Шницлер А.. Жена мудреца

с нею в каком-нибудь ресторане, в саду... и она уйдет от него, как пришла...
Да, кроме того, по его поведению она увидит, как он на самом деле относится
к ней; она будет сдержанна, даже холодна, и это ей совсем не трудно, потому
что она спокойна, совершенно спокойна. Ей кажется, что все ее желания снова
угасли, и она отчетливо сознает, что ее назначение -- быть и оставаться
порядочной женщиной. Молодой девушкой она отвергала все домогательства,
потом была верна мужу, став вдовой, не знала искушений... короче говоря,
если он захочет жениться на ней, она будет очень рада этому, но любое
дерзкое предложение отвергнет так же строго, как... как двенадцать лет тому
назад, когда он возле Пауланер-кирхе показал ей свое окно.
Она встает, потягивается, подходит к окну. Небо стало пасмурным, с гор
надвигаются тучи, но порывистый ветер утих. Берта готовится к выходу.
Едва Берта вышла из гостиницы, как полил дождь. Под зонтом она могла не
опасаться нежелательных встреч. Воздух был напоен благоуханием, словно
вместе с дождем разливалось по городу дыхание окружающих его лесов. Берта
наслаждалась прогулкой, и самая цель ее пути только смутно мерцала перед
ней. Она так устала от полноты сменяющихся чувств, что уже ничего не
чувствовала. У нее не было ни страха, ни надежд, ни планов. Она снова прошла
мимо сада, по Рингу, с радостью впивая запах влажной сирени. Сегодня утром
она даже не заметила, что все вокруг пестрит лиловыми цветами. Внезапно
мелькнувшая мысль вызвала у нее улыбку: она зашла в цветочный магазин и
купила букетик фиалок. Она поднесла фиалки ко рту, и ее охватила глубокая
нежность; она подумала: сегодня в семь уходит поезд туда, домой, и
обрадовалась, будто кого-то перехитрила. Она медленно перешла через мост. И
вспомнила, как несколько дней тому назад переходила этот же мост, чтобы
попасть на ту улицу, где он прежде жил, и снова увидеть его окно. Здесь
ужасная сутолока, два людских потока устремляются навстречу друг другу --
один из предместья в город, другой из города в предместье; едут всевозможные
экипажи, слышатся звонки, свистки, крики кучеров; Берта хочет остановиться,
но ее толкают вперед. Вдруг она слышит совсем рядом протяжный свист. Возле
нее останавливается карета, чья-то голова высовывается из окна. Это он. Он
подзывает ее глазами; несколько человек тотчас обращают на это внимание, им
хочется слышать, что скажет молодой человек даме, подошедшей к его карете.
Он очень тихо спрашивает:
-- Не хочешь ли сесть?
-- К тебе?
-- Ну да, ведь дождь идет.
-- Я, собственно говоря, хотела бы пойти пешком,
-- Как хочешь. -- Эмиль быстро выходит, расплачивается с кучером.
Берта с некоторым испугом замечает, что с полдюжины людей стоят вокруг
них и с большим нетерпением ждут, как развернется дальше это удивительное
происшествие. Эмиль говорит Берте: "Пойдем". Они быстро переходят через
улицу и таким образом спасаются от любопытных. Теперь они медленно идут
вдоль набережной Вены, по одной из менее оживленных улиц.
-- У тебя даже нет зонта, Эмиль!
-- Не пустишь ли ты меня под свой? Подожди, так не годится.
Он берет у нее из рук зонт, держит его над ними обоими и подхватывает
ее под руку. Теперь она чувствует, что это его рука, и очень рада этому.
-- С загородной прогулкой, к сожалению, ничего не выходит, -- говорит
он.
-- Жаль.
-- Как ты провела день?
Она рассказывает о роскошном ресторане, где она обедала.
-- Почему же ты мне ничего не сказала? Я думал, ты обедаешь у кузины;
мы могли бы отлично пообедать вместе.
-- Ты же был занят, -- говорит она с некоторой гордостью оттого, что
нашла такой легкий, насмешливый тон.
-- Ну да, во всяком случае, после обеда; мне пришлось выслушать почти
целую оперу.
-- Как это?
