От этого разговора у Виктора Алексеевича осталось смутное чувство «предопределенности», хотя ни в какую предопределенность он не верил. Он попытался отмахнуться и подумал, что Даринька говорит это потому, что они не раз говорили о поездке за границу, когда будет получено наследство. Но тут же почувствовал, что Даринька говорит не о загранице, а о чем-то связанном с жизнью, прочном. И, поддаваясь «голоску из сердца», подумал вдруг: «А не уехать ли совсем?» И тут же отмахнулся.
Но Даринька слушала с в о й голос.
Как начинают вить гнезда птицы, когда приходит пора, она начала прибираться между делом: разбиралась в комодах и сундуках, откладывала, что надо отдать бедным, пожертвовав в комитет помощи славянам, «забрать с собой». Застав ее как-то над сундуками, он пошутил: «Ты вся пропиталась табаком и камфарой, какая-то сундучная страсть у тебя открылась!..» Она сказала: «Надо привести в порядок… мало ли что случится». «Ты вроде тараканов,- усмехнулся он.- Говорят, перед пожаром они начинают суетиться и ползут из дому». Она сказала: «Это правда… и матушка Агния говорила, что перед большим пожаром в Страстном все тараканы поползли из келий и хлебной, и тараканам д а е т с я знать». Он засмеялся и назвал ее милым таракашкой.
Разбираясь, она нашла голубой шарфик, разглаженный и далеко запрятанный, подумала, завернула в тонкую бумагу и положила на дно картонки, где хранилась батистовая прозрачная сорочка - та, маскарадная. Пересмотрела платья, отложила «голубенькую принцессу» - бедной какой-нибудь невесте - и задумалась над «ампир»: «Отдать?..» Виктор Алексеевич не раз просил показаться ему в «ампир». Он читал в газетах об ее триумфе в маскараде: называли ее «красавицей со старого дагерротипа». Но она упорно уклонялась, И вот, когда она раскинула голубой газ на серебристом шелку, в золотых искорках и струйках, вспомнились ей зеркальные белые колонны, люстры, кружащие переливы вальса… Она закрылась руками и увидела все, до мерцания огненных язычков в колоннах, до золотого жгута, зацепившегося на ней за газ… увидела чудесную чужую, отраженную в зеркалах, в колоннах. Когда она так стояла, Виктор Алексеевич застал ее и опять стал просить - показаться ему «графиней». Вся в мечтах, она не нашлась отказать ему. Это случилось вечером, при огнях. Она попросила его уйти, достала батистовую сорочку, бальную, надела газовое «ампир», уложила жгутами косы, пустила локоны по щекам, вколола гребень веретеном, серебряный, веером разметала трэн, оглядела себя в трюмо и позвала взволнованно-смущенно: «Иди, смотри…» Он глядел на нее, чудесную, на ее грудь и плечи,- и живые, и зеркальные, при огнях. Она увидала за собой, в зеркале, умоляющий взгляд его, услыхала страстный, зовущий шепот: «Дара…», испуганно метнулась и оградила себя руками, чтобы не допустить…- но он ничего не видел.
Торопясь все закончить к сроку, как говорил ей г о л о с, она сидела за пяльцами, отрывая часы у сна, и к Сретению Господню закончила работу над покровом на ковчежец с главкой великомученицы Анастасин-Узорешительницы, предстательницы ее перед Пречистой, и отнесла в Страстной монастырь, скрыв себя под вуалькой, чтобы не признала ее мать Иустина-одержимая. И не от себя возложила покров на главку, а протянула, кроясь, монахине пригробничной и шепнула: «Возложите, матушка… по обещанию просящей». И после, вдолге, придя укрытой-незнаемой, на Благовещение, с радостью смиренной увидела на ковчежце лиловый бархат, шитый золотыми колосьями и васильками.
Одиннадцатого февраля - помнила день тот Даринька - праздновалась память преподобного Димитрия Прилуцкого. Даринька ходила в церковь, служила преподобному молебен. В тот день случилось событие, оставившее в сердце ее тяжелый след.
Она пришла из церкви спокойная, радостно-просветленная и увидела необычное на дворе. Ворота были открыты, во дворе толпились пришлые и соседи. У погребов, в снегу, стояли какие-то странные, с темными лицами, закутанные в тряпки и овчины. Женщины были похожи на цыганок, растерзанные, с голой грудью, с детьми в лохмотьях. На черных лицах сверкали жуткие белки глаз. Тощий старик с замотанной головой, кланялся и крестился, а глазевший народ вздыхал и крестился на старика. Дариньке стало страшно. Она увидела Карпа и спросила, что это и почему все крестятся. Карп, тоже крестившийся на странных,
сказал, что это наши, православные, горевые, славянские болгары-сербы, замучили их турки - «вот и пришли к нам жаловаться, чтобы им помогли… вот наши добровольцы все и едут, сирот защищать, на Божье дело». Старик сдернул с руки лохмотья, и Даринька увидела черно-багровую щель на ней, и в этой ужасной щели что-то белело жестко. Ей стало тошно, искрой пронзило ноги, и она вскрикнула: «Господи… кость живая!» «Косточку видать, как истерзали…» - сказал Карп, морщась. Старик ткнул пальцем в «живую кость» и начал мычать и лаять. Потом показал на шершавого мужика, залаял, и тот тоже залаял и замычал. И когда мычал, Даринька увидела, что в его темной глотке вертится и дрожит что-то ужасно страшное… вместо живого языка черный огрызочек какой-то. Народ вздыхал. «Живые мученики»,- вздохнул Карп, Даринька увидела черную женщину с ребенком, с ямами вместо глаз: на голом ее плече лохматилась черная коса. Стали класть старику копейки в шапку. Даринька высыпала все, что было у нее в маленьком кошельке, отошла и заплакала. Вспомнила - и побежала в дом, достала из троицкого сундучка семьдесят рублей, заработанные у Канителева и берегшиеся «на случай», и, не утирая слез, ничего через них не видя, отдала женщине с ребенком. Мученики пошли, народ повалил за ними.
