Страница:
день царственная супруга подарила возлюбленному монарху долгожданного сына и
наследника. Впервые за много дней Дионисия дала себя обмануть и сочла
купленные и вынужденные угрозами приветственные клики толпы за выражение
вновь воскресших надежд добросердечного и незлопамятного народа, легко
простившего своему милостивому государю былые обиды. Исполненная
торжествующей гордости, вышла она об руку с князем на балкон, пред которым
собралась толпа народа. Все громче раздавались голоса, требовавшие показать
принца, ибо в столь торжественный день, вознесший ребенка к избранникам
судьбы, они имели право взглянуть на наследника престола. Вне себя от
счастья поспешила Дионисия к сыну. Не обратив внимания на то, что стражи,
обычно охранявшей вход в покои принца, не оказалось, она вбежала в комнату.
У порога распласталось тело его воспитательницы. В предчувствии недоброго
Дионисия кинулась к кроватке сына и увидела кровавые пятна на простынях и
остекленевшие глаза под глубокой, зияющей посреди лба раной; лицо ребенка
было искажено страданием. Лишь один миг длилось страшное оцепенение; но вот
Дионисия схватила трупик и, словно обезумев, бросилась с ним на руках по
комнатам, переходам, лестницам замка, казавшегося вымершим; наконец, она
вновь появилась на балконе подле одиноко стоявшего пред толпой князя и
показала окровавленный труп принца. Потом обратилась к толпившимся под
балконом людям, бессвязно заклиная их страшно отомстить убийцам. Князь, в
ужасе отшатнувшийся от нее, словно от призрака, поспешил скрыться, и
Дионисия осталась на балконе одна. Толпа у замка замерла в гробовом
молчании; ни одного слова сочувствия к обезумевшей от горя матери, ни одного
возмущенного возгласа. Все словно уверовали в то, что ребенок умерщвлен не
рукой злодея, а волей всевышнего, восставать против которой и тщетно и
грешно. Будто дождавшись наконец справедливого возмездия, безмолвные и
присмиревшие люди начали незаметно расходиться и постепенно скрылись во
мраке ночи. Тщетно взывала в пустоту впавшая в отчаяние мать; потом, не
выпуская из рук окровавленного трупа сына, в изнеможении опустилась на
каменные плиты балкона.
Когда она очнулась, вокруг царила мертвая тишина. Она была одна, труп
сына исчез. На какой-то миг она вообразила, что все ужасы минувшего дня
привиделись ей в кошмарном сне. Но пятна крови на руках вернули Дионисию к
действительности. Она поднялась, подошла к перилам и огляделась. Сумрачный
рассвет вползал на опустевшую площадь перед замком. Дионисия бросилась во
внутренние покои. Нигде ни души. Ни стражи в коридорах, ни лакеев в
комнатах; в конюшнях -- ни одной лошади, ни одного экипажа. Дионисия
осталась одна в обезлюдевшем замке. Все живое бежало из этих стен, словно
над ними тяготело проклятье. Леденящий душу ужас сковал Дионисию, и она
никак не могла решиться покинуть замок. Но потом она вспомнила про подземный
ход, соединявший ее опочивальню с городской резиденцией князя. Открыв
потайную дверцу, Дионисия ступила во мрак и без оглядки помчалась вперед.
Коридор был так узок, что платье ее, развеваясь, касалось его стен.
Постепенно мрак начал рассеиваться, но конца пути все еще не было видно. Она
бежала так, словно за ней гнались, и, наконец, добралась до заветной дверцы;
толкнув ее, она оказалась лицом к лицу с князем, одиноко сидевшим за
письменным столом, скупо освещенным пламенем свечи. Увидев перед собой
Дионисию, словно вышедшую из стены, он вздрогнул от неожиданности, и глаза
его трусливо забегали, когда он попытался спрятать лежавший перед ним лист
бумаги. Но она схватила листок -- и он выпустил его из дрожащих рук.
Дионисия прочла свой собственный смертный приговор, под которым не хватало
лишь подписи князя. Ни разу еще не приходилось ей видеть любимого некогда
человека столь жалким, столь утратившим былое величие; в полной
растерянности он лепетал бессильные, но зловещие слова: дескать, он
находится во власти могущественных сил, заточивших его в его же собственном
дворце. Княгиня-изгнанница с преданной свитой уже на пути в столицу, и
спасти свою свободу, страну, трон, а может быть, и жизнь можно, лишь
поставив свое имя под этим приговором. Он-де неприятно удивлен приходом
Дионисии. В глубине души он надеялся, что она спаслась бегством и находится
уже в безопасности. Разве замок не был пуст? Разве ей не были открыты все
пути? Себя, и только себя одну, должна она винить за то, что не сумела
наилучшим образом воспользоваться всеобщим смятением и словно умышленно
обрекла себя на верную гибель. Он даст ей случай убедиться, -- его голос с
каждым словом звучал все увереннее и резче, -- что он поистине милостивый
правитель: он не кликнет стражу, чего она, понятно, имеет все основания
опасаться. Нет, он предоставит ей возможность воспользоваться для бегства
тем же путем, которым она пришла, пусть она переждет день в потайном ходе, а
с наступлением ночи выйдет из него на противоположном конце. Он не выдаст ее
и даже позаботится о том, чтобы загородный замок пустовал еще один день; но
по истечении этого срока пусть уж постарается побыстрее убраться отсюда как
можно дальше. А в заключение заверил ее своим княжеским словом, что до той
поры она может не опасаться погони.
Дионисия не перебивала его, пока он говорил, но не сводила холодного
пристального взгляда с его растерянно бегающих глаз. Когда он кончил, она
молча проследовала мимо побледневшего как полотно князя, распахнула дверь в
приемную и прошла между застывшими в окаменелой неподвижности стражниками:
потом спустилась по мраморной лестнице, миновала высокие ворота замка и
пошла по улицам города, уставясь невидящими глазами прямо перед собой и
задевая окровавленным платьем прохожих. Узнав, люди в ужасе отшатывались от
нее, словно она была мечена позорным клеймом. Сперва редкая, затем все более
плотная толпа, опасливо держась на почтительном расстоянии, провожала ее
вплоть до городских ворот. Тут Дионисия обернулась; подняв окровавленную
руку, она повелительным жестом запретила следовать за ней далее и одиноко
побрела по сверкающему в лучах утреннего солнца весеннему полю в ту сторону,
где ждал ее родной кров.