-- У меня был молодой композитор, впрочем, очень талантливый человек.
Она очень рада; оказывается, вот чем он занимается днем. Он
останавливается и, не выпуская ее руки, смотрит ей в лицо.
-- Знаешь, ведь ты стала гораздо красивее! Да, кроме шуток! А теперь
скажи наконец откровенно: как тебе пришло в голову написать мне?
-- Но я тебе уже говорила.
-- Так ты все это время думала обо мне?
-- Очень часто.
-- Даже когда был жив твой муж?
-- Конечно, я всегда думала о тебе. А ты?
-- Часто, очень часто.
-- По...
-- Что же?..
-- Ты ведь мужчина.
-- Да, но что ты хочешь этим сказать? -- Ты, конечно, многих любил.
-- Любил... любил... О да, конечно.
-- А я, -- живо говорит она, как будто правда неудержимо рвалась из
нее, -- а я никого не любила, кроме тебя.
Он берет ее руку и подносит к губам. Потом говорит:
-- Ну, это еще надо доказать.
-- А я принесла тебе фиалки.
Он улыбается.
-- Что же, это и есть доказательство? Ты это сказала так, будто с тех
пор, как мы не виделись, ты только и делала, что собирала или, по крайней
мере, покупала для меня фиалки. Впрочем, очень тебе благодарен. Почему ты не
захотела сесть в карету?
-- Так приятно пройтись пешком.
-- Но если ходить долго... Мы все-таки поужинаем вместе?
-- С большим удовольствием. Здесь недалеко, например, есть ресторанчик,
-- поспешила прибавить она.
Он засмеялся.
-- Ах, нет, мы все это устроим немножко поуютнее.
Она опустила глаза. Затем сказала:
-- Не хочется сидеть за одним столом с чужими людьми,
-- Конечно, нет. Мы даже пойдем в такое место, где совсем никого не
будет.
-- Что это ты выдумал! -- сказала она. -- Этого я не сделаю.
Он пожал плечами.
-- Как хочешь. Ты уже успела проголодаться?
-- Нет, нисколько.
Оба замолчали. Затем он сказал:
-- А смогу я когда-нибудь познакомиться с твоим мальчуганом?
-- Конечно, -- радостно ответила она, -- Когда захочешь. -- Она начала
рассказывать о мальчике, а потом перешла на свою родню. Эмиль иногда задавал
какой-нибудь вопрос, и вскоре он уже знал все, что делалось в городе, вплоть
до домогательств Клингемана, о которых Берта рассказывала смеясь, но с
некоторым удовлетворением.
Горели фонари, бросая отблески на мокрую мостовую.
-- Милая детка, мы не можем всю ночь расхаживать по улицам, -- вдруг
сказал Эмиль.
-- Да... Но не могу же я пойти с тобой... в ресторан. Представь себе
только, что я случайно встречу кузину или еще кого-нибудь.
-- Не беспокойся, нас никто не увидит. -- Он быстро вошел в какие-то
ворота и закрыл зонтик.
-- Куда ты идешь? -- Она заглянула в большой сад. Вдоль стен, под
парусиновым навесом, за накрытыми столами сидели люди.
-- Ты думаешь, здесь?
-- Нет, идем, идем. -- Тут же, направо от ворот, была маленькая дверь,
она оказалась не запертой. -- Сюда, сюда.
Они очутились в узком, освещенном коридоре, по обе стороны его шел ряд
дверей. Кельнер поклонился им, пошел вперед, до конца коридора, открыл
последнюю дверь и, пропустив гостей, закрыл ее за ними. Посреди маленькой
комнаты стоял столик с тремя приборами, у стены голубой бархатный диван,
против него висело овальное зеркало в золоченой раме. Перед зеркалом Берта
сняла шляпу и заметила нацарапанные на стекле имена: "Ирма" и "Руди". В
зеркале она увидела, как сзади к ней подошел Эмиль. Он взял в ладони ее
лицо, закинул ей голову назад и поцеловал в губы. Затем, не говоря ни слова,
повернулся и позвонил. Тотчас, будто он ждал за дверью, вошел очень молодой
кельнер. Приняв заказ, он вышел, и Эмиль сел. "Ну, Берта?" Она обернулась к
нему, он слегка сжал ее руку и не выпускал, даже когда Берта села рядом с
ним в угол дивана. Другой рукой она машинально погладила его по голове.
