Шницлер А.. Жена мудреца

читать: -- "Минут пятнадцать тому назад я испустил дух. Вы собрались вокруг
моего смертного ложа и готовитесь, все вместе, прочесть это письмо, --
разумеется, только если в час моей кончины оно еще будет существовать, --
добавлю я. Ведь может статься, что мной опять овладеет другое, лучшее,
побуждение".
-- Что? -- переспросил врач.
-- Овладеет лучшее побуждение, -- повторил поэт и продолжал: -- "И я
решу уничтожить письмо, которое мне не принесет ни малейшей пользы, вам же
доставит, в лучшем случае, несколько неприятных часов, а кое-кому и отравит
жизнь".
-- Отравит жизнь? -- вопросительно повторил врач и протер стекла
пенсне.
-- Скорее, -- осипшим голосом сказал коммерсант. Поэт продолжал:
"Вот я и спрашиваю себя: что за странный каприз толкает меня к
письменному столу и заставляет писать слова, впечатление от которых я уже не
смогу прочесть на ваших лицах? А если бы и смог, удовольствие оказалось бы
слишком ничтожным, чтобы послужить извинением той фантастической подлости,
которую сейчас, правда с чувством сердечнейшего удовольствия, я решил
совершить".
-- Ха! -- вскричал врач каким-то чужим голосом. Поэт бросил на него
быстрый и злобный взгляд и продолжал, быстрее и монотоннее, чем прежде:
"Да, каприз -- и только, потому что, в сущности, я не питаю к вам
никаких злых чувств. Я даже очень хорошо отношусь к вам -- по-своему,
конечно, впрочем, как и вы ко мне. Я даже не презираю вас. И хоть иногда и
подтрунивал над вами, все же никогда над вами не издевался. Даже в те, --
нет, уж во всяком случае, не в те часы, о которых вы получите сейчас самое
наглядное и самое неприятное представление. Так откуда же этот каприз? Может
быть, он возник все-таки из глубокого и, в сущности, благородного желания
уйти из мира не отягощенным чрезмерно большой ложью? Я бы мог убедить себя в
этом, если бы хоть единственный раз в жизни испытал малейшее ощущение того,
что люди называют раскаянием".
-- Читайте поскорее конец, -- сказал врач своим новым голосом.
Коммерсант попросту вынул письмо из рук поэта, которому показалось, что
пальцы у него отнялись, быстро опустил глаза на нижние строчки и прочел:
"Это был рок, дорогие мои. С этим я уж ничего не могу поделать. Всеми
вашими женами я обладал. Всеми".
Коммерсант вдруг замолчал и начал листать страницы в обратном порядке.
-- Что вы ищете? -- спросил врач.
-- Письмо написано девять лет назад, -- сказал коммерсант.
-- Дальше, -- приказал поэт. И коммерсант прочел:
"Разумеется, все эти связи были очень различны. С одной я жил почти что
в браке, много месяцев. С другой у меня было то, что принято называть легкой
интрижкой. С третьей дело зашло так далеко, что я собирался покончить с
собой вместе с нею. Четвертую я спустил с лестницы потому, что она
обманывала меня с другим. А еще одна была моей возлюбленной всего
один-единственный раз. Все вы разом вздохнули с облегчением, милые вы мои.
Напрасно. Ведь, может быть, это был прекраснейший час в моей -- и в ее
жизни. Так-то, друзья мои. Больше мне нечего вам сказать. Я складываю эти
листки, опускаю их в мой письменный стол, и пусть они полежат здесь,
покамест я не уничтожу их в другом настроении или покамест их не вручат вам
в тот самый час, когда я буду лежать на смертном одре. Прощайте".
Врач взял письмо у коммерсанта и, очевидно, внимательно прочел его с
начала до конца. Потом поглядел на коммерсанта, который стоял, скрестив руки
на груди, и смотрел на него с издевкой.
