Шолохов Михаил Александрович. Тихий Дон (Книги 1 и 2)

   - Э... скэжи мне, Кэршунов, как звэть нашего кэмэндира сэтни?
   Митька, не раз пробовавший пряжек за свою строптивость и непокорный характер, натянул на лицо почтительное выражение.
   - Есаул Попов, господин старый казак!
   - Кэк?
   - Есаул Попов, господин старый казак!
   - Я не прэ это спрэшиваю. Ты мне скэжи, как его кличут прэмэж нэс, кэзэков?
   Иванков опасливо подмигнул Митьке и вывернул в улыбке трегубый рот. Митька оглянулся и увидел подъезжавшего сзади есаула Попова.
   - Ну? Этвечай!
   - Есаул Попов звать их, господин старый казак.
   - Четырнэдцэть пряжек. Гэвэри, гад!
   - Не знаю, господин старый казак!
   - А вот приедем на лунки, - заговорил Крючков подлинным голосом, - я тебе всыплю! Отвечай, когда спрашивают!
   - Не знаю.
   - Что ж ты, сволочуга, не знаешь, как его дражнют?
   Митька слышал позади осторожный воровской шаг есаульского коня, молчал.
   - Ну? - Крючков зло щурился.
   Позади в рядах сдержанно захохотали. Не поняв, над чем смеются, относя этот смех на свой счет, Крючков вспыхнул:
   - Коршунов, ты гляди! Приедем - полсотни пряжек вварю!
   Митька повел плечами, решился:
   - Черногуз!
   - Ну, то-то и оно.
   - Крю-ю-уч-ков! - окликнули сзади.
   Господин старый казак дрогнул на седле и вытянулся в жилу.
   - Ты чтэ ж это, мерзэвэц, здесь выдумываешь? - заговорил есаул Попов, равняя свою лошадь с лошадью Крючкова. - Ты чему ж это учишь мэлодого кэзэка, а?
   Крючков моргал прижмуренными глазами. Щеки его заливала гуща бордового румянца. Сзади похохатывали.
   - Я кэго в прошлом гэду учил? Об чью мэрду этот нэготь слэмал?.. Есаул поднес к носу Крючкова длинный заостренный ноготь мизинца и пошевелил усами. - Чтэб я бэльше этого не слэшал! Пэнимэешь, брэтец ты мой?
   - Так точно, ваше благородие, понимаю!
   Есаул, помедлив, отъехал, придержал коня, пропуская сотню. Четвертая и пятая сотни двинулись рысью.
   - Сэтня, рысь вэзьми!..
   Крючков, поправляя погонный ремень, оглянулся на отставшего есаула и, выравнивая пику, взбалмошно махнул головой.
   - Вот, с этим Черногузом! Откель он взялся?
   Весь потный от смеха, Иванков рассказывал:
   - Он давешь едет позади нас. Он все слыхал. Кубыть, учуял, про что речь идет.
   - Ты б хоть мигнул, дура.
   - А мне-то нужно.
   - Не нужно? Ага, четырнадцать пряжек по голой!
   Сотни разбились по окрестным помещичьим усадьбам. Днем косили помещикам клевер и луговую траву, ночью на отведенных участках пасли стреноженных лошадей, при дымке костров поигрывали в карты, рассказывали сказки, дурили.
   Шестая сотня батрачила у крупного польского помещика Шнейдера. Офицеры жили во флигеле, играли в карты, пьянствовали, скопом ухаживали за дочкой управляющего. Казаки разбили стан в трех верстах от усадьбы. По утрам приезжал к ним на беговых дрожках пан управляющий. Толстый, почтенный шляхтич вставал с дрожек, разминая затекшие жирные ноги, и неизменно приветствовал "козаков" помахиваньем белого, с лакированным козырьком, картуза.
   - Иди с нами косить, пан!
   - Жир иди растряси трошки!
   - Бери косу, а то паралик захлестнет!.. - кричали из белорубашечных шеренг казаков.
   Пан очень хладнокровно улыбался, вытирая каемчатым платком закатную розовость лысины, и шел с вахмистром отводить новые участки покосной травы.