Вошел кельнер постарше, и Эмиль составил меню. Берта была со всем
согласна. Как только кельнер ушел, Эмиль сказал:
-- Как тут не спросить, почему только сегодня?
-- Что ты хочешь этим сказать?
-- Почему ты не написала мне гораздо раньше? -- Да... если бы ты раньше
получил орден!
Он взял ее руку и поцеловал.
-- Ты ведь часто бываешь в Вене.
-- О нет!
Он взглянул на нее.
-- Но ты же мне писала что-то в этом роде? Теперь она вспомнила и
покраснела.
-- Ну да, иногда бываю... В этот понедельник я была здесь.
Кельнер принес сардины и икру и ушел.
-- Теперь, -- сказал Эмиль, -- по-видимому, как раз пришло время.
-- Чему?
-- Нам снова встретиться.
-- О, меня часто тянуло к тебе. Он задумался. Затем сказал:
-- Пожалуй, хорошо, что все тогда сложилось именно так, а не иначе.
Потому-то у нас и сохранились такие прекрасные воспоминания.
-- Да, прекрасные.
Они умолкли. Потом она сказала:
-- А помнишь... -- И она заговорила о далеком прошлом, о прогулках в
Городском парке и о его первом выступлении в консерватории. Он кивал
головой, рука его лежала на спинке дивана, слегка касаясь ее волос, вьющихся
на затылке. Иногда он вставлял словечко. И тоже вспоминал; он даже припомнил
одну утреннюю воскресную прогулку по аллеям Пратера, о которой она забыла.
-- А ты еще помнишь, -- сказала Берта, -- что мы... -- она не решалась
сказать это, -- однажды чуть было не обручились?
-- Да, -- ответил он. -- И как знать... -- Он хотел, может быть,
сказать: для меня было бы самое лучшее, если бы я женился на тебе, но не
сказал.
Эмиль заказал шампанское.
-- Последний раз я пила шампанское не так давно, -- сказала Берта, --
полгода тому назад, когда справляли пятидесятилетие моего деверя.
Она подумала о вечерах в доме деверя и удивилась тому, как далеко
отодвинулся от нее теперь городок со всеми его обитателями. Молодой кельнер
принес ведерко со льдом и вино. Берте пришло в голову, что Эмиль, конечно,
бывал здесь не раз с другими женщинами. Но это ее почти не трогало.
Они чокнулись и выпили. Эмиль обнял Берту и поцеловал. Этот поцелуй
напомнил ей что-то... Что же именно? Поцелуи в былые времена, когда она была
молодой девушкой?.. Поцелуи мужа?.. Нет... И вдруг она вспомнила: именно так
целовал ее недавно юный племянник.
Кельнер принес фрукты и печенье. Эмиль положил Берте на тарелку
несколько фиников и виноград.
-- Почему ты ничего не говоришь? -- спросила Берта. -- Почему ты все
время даешь говорить только мне одной? А ты мог бы так много рассказать.
-- Я?.. -- Он медленно потягивал вино.
-- Ну да, о твоих путешествиях.
-- Ах, боже мой, все города похожи один на другой, Не забывай, что для
собственного удовольствия я путешествую очень редко.
-- Да, это естественно. -- Она совсем забыла о том, что сидит здесь со
знаменитым скрипачом Эмилем Линдбахом, и сочла долгом вежливости сказать: --
Скоро у тебя здесь концерт. Я хотела бы опять послушать тебя.
Он сухо ответил:
-- Никто тебе не мешает это сделать.