Днем она спала где-нибудь в укромном уголке леса или на лугу, а ночи
напролет все шла и шла, смывая дорожную пыль с тела и платья в водах рек и
озер и питаясь плодами, попадавшимися на пути. Не для того держалась она в
стороне от дорог, чтобы, скрывшись от преследования, сохранить свою
опостылевшую жизнь, а лишь чтобы не слышать человеческих голосов и не видеть
человеческих лиц. После длинной череды дней, проведенных в пути, в звездную
полночь она добралась наконец до своего давно покинутого дома, дверь
которого была распахнута настежь, словно ее ждали. Не заходя в жилые
комнаты, поднялась она по винтовой лестнице в башню, где в этот час
наверняка находился ее супруг. Он стоял, припав глазом к трубе, направленной
в усыпанное звездами небо. Заслышав шаги, он обернулся и, узнав в пришелице
Дионисию, ничуть не удивился. Он лишь мягко улыбнулся, словно приветствуя
дорогую гостью.
-- Это я, -- сказала Дионисия.
Супруг кивнул.
-- Я ожидал тебя. Ты должна была вернуться именно в эту ночь -- не
раньше и не позже.
-- Значит, тебе известна моя жизнь?
-- Ты прожила ее под чужим именем, но я знаю о тебе все. Постигшая тебя
судьба была слишком необычной, чтобы пройти незамеченной, а из всех живу щих
на земле женщин лишь тебе одной могла она выпасть на долю. Добро пожаловать
в мой дом, Дионисия.
-- Ты приглашаешь меня в свой дом? И я не внушаю тебе отвращения?
-- Ты жила, как жилось, Дионисия. И сейчас ты выше и чище тех, кто
живет, задыхаясь от подавляемых желаний. Ты познала свою душу. Отчего же я
должен испытывать к тебе отвращение?
-- Я познала свою душу? Я знаю о себе столько же, сколько знала в то
утро, когда ты прогнал меня. В тесных рамках установленных тобою
обязанностей мне не было дано обрести себя. А в той исполненной соблазнов
бесконечности, в которую ты меня толкнул, я могла лишь себя потерять. Но
душу свою я так и не познала.
-- Что с тобой, Дионисия? Уж не хочешь ли ты, неблагодарная, упрекнуть
меня в том, что я отважился на шаг, на который не решался еще ни один мудрый
влюбленный и ни один влюбленный мудрец?
-- Ты -- мудрец? А ведь не понял же, что каждому человеку отмерена в
жизни лишь узкая полоска для того, чтобы он мог познать себя и исполнить
свое предназначение? И что только там неповторимая тайна его естества,
появившаяся вместе с ним на свет, созвучна высшим законам небесного и
земного мироздания? Ты -- был влюблен? А ведь в то давно минувшее утро не
спустился же в долину, чтобы разломать на куски свирель, которая грозила
совратить любимую тобой женщину? Твое сердце билось вяло, вот почему ты
отпустил меня на все четыре стороны, вместо того чтобы ринуться за меня в
бой, который в то время еще можно было выиграть; а твой ум задохся в цепких
объятиях хитроумных словосплетений, вот почему ты вообразил, будто вся
полнота и сложность жизни во взаимовлиянии и противоборстве бесчисленных сил
могут уложиться в прокрустово ложе одной-единственной формулы. -- И она
повернулась к выходу.
-- Дионисия! -- крикнул ей вслед супруг. -- Опомнись! Треволнения
бурной жизни помутили твой разум. Здесь ты вновь обретешь покой и ясность
души. Разве ты забыла? Комната, постель и одежда к твоим услугам, и клянусь,
что ни единым упреком или вопросом не омрачу твоего существования. Здесь
тебе ничто не угрожает, а там тебя на каждом шагу подстерегают опасности и
смерть.
Уже в дверях Дионисия еще раз обернулась:
-- Мне безразлично, что ожидает меня там. Я уже ничего больше не боюсь.
Ужас внушает мне лишь мысль о жизни под одним кровом с тобой.
-- Под одним кровом со мной, Дионисия? Уж не боишься ли ты, что я могу
когда-нибудь позабыть о данном мной обещании? Успокойся, Дионисия: здесь
царит разум, а где разум, там мир.
-- Вот ты сам и назвал причину моего бегства. Если бы ты содрогнулся от
ужаса, увидев в моих глазах отблески пережитого, я могла бы еще остаться, и
наши души, может быть, слились бы воедино, очистившись в пламени
неисчислимых страданий. Но лик твоей окаменевшей в бесстрастии мудрости для
меня куда страшнее, чем все маски и чудеса этого мира.
Сказав это, она повернулась и, ни разу не оглянувшись, начала
спускаться по винтовой лестнице. Быстрыми шагами выйдя из дома, она вскоре
растворилась во мраке ночи, раскинувшей над равниной свой звездный шатер.
Сбросив овладевшее им было оцепенение, Эразмус поспешил за ней и
несколько часов кряду шел по ее следам. Но самой Дионисии так и не нашел.
Пришлось ему вернуться домой ни с чем; все дальнейшие поиски также оказались
тщетными. Дионисия исчезла бесследно, и никто не знает, скиталась ли она еще
долгие годы где-то по миру под чужим именем или же вскоре умерла в
безвестности по воле случая или по своей охоте.
Эразмус же в скором времени открыл загадочно мерцающую звезду,
блуждавшую в просторах вселенной по новым, еще не исследованным законам. Из
оставленных им записей узнали, что он намеревался дать этой звезде имя
Дионисии в память супруги, которой давно простил обидные слова, брошенные
ему в лицо при прощании. Но сколько ни бились другие исследователи, сколько
ни наблюдали за небом во все времена года и в любое время суток, никому из
них так и не удалось разыскать эту звезду, словно навеки канувшую в
бесконечность.
1911
Пароход был готов к отплытию. Доктор Греслер, в черном костюме, в
распахнутом сером пальто с траурной повязкой на рукаве, все еще оставался на
палубе; перед ним стоял директор отеля, он был без шляпы и его темные,
гладко зачесанные волосы едва шевелились, несмотря на легкий береговой
ветерок.
-- Милый доктор, -- говорил директор своим обычным снисходительным
тоном, который всегда был так неприятен доктору Греслеру, -- повторяю еще
раз: мы очень рассчитываем на вас в будущем году, несмотря на прискорбное
несчастье, которое вас здесь постигло. Доктор Греслер ничего не ответил и
лишь глянул влажными от слез глазами на берег, где ярким пятном выделялось
большое здание отеля, окна которого из-за жары были плотно прикрыты белыми
ставнями. Затем он перевел взгляд на желтые заспанные домики, серые
пропыленные сады, уныло тянувшиеся вдоль улиц под полуденным солнцем, и еще
дальше -- на старые развалины, которые венчали вершины холмов.