«Вот, б а р ы н я, делается чего на свете!..» - сказал, запирая ворота, Карп.
Дариньку удивило и даже испугало, что Карп назвал ее почему-то «барыней». С того дня так он и называл ее. Почему - Даринька не знала. И не спрашивала его об этом.
19 марта, день памяти мучеников Хрисанфа и Дарии, - было это великим постом, в субботу, - Даринька причащалась. Придя из церкви, благостная и просветленная, она увидела на столе корзину белых гиацинтов и большой торт, любимый ее, из сбитых сливок, от немца на Петровке, где когда-то пила она шоколад с Димой, подумала с грустной нежностью, что Виктор Алексеевич все-таки не забыл, что сегодня день ее Ангела,- а она ему не говорила, - и улыбнулась на торт со сливками: «Забыл, что сегодня пост». И увидела вложенную в бумажное кружево карточку. У Дариньки захолонуло сердце, когда читала она написанное знакомым почерком: «С Ангелом, Дари!» Она стала осматривать гиацинты, и там, в кудрявых, хрупких, будто из снежного фарфора, колокольчиках, пряталась такая же точно карточка, с теми же грустными словами, - почувствовалось так Дариньке, - «С Ангелом, Дари!»
Вернувшись со службы и узнав все, Виктор Алексеевич почувствовал себя раздавленным: Даринька не напоминала, а он забыл, что сегодня ее день Ангела. В раздражении он не мог удержаться и спросил Дариньку: «Ты ему писала?..» Она покачала головой. Он сказал: «Ты права, что не удостоила меня ответом». Она ему предложила, не подумав, торта. Его передернуло, он вскочил и крикнул: «Ты… научилась издеваться!..» После он целовал ей руки, просил прощения. Торт отослали в детскую больницу: ни Анюта, ни Прасковеюшка, ни Карп не ели постом скоромного.
В конце марта - двухлетие их встречи - адвокат по разводным делам сообщил, что, ознакомившись с делом, он пришел к выводу, что развода добиться не удастся. Противная сторона заявляет, что супружескую верность нарушил истец: бесспорное доказательство - открытое его сожительство с бывшей послушницей Страстного монастыря, цеховой Дарьей Королевой. Госпожа Вейденгаммер развода пока не требует, а начинает процесс о взыскании на содержание детей и ее самой в соответствии с ожидаемым наследством. Если же намерены настаивать на разводе, ее адвокат представит консистории дело из архива монастыря «о побеге белицы, цеховой Дарьи Королевой при соучастии инженера В., к последнему».
События устремлялись, узлы как-то сами рассекались: все совершалось как по плану,- «выталкивало и направляло, куда н у ж н о».
В апреле на Фоминой другой адвокат доложил о положении дела о наследстве. Бийские прииски дают остаток по активу в 18 тысяч. Компаньоны-англичане предлагают 20 при ликвидации без суда. По договору процесс придется вести в Иркутске. Можно, конечно, потягаться, вытащить кое-что еще. Виктор Алексеевич судиться не захотел. «Миллионный» дом на Тверском бульваре «висит на волоске», подрядчик Р. требует по второй закладной с процентами за три года, предлагает оставить дом за собой, с переводом долга кредитному обществу, и соглашается дать в очистку только из уважения 25 тысяч чистоганом. Можно довести и до торгов, но можно и промахнуться ввиду начинающейся войны. После переговоров подрядчик накинул еще пятерку, и Виктор Алексеевич согласился. Сказал Дариньке: «От наших миллионов осталось только полсотни тысяч». Даринька сказала: «Довольно с нас». Дом на Тверском бульваре стал называться «Романовкой», а над Виктором Алексеевичем смеялись, называли «инженером-бессребреником».