У нее мелькнула мысль, что ей, в сущности, было бы гораздо приятнее
послушать его наедине, а не в концерте. Она едва не высказала свое желание
вслух, но удержалась -- ведь это означало бы только: я хочу к тебе... Как
знать, может быть, она скоро будет у него... Ей стало совсем легко, как
всегда, когда случалось выпить немного вина... Нет, сегодня не то, что
всегда; не легкое опьянение, от которого она делается только чуть-чуть
веселее; это лучше, прекраснее. И пьянят ее не те несколько капель вина, что
она выпила, -- ее пьянит прикосновенье любимой руки, которая гладит ее лицо
и волосы. Он сел рядом с нею и притянул ее голову к своему плечу. Вот так бы
ей хотелось однажды заснуть... да, правда, ей хочется только этого... Теперь
она слышит его шепот: "Любимая..." Дрожь пронизывает ее. Почему только
сегодня? Разве не могла она испытать все это раньше? Вообще какой смысл жить
так, как она живет?.. Нет ничего дурного в том, что она делает теперь... И
так приятно чувствовать на ресницах дыхание молодого мужчины! Нет, нет, не
какого-нибудь молодого мужчины... а любимого... Она закрыла глаза. Она и не
пыталась снова открыть их, не хотела знать, где она, с кем... Кто это в
самом деле?.. Рихард?.. Нет... Не засыпает ли она?.. Она здесь с Эмилем... С
кем?.. Кто такой Эмиль?.. До чего же трудно во всем этом разобраться!..
Чье-то дыхание коснулось ее губ -- это дыхание возлюбленного ее юных лет,
дыхание знаменитого артиста, который скоро даст концерт... дыхание человека,
которого она давно, давно не видела... дыхание мужчины, с которым она сидит
наедине в ресторане, и он может сделать с нею все, что захочет... Она
чувствует, что он целует ее глаза... Как он нежен... и как хорош... Но как
же он выглядит?.. Стоит ей лишь открыть глаза, и она увидит его совершенно
ясно... Но она предпочитает рисовать его себе, не открывая глаз... Нет,
смешно, но это совсем не его лицо!.. Это лицо молодого кельнера, который
только что вышел... Как же выглядит Эмиль?.. Вот так?.. Нет, нет, ведь это
Рихард... Но довольно, довольно... Разве она такая пошлая женщина, что без
конца думает о других мужчинах, когда... покоится в его объятьях... Если бы
только она могла открыть глаза!.. Ах!.. -- Она так резко двинулась, что едва
не оттолкнула Эмиля, -- и, наконец, открыла глаза.
Эмиль, улыбаясь, смотрит на нее и спрашивает:
-- Ты любишь меня?
Она привлекает его к себе, сама в первый раз сегодня целует его и тут
же спохватывается, что этот ее поступок противоречит ее недавним намерениям.
Чего она хотела? Не уступать, сдерживать себя?.. Да, конечно, была минута,
когда она решила именно так, но почему? Она ведь любит его, и, наконец,
наступило мгновенье, которого она ждала много дней, -- нет, много лет. Губы
их все еще слиты в поцелуе... Ах, она хотела бы раствориться в его
объятьях... хотела бы всегда принадлежать ему... Он не должен больше ничего
говорить... он должен взять ее с собой... он почувствует, что ни одна
женщина не может его любить так, как она...
Эмиль встает, прохаживается по комнате. Она снова подносит стакан к
губам. Эмиль тихо говорит: "Не надо больше, Берта". Да, он прав, что она
делает? Хочет опьянеть? Зачем? Она никому не обязана отчетом, она свободна,
она молода, она хочет, наконец, хоть раз быть счастливой!
-- Может быть, пойдем? -- спрашивает Эмиль.
Берта кивает. Он помогает ей надеть жакет, она стоит перед зеркалом и
прикалывает шляпу булавкой. Они выходят из комнаты. За дверью стоит молодой
кельнер и кланяется. Перед воротами останавливается экипаж, Берта взбирается
в него, она не слышит, что Эмиль говорит кучеру. Эмиль садится рядом с нею.
Оба молчат, тесно прижавшись друг к другу. Экипаж трогается, едет долго,
долго. Где же все-таки живет Эмиль? Вероятно, он нарочно заставил кучера
сделать крюк, потому что знает, как приятно вот так вместе ехать ночью.
Экипаж останавливается. Эмиль выходит. "Дай мне твой зонтик", -- говорит он.
Она протягивает ему зонтик, он раскрывает его. Она выходит, они стоят под
зонтом, по которому барабанит дождь.