-- Наши клиенты, а многие из них собираются приехать и на будущий год,
-- продолжал директор, -- очень ценят вас, милый доктор, и мы твердо
надеемся, что вы снова займете вашу маленькую виллу, -- он показал на
скромный светлый домик недалеко от отеля, -- несмотря на печальные
воспоминания, связанные с нею, тем более что в разгар сезона мы, понятно, не
сможем предоставить вам сорок третий номер.
Доктор Греслер мрачно покачал головой и, приподняв черный котелок,
провел левой рукой по своим гладким, светлым, уже седеющим волосам.
-- Полно, милый доктор, время творит чудеса. И если вы, быть может,
боитесь одиночества в этом светлом домике, то ведь и это поправимо.
Привезите с собой из Германии милую изящную женушку.
Греслер ответил на этот совет лишь испуганным взглядом, но директор
быстро, почти повелительно добавил:
-- Ах, оставьте, это именно так. Изящная блондинка, впрочем, она может
быть и брюнеткой, -- вот единственное, чего вам недостает для полного
благополучия.
Доктор Греслер нахмурил брови, словно перед его глазами замелькали
картины прошлого.
-- Словом, -- любезно заключил директор, -- так или иначе, женатый или
холостой, вы в любом случае желанный у нас гость. Смею напомнить -- двадцать
седьмого октября, как условились, не так ли? Иначе, несмотря на все наши
старания, вы попадете сюда лишь десятого ноября, -- ведь пароходы ходят так
нерегулярно, -- а это для нас очень и очень нежелательно (в голосе его вновь
зазвучала та офицерская картавость, которую доктор совершенно не выносил):
мы открываемся первого числа.
Затем он горячо потряс доктору руку -- привычка, которую директор вывез
из Соединенных Штатов, обменялся кивком с кем-то из проходивших мимо
корабельных офицеров, сбежал вниз по трапу и вскоре очутился на сходнях,
откуда еще раз помахал доктору, все еще меланхолически стоявшему у борта со
шляпой в руках. Через несколько минут пароход отчалил от берега.
Погода во время плаванья стояла великолепная. По пути доктор Греслер
часто вспоминал слова директора, сказанные на прощанье. И когда он после
обеда, набросив на колени шотландский плед, спокойно дремал на верхней
палубе в своем удобном плетеном кресле, ему не раз рисовался образ
прелестной, пухленькой женщины в белом летнем платье, порхающей по дому и
саду: щеки у нее были румяные, как у куклы, -- такое лицо он, наверно, видел
не в жизни, а в какой-нибудь детской книжке с картинками или в семейном
альбоме. Но это воображаемое существо обладало таинственной властью
отпугивать призрак его умершей сестры, так что доктору начинало казаться,
будто покойница ушла из жизни гораздо раньше и более естественно, чем это
было в действительности. Разумеется, бывали у него и другие минуты, когда
воспоминания не давали ему заснуть и он снова и снова переживал горестное
событие с такой невыносимой отчетливостью, словно оно только что произошло.
Несчастье случилось за неделю до того, как доктор Греслер покинул
остров. После обеда он, как обычно, уселся в саду, уткнулся в медицинскую
газету, и когда проснулся, то по длинной тени у своих ног, тени,
отбрасываемой пальмой на всю ширину усыпанной гравием дорожки, понял, что
продремал по меньшей мере часа два. Это расстроило доктора: ему было уже
сорок восемь лет, и подобная сонливость наводила его на мысль о том, что он
все больше утрачивает былую юношескую бодрость. Он встал, сунул газету в
карман, внезапно ощутив острую тоску по молодящему весеннему воздуху
Германии, и медленно направился к маленькому дому, где жил вместе с сестрой,
которая была старше его на несколько лет. Он увидел, что она стоит у окна, и
это удивило его: в этот знойный час все окна обычно наглухо закрывались.
Подойдя ближе, он заметил, что Фридерика не улыбается, как показалось было
доктору издалека, а стоит совершенно неподвижно спиной к саду. Со странной,
им самим еще не осознанной тревогой он вбежал в дом, кинулся к сестре, все
еще неподвижно опиравшейся на подоконник, и с ужасом увидел, что голова ее
упала на грудь, глаза широко раскрыты, а вокруг шеи обвилась веревка,
прикрепленная к оконной раме. Он громко окликнул Фридерику по имени,
выхватил перочинный нож, перерезал петлю, и безжизненное тело тяжело
опустилось ему на руки. Затем он позвал служанку -- та прибежала из кухни и
не сразу поняла, что случилось, -- уложил с ее помощью сестру на диван и
перепробовал все средства оживления, известные людям его профессии. Прислуга
тем временем сбегала за директором. Когда тот пришел, доктор Греслер,
убедившись в тщетности всех усилий, в изнеможении и растерянности стоял на
коленях у трупа сестры.
Вначале он долго пытался найти какое-либо объяснение этому
самоубийству. Внезапное помешательство было исключено: еще за завтраком эта
серьезная, почтенная старая дева мирно беседовала с ним о предстоящем
отъезде. Скорее можно было предположить, что Фридерика уже довольно давно,
вероятно, несколько лет, подумывала о самоубийстве, и по каким-то причинам
именно в это безмятежное утро решила привести в исполнение постепенно
созревший у нее план. Действительно, доктор замечал иногда, что под
невозмутимым спокойствием его сестры таится тихая тоска, но, слишком занятый
своими делами, он никогда всерьез не задумывался над этим. А ведь
по-настоящему веселой он не видел ее с самого детства -- это он, во всяком
случае, теперь впервые понял.
О ее молодости он мало что знал, так как, будучи корабельным врачом,
почти все это время провел в плаваниях. А пятнадцать лет назад, когда он
уволился из пароходства и родители их умерли один за другим, она покинула
отчий дом в родном маленьком городке, переехала к брату и с тех пор повсюду
следовала за ним в качестве его домоправительницы. Тогда ей было уже далеко
за тридцать, однако фигура ее была так по-девически грациозна, а глаза
сохраняли такой загадочный томный блеск, что у нее не было недостатка в
поклонниках, и Эмиль часто не без основания опасался, что она вот-вот выйдет
замуж и покинет его. Когда же с годами рассеялись и эти ее надежды, она,
казалось, спокойно примирилась со своей участью, и только иногда брат
перехватывал ее молчаливый взгляд, обращенный на него с тихим упреком,
словно и он был виноват в ее безрадостной судьбе. Быть может, это сознание
бесцельно растраченной жизни росло в ней с годами тем сильнее, чем меньше
она говорила об этом; и мучительной тоске она предпочла быструю развязку.