   В полдень приезжала кухня. Казаки умывались, шли за едой.
   Ели молча, зато уж в послеобеденный получасовой отдых наверстывались разговоры.
   - Трава тут поганая. Супротив нашей степовой не выйдет.
   - Пырею почти нету.
   - Наши в Донщине теперь уж откосились.
   - Скоро и мы прикончим. Вчерась рождение месяца, дождь обмывать будет.
   - Скупой поляк. За труды хучь бы по бутылке на гаврика пожаловал.
   - Ого-го-го! Он за бутылку в алтаре...
   - Во, братушки, что б это обозначало: чем богаче - тем скупее?
   - Это у царя спроси.
   - А дочерю помещикову кто видал?
   - А что?
   - Мя-а-асис-тая девка!
   - Баранинка?
   - Во-во...
   - С сырцом ба ее хрумкнул...
   - Правда ай нет, гутарют, что за нее из царского роду сваталися?
   - Простому рази такой шматок достанется?
   - Ребя, надысь слыхал брехню, будто высочайшая смотра нам будет.
   - Коту делать нечего, так он...
   - Ну, ты брось, Тарас!
   - Дай, дымнуть, а?
   - Чужбинник, дьявол, с длинной рукой - под церкву!
   - Гля, служивые, у Федотки и плям хорош, а куру нету.
   - Одна пепла осталась.
   - Тю, брат, разуй гляделки, там огню, как у доброй бабы!
   Лежали на животах. Курили. До красноты жгли оголенные спины. В сторонке человек пять старых казаков допытывались у одного из молодых:
   - Ты какой станицы?
   - Еланской.
   - Из козлов, значится?
   - Так точно.
   - А на чем у вас там соль возют?
   Неподалеку на попонке лежал Крючков Козьма, скучал, наматывал на палец жидкую поросль усов.
   - На конях.
   - А ишо на чем?
   - На быках.
   - Ну, а тарань с Крыму везут на чем? Знаешь, такие быки есть, с кочками на спине, колючки жрут: как их звать-то?
   - Верблюды.
   - Огхо-хо-ха-ха!..
   Крючков лениво подымался, шел к проштрафившемуся, по-верблюжьи сутулясь, вытягивая кадыкастую шафранно-смуглую шею, на ходу снимал пояс.
   - Ложись!
   А вечерами в опаловой июньской темени в поле у огня:
   Поехал казак на чужбину далеку
   На добром своем коне вороном,
   Свою он краину навеки покинул...
   Убивается серебряный тенорок, и басы стелют бархатную густую печаль:
   Ему не вернуться в отеческий дом.
   Тенор берет ступенчатую высоту, хватает за самое оголенное:
   Напрасно казачка его молодая
   Все утро и вечер на север смотрит.
   Все ждет она, поджидает - с далекого края
   Когда же ее милый казак-душа прилетит.
   И многие голоса хлопочут над песней. Оттого и густа она и хмельна, как полесская брага:
   А там, за горами, где вьются метели,
   Зимою морозы лютые трещат,
   Где сдвинулись грозно и сосны и ели,
   Казачьи кости под снегом лежат.
   Рассказывают голоса нехитрую повесть казачьей жизни, и тенор-подголосок трепещет жаворонком над апрельской талой землей:
   Казак, умирая, просил и молил
   Насыпать курган ему большой в головах.
   Вместе с ним тоскуют басы:
   Пущай на том на кургане калина родная
   Растет и красуется в ярких цветах.
   У другого огня - реже народу и песня иная:
   Ах, с моря буйного да с Азовского
   Корабли на Дон плывут.
   Возвертается домой
   Атаман молодой.
   У третьего, поодаль, огня, покашливая от дыма, вяжет сотенный краснобай замысловатые петли сказки. Слушают с неослабным вниманием, изредка лишь, когда герой рассказа особенно ловко выворачивается из каверз, подстроенных ему москалями и нечистой силой, в полосе огня мелькнет чья-нибудь ладонь, шлепнет по голенищу сапога, продымленный, перхающий голос воскликнет восхищенно:
   - Ах, язви-разъязви, вот здорово!
   И снова - текучий, бесперебойный голос рассказчика...