-- Хотя жена ваша умерла в прошлом году, -- спокойно сказал врач, --
это не меняет дела.
Поэт шагал по комнате взад и вперед, дергая, словно в судороге,
головой. "Каналья", -- внезапно прошипел он сквозь зубы и поглядел вверх,
точно слово -- это предмет, растаявший в воздухе. Он пытался воскресить
образ юного существа, супруги, которую когда-то держал в объятиях. Но
всплывали все образы других женщин, -- и тех, которых он часто вспоминал, и
тех, которые, казалось, забыты, только вот этот, желанный, он никак не мог
заставить появиться. Потому что тело жены уже давно увяло и утратило аромат,
да и слишком много времени прошло с тех пор, как она перестала быть для него
возлюбленной. Зато она стала чем-то другим, более значительным и
благородным, -- подругой и спутницей, полной гордости за его успехи, полной
участия к его разочарованиям, полной понимания самых глубин его существа.
Ему, право же, не казалось невероятным, что старому злобному холостяку
захотелось просто отнять подругу у любимого друга, которому он втайне всегда
завидовал. Ибо все то, остальное, -- какое оно, в сущности, имело значение?
Поэту вспомнились различные любовные приключения, давнишние и недавние, без
которых, конечно, не обошлось в его насыщенной жизни художника, и мимо
которых жена его проходила иногда улыбаясь, а иногда и плача. Где все это
сейчас? Потускнело, как тот далекий час, когда она бросилась в объятия
ничтожного человека, не размышляя, быть может, даже не сознавая того, что
делает. Исчезло почти так же, как воспоминание об этом часе в голове
мертвеца, покоящейся там, рядом, на смятой в муках подушке. А может быть,
все, что написано в этом завещании, просто ложь? Последняя месть жалкого
обывателя, который знал, что обречен на вечное забвение, и завидовал
избраннику, над творениями которого смерть не властна? Что ж, весьма
возможно. Но, даже если все написанное -- правда, -- все равно это только
мелкая месть, да к тому же решительно неудавшаяся.
Врач смотрел на листки бумаги, лежавшие перед ним, и думал о стареющей,
кроткой, нет, доброй женщине, которая спит сейчас дома. Думал он и о своих
трех детях. О старшем, вольноопределяющемся, который отбывал сейчас службу,
о взрослой дочке, помолвленной с адвокатом, и о меньшой, такой хорошенькой и
очаровательной, что недавно на балу знаменитый художник попросил разрешения
ее писать. Думал он и о своем уютном доме, и все, что хлынуло на него из
письма умершего, было уже даже не ложью, а какой-то изощренной и непонятной
чепухой. Ему даже показалось, что он вообще не узнал ничего нового. Врач
вспомнил странный период в своей жизни, -- это было лет четырнадцать --
пятнадцать назад, -- тогда в его врачебной деятельности начались
неприятности, и, растерявшись, а потом в полном смятении чувств, он решил
бросить город, жену, семью. Вот в это самое время он и стал вести
разгульную, распутную жизнь, в которую вошла странная истеричная женщина,
позднее покончившая с собой из-за другого возлюбленного. Теперь он не мог
даже вспомнить, каким образом существование его вошло в обычную колею. В то
тяжелое время, которое пришло и ушло, словно болезнь, да, именно тогда жена,
видно, и обманула его. Да, конечно, так оно и было, и совершенно ясно, что,
в сущности, он всегда это знал. И разве однажды она чуть было не призналась
ему? Разве не намекала? Лет тринадцать -- четырнадцать назад?.. Да, но по
какому поводу?.. Кажется, это случилось летом, когда они путешествовали
вдвоем во время отпуска, поздно вечером на террасе в отеле?.. Он напрягал
память, стараясь припомнить отзвучавшие слова.