Такой поступок сестры вынудил ее беспечного брата взять на себя заботы о
собственном быте и хозяйстве, чего он до тех пор не знал благодаря
Фридерике, -- а ведь в его возрасте нелегко отказываться от старых привычек.
Поэтому в последние дни плавания в его сердце, несмотря на печаль, родилось
холодное, но по-своему утешительное чувство отчужденности по отношению к
покойнице, которая столь неожиданно и даже не простившись оставила его
одного на свете.
После недолгого пребывания в Берлине, где доктор Греслер в связи с
предстоящим курортным сезоном побеседовал с некоторыми
профессорами-клиницистами, он в один прекрасный майский день прибыл на воды
-- в маленький, окруженный лесистыми холмами городок, в котором он вот уже
шесть лет занимался летом частной врачебной практикой. Хозяйка, пожилая
вдова коммерсанта, радушно встретила его, и он был искренне тронут скромным
букетом полевых цветов, которым она украсила дом в честь его приезда. Не без
робости переступил он порог комнатки, где в прошлом году жила его сестра,
однако это потрясло его гораздо меньше, чем он боялся. В остальном жизнь его
потекла довольно сносно. Небо было неизменно ясным, воздух по-весеннему
теплым. И порою, когда он, например, сидел на своей терраске за столом,
накрытым чистой скатертью, и сам наливал себе в чашку кофе из белого с
голубыми цветочками кофейника, блестевшего на утреннем солнце, его
охватывало чувство такого покоя, какого он, пожалуй, не испытывал за
последние годы в обществе своей сестры.
Обедал и ужинал он во внушительном здании главного местного отеля в
обществе нескольких почтенных бюргеров, с которыми был знаком с давних пор и
мог непринужденно, а подчас и откровенно поболтать. Врачебная его практика
началась многообещающе удачно, и его профессиональную совесть не отягощали
никакие особо трудные случаи.
Так без заметных событий шло лето. Однажды в июле, после довольно
напряженного трудового дня, доктора Греслера вызвали к лесничему, жившему в
добром часе езды от городка. Посыльный, передавший приглашение, тут же
отправился обратно. Вызов не слишком обрадовал доктора: он не очень-то любил
посещать местных жителей, лечение которых не сулило ему ни славы, ни
заработка. Однако когда, покуривая дорогую сигару, он проехал по уютной
улочке между сельскими домиками, такими привлекательными в мягком вечернем
воздухе, миновал желтые поля и углубился в прохладную сень высоких,
раскинувшихся на холмах буков, на душе у него стало мирно и спокойно. А
когда Греслер увидел дом лесничего, чье прелестнее местоположение помнил по
прогулкам в прошлые годы, он даже пожалел, что поездка так быстро пришла к
концу. Доктор поставил экипаж на обочине дороги и узкой тропинкой прошел
между молодыми елями к дому, который дружелюбно встретил его сверкающими
окнами, огромными оленьими рогами, висевшими над узким входом, и бликами
вечернего солнца на красноватой крыше. Навстречу доктору по деревянным
ступеням, которые вели на просторную веранду, спустилась молодая женщина,
сразу же, с первого взгляда, показавшаяся Греслеру знакомой. Она протянула
ему руку и сказала, что у ее матери начались какие-то странные боли в
животе.
-- Но вот уже целый час, как она спокойно спит, -- добавила женщина. --
Жар спал, хотя еще в четыре часа было тридцать восемь и пять. Чувствует она
себя плохо уже со вчерашнего вечера, поэтому я и позволила себе побеспокоить
вас, господин доктор. Надеюсь, ничего страшного.
При этом она робко и заискивающе смотрела в глаза врача, словно
дальнейшее развитие болезни целиком и полностью зависело от его слов.
На ее взгляд он ответил со спокойной, хотя и мягкой серьезностью.
Разумеется, он знал эту женщину. Он много раз встречал ее в городе, однако
принимал за приезжую.
-- Конечно, теперь, когда ваша матушка спокойно спит, ничего плохого
уже не может случиться, -- сказал он. -- Однако не расскажете ли вы мне,
фрейлейн, обо всем поподробнее, прежде чем мы разбудим больную, -- впрочем,
наверное, это совсем и не нужно.
Женщина пригласила его войти в дом, первая поднялась на веранду и
предложила ему присесть, а сама осталась стоять, прислонившись к притолоке
раскрытой двери, которая вела в комнаты. Со строгой деловитостью она описала
течение болезни, и у доктора Греслера не осталось никаких сомнений, что дело
идет всего-навсего о расстройстве желудка. Тем не менее он был вынужден
задать молодой даме несколько профессиональных вопросов и был поражен той
исключительной непосредственностью, с какой она описала ему отдельные
подробности, вполне естественные, но такие, которые он не привык слышать из
уст девушки. Во время разговора Греслер не раз мысленно спрашивал себя,
выражалась ли бы она столь же непосредственно, сиди против нее более молодой
врач. Ей самой, по его мнению, вряд ли можно было бы дать лет двадцать пять,
если бы не большие спокойные глаза, которые придавали ее лицу выражение
зрелости, свойственной более взрослым людям. В светлых, высоко заколотых
косах она носила гладкий серебряный гребень. Платье ее было по-деревенски
простым, белый пояс застегивался изящной позолоченной пряжкой. Но больше
всего бросились доктору в глаза и даже в какой-то степени показались
подозрительными чрезвычайно элегантные светло-коричневые полуботинки из
замши, изумительно соответствовавшие цвету чулок.
Не успела девушка закончить рассказ, а доктор Греслер обдумать свои
наблюдения, как из комнат кто-то позвал: -- Сабина!
Доктор поднялся, девушка показала ему дорогу через просторную, уже
погруженную в полумрак столовую в следующую, более светлую комнату, где
стояли две кровати. На одной из них в белом чепчике и белом пеньюаре,
выпрямившись, сидела больная и смотрела на вошедших несколько удивленными,
но вполне ясными и даже веселыми глазами.
-- Господин доктор Греслер, -- представила врача Сабина, быстро подойдя
к изголовью кровати и нежно погладив рукой лоб матери.
Женщина, выглядевшая далеко не старой, весьма упитанной и приветливой,
неодобрительно покачала головой.
-- Очень рада познакомиться с вами, господин доктор, -- начала она, --
но зачем же ты, девочка моя...
