Штемлер Илья Петрович. Архив

   Гальперин провел тяжелую ночь. Память тревожил предстоящий разговор с директором архива. И дел-то всего: заверить личную подпись человека, с которым работаешь не один год… В конце концов, могли бы пригласить Гальперина в соответствующую организацию и убедиться, что бумага, предъявленная сыном, не липа, не подлог, а добровольное согласие. Нет, им хочется предать гласности, ошельмовать в глазах сотрудников отца, воспитавшего сына-отступника, чтобы Другим было неповадно…
   Мирошук ждал, с откровенным нетерпением поглядывая на своего заместителя.
   – Так что же случилось, Илья Борисович?
   Гальперин молчал, разглядывая мыски своих зачуханных ботинок.
   Дверь приоткрылась, и в проеме возникло капризное лицо секретарши.
   – Тут двое просятся, - голос Тамары звучал лениво и настойчиво. - Полчаса сидят. Впускать?
   – Кто такие? - хмуро спросил Мирошук.
   – Один по вопросу трудоустройства, второй… с акцентом, прибалт, что ли, не пойму. Тихо сидит, глаза жмурит.
   – Пусть сидит. Пригласи того, по трудоустройству, - Мирошук вновь взглянул на Гальперина - останется тот или уйдет.
   Теперь Гальперин разглядывал свои пальцы, напоминающие усохшие сосиски. Плюнул на кончик указательного, растер с ожесточением, понюхал. Остался чем-то недоволен… Почему-то и Мирошук взглянул на свои пальцы. И тоже украдкой потер, удивившись, с чего это он? Не хватало еще поплевать да понюхать… До чего же неприятен этот Гальперин, неспроста живет один. Правда, ходят слухи о какой-то аспирантке, и, говорят, симпатичная бабешка. Что она нашла в этом глазастом иудее?! Везет же им… А он, Мирошук, прожил, считай, жизнь и, признаться, ни разу сладкой бабы не ласкал. Были, конечно, эпизоды в его жизни, но ничем особенно не заметны. Женщины, с которыми ему доводилось проводить украдкой время, чем-то напоминали жену Марию - сухую языкастую особу с красными мокрыми глазами. Почему так складывалось, непонятно. То ли скупо отмеченные природой женщины оказывались более сговорчивы, то ли он сам чувствовал с ними уверенность. А вот такие многоопытные ходоки, как Гальперин…
   В кабинет вступил полный гражданин лет сорока. Или пятидесяти.
   «Интересно, а таких вот типов жалуют женщины своим вниманием? - подумал по инерции Мирошук, разглядывая сырое распухшее лицо с маленькими смешливыми глазами. - Вряд ли!» И настроение Мирошука улучшилось, точно к нему, сидящему в осаде, подоспело подкрепление…
   – Слушаю вас, - доброжелательно промолвил директор.
   Посетитель в нерешительности переминался. В руках он держал листок.
   – Что это? - Директор принял лист. - Заявление? Так… «Уважаемый Захар Савельевич… Испытывая с давних пор интерес к истории и общественной жизни государства Российского, прошу принять меня на работу в Архив истории и религии на любую должность, включая рабочим по транспортировке документов…» - Мирошук поднял глаза на незнакомца. - Экий вы, честное слово. Такие выкрутасы. Можно подумать, что в дипломаты нанимаетесь. Как вас? - Он скользнул взглядом по заявлению. - Хомяков. Ефим Степанович Хомяков.
   – Как же, как же, - заторопился Хомяков. - Не в пивной ларек нанимаюсь, в архив.
   Выражение лица директора разгладилось, подобрело.
   – Так ведь оклад, Ефим Степанович, невелик. Вероятно, семья у вас?
   – Нет. Один как перст… А что в смысле оклада, так не хлебом единым, как говорится.
   – Это верно, - неожиданно нахмурился Мирошук.
   – Ну а какой там оклад? - спохватился Хомяков.
   – Рублей семьдесят-восемьдесят…
   – И впрямь маловато, - вздохнул Хомяков.
   – Случаются и премии, - вставил Мирошук.
   – Не без этого, - кивнул Хомяков.
   У него были короткие волосы, сквозь редкую накипь которых светилась розовая плешь. Рыхлый пеликаний зоб, вялые уши… Где-то Гальперин уже видел этого человека? Казалось, вот-вот из каких-то ростков, начавших уже пульсировать в памяти, будет составлен образ, но, так и не окрепнув, ростки эти размывались, оставляя зыбкое ощущение тошноты и неудовлетворенности. Настроение портилось еще больше.
   – Кого это вы мне напоминаете, не пойму, - проворчал Гальперин.
   Лысеющий гражданин виновато развел руками, мол, и рад бы подсказать, да сам не знает.
   Мирошук насторожился. Он всегда настораживался, если при нем искали сходство кого-то с кем-то, и безуспешно.
   – Меня многие путают, - неожиданно открыто улыбнулся Хомяков. - Такой тип, вероятно.