Коммерсант стоял у окна и смотрел в тихую прозрачную ночь. Он изо всех
сил пытался вспомнить свою умершую жену. Но как ни старался, видел только
себя в то серое утро, когда он стоял в проеме снятой с петель двери, в
черном костюме, принимая и возвращая сочувственные рукопожатия и вдыхая
слабый запах карболки и цветов. Мало-помалу ему все же удалось воскресить в
памяти образ жены. Сперва, правда, образ образа. Ибо перед ним возник только
большой портрет в позолоченной раме, висевший дома в гостиной над роялем,
портрет гордой тридцатилетней дамы в бальном туалете. А уж затем и она сама,
молоденькой девушкой, бледной и робкой, которая без малого двадцать пять лет
тому назад ответила согласием на его предложение. И тут всплыл образ
цветущей женщины, восседающей с ним рядом в ложе, устремив взгляд на сцену,
внутренне чуждой ему. Потом вспомнилась пламенная супруга, которая встретила
его с нежданной страстью, когда он возвратился домой из долгой поездки... Но
тотчас явилась и нервная плаксивая особа с зеленоватыми тусклыми глазами,
отравлявшая ему жизнь бесконечно дурным настроением. А там предстала в
светлом пеньюаре трепещущая нежная мать, бодрствовавшая у постели больного
ребенка, который вскоре умер. И наконец, он увидел бледное существо, лежащее
в постели со страдальчески опущенными углами губ, с каплями холодного пота
на лбу, в комнате, пропитанной запахом эфира, и вызывающее в душе его
чувство мучительной жалости. Он знал, что все эти образы и еще сотни других,
с непостижимой быстротой проносившиеся сейчас перед внутренним его взором,
олицетворяют одного человека, которого два года назад опустили в могилу,
которого он оплакал, но после смерти которого чувствовал освобождение. Ему
казалось, что из всех этих образов он должен выбрать один, чтобы обрести
подобие какого-то чувства. Потому что сейчас его стыд и гнев устремлялись в
своих поисках в пустоту. Коммерсант стоял в нерешительности и глядел на
виллы, видневшиеся в садах.
Желтоватые и красноватые, плыли они в лунном свете и, казалось,
состояли из одних бледных, нарисованных стен, парящих в воздухе.
-- Спокойной ночи, -- сказал врач и поднялся. Коммерсант повернулся к
нему.
-- Мне тоже здесь больше нечего делать.
Поэт взял письмо, незаметно сунул его в карман пиджака и отворил дверь
в соседнюю комнату. Медленно подошел он к постели, на которой лежал умерший,
и оба другие увидели, что он молча смотрит на покойного, заложив руки за
спину. Они вышли.
В передней коммерсант сказал слуге:
-- Что касается похорон, может быть, в завещании у нотариуса есть
какие-нибудь распоряжения.
-- И не забудьте, -- добавил врач, -- дать телеграмму в Лондон сестре
барина.
-- Конечно, -- сказал слуга и открыл перед господами дверь.
Еще на лестнице их нагнал поэт.
-- Я могу подвезти вас обоих, -- сказал врач, которого ждала коляска.
-- Спасибо, -- ответил коммерсант, -- я пойду пешком.
Он пожал им руки и один отправился по дороге в город, наслаждаясь
тишиной ночи.
Поэт и врач взобрались в коляску. В садах запели птицы, коляска
обогнала коммерсанта, все трое приподняли шляпы, вежливо и иронически, и у
всех было одинаковое выражение лица.
-- Что новенького собираетесь вы нам показать в театре? -- спросил врач
поэта своим прежним голосом.
Поэт тотчас же принялся рассказывать о невероятных препятствиях,
встречающих постановку его новой драмы, в которой, правда, -- он вынужден в
этом признаться, -- содержатся поистине неслыханные нападки на все, что
якобы свято человечеству. Врач кивал, не слушая. Да и поэт не слушал себя,
ибо эти так часто повторяемые фразы давно уже слетали с его губ, словно
затверженные наизусть.