наследника. Впервые за много дней Дионисия дала себя обмануть и сочла
купленные и вынужденные угрозами приветственные клики толпы за выражение
вновь воскресших надежд добросердечного и незлопамятного народа, легко
простившего своему милостивому государю былые обиды. Исполненная
торжествующей гордости, вышла она об руку с князем на балкон, пред которым
собралась толпа народа. Все громче раздавались голоса, требовавшие показать
принца, ибо в столь торжественный день, вознесший ребенка к избранникам
судьбы, они имели право взглянуть на наследника престола. Вне себя от
счастья поспешила Дионисия к сыну. Не обратив внимания на то, что стражи,
обычно охранявшей вход в покои принца, не оказалось, она вбежала в комнату.
У порога распласталось тело его воспитательницы. В предчувствии недоброго
Дионисия кинулась к кроватке сына и увидела кровавые пятна на простынях и
остекленевшие глаза под глубокой, зияющей посреди лба раной; лицо ребенка
было искажено страданием. Лишь один миг длилось страшное оцепенение; но вот
Дионисия схватила трупик и, словно обезумев, бросилась с ним на руках по
комнатам, переходам, лестницам замка, казавшегося вымершим; наконец, она
вновь появилась на балконе подле одиноко стоявшего пред толпой князя и
показала окровавленный труп принца. Потом обратилась к толпившимся под
балконом людям, бессвязно заклиная их страшно отомстить убийцам. Князь, в
ужасе отшатнувшийся от нее, словно от призрака, поспешил скрыться, и
Дионисия осталась на балконе одна. Толпа у замка замерла в гробовом
молчании; ни одного слова сочувствия к обезумевшей от горя матери, ни одного
возмущенного возгласа. Все словно уверовали в то, что ребенок умерщвлен не
рукой злодея, а волей всевышнего, восставать против которой и тщетно и
грешно. Будто дождавшись наконец справедливого возмездия, безмолвные и
присмиревшие люди начали незаметно расходиться и постепенно скрылись во
мраке ночи. Тщетно взывала в пустоту впавшая в отчаяние мать; потом, не
выпуская из рук окровавленного трупа сына, в изнеможении опустилась на
каменные плиты балкона.
Когда она очнулась, вокруг царила мертвая тишина. Она была одна, труп
сына исчез. На какой-то миг она вообразила, что все ужасы минувшего дня
привиделись ей в кошмарном сне. Но пятна крови на руках вернули Дионисию к
действительности. Она поднялась, подошла к перилам и огляделась. Сумрачный
рассвет вползал на опустевшую площадь перед замком. Дионисия бросилась во
внутренние покои. Нигде ни души. Ни стражи в коридорах, ни лакеев в
комнатах; в конюшнях -- ни одной лошади, ни одного экипажа. Дионисия
осталась одна в обезлюдевшем замке. Все живое бежало из этих стен, словно
над ними тяготело проклятье. Леденящий душу ужас сковал Дионисию, и она
никак не могла решиться покинуть замок. Но потом она вспомнила про подземный
ход, соединявший ее опочивальню с городской резиденцией князя. Открыв
потайную дверцу, Дионисия ступила во мрак и без оглядки помчалась вперед.
Коридор был так узок, что платье ее, развеваясь, касалось его стен.
Постепенно мрак начал рассеиваться, но конца пути все еще не было видно. Она
бежала так, словно за ней гнались, и, наконец, добралась до заветной дверцы;
толкнув ее, она оказалась лицом к лицу с князем, одиноко сидевшим за
письменным столом, скупо освещенным пламенем свечи. Увидев перед собой
Дионисию, словно вышедшую из стены, он вздрогнул от неожиданности, и глаза
его трусливо забегали, когда он попытался спрятать лежавший перед ним лист
бумаги. Но она схватила листок -- и он выпустил его из дрожащих рук.
Дионисия прочла свой собственный смертный приговор, под которым не хватало
лишь подписи князя. Ни разу еще не приходилось ей видеть любимого некогда
человека столь жалким, столь утратившим былое величие; в полной
растерянности он лепетал бессильные, но зловещие слова: дескать, он
находится во власти могущественных сил, заточивших его в его же собственном
дворце. Княгиня-изгнанница с преданной свитой уже на пути в столицу, и
спасти свою свободу, страну, трон, а может быть, и жизнь можно, лишь
поставив свое имя под этим приговором. Он-де неприятно удивлен приходом
Дионисии. В глубине души он надеялся, что она спаслась бегством и находится
уже в безопасности. Разве замок не был пуст? Разве ей не были открыты все
пути? Себя, и только себя одну, должна она винить за то, что не сумела
наилучшим образом воспользоваться всеобщим смятением и словно умышленно
обрекла себя на верную гибель. Он даст ей случай убедиться, -- его голос с
каждым словом звучал все увереннее и резче, -- что он поистине милостивый
правитель: он не кликнет стражу, чего она, понятно, имеет все основания
опасаться. Нет, он предоставит ей возможность воспользоваться для бегства
тем же путем, которым она пришла, пусть она переждет день в потайном ходе, а
с наступлением ночи выйдет из него на противоположном конце. Он не выдаст ее
и даже позаботится о том, чтобы загородный замок пустовал еще один день; но
по истечении этого срока пусть уж постарается побыстрее убраться отсюда как
можно дальше. А в заключение заверил ее своим княжеским словом, что до той
поры она может не опасаться погони.
Дионисия не перебивала его, пока он говорил, но не сводила холодного
пристального взгляда с его растерянно бегающих глаз. Когда он кончил, она
молча проследовала мимо побледневшего как полотно князя, распахнула дверь в
приемную и прошла между застывшими в окаменелой неподвижности стражниками:
потом спустилась по мраморной лестнице, миновала высокие ворота замка и
пошла по улицам города, уставясь невидящими глазами прямо перед собой и
задевая окровавленным платьем прохожих. Узнав, люди в ужасе отшатывались от
нее, словно она была мечена позорным клеймом. Сперва редкая, затем все более
плотная толпа, опасливо держась на почтительном расстоянии, провожала ее
вплоть до городских ворот. Тут Дионисия обернулась; подняв окровавленную
руку, она повелительным жестом запретила следовать за ней далее и одиноко
побрела по сверкающему в лучах утреннего солнца весеннему полю в ту сторону,
где ждал ее родной кров.