В начале мая приятель сообщил из Петербурга, что за проект назначили Виктору Алексеевичу «в поощрение» три тысячи, и советовал выждать время, а пока согласиться принять участок между Орлом и Тулой, старшим инженером движения в Мценск. Виктор Алексеевич понял, что его выживают из Москвы: у бывшего тестя большие связи в управлении дороги. В раздражении он решил было бросить службу. Но случилось «странное совпадение»…
В самый тот день, как пришло письмо от приятеля, он искал в газетах для Дариньки на лето спокойную дачу-усадебку, чтобы переменить место и впечатления, и прочел,- бросилось в глаза: «Под Мценском, на живописной Зуше…» Под М ц е н с к о м! По случаю семейного раздела продавалась недорого, за 12 тысяч, барская усадьба-дача Уютное, с лесом, лугами по речке Зуше. яблочный сад, парк, вишенник, лошади, охота, лодки, рядом церковь… Что-то ему мелькнуло… когда прочитал он - «Уютное»… н поразило, что - т о ж е М ц е н с к, и…- что-то такое связано с… Уютное?.. Не мог припомнить. Эти места он знал, не раз там бывал, в разъездах,- тихие места, лесные. Даринька леса любила… Он поглядел на карту. Мценск, Горбачево, Козельск, Тихонова Пустынь, Жиздра… Козельск?.. там эта знаменитая Оптина пустынь. Задумался,- и, «неожиданно для себя», спросил Дариньку, проносившую стопочку белья: «Дара… хочешь хозяйничать, помещицей?» Она остановилась. «Это… в деревне?» «Да, в барской усадьбе, называется Уютное… у нас будут лошади, цветы, сад… Ты лошадок любишь…» - сказал он ласково, как ребенку. Она улыбнулась светло. «Да, я люблю лошадок».- «Там большие леса, близко Оптина пустынь и рядом церковь, в селе… Уютное!..» И он вспомнил, что ему мелькнуло в мыслях. Она быстро спросила, запыхавшись: «Это почему? мы едем, да?» Он смотрел, как светилось ее лицо. «Если ты хочешь, мы уедем совсем туда… будешь кататься на лошадках, править, сажать цветы… вишни, яблоки… и там большие монастыри, старинные…» - «Большие монастыри?!..» - повторила она, светясь. «Да, большие монастыри…»- сказал он шепотом, вспомнив вдруг, как она недавно говорила, что в и д е л а…- «и там б о л ь ш и е м о н а с т ы р и…». «Ты сказал… называется Уютное?..»-перебила она его, радостно осветив глазами. Он посмотрел в газету: «Да… Уютово… но это одно и то же».-«Уютово… так и написано?..» И они встретились глазами. Их мысли встретились, но они не сказали, о чем подумали. Вспомнили оба счастливый день, морозный, ясный, монастырь и матушку Виринею-прозорливую: «Господь вас обоих и пожалеет, обоих и привеет, как листочки, в уюточку». Даринька положила на стол белье, сложила под шеей руки, ладошками… «Хочешь?..» - спросил он ее опять. «Хочу!.. - вскрикнула она с радостной мольбой.-Господи! так… хочу, хочу!..» И в глазах ее заблестели слезы. Он взял ее руку, поцеловал и почувствовал легкость в сердце. «Мы уедем… тебе понравится»,-сказал он. Она перекрестилась и тихо, будто в себя, сказала: «Там будет хорошо».
Решилось сразу. Виктор Алексеевич телеграфировал, что принимает Мценск. Съездил, взглянул - и купил усадьбу. Вернулся легкий. Дом оказался приятным, светлым, сад распускался, было благоуханно, тихо, в кустах по речке заливались соловьи, куковала в бору кукушка. Начали готовиться в отъезду.
В половине мая, когда Виктор Алексеевич был на службе, Даринька выкапывала из клумбы маргаритки, чтобы снести на кладбище, матушке Агнии и Виринее-прозорливой. Было жарко, полдень, нежилась сирень на солнце, Даринька нарвала сирени. Когда ломала сирень, услыхала, что кто-то за кустами. Выглянула - и оторопела: Дима?!.. Вагаев шагал по клумбам в белой блиставшей куртке, придерживая саблю, позванивали знакомо шпоры. Пряча лицо в сирень, Даринька смотрела неподвижно. «Не ждали? - крикнул Вагаев, запыхавшись. - Только на минутку, мимоездом… не мог не…» Черные его глаза сияли. Он снял фуражку и положил на куст сирени. «Не сердитесь? - спросил он, как когда-то.-Я вас встревожил, милая Дари?..» - «Нет, я рада…- шептала Даринька оторопело,- Виктор Алексеевич на службе, я такая грязная: копалась. Вы… проездом?..» - «Да, в армию. Сядемте, Дари…- показал он на старую скамейку.- Ваше письмо я понял. И ваше «невозможно» тоже… понимаю. Писал вам… У вас чудесно, все сирень… Можно?..-потянул он.из букета ветку.- Светлая вы какая… Дари!..»
Даринька была в белом пикейном платье, с длинными косами, как она ходила дома. Пряталась в букет, дышала. Вагаев саблей царапал землю.
«Виктора не увижу. Скажите, заезжал проститься. Скажите, что… Не закрывайтесь, дайте на вас глядеть. Чудесная… стали еще юней… Ну, зачем же плакать… Можно?..» Он поднял ее руку и поцеловал. «Вся в земле… я маргаритки… вы… на войну?» - «Да, в армию. Я вас встревожил, но я не мог не…» - говорил он ей, ее руке, поглаживая тихо. «Нет, вам я рада…- через силу сказала Даринька,- мы тоже… уезжаем, совсем… в Мценск…» - «Мценск? Вот как… Знаю, как раз поеду мимо. Мы еще встретимся, Дари? правда, мы встретимся…?» - «Да, мы встретимся».
Вагаев взял с куста фуражку.
«Я счастлив, что еще раз увидел… вас, чудесную! и все - чудесно! Милая Дари, мы остаемся вечными друзьями, да?..» - «Да…- сказала через слезы Даринька, уже не видя,- дайте… я перекрещу вас… Дима…» - «Да, перекрестите. Мама крестила, а теперь вы, другая милая…» Не видя, Даринька утерла сиренью слезы. Он склонился к ней. Она его перекрестила, истово, смотря в глаза, притронулась руками к темной голове, к играющим височкам, все таким же, поцеловала над глазами. Он поцеловал ее у бровки. «Не буду больше вас… пора… как взволновался, увидал вас… но перед вами мне не стыдно… Ну, до свидания, Дари… до сви-дания?..» - «Да…» - шепнула она вздохом, ничего не видя. «Дайте мне…» - потянул он белую сирень, какой она утерла слезы. «Все возьмите…» - «Нет, только э т у, вашу… Нежный ангел!.. Помните, Дари… ведь это правда, это не стихи… «Прости, он рек, тебя я видел… и ты… н е д а р о м мне сиял…» Это - з д е с ь. Я счастлив, Дари… я очень счастлив… очень! я в и д е л вас. Вот, смотрю на вас, запоминаю… Дари!..» Он держал ее руку и смотрел, запоминал. Даринька помнила: в глазах его блестели слезы, «Ну… до
с в и - д а - н и я…»
Даринька слышала его шаги. Не различала белого пятна в деревьях, в солнце. Слышала веселый окрик: «А, Карп! ну, как, гвардеец?» Что-то говорили, «…чудесно!..» - узнала она голос. Это «чудесно» осталось в ней слепящим блеском.
