замуж. Тогда я был подающим надежды (до сих пор подаю) молодым (постарел) поэтом, неплохим хирургом, а сейчас - тупое бессердечное животное, едва-едва прикрывающее картонной маской добропорядочности отвратительное мурло прожженного эгоиста, который инстинктивно озабочен только удовлетворением своих примитивных инстинктов: обжорства, лени и изощренного сластолюбия.
Вот уже четверть века, как я практически не ударил пальцем о палец; то, что я сообщал ранее о своей работе в газете или издательстве, а тем более в школе - очередное мозговое завихрение, провал в памяти.
Я круглыми днями сижу в квартире, купленной родителями моей жены, без конца жую, ем сыр, колбасу, котлеты, ветчину, маслины, суп, оливки, плов, опять бутерброды с сыром и колбасой, и сигареты, сигареты, сигареты. Наша квартира пропиталась табаком, точно общественная "курилка". Если в доме заводится алкоголь, я выпиваю его незамедлительно. И целый день пью чай и кофе, после чего сплю, не разбирая времени. Сплю лежа и сидя, полустоя и полулежа. Иногда я смотрю телевизор, но мало что понимаю, может ещё и потому что постоянно прыгаю с канала на канал, переключаясь с кнопки на кнопку, благо изобретен пульт, позволяющий не подходить к телевизору.
Нередко я сажусь на стул, стоящий на балконе, курю уже там, стряхивая пепел на улицу и с наслаждением глядя, как белые частицы пепла словно тополиные пушинки плывут по слоистому воздуху. Неизъяснимое удовольствие доставляет мне постоянное сплевывание, брызги клейкой слюны напоминают мне капли семенной жидкости, которой я бы хотел залить весь мир. Жена давно меня не любит и не живет со мной. Наши двое сыновей совсем на меня не похожи: один - голубовзорый блондин, а другой - рыжий нахаленок с разноцветными глазами, чрезвычайно похожий на одного непотопляемого государственного деятеля, негодяя даже по чмокающей фамилии. Нет-нет, я ни на что конкретно не намекаю, тем более, хотя моя жена и экономист, но работает не в правительстве и даже не в банке, а в управлении большой нефтяной компании, занимается аудитом.
Когда я плюю с балкона на весь окружающий мир, мне становится много легче, и я вспоминаю, как в детстве мечтал научиться летать на самолете, чтобы улететь из этой гребаной страны к чертовой матери, и жениться на балерине, чтобы она не нуждалась в посторонней поддержке. Тогда у меня тоже случалось повышенное слюноотделение, но я не плевался на пол или в окружающих, я тогда брал хорошую умную книгу, скажем, Чехова и аккуратно пускал часами прозрачную струйку вдоль канавки между двумя самыми трогательными страницами. Когда она почти добегала донизу и готова была упасть, перелившись через каптал, я быстро втягивал её назад, чтобы в книжной канавке ничего не осталось. Я любил книги и по возможности обращался с ними аккуратно и бережно. Иногда страницы все-таки намокали и я проглаживал их утюгом до полной хрустящей сухости. Так я готов был играть часами, но мне редко удавалось для этого оставаться в полном одиночестве, а при людях - какая возможна полноценная игра. Не поймут и не оценят, ещё и по шее надают за изобретательность и инициативу. Зато сейчас я сам себе хозяин, сам себе господин и почти всегда в одиночестве. Сыновья явно избегают меня, а жена порой не появляется неделями, говорят, она - в постоянных командировках. Знаем мы эти командировки.
И никто не догадывается, что в полнолуние ко мне возвращается память. И я оглядываюсь аж на тридцать лет, когда 23-летним юношей, только-только окончившем мединститут, вышел на Пушкинскую площадь с протестом против ввода наших доблестных войск в Чехословакию. Тогда были перебои с хлебом, особенно с белым. С танками у нас перебоев не было. Танки, покачиваясь как пресс-папье, прошли не только по Праге или по правде, танки прошлись по моей судьбе.