Возле дома врача оба вышли, и коляска уехала.
Врач позвонил. Они стояли молча. Послышались шаги привратницы, и поэт
сказал:
-- Спокойной ночи, дорогой доктор, -- и, слегка раздувая ноздри,
добавил: -- Моей я тоже ничего не скажу.
Врач посмотрел мимо него и нежно улыбнулся. Ворота отворились, друзья
пожали друг другу руки, врач исчез в подворотне, ворота затворились. Поэт
ушел.
Он потрогал нагрудный карман. Да, письмо здесь. В целости и
сохранности, запечатанным, найдет его жена среди оставшихся бумаг. И с той
удивительной силой воображения, которая поистине была его даром, поэт
услышал, как она шепчет у его могилы: "Мой благородный... Великий... "

ДНЕВНИК РЕДЕГОНДЫ

Прошлой ночью, возвращаясь домой через Городской парк, я ненадолго
присел па скамью и вдруг заметил рядом некоего господина в длинном сером
пальто и желтых перчатках. Странно, что всего за минуту до этого его здесь
как будто не было, В такой поздний час в парке было сколько угодно свободных
мест, и то, что незнакомец выбрал именно мою скамью, показалось мне
подозрительным; я уже хотел встать и уйти, когда незнакомец приподнял шляпу
и поздоровался, назвав меня по имени. Тут я его узнал и был приятно поражен.
Это оказался доктор Готфрид Вейвальд, человек молодой и весьма
благовоспитанный; он держался с благородным достоинством, и заметно было,
что ему доставляет удовольствие собственная изысканность в обращении. Года
четыре назад его перевели помощником юриста из Вены в Нижнюю Австрию, но
время от времени он снова появлялся в кафе среди приятелей, встречавших его
со сдержанным радушием: доктор Вейвальд не любил бурных излияний. Я не видел
его с самого рождества, однако сейчас, встретив его ночью в Городском парке,
ничем не выдал своего удивления. Любезно, стараясь не выказывать излишнего
любопытства, ответил на его поклон и уже намеревался вступить с ним в
беседу, как подобает светским людям, которые ничему не должны удивляться,
даже встрече на краю света, но в этот момент он, словно защищаясь, поднял
руку и произнес:
-- Простите, у меня слишком мало времени, и я пришел сюда лишь затем,
чтобы рассказать вам одну странную историю, -- разумеется, если вы
соблаговолите меня выслушать.
Немало удивленный его словами, я тем не менее изъявил полнейшую
готовность слушать, но не удержался от вопросов: отчего он не разыскал меня
в кафе, как ему удалось найти меня ночью в парке и, наконец, почему именно
мне он решил оказать такую честь?
-- Ответ на два первых вопроса, -- сказал он с не свойственной ему
резкостью, -- вы найдете в моем рассказе. А вас я избрал потому, дорогой
друг, -- теперь он меня так только и называл, -- что, насколько мне
известно, вы занимаетесь сочинительством, и я смею надеяться, что мой
странный, сбивчивый рассказ, изложенный вами в приемлемой форме, увидит
свет.
Я пытался скромно возразить, но доктор Вейвальд, как-то странно
поморщившись, без дальнейших околичностей начал:
-- Имя героини моего рассказа -- Редегонда. Она была женой ротмистра,
барона Т. из драгунского полка X., расквартированного в городе Z.
Он и в самом деле назвал только начальные буквы, хотя я прекрасно знал
не только этот маленький городок и имя ротмистра, но даже номер полка.
Почему мне все это было известно, вам станет понятно из дальнейшего.
-- Редегонда, -- продолжал доктор Вейвальд, -- была женщиной
необыкновенной красоты, и я влюбился в нее, как говорят, с первого взгляда.