События стремились. В конце мая заговорили о скандале, о «детских душах», о чрезвычайном следствии, о высочайшей резолюции - «вскрыть гнойник, всемерно, беспощадно». Шептали имена, упоминали о бароне, о приютах, о девочках-сиротках, о «Паньке». В газетах сообщили о самоубийстве барона Р. Его нашли на косяке в зимнем саду, под пальмой: удавился на шелковом шнурке, висел весь синий, с вываленным языком, ужасный. Виктор Алексеевич был поражен не этим, а «совпадением»: после «Яра» были у барона, и с Даринькой случился обморок: привиделся барон - под пальмой! - в образе дьявола, как на цыганских картах, синий, скалится, вывалив язык, Виктор Алексеевич не сказал Дариньке, боялся, что ее расстроит.
В конце июня отъезжали в Мценск. Дарииька сходила к Марфе Никитишне, проститься: больше не было у нее никого з д е ш н и х. Просвирня прослезилась, благословила Дариньку «Скоропослушницей», как дочь родную называла - «деточка моя сердешная». Пожелала - в р а д о с т и успокоиться. Догадывалась она, что по младенчику Даринька горюет,- не доносила. «Пошлет тебе, деточка, Господь р а д о с т ь, молись Гурию, Симону и Авиву, семейные покровители». Знала Даринька, чего желает ей просвирня, знала, что э т о г о не будет. Поклонилась в пояс, как кланялась матушке Агнии: «Спасибо, матушка, на добром слове, недостойная я р а д о с т и». Даже погрозилась на нее просвирня: «Грех, грех отчаиваться, великий грех! все и говори, смиренно: «Да будет мне по глаголу Твоему, Господи!» И дала совет побывать в Шамордине, под Оптиной, наведаться к старице-матушке Анфисе - московская, подружка ее была. «Вот уж чистое-то сердце… утешит, сама увидишь». Даринька отслужила панихиды на могилках, поплакала. Простилась с переулком, с крылечком, с садом. Было светло и грустно. Остановилась у сирени. Смотрела в небо и молилась.
Вещи были отправлены. Комнаты серели пустотой. Анюта топотала: скорей бы на машину. Даринька брала ее охотно. Было хорошо, что и Карп поедет, человек надежный, верный, с ним спокойно. Карп любил хозяйство, лошадей, тихие места и богомолья. Радовался, что побывает в Оптиной: неподалеку. Попросился сам, надоело ему «в камнях мотаться».
Перед отъездом Даринька сказала, что надо непременно поехать к Троице, благословиться у батюшки Варнавы: сам ей наказал.
Были у Черниговской. Цвели луга. У домика отца Варнавы было полно народом. Долго ждали, Виктор Алексеевич кривился. Наконец вошли. Батюшка не помнил, кто такая. Даринька напомнила. Он всмотрелся - и тут припомнил. Пошутил: «Помню, помню… была Дарья, а вот, барыня стала, чисто п о м е щ и ц а… помню, п у г а н а я была, а вот теперь и не боишься… помню, помню…» Оба изумились, что батюшка сказал - п о м е щ и ц а. Правда, теперь - помещица. Виктор Алексеевич чувствовал себя смущенно. Батюшка спросил, как имя. «А-а… помню, помню, победитель. Вот и п о б е ж д а й». Благословил на путь. «Оптино… вот вы и опытные будете… хорошо, дочка, выбрала, у м н и ц а,- батюшка погладил Дариньку по голове,- с Богом, с Богом…- Оборотился к Виктору Алексеевичу и быстро-быстро: - Говоришь - инженер? вот и с т р о й с Богом, с Богом!..» И дал по крестику.
Виктор Алексеевич сказал про старца: «Приятный и неглупый». Даринька поправила: «Святой». Все было светло. Светлы были лица ожидавших благословения, светло было в небе, светлы были березовые рощи, пруды, луга, овсы, И светлы дали.
Отъезжали в Мценск. На вокзале Виктор Алексеевич купил газету. Заняли купе, правленское, «жетонное». У синего вагона вытягивались молодцы-кондукторы. Обер-кондуктор, в бело-глазетовых обшивках, широкогрудый, бравый, плотный, четко козырял, бил трелью, вскакивал мягко на подножку, в сапожках с глянцем, держался у вагона на виду. Дариньку удивляло: какой почет им. Высунувшись в окошко, она смотрела, как смотрела в детстве, на светлые поля, на убегающие рощи, на откосы, полные цветов. Анюта вскрикивала: «Земляничку вижу!» Виктор Алексеевич курил, читал газету. Встречный ветер струил на Дариньке кудряшки, веял в лицо духами. Виктор Алексеевич прочел в газете…- тряхнулся и затаенно поглядел на Дариньку: она летела восхищенно в ветер, придерживая шляпку. Он опять прочел - о переправе через Дунай. Первыми, вплавь, перешли казаки, под огнем. Завязалась перестрелка, казаки кинулись в атаку. В жаркой схватке пал геройской смертью… «прикомандированный по личной просьбе к…-му казачьему полку ротмистр лейб-гвардии гусарского Его Величества полка князь Вагаев Димитрий…»
Виктор Алексеевич перекрестился, убрал газету…
Даринька летела в ветер, придерживая шляпку.