   И Гальперин вспомнил, на кого похож этот гладкий господин. Четко, словно увидел картинку в деталях. Только тот был в синем прозекторском халате.
   На прошлой неделе, в среду, хоронили мать старого приятеля, Коли Никитина. Из морга Второй Градской больницы. Лаборант в прозекторской, что обряжал усопшую, заставил ждать чуть ли не полчаса - он еще не управился с прической покойной, локон надумал накрутить надо лбом. Это ж надо, такой эстет.
   «Удивительное сходство», - обескураженно размышлял Гальперин, глядя на посетителя, он даже хотел спросить, не близнец ли Хомяков с субъектом, что обряжает покойников, но сдержался, человек может обидеться… Но какая-то чертовщина - Гальперин чувствовал запах хлороформа, что источал прохладный кафель прозекторской, вспоминались видения, что терзали его по ночам с тех пор, как сын ошарашил его своим известием. Как ныло сердце. Он лежал один, в просторной квартире, боясь протянуть руку к телефону. Даже если он и вызовет неотложку, кто откроет дверь врачу? С рассветом он успокаивался, даже веселел.
   И вот сейчас он с любопытством и брезгливостью разглядывал Хомякова, чей зримый образ раздваивался, точно сквозь мокрое стекло: у края стола переминался мужчина в сером пиджаке с пухлыми несимметричными плечами, а поодаль топтался его двойник в мятом синем халате с белесыми разводами на подоле и устойчивым запахом хлороформа.
   Гальперин поднялся.
   – Захар Савельевич… если вы не возражаете, я еще попридержу документы помещика Сухорукова.
   – Что-нибудь интересное? - спросил Мирошук.
   – Да. Есть кое-что. Но не будем торопиться.
   – Пожалуйста, Илья Борисович. Разве я могу вам в чем-нибудь отказать? Тем более…
   – Тем более что и свалились эти документы в архив как снег на голову, - усмехнулся Гальперин и вышел.
   В приемной Тамара читала разорванную газету с масляными пятнами и прилипшими хлебными крошками. У стены в низком кресле сидел мужчина средних лет, держа на коленях глянцевую папку. Узкое со лба лицо к подбородку расширялось, но это нисколько не портило его, наоборот, придавало облику решительность. Темные волосы оживляли седые нити. Бледно-голубого цвета пиджак напоминал покроем капитанский сюртук, меж лацканами которого провисал бордовый галстук. Из бокового кармана виднелся платочек в тон галстука.
   – Илья Борисович! - воскликнула Тамара. - Клиент совсем окостенел. Скоро там освободятся?
   Гальперин сжал губы и подтянул их к кончику унылого носа, что, вероятно, означало крайнюю степень сосредоточенности. Шагнув к порогу, он скосил глаза на безучастно сидящего посетителя. Задержал взгляд на стоячем воротничке, из-под которого выпадал бордовый галстук. Таких воротничков Гальперин не видел много лет.
   – А по какому вопросу? - неожиданно для себя обронил Гальперин, укрощая шаг.
   Незнакомец вежливо приподнялся.
   – Я имею направление… к директору, - негромко пояснил незнакомец, помечая каждое слово мягким акцентом.
   – Илья Борисович - заместитель директора по научной части, - сварливо вмешалась Тамара. - Тоже мне, секреты…
   Посетитель пригладил ладонью папку, оставляя на глянце влажный след.
   – Все равно без Ильи Борисовича не обойдетесь, - подзуживала секретарша.
   – Тамара, возможно, у товарища личный вопрос, - осадил Гальперин.
   Секретарша пожала плечами и что-то пробурчала, стряхивая крошки. Посетитель вздохнул, достал из папки плотный белый лист и протянул Гальперину. Тот взял лист, наклонился к окну, из которого падал вялый свет дождливого утра.
   – Ха-ха! - раздельно произнес Гальперин. - Директор ждет вас, а вы сидите себе в приемной. Как же так? - он с укоризной посмотрел на секретаршу.
   – Я откуда знаю?! - заволновалась Тамара. - Пришли, сели и сидят! Только директора желают видеть.
   Посетитель улыбнулся, мол, не хотел докучать, ждал своей очереди на прием.
   – Ваша фамилия Янссон? - вновь заглянул в бумагу Гальперин. - Николаус Янссон… Вы гражданин Швеции.
   – Да. Мой дом в Упсала, - кивнул посетитель.
   – Вы свободно говорите по-русски.
   – Да. Я русский. Православного вероисповедания.
   – И чем же мы можем быть вам полезны, господин Янссон? - Гальперин присел.
   – Сейчас вам скажу, - кивнул Янссон. - Извините, если нескладно. Мой дедушка - фармацевт. У него было дело в России. В шестнадцатом году он уехал из Петербурга и поселился в Упсала. Там его ждало наследство, аптечное дело. Мой отец тоже фармацевт. Я закончил естественный факультет и вошел в дело. Наш дом довольно известный и солидный… В последнее время на мировом рынке появилось несколько препаратов для лечения болезней, связанных с расстройством кровообращения. А дедушка в этой области добился серьезных успехов еще в шестнадцатом году, особенно в синтезе. И мой отец полагает, что он гораздо раньше добился того, что лежит в основе лекарств, о которых идет речь.