Днем она спала где-нибудь в укромном уголке леса или на лугу, а ночи
напролет все шла и шла, смывая дорожную пыль с тела и платья в водах рек и
озер и питаясь плодами, попадавшимися на пути. Не для того держалась она в
стороне от дорог, чтобы, скрывшись от преследования, сохранить свою
опостылевшую жизнь, а лишь чтобы не слышать человеческих голосов и не видеть
человеческих лиц. После длинной череды дней, проведенных в пути, в звездную
полночь она добралась наконец до своего давно покинутого дома, дверь
которого была распахнута настежь, словно ее ждали. Не заходя в жилые
комнаты, поднялась она по винтовой лестнице в башню, где в этот час
наверняка находился ее супруг. Он стоял, припав глазом к трубе, направленной
в усыпанное звездами небо. Заслышав шаги, он обернулся и, узнав в пришелице
Дионисию, ничуть не удивился. Он лишь мягко улыбнулся, словно приветствуя
дорогую гостью.
-- Это я, -- сказала Дионисия.
Супруг кивнул.
-- Я ожидал тебя. Ты должна была вернуться именно в эту ночь -- не
раньше и не позже.
-- Значит, тебе известна моя жизнь?
-- Ты прожила ее под чужим именем, но я знаю о тебе все. Постигшая тебя
судьба была слишком необычной, чтобы пройти незамеченной, а из всех живу щих
на земле женщин лишь тебе одной могла она выпасть на долю. Добро пожаловать
в мой дом, Дионисия.
-- Ты приглашаешь меня в свой дом? И я не внушаю тебе отвращения?
-- Ты жила, как жилось, Дионисия. И сейчас ты выше и чище тех, кто
живет, задыхаясь от подавляемых желаний. Ты познала свою душу. Отчего же я
должен испытывать к тебе отвращение?
-- Я познала свою душу? Я знаю о себе столько же, сколько знала в то
утро, когда ты прогнал меня. В тесных рамках установленных тобою
обязанностей мне не было дано обрести себя. А в той исполненной соблазнов
бесконечности, в которую ты меня толкнул, я могла лишь себя потерять. Но
душу свою я так и не познала.
-- Что с тобой, Дионисия? Уж не хочешь ли ты, неблагодарная, упрекнуть
меня в том, что я отважился на шаг, на который не решался еще ни один мудрый
влюбленный и ни один влюбленный мудрец?
-- Ты -- мудрец? А ведь не понял же, что каждому человеку отмерена в
жизни лишь узкая полоска для того, чтобы он мог познать себя и исполнить
свое предназначение? И что только там неповторимая тайна его естества,
появившаяся вместе с ним на свет, созвучна высшим законам небесного и
земного мироздания? Ты -- был влюблен? А ведь в то давно минувшее утро не
спустился же в долину, чтобы разломать на куски свирель, которая грозила
совратить любимую тобой женщину? Твое сердце билось вяло, вот почему ты
отпустил меня на все четыре стороны, вместо того чтобы ринуться за меня в
бой, который в то время еще можно было выиграть; а твой ум задохся в цепких
объятиях хитроумных словосплетений, вот почему ты вообразил, будто вся
полнота и сложность жизни во взаимовлиянии и противоборстве бесчисленных сил
могут уложиться в прокрустово ложе одной-единственной формулы. -- И она
повернулась к выходу.
-- Дионисия! -- крикнул ей вслед супруг. -- Опомнись! Треволнения
бурной жизни помутили твой разум. Здесь ты вновь обретешь покой и ясность
души. Разве ты забыла? Комната, постель и одежда к твоим услугам, и клянусь,
что ни единым упреком или вопросом не омрачу твоего существования. Здесь
тебе ничто не угрожает, а там тебя на каждом шагу подстерегают опасности и
смерть.
Уже в дверях Дионисия еще раз обернулась:
-- Мне безразлично, что ожидает меня там. Я уже ничего больше не боюсь.
Ужас внушает мне лишь мысль о жизни под одним кровом с тобой.
-- Под одним кровом со мной, Дионисия? Уж не боишься ли ты, что я могу
когда-нибудь позабыть о данном мной обещании? Успокойся, Дионисия: здесь
царит разум, а где разум, там мир.
-- Вот ты сам и назвал причину моего бегства. Если бы ты содрогнулся от
ужаса, увидев в моих глазах отблески пережитого, я могла бы еще остаться, и
наши души, может быть, слились бы воедино, очистившись в пламени
неисчислимых страданий. Но лик твоей окаменевшей в бесстрастии мудрости для
меня куда страшнее, чем все маски и чудеса этого мира.
Сказав это, она повернулась и, ни разу не оглянувшись, начала
спускаться по винтовой лестнице. Быстрыми шагами выйдя из дома, она вскоре
растворилась во мраке ночи, раскинувшей над равниной свой звездный шатер.
Сбросив овладевшее им было оцепенение, Эразмус поспешил за ней и
несколько часов кряду шел по ее следам. Но самой Дионисии так и не нашел.
Пришлось ему вернуться домой ни с чем; все дальнейшие поиски также оказались
тщетными. Дионисия исчезла бесследно, и никто не знает, скиталась ли она еще
долгие годы где-то по миру под чужим именем или же вскоре умерла в
безвестности по воле случая или по своей охоте.
Эразмус же в скором времени открыл загадочно мерцающую звезду,
блуждавшую в просторах вселенной по новым, еще не исследованным законам. Из
оставленных им записей узнали, что он намеревался дать этой звезде имя
Дионисии в память супруги, которой давно простил обидные слова, брошенные
ему в лицо при прощании. Но сколько ни бились другие исследователи, сколько
ни наблюдали за небом во все времена года и в любое время суток, никому из
них так и не удалось разыскать эту звезду, словно навеки канувшую в
бесконечность.
1911
Пароход был готов к отплытию. Доктор Греслер, в черном костюме, в
распахнутом сером пальто с траурной повязкой на рукаве, все еще оставался на
палубе; перед ним стоял директор отеля, он был без шляпы и его темные,
гладко зачесанные волосы едва шевелились, несмотря на легкий береговой
ветерок.
-- Милый доктор, -- говорил директор своим обычным снисходительным
тоном, который всегда был так неприятен доктору Греслеру, -- повторяю еще
раз: мы очень рассчитываем на вас в будущем году, несмотря на прискорбное
несчастье, которое вас здесь постигло. Доктор Греслер ничего не ответил и
лишь глянул влажными от слез глазами на берег, где ярким пятном выделялось
большое здание отеля, окна которого из-за жары были плотно прикрыты белыми
ставнями. Затем он перевел взгляд на желтые заспанные домики, серые
пропыленные сады, уныло тянувшиеся вдоль улиц под полуденным солнцем, и еще
дальше -- на старые развалины, которые венчали вершины холмов.