   ...Через неделю, после того как полк пришел на лунки, есаул Попов позвал сотенного коваля и вахмистра.
   - Как кони? - к вахмистру.
   - Ничего, ваше благородие, очень приятно даже. Желобки на спинах посравняли. Поправляются.
   Есаул в стрелку ссучил черный ус (отсюда и прозвище - Черногуз), сказал:
   - Прикэз от кэмэндира пэлка пэлудить стремена и удила. Будет вэсэчайший смэтр пэлку. Чтэбы все было с блэскэм: чтэ седлецо, чтэ все эстэльное. Чтэбы на кэзэков было любо, мило-дэрэго глянуть. Кэгда, брэтец ты мой, будет гэтово?
   Вахмистр глянул на коваля. Коваль глянул на вахмистра. Оба глянули на есаула:
   Вахмистр сказал:
   - Либо что к воскресенью, ваше благородие? - И почтительно тронул пальцем собственный заплесневелый в табачной зелени ус.
   - Смэтри у меня! - грозно предупредил есаул.
   С тем и ушли вахмистр с ковалем.
   С этого дня начались приготовления к высочайшему смотру. Иванков Михаил, сын каргинского коваля, - сам знающий коваль, - помогал лудить стремена и удила, остальные сверх нормы скребли коней, чистили уздечки, терли битым кирпичом трензеля и металлические части конского убора.
   Через неделю полк блестел свеженьким двугривенным. Лоснилось глянцем все, от конских копыт до лиц казаков. В субботу командир полка полковник Греков смотрел полк и благодарил господ офицеров и казаков за ретивую подготовку и бравый вид.
   Разматывалась голубая пряжа июльских дней. Добрели от сытых кормов казачьи кони, лишь казаки сумятились, червоточили их догадки: ни слуху ни духу про высочайший смотр... Неделя шла в коловертных разговорах, гоньбе, подготовке. Бревном по голове приказ - выступать в Вильно.
   К вечеру были там. По сотням второй приказ: убирать в цейхгауз сундуки с казачьим добром и приготовиться к возможному выступлению.
   - Ваше благородие, к чему ба это? - изнывали казаки, выпытывая у взводных офицеров истину.
   Офицеры плечиками вздергивали. Сами за правду алтын бы заплатили.
   - Не знаю.
   - Маневры в присутствии государя будут?
   - Неизвестно пока.
   Вот офицерские ответы казакам на усладу. Девятнадцатого июля вестовой полкового командира перед вечером успел шепнуть приятелю, казаку шестой сотни Мрыхину, дневалившему на конюшне:
   - Война, дядя!
   - Брешешь?!
   - Истинный бог. А ты цыц!
   Наутро полк выстроили дивизионным порядком. Окна казарм тускло поблескивали пыльным разбрызгом стекол. Полк в конном строю ждал командира.
   Перед шестой сотней - на подбористом коне есаул Попов. Левой рукой в белой перчатке натягивает поводья. Конь бочит голову, изогнув колосистую шею, чешет морду о связку грудных мускулов.
   Полковник вывернулся из-за угла казарменного корпуса, боком поставил лошадь перед строй. Адъютант достал платок, изящно топыря холеный мизинец, но высморкаться не успел. В напряженную тишину полковник кинул:
   - Казаки!.. - и властно загреб к себе общее внимание.
   "Вот оно", - подумал каждый. Пружинилось нетерпеливое волнение. Митька Коршунов досадливо толкнул каблуком своего коня, переступавшего с ноги на ногу. Рядом с ним в строю в крепкой посадке обмер Иванков, слушал, зевласто раскрыв трегубый рот с исчернью неровных зубов. За ним жмурился, горбатясь, Крючков, еще дальше - по-лошадиному стриг хрящами ушей Лапин, за ним виднелся рубчато выбритый кадык Щеголькова.
   - ...Германия нам объявила войну.
   По выровненным рядам - шелест, будто по полю вызревшего чернобылого ячменя прошлась, гуляя, ветровая волна. Вскриком резнуло слух конское ржанье. Округленные глаза и квадратная чернота раскрытых ртов - в сторону первой сотни: там, на левом фланге, заржал конь.