Так он живет в этом переулке? Дверь открывается, они входят в подъезд,
Эмиль берет из рук швейцара свечу. Красивая, широкая лестница. Во втором
этаже Эмиль открывает ключом дверь. Они входят через прихожую в гостиную. От
свечи, которую Эмиль держит в руке, он зажигает две другие на столе, затем
подходит к Берте, -- она все еще стоит у двери, как бы в ожидании, -- вводит
ее в комнату, вынимает из ее шляпы булавку и кладет шляпу на стол. В
неверном свете двух слабо горящих свечей Берта видит на стене несколько
цветных литографий, -- ей кажется, что это портреты царствующих особ, -- у
одной стены широкий диван, покрытый персидским ковром, у окна небольшое
пианино, на крышке его -- несколько фотографий в рамках. Над пианино висит
картина, но Берта не может ее разглядеть. Там, дальше, по обеим сторонам
какой-то двери ниспадают красные портьеры -- что-то белое светится через
приоткрытую дверь. Берта не выдерживает и спрашивает:
-- Ты здесь живешь?
-- Как видишь.
Она присматривается. На столе стоят графин с ликером и две рюмки,
вазочки с фруктами и печеньем.
-- В этой комнате ты занимаешься?
Глаза ее невольно ищут пюпитр, необходимый скрипачу. Он берет ее за
талию, подводит к пианино; там он садится, усаживает ее к себе на колени...
-- Я тебе лучше признаюсь, -- говорит он просто и почти сухо, -- я
живу, собственно говоря, не здесь. Только для нас с тобой... на время... я
считал это благоразумным. Вена, в сущности, маленький город, и мне не
хотелось ночью привозить тебя к себе домой.
Она это понимает, но все же ей как-то не по себе. Она осматривается.
Теперь она может ясно разглядеть картину над пианино: это нагая женская
фигура. У Берты странное желание: ей хочется подробнее рассмотреть картину.
-- Что это такое? -- спрашивает она.
-- Не произведение искусства, -- отвечает Эмиль.
Он зажигает спичку и поднимает ее вверх. Берта видит, что картина
дрянная, но в то же время ей кажется, будто женщина на полотне смотрит на
нее смеющимися, наглыми глазами, и она рада, когда спичка гаснет.
-- Ты могла бы теперь что-нибудь для меня сыграть, -- говорит Эмиль.
Ее удивляет, что он так холоден... Разве он не понимает, что она
находится у него?.. Но испытывает ли она сама какие-то необыкновенные
чувства? Нет... Какая-то тоска таится здесь во всех углах... Почему он не
повез ее к себе на квартиру? Это было бы гораздо лучше.., Что это за дом?
Теперь она сожалеет, что не выпила еще вина... Она не была бы такой
рассудительной.
-- Ты не хочешь что-нибудь для меня сыграть? -- говорит Эмиль. --
Подумай, как давно я не слыхал тебя.
Она садится и берет аккорд.
-- Я, право, все забыла.
-- Попробуй все-таки.
Она очень тихо наигрывает "Листок из альбома" Шумана и вспоминает, как
несколько дней тому назад у себя дома фантазировала вечером на рояле, и
Клингеман прогуливался под ее окном; ей вспомнились также слухи о
непристойной картине в его комнате, и она невольно взглядывает снова на
обнаженную женщину над пианино, которая смотрит теперь вдаль, в пустое
пространство.
Эмиль придвинул свой стул поближе к ней. Он привлекает ее к себе и
целует, а пальцы ее продолжают играть и, наконец, неподвижно ложатся на
клавиши. Берта слышит, как дождь стучит в окно, и ее охватывает такое
чувство, словно она у себя дома.
Теперь ей кажется, будто Эмиль поднимает ее; не выпуская ее из объятий,
он встает и медленно ведет ее куда-то. Она чувствует, как правой рукой
задевает портьеру... Глаза ее закрыты... На волосах своих она ощущает свежее
дыхание Эмиля...
Когда они вышли на улицу, дождь перестал, но воздух был удивительно
теплый и влажный. Почти все фонари уже были погашены, только один горел на
углу. Небо еще было покрыто тучами, и потому дорога тонула в густой темноте.
Эмиль взял Берту под руку, они шли молча. Где-то на колокольне пробило час.