К сожалению, у меня не было никакой возможности познакомиться с ней, ибо
офицеры почти не знались со штатскими, и даже нас, чиновников городского
управления, держали на почтительном расстоянии. Поэтому я видел Редегонду
лишь издали; всегда в сопровождении супруга или в обществе других офицеров и
их жен. Иногда она появлялась в одном из окон своей квартиры, выходившей на
центральную площадь. Вечерами она часто выезжала в дребезжащей коляске в
театр, где у нее была своя ложа; замирая от счастья, я незаметно наблюдал за
ней из партера, но вот наступал антракт, и ее снова окружали молодые
офицеры. Подчас мне казалось, что она заметила меня. Но если ей и случалось
небрежно скользнуть по мне взглядом, я ничего не мог прочесть в ее глазах.
Я уже потерял было всякую надежду когда-нибудь сложить к ее ногам мое
беспредельное обожание, когда однажды, прекрасным осенним утром, встретил
Редегонду в небольшом, похожем на парк, лесочке, который начинается сразу за
восточными городскими воротами. Она прошла мимо, чему-то улыбаясь, возможно,
даже не заметив меня, и вскоре скрылась в багряной роще. Она была от меня в
двух шагах, а я и не сообразил поклониться или даже заговорить с ней! Но и в
то мгновение, когда она скрылась в лесу, я не раскаивался, что упустил такую
возможность познакомиться с ней, -- из этого все равно ничего бы не вышло. И
тут со мной произошло нечто странное: подчиняясь таинственному, властному
голосу, я представил себе, что случилось бы, решись я остановить Редегонду и
заговорить с ней. В моем разыгравшемся воображении Редегонда не отвергла
моих признаний, ей даже приятна была моя дерзость! Она жаловалась на пустоту
существования, на ничтожество окружающих ее людей и не скрывала радости, что
наконец нашла во мне понимающую, родственную душу. И столь многообещающим
был ее взгляд в минуту расставанья, что я, придумавший все от начала до
конца -- и прощальный взгляд тоже, -- вечером, увидев Редегонду в ложе
театра, испытал такое чувство, будто нас связывает некая чудесная тайна.
Надеюсь, дорогой друг, вас не удивит, что за первой необыкновенной
встречей, созданной моим воображением, вскоре последовали другие и что от
свидания к свиданию беседы наши становились все более дружескими,
задушевными, даже интимными, пока однажды, уже поздней осенью, Редегонда не
упала в мои объятия. Тут уж фантазия моя разыгралась вовсю! Наконец
Редегонда сама пришла в мою скромную квартирку на окраине города, и я
пережил такое упоительное блаженство, какого мне никогда не могла бы дать
убогая действительность.
На каждом шагу нас подстерегали опасности, придавая еще большую
романтичность нашей любви. Однажды, когда мы, закутавшись в меха, мчались на
санях куда-то в ночь, мимо нас во весь опор проскакал ротмистр. Уже тогда в
душе моей зародились роковые предчувствия, коим вскоре суждено было сбыться.