Март 1935 - май 1936
Булонь-сюр-Сен
Но Даринька слушала с в о й голос.
Как начинают вить гнезда птицы, когда приходит пора, она начала прибираться между делом: разбиралась в комодах и сундуках, откладывала, что надо отдать бедным, пожертвовав в комитет помощи славянам, «забрать с собой». Застав ее как-то над сундуками, он пошутил: «Ты вся пропиталась табаком и камфарой, какая-то сундучная страсть у тебя открылась!..» Она сказала: «Надо привести в порядок… мало ли что случится». «Ты вроде тараканов,- усмехнулся он.- Говорят, перед пожаром они начинают суетиться и ползут из дому». Она сказала: «Это правда… и матушка Агния говорила, что перед большим пожаром в Страстном все тараканы поползли из келий и хлебной, и тараканам д а е т с я знать». Он засмеялся и назвал ее милым таракашкой.
Разбираясь, она нашла голубой шарфик, разглаженный и далеко запрятанный, подумала, завернула в тонкую бумагу и положила на дно картонки, где хранилась батистовая прозрачная сорочка - та, маскарадная. Пересмотрела платья, отложила «голубенькую принцессу» - бедной какой-нибудь невесте - и задумалась над «ампир»: «Отдать?..» Виктор Алексеевич не раз просил показаться ему в «ампир». Он читал в газетах об ее триумфе в маскараде: называли ее «красавицей со старого дагерротипа». Но она упорно уклонялась, И вот, когда она раскинула голубой газ на серебристом шелку, в золотых искорках и струйках, вспомнились ей зеркальные белые колонны, люстры, кружащие переливы вальса… Она закрылась руками и увидела все, до мерцания огненных язычков в колоннах, до золотого жгута, зацепившегося на ней за газ… увидела чудесную чужую, отраженную в зеркалах, в колоннах. Когда она так стояла, Виктор Алексеевич застал ее и опять стал просить - показаться ему «графиней». Вся в мечтах, она не нашлась отказать ему. Это случилось вечером, при огнях. Она попросила его уйти, достала батистовую сорочку, бальную, надела газовое «ампир», уложила жгутами косы, пустила локоны по щекам, вколола гребень веретеном, серебряный, веером разметала трэн, оглядела себя в трюмо и позвала взволнованно-смущенно: «Иди, смотри…» Он глядел на нее, чудесную, на ее грудь и плечи,- и живые, и зеркальные, при огнях. Она увидала за собой, в зеркале, умоляющий взгляд его, услыхала страстный, зовущий шепот: «Дара…», испуганно метнулась и оградила себя руками, чтобы не допустить…- но он ничего не видел.
Торопясь все закончить к сроку, как говорил ей г о л о с, она сидела за пяльцами, отрывая часы у сна, и к Сретению Господню закончила работу над покровом на ковчежец с главкой великомученицы Анастасин-Узорешительницы, предстательницы ее перед Пречистой, и отнесла в Страстной монастырь, скрыв себя под вуалькой, чтобы не признала ее мать Иустина-одержимая. И не от себя возложила покров на главку, а протянула, кроясь, монахине пригробничной и шепнула: «Возложите, матушка… по обещанию просящей». И после, вдолге, придя укрытой-незнаемой, на Благовещение, с радостью смиренной увидела на ковчежце лиловый бархат, шитый золотыми колосьями и васильками.
Одиннадцатого февраля - помнила день тот Даринька - праздновалась память преподобного Димитрия Прилуцкого. Даринька ходила в церковь, служила преподобному молебен. В тот день случилось событие, оставившее в сердце ее тяжелый след.
Она пришла из церкви спокойная, радостно-просветленная и увидела необычное на дворе. Ворота были открыты, во дворе толпились пришлые и соседи. У погребов, в снегу, стояли какие-то странные, с темными лицами, закутанные в тряпки и овчины. Женщины были похожи на цыганок, растерзанные, с голой грудью, с детьми в лохмотьях. На черных лицах сверкали жуткие белки глаз. Тощий старик с замотанной головой, кланялся и крестился, а глазевший народ вздыхал и крестился на старика. Дариньке стало страшно. Она увидела Карпа и спросила, что это и почему все крестятся. Карп, тоже крестившийся на странных,
сказал, что это наши, православные, горевые, славянские болгары-сербы, замучили их турки - «вот и пришли к нам жаловаться, чтобы им помогли… вот наши добровольцы все и едут, сирот защищать, на Божье дело». Старик сдернул с руки лохмотья, и Даринька увидела черно-багровую щель на ней, и в этой ужасной щели что-то белело жестко. Ей стало тошно, искрой пронзило ноги, и она вскрикнула: «Господи… кость живая!» «Косточку видать, как истерзали…» - сказал Карп, морщась. Старик ткнул пальцем в «живую кость» и начал мычать и лаять. Потом показал на шершавого мужика, залаял, и тот тоже залаял и замычал. И когда мычал, Даринька увидела, что в его темной глотке вертится и дрожит что-то ужасно страшное… вместо живого языка черный огрызочек какой-то. Народ вздыхал. «Живые мученики»,- вздохнул Карп, Даринька увидела черную женщину с ребенком, с ямами вместо глаз: на голом ее плече лохматилась черная коса. Стали класть старику копейки в шапку. Даринька высыпала все, что было у нее в маленьком кошельке, отошла и заплакала. Вспомнила - и побежала в дом, достала из троицкого сундучка семьдесят рублей, заработанные у Канителева и берегшиеся «на случай», и, не утирая слез, ничего через них не видя, отдала женщине с ребенком. Мученики пошли, народ повалил за ними.