Берта удивилась. Она думала, что близится утро, но ей нравилось теплой
майской ночью гулять молча, прижавшись к его руке, -- она его так любила.
Они вышли на площадь и очутились перед Карлскирхе.
Эмиль окликнул извозчика; тот заснул, сидя на подножке своего фиакра.
-- Как хорошо теперь, -- сказал Эмиль, -- мы можем еще немного
прокатиться, а потом я отвезу тебя в гостиницу, да?
Фиакр тронулся. Эмиль снял шляпу, она положила ее к себе на колени, ей
и это было приятно. Она наблюдала за Эмилем сбоку, глаза его, казалось ей,
смотрели вдаль.
-- О чем ты думаешь?
-- Правду сказать, я стараюсь вспомнить одну мелодию из оперы, которую
этот композитор сыграл мне сегодня днем. Но вместо нее выходит совсем
другая.
-- Так ты думаешь теперь о мелодиях, -- улыбаясь, но все же с легким
упреком сказала Берта.
Снова молчание. Фиакр медленно катит по безлюдному Рингу, мимо Оперы,
музея, Народного сада.
-- Эмиль!
-- Что, дорогая?
-- Когда же наконец я снова услышу, как ты играешь?
-- На днях я играю в концерте. -- Он сказал это как бы шутя.
-- Нет, Эмиль, -- ты сыграешь для меня одной... Ты это сделаешь
как-нибудь... Да?.. Прошу тебя.
-- Да, Да.
-- А для меня это так важно. Л хотела бы, чтобы ты знал, что никто
другой не слушает тебя.
-- Ну, хорошо. А теперь оставим это. -- Он произнес эти слова так
решительно, будто что-то защищал от нее. Она не понимала, каким образом ее
просьба может быть ему неприятна, и продолжала:
-- Значит, мы условились: завтра в пять часов у тебя.
-- Да, интересно, понравится ли тебе у меня.
-- О, разумеется. У тебя, конечно, лучше, чем там, где мы были. И мы
проведем весь вечер вместе? Знаешь, я только думаю о моей кузине, не следует
ли мне...
-- Но, дорогая моя, не будем составлять никакой программы.
При этом он обнял ее за шею, как будто хотел этим выказать нежность,
которой недоставало его тону.
-- Эмиль!
-- Ну?
-- Завтра мы сыграем Крейцерову сонату, хотя бы Andante.
-- Но, милая детка, оставим наконец музыку. Я верю и так, что ты ею
чрезвычайно интересуешься.
Он сказал это опять таким двусмысленным тоном, что она не могла понять,
смеется он или говорит серьезно, но она не решилась спросить его. К тому же
в эту минуту ей страстно, до боли хотелось услышать, как он играет на
скрипке.
-- А, вот мы уже подъезжаем! -- воскликнул Эмиль. И оудто он совсем
забыл, что хотел еще прокатиться с нею, крикнул кучеру адрес гостиницы.
-- Эмиль...
-- Что, дорогая?
-- Ты еще любишь меня?
Вместо ответа он прижал ее к себе и поцеловал в губы.
-- Скажи мне, Эмиль...
-- Что?
-- Но тебя раздражает, когда тебе задают много вопросов...
-- Спрашивай, дитя мое.
-- Что ты будешь... как ты обычно проводишь утро?
-- О, очень по-разному. Завтра, например, я играю соло на скрипке в
мессе Гайдна в Лерхенфельдеркирхе.
-- Правда? Значит, я смогу тебя услышать уже завтра утром?
-- Если это доставит тебе удовольствие. Но, право, не стоит
беспокоиться... То есть, месса, конечно, очень хороша.
-- Что это ты вздумал играть в Лерхенфельдеркирхе?
-- Это... любезность с моей стороны.
-- По отношению к кому?
-- По отношению... к Гайдну, разумеется.
Берта вздрогнула, как от мучительной боли. В эту минуту она
почувствовала, что это его выступление в Лерхенфельдеркирхе, должно быть,
связано с особыми обстоятельствами. Может быть, участвует какая-нибудь
певица, которая... Да что она знает в конце концов?.. Но, само собою
понятно, она пойдет туда... Она не может отдать его другой!.. Он принадлежит
ей, ей одной... он сам сказал это... и она сумеет его удержать... У нее
столько безграничной нежности... Она всю ее сберегла для него одного... Она
окутает его этой нежностью... Он не будет больше стремиться к другой
женщине... Она переедет в Вену, каждый день будет с ним вместе, будет с ним
всегда.