   Полковник говорил еще. Расстанавливая в необходимом порядке слова, пытался подпалить чувство национальной гордости, но перед глазами тысячи казаков - не шелк чужих знамен, шурша, клонился к ногам, а свое буднее, кровное, разметавшись, кликало, голосило: жены, дети, любушки, неубранные хлеба, осиротелые хутора, станицы...
   "Через два часа погрузка в эшелоны". Единственное, что ворвалось в память каждому.
   Толпившиеся неподалеку жены офицеров плакали в платочки, к казарме ватагами разъезжались казаки. Сотник Хопров почти на руках нес свою белокурую беременную польку-жену.
   К вокзалу полк шел с песнями. Заглушили оркестр, и на полпути он конфузливо умолк. Офицерские жены ехали на извозчиках, по тротуарам пенилась цветная толпа, щебнистую пыль сеяли конские копыта, и, насмехаясь над своим и чужим горем, дергая левым плечом так, что лихорадочно ежился синий погон, кидал песенник-запевала охальные слова похабной казачьей:
   Девица красная, щуку я поймала...
   Сотня, нарочно сливая слова, под аккомпанемент свежекованых лошадиных копыт, несла к вокзалу, к красным вагонным куреням лишенько свое - песню:
   Щуку я, щуку я, щуку я поймала.
   Девица красная, уху я варила.
   Уху я, уху я, уху я варила.
   От хвоста сотни, весь багровый от смеха и смущения, скакал к песенникам полковой адъютант. Запевала, наотлет занося, бросал поводья, цинично подмигивал в густые на тротуарах толпы провожавших казаков женщин, и по жженой бронзе его щек к черным усикам стекал горький полынный настой, а не пот.
   Девица красная сваху я кормила...
   Сваху я, сваху я, сваху я кормила...
   На путях предостерегающе трезво ревел, набирая пары, паровоз.
   Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны несчетно!
   По артериям страны, по железным путям, к западной границе гонит взбаламученная Россия серошинельную кровь.
   VIII
   В местечке Торжок полк разбили по сотням. Шестая сотня, на основании приказа штаба дивизии, была послана в распоряжение Третьего армейского пехотного корпуса и, пройдя походным порядком до местечка Пеликалие, выставила посты.
   Граница еще охранялась нашими пограничными частями. Подтягивались пехотные части и артиллерия. К вечеру двадцать четвертого июля в местечко прибыли батальон 108-го Глебовского полка и батарея. В близлежащем фольварке Александровском находился пост из девяти казаков под начальством взводного урядника.
   В ночь на двадцать седьмое есаул Попов вызвал к себе вахмистра и казака Астахова.
   Астахов вернулся к взводу уже затемно. Митька Коршунов только что привел с водопоя коня.
   - Это ты, Астахов? - окликнул он.
   - Я. А Крючков с ребятами где?
   - Там, в халупе.
   Астахов, большой, грузноватый и черный казак, подслепо жмурясь, вошел в халупу. За столом у лампы-коптюшки Щегольков сшивал дратвой порванный чембур. Крючков, заложив руки за спину, стоял у печи, подмигивал Иванкову, указывая на оплывшего в водянке хозяина-поляка, лежавшего на кровати. Они только что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал розовые щеки смешок.
   - Завтра, ребята, чуть свет выезжать на пост.
   - Куда? - спросил Щегольков и, заглядевшись, уронил не всученную в дратву щетинку.
   - В местечко Любов.
   - Кто поедет? - спросил Митька Коршунов, входя и ставя у порога цебарку.
   - Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков.
   - А я, Павлыч?
   - Ты, Митрий, останешься.
   - Ну и черт с вами!
   Крючков оторвался от печки; с хрустом потягиваясь, спросил у хозяина:
   - Сколько до Любови до этой верст кладут?
   - Четыре мили.
   - Тут близко, - сказал Астахов и, присаживаясь на лавку, снял сапог. А где тут портянку высушить?
   Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала бадьей воду. Крючков приостановил коня.
   - Дай напиться, любушка!
   Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже розовыми ногами; улыбаясь серыми, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью. Крючков пил, рука его, державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли.