Меня немножко побили доблестные дружинники, доблестные милиционеры, а потом пожалели (отходчив русский человек, особенно с партбилетом) и заточили не в тюрьму, а в спецбольницу, назначили совершенно замечательную инсулинотерапию, после чего рассудок мой пришел в угодный властям и обществу порядок, а то, что из стройного юноши я превратился в карикатурного толстяка, так это всего-навсего побочные действия. К сожалению, побочные действия мне обошлись не побоку, а по бокам. В больнице первое время мой интеллект не поддавался лечению, и я даже пытался мысленно (бумаги и карандашей не давали) сочинять стихи, пытался писать наподобие Басё танки (знаете, у него потрясающее: "Века одно и то же - обезьяна толпу потешает в маске обезьяны"?). И я писал нечто вроде: "Лучше распустить слюни в предвкушении удовольствий жизни, нежели плевать на окружающий мир", но вскоре мне стихописание (танкописание) надоело, стала гаснуть память, случаться в ней провалы и тогда я стал рисовать сначала карикатуры на соседей по палате и медперсонал, рисовал зубной пастой и пальцем, как самые изощренные художники, а потом перешел на абстрактные композиции. Сам я отлично понимал их символику, но окружающим это было не по силам, а главное - не по уму. И меня постоянно бранили за беспорядок и нередко били.
Я стал замечать, что намного превосхожу медперсонал, не говоря о коллегах по несчастью, не только жизненной энергетикой, но и сообразительностью. Медикам же почему-то казалось с точностью до наоборот, они даже жалели меня и не стесняясь моего присутствия, обсуждали печальную перспективу моей болезни в то время, как я совершенно выздоровел.
Хорошо хоть, что длилось это недолго и меня вскоре выписали, назначили пенсию во искупление прежних противозаконных действий и разрешили посвятить себя творчеству, больше не выходя ни на работу, ни тем более на площадь. Я пытался, было, писать стихи и прозу, но наскучился техническими трудностями (у меня не было пишущей машинки, её изъяли милиционеры, поэтому приходилось писать по бумаге печатными буквами, а это чрезвычайно утомительно, сами попробуйте). По той же причине я не стал писать большие картины маслом, а освоил технику акварели. С той поры я написал немало прелестных вещиц. По секрету скажу: помимо воды я обязательно использую в работе слюну, она сообщает особый колорит и какой-то лаковый отблеск.
У меня было несколько выставок в столице и сейчас готовится передвижная экспозиция по всей Европе. Только эксперты-искусствоведы постоянно воруют лучшие работы и я обязательно не досчитываюсь их сотнями каждый Божий день.
Вчера я нарисовал почему-то заснеженный лес, на опушке - ярко пылающий костер, около которого спит, как убитый, усталый человек в древнегреческом хитоне и сандалиях. Но я-то совершенно точно знаю, что он действительно спит и видит мраморные сны, потому что действительно убит. Над ним кружат не то вороны, похожие на змей с хищными клювами, не то летучие змеи с мощными крыльями, если такие бывают. Впрочем, в древней Греции все бывает.
Спящий человек мне кого-то сильно напоминает, чуть ли даже не самого себя, но мне никак не удается увидеть в зеркале свое лицо спящим, обязательно с закрытыми глазами. А с открытыми глазами я на того человека у костра вовсе не похож, потому что глаза у него голубые, а у меня зеленовато-карие.
VIII
И снова, как когда-то, пал зимний туман на псофидские угодья. Опять собралась семья Фегея у разожженного очага, только на этот раз дочь его Алфесибея была в черном одеянии, как же - вдова; её супруг Алкмеон пропал пару лет тому назад при невыясненных обстоятельствах.
Оба брата, Агенор и Проной, ездили по его следам, вели поиски, были и в Дельфах, и в Додоне, где следы потерялись, словно в воду канули. Что ж, там неподалеку протекает река Ахеронт и возможно ненасытные Эринии вынудили его, спасаясь, спуститься прямиком в подземное царство.
Вот и сейчас Агенор снова говорит, что хватит горевать, пора сестре жить новой жизнь, а Алфесибея возражает.
- Сердце-вещун ещё на что-то надеется; может быть, снова в такой же зимний вечер раздастся настойчивый стук в дверь и появится долгожданный...
И действительно в это мгновение раздался настойчивый стук и в дверном проеме появился заснеженный путник, в котором домочадцы тотчас признали Алкмеона.
- Где же ты пропадал, горемычный? Замучили тебя, поди, неотступные мучительницы? Вот ты какой мрачный и осунувшийся...