-- Наши клиенты, а многие из них собираются приехать и на будущий год,
-- продолжал директор, -- очень ценят вас, милый доктор, и мы твердо
надеемся, что вы снова займете вашу маленькую виллу, -- он показал на
скромный светлый домик недалеко от отеля, -- несмотря на печальные
воспоминания, связанные с нею, тем более что в разгар сезона мы, понятно, не
сможем предоставить вам сорок третий номер.
Доктор Греслер мрачно покачал головой и, приподняв черный котелок,
провел левой рукой по своим гладким, светлым, уже седеющим волосам.
-- Полно, милый доктор, время творит чудеса. И если вы, быть может,
боитесь одиночества в этом светлом домике, то ведь и это поправимо.
Привезите с собой из Германии милую изящную женушку.
Греслер ответил на этот совет лишь испуганным взглядом, но директор
быстро, почти повелительно добавил:
-- Ах, оставьте, это именно так. Изящная блондинка, впрочем, она может
быть и брюнеткой, -- вот единственное, чего вам недостает для полного
благополучия.
Доктор Греслер нахмурил брови, словно перед его глазами замелькали
картины прошлого.
-- Словом, -- любезно заключил директор, -- так или иначе, женатый или
холостой, вы в любом случае желанный у нас гость. Смею напомнить -- двадцать
седьмого октября, как условились, не так ли? Иначе, несмотря на все наши
старания, вы попадете сюда лишь десятого ноября, -- ведь пароходы ходят так
нерегулярно, -- а это для нас очень и очень нежелательно (в голосе его вновь
зазвучала та офицерская картавость, которую доктор совершенно не выносил):
мы открываемся первого числа.
Затем он горячо потряс доктору руку -- привычка, которую директор вывез
из Соединенных Штатов, обменялся кивком с кем-то из проходивших мимо
корабельных офицеров, сбежал вниз по трапу и вскоре очутился на сходнях,
откуда еще раз помахал доктору, все еще меланхолически стоявшему у борта со
шляпой в руках. Через несколько минут пароход отчалил от берега.
Погода во время плаванья стояла великолепная. По пути доктор Греслер
часто вспоминал слова директора, сказанные на прощанье. И когда он после
обеда, набросив на колени шотландский плед, спокойно дремал на верхней
палубе в своем удобном плетеном кресле, ему не раз рисовался образ
прелестной, пухленькой женщины в белом летнем платье, порхающей по дому и
саду: щеки у нее были румяные, как у куклы, -- такое лицо он, наверно, видел
не в жизни, а в какой-нибудь детской книжке с картинками или в семейном
альбоме. Но это воображаемое существо обладало таинственной властью
отпугивать призрак его умершей сестры, так что доктору начинало казаться,
будто покойница ушла из жизни гораздо раньше и более естественно, чем это
было в действительности. Разумеется, бывали у него и другие минуты, когда
воспоминания не давали ему заснуть и он снова и снова переживал горестное
событие с такой невыносимой отчетливостью, словно оно только что произошло.
Несчастье случилось за неделю до того, как доктор Греслер покинул
остров. После обеда он, как обычно, уселся в саду, уткнулся в медицинскую
газету, и когда проснулся, то по длинной тени у своих ног, тени,
отбрасываемой пальмой на всю ширину усыпанной гравием дорожки, понял, что
продремал по меньшей мере часа два. Это расстроило доктора: ему было уже
сорок восемь лет, и подобная сонливость наводила его на мысль о том, что он
все больше утрачивает былую юношескую бодрость. Он встал, сунул газету в
карман, внезапно ощутив острую тоску по молодящему весеннему воздуху
Германии, и медленно направился к маленькому дому, где жил вместе с сестрой,
которая была старше его на несколько лет. Он увидел, что она стоит у окна, и
это удивило его: в этот знойный час все окна обычно наглухо закрывались.
Подойдя ближе, он заметил, что Фридерика не улыбается, как показалось было
доктору издалека, а стоит совершенно неподвижно спиной к саду. Со странной,
им самим еще не осознанной тревогой он вбежал в дом, кинулся к сестре, все
еще неподвижно опиравшейся на подоконник, и с ужасом увидел, что голова ее
упала на грудь, глаза широко раскрыты, а вокруг шеи обвилась веревка,
прикрепленная к оконной раме. Он громко окликнул Фридерику по имени,
выхватил перочинный нож, перерезал петлю, и безжизненное тело тяжело
опустилось ему на руки. Затем он позвал служанку -- та прибежала из кухни и
не сразу поняла, что случилось, -- уложил с ее помощью сестру на диван и
перепробовал все средства оживления, известные людям его профессии. Прислуга
тем временем сбегала за директором. Когда тот пришел, доктор Греслер,
убедившись в тщетности всех усилий, в изнеможении и растерянности стоял на
коленях у трупа сестры.
Вначале он долго пытался найти какое-либо объяснение этому
самоубийству. Внезапное помешательство было исключено: еще за завтраком эта
серьезная, почтенная старая дева мирно беседовала с ним о предстоящем
отъезде. Скорее можно было предположить, что Фридерика уже довольно давно,
вероятно, несколько лет, подумывала о самоубийстве, и по каким-то причинам
именно в это безмятежное утро решила привести в исполнение постепенно
созревший у нее план. Действительно, доктор замечал иногда, что под
невозмутимым спокойствием его сестры таится тихая тоска, но, слишком занятый
своими делами, он никогда всерьез не задумывался над этим. А ведь
по-настоящему веселой он не видел ее с самого детства -- это он, во всяком
случае, теперь впервые понял.
О ее молодости он мало что знал, так как, будучи корабельным врачом,
почти все это время провел в плаваниях. А пятнадцать лет назад, когда он
уволился из пароходства и родители их умерли один за другим, она покинула
отчий дом в родном маленьком городке, переехала к брату и с тех пор повсюду
следовала за ним в качестве его домоправительницы. Тогда ей было уже далеко
за тридцать, однако фигура ее была так по-девически грациозна, а глаза
сохраняли такой загадочный томный блеск, что у нее не было недостатка в
поклонниках, и Эмиль часто не без основания опасался, что она вот-вот выйдет
замуж и покинет его. Когда же с годами рассеялись и эти ее надежды, она,
казалось, спокойно примирилась со своей участью, и только иногда брат
перехватывал ее молчаливый взгляд, обращенный на него с тихим упреком,
словно и он был виноват в ее безрадостной судьбе. Быть может, это сознание
бесцельно растраченной жизни росло в ней с годами тем сильнее, чем меньше
она говорила об этом; и мучительной тоске она предпочла быструю развязку.