«Вот, б а р ы н я, делается чего на свете!..» - сказал, запирая ворота, Карп.
Дариньку удивило и даже испугало, что Карп назвал ее почему-то «барыней». С того дня так он и называл ее. Почему - Даринька не знала. И не спрашивала его об этом.
19 марта, день памяти мучеников Хрисанфа и Дарии, - было это великим постом, в субботу, - Даринька причащалась. Придя из церкви, благостная и просветленная, она увидела на столе корзину белых гиацинтов и большой торт, любимый ее, из сбитых сливок, от немца на Петровке, где когда-то пила она шоколад с Димой, подумала с грустной нежностью, что Виктор Алексеевич все-таки не забыл, что сегодня день ее Ангела,- а она ему не говорила, - и улыбнулась на торт со сливками: «Забыл, что сегодня пост». И увидела вложенную в бумажное кружево карточку. У Дариньки захолонуло сердце, когда читала она написанное знакомым почерком: «С Ангелом, Дари!» Она стала осматривать гиацинты, и там, в кудрявых, хрупких, будто из снежного фарфора, колокольчиках, пряталась такая же точно карточка, с теми же грустными словами, - почувствовалось так Дариньке, - «С Ангелом, Дари!»
Вернувшись со службы и узнав все, Виктор Алексеевич почувствовал себя раздавленным: Даринька не напоминала, а он забыл, что сегодня ее день Ангела. В раздражении он не мог удержаться и спросил Дариньку: «Ты ему писала?..» Она покачала головой. Он сказал: «Ты права, что не удостоила меня ответом». Она ему предложила, не подумав, торта. Его передернуло, он вскочил и крикнул: «Ты… научилась издеваться!..» После он целовал ей руки, просил прощения. Торт отослали в детскую больницу: ни Анюта, ни Прасковеюшка, ни Карп не ели постом скоромного.
В конце марта - двухлетие их встречи - адвокат по разводным делам сообщил, что, ознакомившись с делом, он пришел к выводу, что развода добиться не удастся. Противная сторона заявляет, что супружескую верность нарушил истец: бесспорное доказательство - открытое его сожительство с бывшей послушницей Страстного монастыря, цеховой Дарьей Королевой. Госпожа Вейденгаммер развода пока не требует, а начинает процесс о взыскании на содержание детей и ее самой в соответствии с ожидаемым наследством. Если же намерены настаивать на разводе, ее адвокат представит консистории дело из архива монастыря «о побеге белицы, цеховой Дарьи Королевой при соучастии инженера В., к последнему».
События устремлялись, узлы как-то сами рассекались: все совершалось как по плану,- «выталкивало и направляло, куда н у ж н о».
В апреле на Фоминой другой адвокат доложил о положении дела о наследстве. Бийские прииски дают остаток по активу в 18 тысяч. Компаньоны-англичане предлагают 20 при ликвидации без суда. По договору процесс придется вести в Иркутске. Можно, конечно, потягаться, вытащить кое-что еще. Виктор Алексеевич судиться не захотел. «Миллионный» дом на Тверском бульваре «висит на волоске», подрядчик Р. требует по второй закладной с процентами за три года, предлагает оставить дом за собой, с переводом долга кредитному обществу, и соглашается дать в очистку только из уважения 25 тысяч чистоганом. Можно довести и до торгов, но можно и промахнуться ввиду начинающейся войны. После переговоров подрядчик накинул еще пятерку, и Виктор Алексеевич согласился. Сказал Дариньке: «От наших миллионов осталось только полсотни тысяч». Даринька сказала: «Довольно с нас». Дом на Тверском бульваре стал называться «Романовкой», а над Виктором Алексеевичем смеялись, называли «инженером-бессребреником».
В начале мая приятель сообщил из Петербурга, что за проект назначили Виктору Алексеевичу «в поощрение» три тысячи, и советовал выждать время, а пока согласиться принять участок между Орлом и Тулой, старшим инженером движения в Мценск. Виктор Алексеевич понял, что его выживают из Москвы: у бывшего тестя большие связи в управлении дороги. В раздражении он решил было бросить службу. Но случилось «странное совпадение»…
В самый тот день, как пришло письмо от приятеля, он искал в газетах для Дариньки на лето спокойную дачу-усадебку, чтобы переменить место и впечатления, и прочел,- бросилось в глаза: «Под Мценском, на живописной Зуше…» Под М ц е н с к о м! По случаю семейного раздела продавалась недорого, за 12 тысяч, барская усадьба-дача Уютное, с лесом, лугами по речке Зуше. яблочный сад, парк, вишенник, лошади, охота, лодки, рядом церковь… Что-то ему мелькнуло… когда прочитал он - «Уютное»… н поразило, что - т о ж е М ц е н с к, и…- что-то такое связано с… Уютное?.. Не мог припомнить. Эти места он знал, не раз там бывал, в разъездах,- тихие места, лесные. Даринька леса любила… Он поглядел на карту. Мценск, Горбачево, Козельск, Тихонова Пустынь, Жиздра… Козельск?.. там эта знаменитая Оптина пустынь. Задумался,- и, «неожиданно для себя», спросил Дариньку, проносившую стопочку белья: «Дара… хочешь хозяйничать, помещицей?» Она остановилась. «Это… в деревне?» «Да, в барской усадьбе, называется Уютное… у нас будут лошади, цветы, сад… Ты лошадок любишь…» - сказал он ласково, как ребенку. Она улыбнулась светло. «Да, я люблю лошадок».