В начале весны в городе стало известно, что драгунский полк, где служил
муж Редегонды, переводят в Галицию. Моему -- нет, нашему отчаянию не было
предела! Мы перебрали все, на что могут решиться возлюбленные при столь
необычных обстоятельствах: бегство, смерть, печальную необходимость
покориться неизбежному. Наступил последний вечер, а мы все еще терзались
сомнениями. Я украсил комнату цветами и теперь ждал Редегонду;
приготовившись ко всему, уложил чемодан, зарядил револьвер и написал
прощальные письма. Все это, мой дорогой друг, истинная правда. Ибо мечта
столь безраздельно завладела мной, что в тот вечер я не просто надеялся, что
Редегонда придет, но и ждал ее. Мне не грезилось, как обычно, что я держу ее
в объятиях; нет, мне чудилось, будто на сей раз нечто таинственное, даже
ужасное удерживает мою возлюбленную дома; раз сто подходил я к двери,
прислушиваясь, не поднимается ли кто по лестнице, выглядывал из окна, чтобы
увидеть Редегонду еще издали. В лихорадочном возбуждении я готов был
ринуться на ее поиски и вопреки всем преградам, по праву любящего и
любимого, отнять Редегонду у мужа. Под конец, совершенно измученный
ожиданием, я свалился на диван,
Внезапно около полуночи раздался звонок. Сердце мое замерло. Вы
понимаете, этот ночной звонок уже не был фантазией! Звонок прозвенел второй,
третий раз и своим пронзительным дребезжаньем сразу вернул меня к неумолимой
действительности. Но в тот самый миг, когда я понял, что мое странное
приключение до этого вечера оставалось лишь цепью чудесных снов, во мне
проснулась безрассудная надежда, что Редегонда, покоренная силой моей
страсти, сама пришла ко мне, стоит сейчас у порога и вот-вот упадет в мои
объятия. Весь во власти этого сладостного предчувствия, я подошел к двери и
открыл ее. Но то была не Редегонда. Передо мной стоял ее муж, не бестелесный
призрак, а живой человек, и я видел его так же отчетливо и ясно, как вас в
эту минуту.
Ротмистр пристально смотрел мне в лицо. Понятно, мне ничего другого не
оставалось, как пригласить его в комнату и предложить стул. Но он продолжал
стоять, выпятив грудь, потом с невыразимой насмешкой произнес:
-- Вы ждете Редегонду; к сожалению, ее приходу помешали некоторые
обстоятельства. Она, видите ли, умерла.
-- Умерла, -- повторил я, и свет для меня померк.
Ротмистр продолжал твердым голосом:
-- Час назад я застал ее за письменным столом. Перед ней лежала эта
тетрадь, я нарочно захватил ее с собой. Очевидно, она умерла от сильного
испуга, когда я внезапно вошел в комнату. Вот последние строки, которые она
успела написать. Извольте взглянуть!
Он протянул мне раскрытую тетрадь в фиолетовом кожаном переплете, и я
прочел:
"Итак, я покидаю мой дом навсегда, возлюбленный ждет меня". Я закрыл
тетрадь и утвердительно кивнул головой.
-- Вы, верно, догадались, -- продолжал ротмистр, -- что держите в руках
дневник Редегонды. Возможно, вы будете столь любезны, что перелистаете его.
Тогда вы убедитесь, что отпираться бесполезно.
Я стал перелистывать дневник, вернее, начал его читать. Облокотившись о
письменный стол, я читал его почти час, и все это время ротмистр неподвижно
сидел на диване. Перед моим взором вновь проходила вся дивная история нашей
любви: то осеннее утро, в лесу, когда я впервые заговорил с Редегондой,
первый поцелуй, наши загородные прогулки, исполненные блаженства часы в
моей, благоухающей цветами комнате, наши планы бежать или умереть вместе,
наше счастье и наше отчаяние. Все, чего я никогда не пережил в
действительности, а лишь создал в своем воображении, было с удивительной
точностью запечатлено на этих страницах. И это вовсе не казалось мне чем-то
необъяснимым, как, верно, представляется вам. Я внезапно понял, что и
Редегонда безраздельно любила меня, поэтому ей была дана таинственная власть
испытать вместе со мной все муки и радости, порожденные нашей фантазией.
Редегонда, как все женщины, была ближе меня к истокам бытия и потому, не
ведая разницы между желанием и его исполнением, по-видимому, твердо верила,
что все, о чем она поведала фиолетовой тетради, пережито ею наяву. Но,
возможно, все обстояло иначе. Быть может, Редегонда завела этот
предательский дневник, желая отомстить мне за нерешительность, из-за которой
моим -- нет, нашим мечтам не суждено было сбыться; она, по собственной воле,
обрекла себя на смерть, замыслив, чтоб дневник попал таким образом в руки
обманутого мужа. Но у меня не оставалось времени разрешать эти сомнения,
ведь ротмистр был совершенно убежден в моей виновности, и я, как того
требовали обстоятельства, в подобающих выражениях объявил ему, что всегда к
его услугам.