Такой поступок сестры вынудил ее беспечного брата взять на себя заботы о
собственном быте и хозяйстве, чего он до тех пор не знал благодаря
Фридерике, -- а ведь в его возрасте нелегко отказываться от старых привычек.
Поэтому в последние дни плавания в его сердце, несмотря на печаль, родилось
холодное, но по-своему утешительное чувство отчужденности по отношению к
покойнице, которая столь неожиданно и даже не простившись оставила его
одного на свете.
После недолгого пребывания в Берлине, где доктор Греслер в связи с
предстоящим курортным сезоном побеседовал с некоторыми
профессорами-клиницистами, он в один прекрасный майский день прибыл на воды
-- в маленький, окруженный лесистыми холмами городок, в котором он вот уже
шесть лет занимался летом частной врачебной практикой. Хозяйка, пожилая
вдова коммерсанта, радушно встретила его, и он был искренне тронут скромным
букетом полевых цветов, которым она украсила дом в честь его приезда. Не без
робости переступил он порог комнатки, где в прошлом году жила его сестра,
однако это потрясло его гораздо меньше, чем он боялся. В остальном жизнь его
потекла довольно сносно. Небо было неизменно ясным, воздух по-весеннему
теплым. И порою, когда он, например, сидел на своей терраске за столом,
накрытым чистой скатертью, и сам наливал себе в чашку кофе из белого с
голубыми цветочками кофейника, блестевшего на утреннем солнце, его
охватывало чувство такого покоя, какого он, пожалуй, не испытывал за
последние годы в обществе своей сестры.
Обедал и ужинал он во внушительном здании главного местного отеля в
обществе нескольких почтенных бюргеров, с которыми был знаком с давних пор и
мог непринужденно, а подчас и откровенно поболтать. Врачебная его практика
началась многообещающе удачно, и его профессиональную совесть не отягощали
никакие особо трудные случаи.
Так без заметных событий шло лето. Однажды в июле, после довольно
напряженного трудового дня, доктора Греслера вызвали к лесничему, жившему в
добром часе езды от городка. Посыльный, передавший приглашение, тут же
отправился обратно. Вызов не слишком обрадовал доктора: он не очень-то любил
посещать местных жителей, лечение которых не сулило ему ни славы, ни
заработка. Однако когда, покуривая дорогую сигару, он проехал по уютной
улочке между сельскими домиками, такими привлекательными в мягком вечернем
воздухе, миновал желтые поля и углубился в прохладную сень высоких,
раскинувшихся на холмах буков, на душе у него стало мирно и спокойно. А
когда Греслер увидел дом лесничего, чье прелестнее местоположение помнил по
прогулкам в прошлые годы, он даже пожалел, что поездка так быстро пришла к
концу. Доктор поставил экипаж на обочине дороги и узкой тропинкой прошел
между молодыми елями к дому, который дружелюбно встретил его сверкающими
окнами, огромными оленьими рогами, висевшими над узким входом, и бликами
вечернего солнца на красноватой крыше. Навстречу доктору по деревянным
ступеням, которые вели на просторную веранду, спустилась молодая женщина,
сразу же, с первого взгляда, показавшаяся Греслеру знакомой. Она протянула
ему руку и сказала, что у ее матери начались какие-то странные боли в
животе.
-- Но вот уже целый час, как она спокойно спит, -- добавила женщина. --
Жар спал, хотя еще в четыре часа было тридцать восемь и пять. Чувствует она
себя плохо уже со вчерашнего вечера, поэтому я и позволила себе побеспокоить
вас, господин доктор. Надеюсь, ничего страшного.
При этом она робко и заискивающе смотрела в глаза врача, словно
дальнейшее развитие болезни целиком и полностью зависело от его слов.
На ее взгляд он ответил со спокойной, хотя и мягкой серьезностью.
Разумеется, он знал эту женщину. Он много раз встречал ее в городе, однако
принимал за приезжую.
-- Конечно, теперь, когда ваша матушка спокойно спит, ничего плохого
уже не может случиться, -- сказал он. -- Однако не расскажете ли вы мне,
фрейлейн, обо всем поподробнее, прежде чем мы разбудим больную, -- впрочем,
наверное, это совсем и не нужно.
Женщина пригласила его войти в дом, первая поднялась на веранду и
предложила ему присесть, а сама осталась стоять, прислонившись к притолоке
раскрытой двери, которая вела в комнаты. Со строгой деловитостью она описала
течение болезни, и у доктора Греслера не осталось никаких сомнений, что дело
идет всего-навсего о расстройстве желудка. Тем не менее он был вынужден
задать молодой даме несколько профессиональных вопросов и был поражен той
исключительной непосредственностью, с какой она описала ему отдельные
подробности, вполне естественные, но такие, которые он не привык слышать из
уст девушки. Во время разговора Греслер не раз мысленно спрашивал себя,
выражалась ли бы она столь же непосредственно, сиди против нее более молодой
врач. Ей самой, по его мнению, вряд ли можно было бы дать лет двадцать пять,
если бы не большие спокойные глаза, которые придавали ее лицу выражение
зрелости, свойственной более взрослым людям. В светлых, высоко заколотых
косах она носила гладкий серебряный гребень. Платье ее было по-деревенски
простым, белый пояс застегивался изящной позолоченной пряжкой. Но больше
всего бросились доктору в глаза и даже в какой-то степени показались
подозрительными чрезвычайно элегантные светло-коричневые полуботинки из
замши, изумительно соответствовавшие цвету чулок.
Не успела девушка закончить рассказ, а доктор Греслер обдумать свои
наблюдения, как из комнат кто-то позвал: -- Сабина!
Доктор поднялся, девушка показала ему дорогу через просторную, уже
погруженную в полумрак столовую в следующую, более светлую комнату, где
стояли две кровати. На одной из них в белом чепчике и белом пеньюаре,
выпрямившись, сидела больная и смотрела на вошедших несколько удивленными,
но вполне ясными и даже веселыми глазами.
-- Господин доктор Греслер, -- представила врача Сабина, быстро подойдя
к изголовью кровати и нежно погладив рукой лоб матери.
Женщина, выглядевшая далеко не старой, весьма упитанной и приветливой,
неодобрительно покачала головой.
-- Очень рада познакомиться с вами, господин доктор, -- начала она, --
но зачем же ты, девочка моя...