Алкмеон ответствовал Алфесибее:
- Где я только не был... Действительно, замучили проклятые... Надеюсь, боги дадут вскоре избавление. Простите, родные, не поздоровался с вами. Здравствуйте, дорогие мои! Как я мечтал снова увидеть вас всех! Впрочем, я не один, со мной ещё мальчик, пастушок, тоже совсем замерз в дороге. Его мне в провожатые дали добрые люди, а он несмышленыш совсем, за ним самим следить надо. Вот переночуем, завтра ещё одно дело уладим и - надеюсь мучения для меня закончатся окончательно.
Алфесибея засуетилась, попыталась ужин спроворить, но Алкмеон есть ничего не стал, отговорился усталостью. Только спросил разрешения у жены, когда остался с ней наедине, забрать подаренное ей ожерелье, дескать, хочет отдать его, как искупительный вклад в храм Аполлона в Дельфах, чтобы получить, наконец, полное очищение.
Алфесибея ответила полным согласием, только была поражена отстраненностью и холодностью мужа. Странно, словно он совершенно не рад был её видеть, не соскучился по её живому теплу в бесконечных скитаниях. Даже не погладил, не прикоснулся.
А Алкмеон как присел у очага, так и прикорнул и спал до утра сидя и не раздеваясь.
Мальчика Актура увели в людскую, там накормили и напоили красным вином. От вина, обильной еды и тепла мальчуган осоловел, размяк и разговорился. Сначала слугам псофидского царя детские россказни показались забавными, потом глупыми, а потом слуги кое-что, видимо, смекнули и позвали в людскую Агенора и Проноя. Царевичи послушали-послушали пастушка, потом забрали мальчика, увели его с собой и вернулись к слугам через время уже без него, строго-настрого наказав никому не пересказывать безумных детских баек. Дескать, Эринии и его детский рассудок повредили. Наплевать на его россказни, растереть и забыть.
А слуги что - как прикажут господа - так и ладно.
Утром проснулся Алкмеон, хлебнул наскоро воды, спросил про пастушка, но ему ответили, что мальчик ночью внезапно приболел и его сразу же царевичи повезли к лекарю в соседний город, потому что их псофидский целитель недавно умер. Алкмеон даже не переспросил, в какой город увезли пастушка, наскоро простился с семейством псофидского царя, поклонился Алфесибее, не взглянув ей в глаза, и ступил за порог, унося с собой ожерелье Гармонии все в том же своем поясе.
Утро было холодное и дождливое. Холодный белесый туман накрыл словно тяжелое одеяло окрестные горы, дорогу и редкие строения. Ближе к полудню возвратились Агенор и Проной, вошли в дом и сразу же прошли к столу. Старший брат достал из сумы знакомое ожерелье и бросил его на скатерть.
- Вот тебе назад украденное, сестра! А с вором мы разобрались.
- Как разобрались? С каким вором? Я сама отдала ночью ожерелье Алкмеону, супругу горемычному, чтобы он закончил свое очищение. Что с ним? Где он?
- Не муж он тебе давно, а гнусный обманщик. Он уже год почти, как стал мужем речной нимфы Каллирои, которой и обещал принести твое ожерелье в знак своей любви и преданности. Мы покарали его за измену, а тело его брошено в воду у переправы через Метавр. Собаке и смерть собачья.
Ничего не ответила Алфесибея братьям, вышла сразу же из дому и затерялась в белесом тумане.
Только ярче вспыхнул огонь в очаге от порыва пронесшегося ветра, и отсвет огня окрасил алмаз ожерелья в тот же кровавый цвет, что и остальные самоцветы рокового украшения.
А сегодня это ожерелье находится в центральном музее Афин, его охотно показывают заезжим туристам, число которых все прибывает, и юная экскурсоводша с похожими на влажные сливы глазами рассказывает порой и "новым русским" трагическую историю, связанную с ним. Семь алмазов окрасились при переходе от владелицы к владелице в кровавый цвет, заставив расплатиться за украшение ценой жизни; семь красавиц погибли, не вынеся роковой тяжести ожерелья Гармонии во исполнение змеиного заклятья. Семела, Агава, Дирцея, Ниобея, Иокаста, Эрифила, Алфесибея - вот полный перечень имен несчастных женщин.
Дай Бог, люди наконец поймут, что золото - зло, что огонь злобы и зависти оставляет после себя только золу сгоревших мечтаний, и нельзя проливать безнаказанно кровь, не рискуя вызвать Эриний, воинственных неустанных мстительниц. Истинное очищение - несовершение злодеяний. Об этом говорят и мраморные сны - проблески коллективной памяти человечества.
30-31 мая 1998