- «Там большие леса, близко Оптина пустынь и рядом церковь, в селе… Уютное!..» И он вспомнил, что ему мелькнуло в мыслях. Она быстро спросила, запыхавшись: «Это почему? мы едем, да?» Он смотрел, как светилось ее лицо. «Если ты хочешь, мы уедем совсем туда… будешь кататься на лошадках, править, сажать цветы… вишни, яблоки… и там большие монастыри, старинные…» - «Большие монастыри?!..» - повторила она, светясь. «Да, большие монастыри…»- сказал он шепотом, вспомнив вдруг, как она недавно говорила, что в и д е л а…- «и там б о л ь ш и е м о н а с т ы р и…». «Ты сказал… называется Уютное?..»-перебила она его, радостно осветив глазами. Он посмотрел в газету: «Да… Уютово… но это одно и то же».-«Уютово… так и написано?..» И они встретились глазами. Их мысли встретились, но они не сказали, о чем подумали. Вспомнили оба счастливый день, морозный, ясный, монастырь и матушку Виринею-прозорливую: «Господь вас обоих и пожалеет, обоих и привеет, как листочки, в уюточку». Даринька положила на стол белье, сложила под шеей руки, ладошками… «Хочешь?..» - спросил он ее опять. «Хочу!.. - вскрикнула она с радостной мольбой.-Господи! так… хочу, хочу!..» И в глазах ее заблестели слезы. Он взял ее руку, поцеловал и почувствовал легкость в сердце. «Мы уедем… тебе понравится»,-сказал он. Она перекрестилась и тихо, будто в себя, сказала: «Там будет хорошо».
Решилось сразу. Виктор Алексеевич телеграфировал, что принимает Мценск. Съездил, взглянул - и купил усадьбу. Вернулся легкий. Дом оказался приятным, светлым, сад распускался, было благоуханно, тихо, в кустах по речке заливались соловьи, куковала в бору кукушка. Начали готовиться в отъезду.
В половине мая, когда Виктор Алексеевич был на службе, Даринька выкапывала из клумбы маргаритки, чтобы снести на кладбище, матушке Агнии и Виринее-прозорливой. Было жарко, полдень, нежилась сирень на солнце, Даринька нарвала сирени. Когда ломала сирень, услыхала, что кто-то за кустами. Выглянула - и оторопела: Дима?!.. Вагаев шагал по клумбам в белой блиставшей куртке, придерживая саблю, позванивали знакомо шпоры. Пряча лицо в сирень, Даринька смотрела неподвижно. «Не ждали? - крикнул Вагаев, запыхавшись. - Только на минутку, мимоездом… не мог не…» Черные его глаза сияли. Он снял фуражку и положил на куст сирени. «Не сердитесь? - спросил он, как когда-то.-Я вас встревожил, милая Дари?..» - «Нет, я рада…- шептала Даринька оторопело,- Виктор Алексеевич на службе, я такая грязная: копалась. Вы… проездом?..» - «Да, в армию. Сядемте, Дари…- показал он на старую скамейку.- Ваше письмо я понял. И ваше «невозможно» тоже… понимаю. Писал вам… У вас чудесно, все сирень… Можно?..-потянул он.из букета ветку.- Светлая вы какая… Дари!..»
Даринька была в белом пикейном платье, с длинными косами, как она ходила дома. Пряталась в букет, дышала. Вагаев саблей царапал землю.
«Виктора не увижу. Скажите, заезжал проститься. Скажите, что… Не закрывайтесь, дайте на вас глядеть. Чудесная… стали еще юней… Ну, зачем же плакать… Можно?..» Он поднял ее руку и поцеловал. «Вся в земле… я маргаритки… вы… на войну?» - «Да, в армию. Я вас встревожил, но я не мог не…» - говорил он ей, ее руке, поглаживая тихо. «Нет, вам я рада…- через силу сказала Даринька,- мы тоже… уезжаем, совсем… в Мценск…» - «Мценск? Вот как… Знаю, как раз поеду мимо. Мы еще встретимся, Дари? правда, мы встретимся…?» - «Да, мы встретимся».
Вагаев взял с куста фуражку.
«Я счастлив, что еще раз увидел… вас, чудесную! и все - чудесно! Милая Дари, мы остаемся вечными друзьями, да?..» - «Да…- сказала через слезы Даринька, уже не видя,- дайте… я перекрещу вас… Дима…» - «Да, перекрестите. Мама крестила, а теперь вы, другая милая…» Не видя, Даринька утерла сиренью слезы. Он склонился к ней. Она его перекрестила, истово, смотря в глаза, притронулась руками к темной голове, к играющим височкам, все таким же, поцеловала над глазами. Он поцеловал ее у бровки. «Не буду больше вас… пора… как взволновался, увидал вас… но перед вами мне не стыдно… Ну, до свидания, Дари… до сви-дания?..» - «Да…» - шепнула она вздохом, ничего не видя. «Дайте мне…» - потянул он белую сирень, какой она утерла слезы. «Все возьмите…» - «Нет, только э т у, вашу… Нежный ангел!.. Помните, Дари… ведь это правда, это не стихи… «Прости, он рек, тебя я видел… и ты… н е д а р о м мне сиял…» Это - з д е с ь. Я счастлив, Дари… я очень счастлив… очень! я в и д е л вас. Вот, смотрю на вас, запоминаю… Дари!..» Он держал ее руку и смотрел, запоминал. Даринька помнила: в глазах его блестели слезы, «Ну… до
с в и - д а - н и я…»
Даринька слышала его шаги. Не различала белого пятна в деревьях, в солнце. Слышала веселый окрик: «А, Карп! ну, как, гвардеец?» Что-то говорили, «…чудесно!..» - узнала она голос. Это «чудесно» осталось в ней слепящим блеском.