   - Спаси Христос, сероглазая!
   - Богу Иисусу.
   Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь.
   - Ты чего скалишься, поедем со мной! - Крючков посунулся на седле, словно место уступал.
   - Трогай! - крикнул, отъезжая, Астахов.
   Рвачев насмешливо скосился на Крючкова:
   - Загляделся?
   - У ней ноги красные, как у гулюшки, - засмеялся Крючков, и все, как по команде, оглянулись.
   Девка нагнулась над срубом, выставив туго обтянутый раздвоенный зад, раскорячив красноикрые полные ноги.
   - Жениться ба... - вздохнул Попов.
   - Дай я те плеткой оженю разок, - предложил Астахов.
   - Плеткой что...
   - Жеребцуешь?
   - Выложить его придется!
   - Мы ему перекрут, как бугаю, сделаем.
   Пересмеиваясь, казаки пошли рысью. С ближнего холма завиднелось раскинутое в ложбине и по изволоку местечко Любов. За спинами из-за холма вставало солнце. В стороне над чашечкой телеграфного столба надсаживался жаворонок.
   Астахов - как только что окончивший учебную команду - был назначен начальником поста. Он выбрал место стоянки в последнем дворе, стоявшем на отшибе, в сторону границы. Хозяин - бритый кривоногий поляк в белой войлочной шляпе - отвел казаков в стодол, указал, где поставить лошадей. За стодолом, за реденьким пряслом зеленела деляна клевера. Взгорье горбилось до ближнего леса, дальше белесились хлеба, перерезанные дорогой, и опять зеленые глянцевые ломти клевера. За стодолом у канавки дежурили поочередно, с биноклем. Остальные лежали в прохладном стодоле. Пахло там слежавшимся хлебом, пылью мякины, мышиным пометом и сладким плесневелым душком земляной ржавчины.
   Иванков, примостившись в темном углу у плуга, спал до вечера. Его разбудили на закате солнца. Крючков, в щепоть захватив кожу у него на шее, оттягивал ее, приговаривая:
   - Разъелся на казенных харчах, нажрал калкан, ишь! Вставай, ляда, иди немцев карауль!
   - Не дури, Козьма!
   - Вставай.
   - Ну, брось! Ну, не дури... я зараз встану.
   Он поднялся, опухший, красный. Покрутил котельчатой короткошеей головой, надежно приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа на сырой земле), перевязал патронташ и волоком потянул за собой к выходу винтовку. Сменил Щеголькова и, приладив бинокль, долго глядел на северо-запад, к лесу.
   Там бугрился под ветром белесый размет хлебов, на зеленый мысок ольхового леса низвергался рудой поток закатного солнца. За местечком в речушке (лежала она голубой нарядной дугой) кричали купающиеся ребятишки. Женский контральтовый голос звал: "Стасю! Ста-а-асю! идзь до мне!" Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:
   - Закат вон как погорел. К ветру.
   - К ветру, - согласился Иванков.
   Ночью кони стояли расседланные. В местечке гасли огни и шумок. На следующий день утром Крючков вызвал Иванкова из стодола.
   - Пойдем в местечко.
   - Чего?
   - Пожрем чего-нибудь, выпьем.
   - Навряд, - усомнился Иванков.
   - Я тебе говорю. Я спрашивал хозяина. Вон в энтой халупе, видишь, вон сарай черепичный? - Крючков указал черным ногтястым пальцем. - Там у шинкаря пиво есть, пойдем?
   Пошли. Их окликнул выглянувший из дверей стодола Астахов.
   - Вы куда?
   Крючков, чином старший Астахова, отмахнулся.
   - Зараз придем.
   - Вернитесь, ребята!
   - Не гавкай!
   Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.
   - Пиво есть?
   - Уже нет, господин козак.
   - Мы за деньги.
   - Езус-Мария, да разве я... Ах, господин козак, верьте честному еврею, нет пива!
   - Брешешь ты, жид!
   - Та, пан козак! Я уже говорю.
   - Ты вот чего... - досадливо перебил Крючков и полез в карман шаровар за потертым кошельком. - Ты дай нам, а то ругаться зачну!
   Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой веко и пошел в сени.