-- Эмиль...
-- Что, любимая моя? -- Он оборачивается к ней и как-то встревоженно
смотрит на нее.
-- Ты любишь меня? О, боже, мы уже приехали.
-- Вот как? -- удивленно спрашивает Эмиль.
-- Да, видишь, вот там я живу. Прошу тебя, Эмиль, скажи мне еще раз...
-- Да, завтра, в пять часов, дорогая. Я буду очень рад...
-- Нет, нет... я спрашиваю... ты...
Коляска останавливается. Эмиль ждет, стоя рядом с Бертой, пока швейцар
открывает дверь, затем очень церемонно целует ей руку, говорит: "До
свидания, сударыня", и уезжает.
В эту ночь она спала крепким, глубоким сном.
Когда она проснулась, комната была залита светом. В памяти ее возник
вчерашний вечер, и она очень обрадовалась, что все казавшееся ей таким
тяжелым, чуть ли не мрачным, стало теперь светлым и радостным прошлым. И она
с гордостью вспоминала свои поцелуи, в которых не было и следа робости,
обычной при первом тайном свидании. Она не испытывала ни малейшего
раскаяния, хотя понимала, что после переживаний такого рода обычно наступает
раскаяние. Ей приходили в голову слова: грех, любовная связь, но лишь на
секунду, ибо, казалось, лишены были всякого смысла, Берта не сомневалась,
что отвечала на ласки Эмиля, как женщина, опытная в любви, и была очень
счастлива, что все изведанное другими женщинами в хмельных ночах узнала лишь
благодаря глубокому чувству. Ей казалось, будто вчера она открыла в себе
дар, о котором до сих пор не подозревала, и она ощутила легкое сожаление,
что не воспользовалась им раньше. Ей пришел на ум один вопрос Эмиля о ее
прошлом, который не обидел ее, хотя должен был бы обидеть, и теперь при
мысли об этом на губах у нее заиграла та же улыбка, с которой она клялась
Эмилю, что говорит правду, а он не хотел верить ей. Затем она подумала о
предстоящем свидании с ним, представила себе, как он примет ее и поведет по
комнатам. Берта решила вести себя так, будто между ними еще ничего не
произошло. Даже в глазах ее он не должен прочесть воспоминания о вчерашнем
вечере; пусть добивается ее снова, пусть покорит ее не только словами, нет,
но и своей музыкой... Да... но ведь она намеревалась слушать его уже сегодня
утром!.. Конечно -- в церкви... И она вспомнила, как вчера вечером ее
внезапно охватила ревность... Но почему же?.. Теперь ей показалось просто
смешным ревновать к певице, которая, вероятно, участвует в мессе, или к
какой-нибудь другой незнакомой женщине. Но она, во всяком случае, пойдет
туда. Ах, как чудесно будет стоять в сумраке церкви, невидимо для него, не
видя его, и только слушать, как доносится с хоров его игра. И она полна
радостного ожидания новых ласк, которые он, еще сам того не зная, будет
расточать ей.
Она медленно встает, одевается. У нее мелькает мысль о доме, но эта
мысль вялая, безжизненная. Берте даже трудно додумать ее до конца. Она и
теперь не испытывает никакого раскаяния, она скорее гордится собой. Она
чувствует, что всецело создана Эмилем: все, что было до него, исчезло. Если
бы он потребовал: проживи год, проживи это лето со мной, а потом умри, она
согласилась бы.
Распущенные волосы падают ей на плечи. Воспоминания одолевают ее, от
них едва не кружится голова... О, боже, почему все это пришло так поздно,
так поздно? Но впереди у нее еще много времени -- еще пять, десять лет она
может оставаться красивой... а для него еще дольше, если они станут жить
вместе, ибо он будет стареть вместе с нею. И ее снова окрыляет надежда: что,
если он женится на ней, если они будут вместе жить, вместе путешествовать,