События стремились. В конце мая заговорили о скандале, о «детских душах», о чрезвычайном следствии, о высочайшей резолюции - «вскрыть гнойник, всемерно, беспощадно». Шептали имена, упоминали о бароне, о приютах, о девочках-сиротках, о «Паньке». В газетах сообщили о самоубийстве барона Р. Его нашли на косяке в зимнем саду, под пальмой: удавился на шелковом шнурке, висел весь синий, с вываленным языком, ужасный. Виктор Алексеевич был поражен не этим, а «совпадением»: после «Яра» были у барона, и с Даринькой случился обморок: привиделся барон - под пальмой! - в образе дьявола, как на цыганских картах, синий, скалится, вывалив язык, Виктор Алексеевич не сказал Дариньке, боялся, что ее расстроит.
В конце июня отъезжали в Мценск. Дарииька сходила к Марфе Никитишне, проститься: больше не было у нее никого з д е ш н и х. Просвирня прослезилась, благословила Дариньку «Скоропослушницей», как дочь родную называла - «деточка моя сердешная». Пожелала - в р а д о с т и успокоиться. Догадывалась она, что по младенчику Даринька горюет,- не доносила. «Пошлет тебе, деточка, Господь р а д о с т ь, молись Гурию, Симону и Авиву, семейные покровители». Знала Даринька, чего желает ей просвирня, знала, что э т о г о не будет. Поклонилась в пояс, как кланялась матушке Агнии: «Спасибо, матушка, на добром слове, недостойная я р а д о с т и». Даже погрозилась на нее просвирня: «Грех, грех отчаиваться, великий грех! все и говори, смиренно: «Да будет мне по глаголу Твоему, Господи!» И дала совет побывать в Шамордине, под Оптиной, наведаться к старице-матушке Анфисе - московская, подружка ее была. «Вот уж чистое-то сердце… утешит, сама увидишь». Даринька отслужила панихиды на могилках, поплакала. Простилась с переулком, с крылечком, с садом. Было светло и грустно. Остановилась у сирени. Смотрела в небо и молилась.
Вещи были отправлены. Комнаты серели пустотой. Анюта топотала: скорей бы на машину. Даринька брала ее охотно. Было хорошо, что и Карп поедет, человек надежный, верный, с ним спокойно. Карп любил хозяйство, лошадей, тихие места и богомолья. Радовался, что побывает в Оптиной: неподалеку. Попросился сам, надоело ему «в камнях мотаться».
Перед отъездом Даринька сказала, что надо непременно поехать к Троице, благословиться у батюшки Варнавы: сам ей наказал.
Были у Черниговской. Цвели луга. У домика отца Варнавы было полно народом. Долго ждали, Виктор Алексеевич кривился. Наконец вошли. Батюшка не помнил, кто такая. Даринька напомнила. Он всмотрелся - и тут припомнил. Пошутил: «Помню, помню… была Дарья, а вот, барыня стала, чисто п о м е щ и ц а… помню, п у г а н а я была, а вот теперь и не боишься… помню, помню…» Оба изумились, что батюшка сказал - п о м е щ и ц а. Правда, теперь - помещица. Виктор Алексеевич чувствовал себя смущенно. Батюшка спросил, как имя. «А-а… помню, помню, победитель. Вот и п о б е ж д а й». Благословил на путь. «Оптино… вот вы и опытные будете… хорошо, дочка, выбрала, у м н и ц а,- батюшка погладил Дариньку по голове,- с Богом, с Богом…- Оборотился к Виктору Алексеевичу и быстро-быстро: - Говоришь - инженер? вот и с т р о й с Богом, с Богом!..» И дал по крестику.
Виктор Алексеевич сказал про старца: «Приятный и неглупый». Даринька поправила: «Святой». Все было светло. Светлы были лица ожидавших благословения, светло было в небе, светлы были березовые рощи, пруды, луга, овсы, И светлы дали.
Отъезжали в Мценск. На вокзале Виктор Алексеевич купил газету. Заняли купе, правленское, «жетонное». У синего вагона вытягивались молодцы-кондукторы. Обер-кондуктор, в бело-глазетовых обшивках, широкогрудый, бравый, плотный, четко козырял, бил трелью, вскакивал мягко на подножку, в сапожках с глянцем, держался у вагона на виду. Дариньку удивляло: какой почет им. Высунувшись в окошко, она смотрела, как смотрела в детстве, на светлые поля, на убегающие рощи, на откосы, полные цветов. Анюта вскрикивала: «Земляничку вижу!» Виктор Алексеевич курил, читал газету. Встречный ветер струил на Дариньке кудряшки, веял в лицо духами. Виктор Алексеевич прочел в газете…- тряхнулся и затаенно поглядел на Дариньку: она летела восхищенно в ветер, придерживая шляпку. Он опять прочел - о переправе через Дунай. Первыми, вплавь, перешли казаки, под огнем. Завязалась перестрелка, казаки кинулись в атаку. В жаркой схватке пал геройской смертью… «прикомандированный по личной просьбе к…-му казачьему полку ротмистр лейб-гвардии гусарского Его Величества полка князь Вагаев Димитрий…»
Виктор Алексеевич перекрестился, убрал газету…
Даринька летела в ветер, придерживая шляпку.
Март 1935 - май 1936
Булонь-сюр-Сен