   Спустя минуту принес влажную, с ячменной шелухой на стенках бутылку водки.
   - А говорил - нету. Эх ты, папаша!
   - Я говорил - пива нету.
   - Закусить-то дай чего-нибудь.
   Крючков шлепком высадил пробку, налил чашку вровень с выщербленными краями.
   Вышли полупьяные. Крючков приплясывал и грозил кулаком в окна, зиявшие черными провалами глаз.
   В стодоле зевал Астахов. За стенкой мокро хрустели сеном кони.
   Вечером уехал с донесением Попов. День разменяли в безделье.
   Вечер. Ночь. Над местечком в выси - желтый месяц.
   Изредка в саду за домом упадет с яблони вызревший плод. Слышен мокрый шлепок. Около полуночи Иванков услышал конский топот по улице местечка. Вылез из канавы, вглядываясь, но на месяц легло облако; ничего не видно за серой непроглядью.
   Он растолкал спавшего у входа в стодол Крючкова.
   - Козьма, конные идут! Встань-ка!
   - Откуда?
   - По местечку.
   Вышли. По улице, саженях в пятидесяти, хрушко чечекал копытный говор.
   - Побегем в сад. Оттель слышнее.
   Мимо дома - рысью в садок. Залегли под плетнем. Глухой говор. Звяк стремени. Скрип седел. Ближе. Видны смутные очертания всадников.
   Едут по четыре в ряд.
   - Кто едет?
   - А тебе кого надо? - откликнулся тенорок из передних рядов.
   - Кто едет? Стрелять буду! - Крючков клацнул затвором.
   - Тррр, - остановил лошадь один и подъехал к плетню. - Это пограничный отряд. Пост, что ли?
   - Пост.
   - Какого полка?
   - Третьего казачьего.
   - С кем это ты там, Тришин? - спросили из темноты.
   Подъехавший отозвался:
   - Это казачий пост, ваше благородие.
   К плетню подъехал еще один.
   - Здорово, казаки!
   - Здравствуйте, - не сразу откликнулся Иванков.
   - Давно вы тут?
   - Со вчерашнего дня.
   Второй подъехавший зажег спичку, закуривая, и Крючков увидел офицера в форме пограничника.
   - Наш пограничный полк сняли с границы, - заговорил офицер, пыхая папироской. - Имейте в виду, что вы теперь - лобовые. Противник завтра, пожалуй, продвинется сюда.
   - Вы куда же едете, ваше благородие? - спросил Крючков, не снимая пальца со спуска.
   - Мы должны в двух верстах отсюда присоединиться к нашему эскадрону. Ну, трогай, ребята! Всего хорошего, казачки!
   - Час добрый.
   Ветер сорвал с месяца завесу тучи, и на местечко, на купы садов, на шишкастую верхушку стодола, на отряд, выезжавший на взгорье, потек желтый мертвенный свет.
   Утром уехал с донесением в сотню Рвачев. Астахов переговорил с хозяином, и тот, за небольшую плату, разрешил скосить лошадям клевера. С ночи лошади стояли оседланные. Казаков пугало то, что они остались лицом к лицу с противником. Раньше, когда знали, что впереди пограничная стража, не было этого чувства оторванности и одиночества; тем сильнее сказалось оно после известия о том, что граница обнажена.
   Хозяйская пашня была неподалеку от стодола. Астахов назначил косить Иванкова и Щеголькова. Хозяин, под белым лопухом войлочной шляпы, повел их к своей деляне. Щегольков косил, Иванков сгребал влажную тяжелую траву и увязывал ее в фуражирки. В это время Астахов, наблюдавший в бинокль за дорогой, манившей к границе, увидел бежавшего по полю с юго-западной стороны мальчишку. Тот бурым неслинявшим зайцем катился с пригорка и еще издали что-то кричал, махая длинными рукавами пиджака. Подбежал и, глотая воздух, поводя округленными глазами, крикнул:
   - Козак, козак, пшишел герман! Герман пшишел оттонд.
   Он протянул хоботок длинного рукава, и Астахов, припавший к биноклю, увидел в окружье стекол далекую густую группу конных. Не отдирая от глаз бинокля, зыкнул:
   - Крючков!