-- Не попытавшись?..
-- Отрицать?! -- прервал меня доктор Вейвальд сурово. -- О нет! Даже
если бы такая попытка сулила малейшую надежду на успех, она показалась бы
мне недостойной, ибо я чувствовал себя в ответе за трагический исход
приключения, которое хотел пережить и не пережил лишь по своей трусости.
-- Я хотел бы довести дело до конца, пока еще не стало известно о
смерти Редегонды, -- сказал ротмистр. -- Сейчас ровно час ночи, в три
состоится встреча секундантов, в пять все должно решиться.
И снова я кивнул в знак согласия. Холодно откланявшись, ротмистр
удалился. Я привел в порядок бумаги, вышел из дому и поднял прямо с постели
двух моих знакомых из главного окружного управления, один из них был граф.
Объяснив в нескольких словах лишь самое необходимое, чтобы заставить их
поторопиться, я спустился на главную площадь и стал ходить взад и вперед под
неосвещенными окнами комнаты, где лежало тело Редегонды. Мной владело такое
чувство, будто я иду навстречу своей судьбе.
В пять часов утра, в маленьком лесочке, вблизи того места, где я
впервые встретил Редегонду, но так и не решился заговорить с нею, мы стояли
друг против друга, ротмистр и я.
-- И вы застрелили его?
-- Нет, моя пуля пролетела у самого его виска. Он же попал мне прямо в
сердце. Как принято говорить, я был убит наповал.
-- О-о-о! -- простонал я, бросив растерянный взгляд на странного
собеседника. Но никого не увидел. Скамья была пуста. Можно было даже
подумать, что все это мне померещилось. Только тогда я вспомнил, что вчера в
кафе было много разговоров о дуэли, на которой некий ротмистр по имени
Тейергейн застрелил доктора Вейвальда. Эта весть огорчила наше
провинциальное общество, однако то обстоятельство, что фрау Редегонда в тот
же день бесследно исчезла вместе с одним молодым лейтенантом, дало повод для
грустных шуток. Кто-то высказал мысль, что доктор Вейвальд, отличавшийся
редкой скромностью и благородством, отчасти по своей воле принял смерть за
другого, более счастливого соперника. Что же до появления призрака Вейвальда
в Городском парке, то оно было бы куда более впечатляющим и необычным, если
бы я встретил его до рыцарской гибели его двойника. Не стану скрывать, мысль
несколько передвинуть события и тем самым усилить впечатление вначале
показалась мне весьма заманчивой. Все же, по зрелом размышлении, у меня
возникли опасения, что, слегка изменив порядок событий, я навлеку на себя
упреки в мистике, спиритизме и прочих страшных вещах. Я предвидел вопросы,
не выдумка ли мой рассказ, и более того, мыслимы ли вообще подобные случаи,
и знал, что в зависимости от ответа меня объявят либо духовидцем, либо
мошенником. Что и говорить, выбор не слишком приятный! Поэтому в конце
концов я предпочел описать мою ночную встречу, как она и произошла. И
все-таки боюсь, что многие усомнятся в ее достоверности из-за широко
распространенного недоверия, с каким обычно относятся к поэтам, хотя прочие
люди заслуживают его в гораздо большей степени.

УБИЙЦА

Молодой человек, доктор прав, не занимавшийся юридической практикой,
владелец значительного состояния, оставленного ему родителями, завсегдатай
гостиных и обаятельный собеседник, вот уже более года находился в связи с
девушкой низкого происхождения. Родных у нее тоже не было, и потому она
могла не считаться с мнением окружающих. Отнюдь не сердечная доброта или
сильное влечение, а, скорее, стремление безмятежно предаваться очередной