   Тот выскочил из косых дверей стодола, оглядываясь.
   - Беги, ребят кличь! Немцы! Немецкий разъезд!
   Он слышал топот бежавшего Крючкова и теперь уже ясно видел в бинокль плывущую за рыжеватой полосой травы кучку всадников.
   Он различал даже гнедую масть их лошадей и темно-синюю окраску мундиров. Их было больше двадцати человек. Ехали они, тесно скучившись, в беспорядке; ехали с юго-западной стороны, в то время как наблюдатель ждал их с северо-запада. Они пересекли дорогу и пошли наискось по гребню над котловиной, в которой разметалось местечко Любов.
   Высунув из морщиненных губ кутец прикушенного языка, сопя от напряжения, Иванков затягивал в фуражирку ворох травья. Рядом с ним, посасывая трубочку, стоял колченогий хозяин-поляк. Он сунул руки за пояс, из-под полей шляпы, насупясь, оглядывал косившего Щеголькова.
   - Рази это коса? - ругался тот, злобно взмахивая игрушечно-маленькой косой. - Косишь ей?
   - Косю, - ответил поляк, заплетая языком за обгрызенный мундштук, и выпростал один палец из-за пояса.
   - Этой твоей косой у бабы на причинном месте косить!
   - Угу-м, - согласился поляк.
   Иванков прыснул. Он хотел что-то сказать, но, оглянувшись, увидел бежавшего по пашне Крючкова. Тот бежал, приподняв рукой шашку, вихляя ногами по кочковатой пахоте.
   - Бросайте!
   - Чего ишо? - спросил Щегольков, втыкая косу острием в землю.
   - Немцы!
   Иванков выронил фуражирку. Хозяин, пригибаясь, почти цепляя руками землю, словно над ним взыкали пули, побежал к дому.
   Только что добрались до стодола и, запыхавшись, вскочили на коней, увидели роту русских солдат, втекавшую со стороны Пеликалие в местечко. Казаки поскакали навстречу. Астахов доложил командиру роты, что по бугру, огибая местечко, идет немецкий разъезд. Капитан строго оглядел носки своих сапог, присыпанные пыльным инеем, спросил:
   - Сколько их?
   - Больше двадцати человек.
   - Езжайте им наперерез, а мы отсюда их обстреляем. - Он повернулся к роте, скомандовал построение и быстрым маршем повел солдат.
   Когда казаки выскочили на бугор, немцы, уже опередив их, шли рысью, пересекая дорогу на Пеликалие. Впереди выделялся офицер на светло-рыжем куцехвостом коне.
   - Вдогон! Мы их нагоним на второй пост! - скомандовал Астахов.
   Приставший к ним в местечке конный пограничник отстал.
   - Ты чего же? Отломил, брат? - оборачиваясь, крикнул Астахов.
   Пограничник махнул рукой, шагом стал съезжать в местечко. Казаки шли шибкой рысью. Даже невооруженным глазом ясно стало видно синюю форму немецких драгун. Они ехали куцей рысью по направлению на второй пост, стоявший в фольварке верстах в трех от местечка, и оглядывались на казаков. Расстояние, разделявшее их, заметно сокращалось.
   - Обстреляем! - хрипнул Астахов, прыгая с седла.
   Стоя, намотав на руки поводья, дали залп. Лошадь Иванкова стала в дыбки, повалила хозяина. Падая, он видел, как один из немцев валился с лошади: вначале лениво клонился на бок и вдруг, кинув руками, упал. Немцы, не останавливаясь, не вынимая из чехлов карабинов, поскакали, переходя в намет. Рассыпались реже. Ветер крутил матерчатые флюгерки на их пиках. Астахов первым вскочил на коня. Налегли на плети. Немецкий разъезд под острым углом повернул влево, и казаки, преследуя их, проскакали саженях в сорока от упавшего немца. Дальше шла холмистая местность, изрезанная неглубокими ложбинами, изморщиненная зубчатыми ярками. Как только немцы поднимались из ложбины на ту сторону, - казаки спешивались и выпускали им вслед по обойме. Против второго поста свалили еще одного.