   – Понимаю. Фармацевтические фирмы используют методику синтеза, открытого вашим дедушкой, - кивнул Гальперин.
   – Именно! - обрадовался Янссон понятливости этого толстяка. - Возможно, они и не знали о работах дедушки… Надо доказать.
   – Думаете, в нашем архиве хранятся документы?
   – Мой отец убежден, что так и есть. Подтверждение.
   – Приоритета.
   – Да, так. Приоритета… Это очень крупный капитал. Отец запросил ваше посольство в Стокгольме. И послал меня сюда.
   Гальперин развел руками - разумеется, дело, вероятно, того стоит. Янссон улыбнулся, растягивая в щелочку светлые глаза.
   – Простите, сколько вам лет? - Гальперин размашисто вывел резолюцию на прошении.
   – Сорок три года, - ответил Янссон. - А что? Имеет значение?
   – Так. Я своим мыслям, - улыбнулся Гальперин - Получите разрешение директора архива и зайдите в отдел использования. Наши сотрудники вам помогут.
     

2

     

   Обычно Женя Колесников заканчивал подкладку к одиннадцати часам. Но сегодня придется задержаться, слишком медленно поступают дела из читального зала, третью телегу загоняет в лифт. И в основном метрические книги, каждая из которых весит центнер, не менее. Но это только с виду. Время иссушило бумагу. Ухватишь такую книжицу с расчетом на тяжесть, а наоборот, рукам передается легкость, невесомость…
   Лифт лениво тянулся вверх, скрипя болтами. Казалось, он ворчит на Колесникова, укоряя его в служебном рвении. Еще бы! Он только и обслуживает этого типа в вязаной кофте. И еще трех человек из отдела. Ведь посторонним нет хода в хранилище… Хорошо еще Женя Колесников, а то втиснется в кабину лифта сама хозяйка Софья Кондратьевна Тимофеева, так с ней уже не поскрипишь, намертво сдавит все болты-гайки. Только и мысли об одном: доползти до конца, не застрять между этажами. Хоть хозяйка и невысокая ростом, всю кабину заполняет, чуть ли не стены продавливает. Вдвоем с ней никто в кабину зайти не рискует. Тяжелеет народ на картошке и макаронах. Правда, Колесникова мучные изделия что-то не берут. Как пришел в архив с собственным весом в шестьдесят пять кило, так, считай, который год не прибавил грамма. А с чего прибавлять ему эти граммы при таком окладе? Хорошо еще не худеет, бедолага… Особенно в эти дни из-за свары, возникшей по поводу документов Краеведческого музея, что таились в сундуке, запихнутом в бывшую трапезную. Разве Колесников знал, что дело примет такой оборот?! А надо было предвидеть, раз задета Софочкина честь, черт бы ее побрал.
   Колесников придерживал тележку в ожидании конца подъема. Мрачное настроение, с которым он явился на работу, не развеялось, наоборот, ухудшилось, как всегда перед тем, как предстать перед строгими очами Софочки. Приказ был коротким: явиться сразу после обеда. И по тону ничего хорошего он не сулил.
   Все началось с разнесчастного дня, когда Женя Колесников сунулся в сундук, что годами тихо стоял в дальнем приделе бывшего монастыря, в малой трапезной.
   И однажды, в очередной субботник, раздобыв у запасливого Брусницына мощный фонарь, Женя решил шурануть в сундуке. И шуранул на свою голову…
   На четвертом этаже кабина остановилась, и Колесников, выкатив тележку, затворил решетчатую Дверь лифта. Развернув тележку, Колесников направил ее по узкому коридору в помещение хранилища, предвкушая короткое свидание со злополучным сундуком.
   У столика, что притулился подле давным-давно потухшей изразцовой печи мастера Граббе, Колесников принялся выкладывать дела. Все они были из одного фонда, проходили по одной описи и размещались рядком, в затылок друг другу, подчиняясь навечно закрепленному номеру.
   После возвращения из армии Колесников поступил на работу в архив, совмещая ее с учебой в университете. Целый год он просидел за нуднейшим занятием: ставил нумерацию на листах, штемпелевал обложки. Хорошо, если дела поступали из россыпи, совсем еще не обработанные «свежаки», хотя самые свежие из них были постарше Женькиного прадеда по материнской линии, генерала от инфантерии, чья блеклая фотография на толстом картоне хранилась в семейном альбоме. Казалось, что Софья Кондратьевна забыла о его существовании. Женя Колесников занимал треть стола в сырой комнатенке, оставшиеся две трети захламляли ждущие обработки дела. Комнатенка помещалась рядом с мужским туалетом, тем самым Колесников окончательно терял шанс попасть на глаза строгой начальнице. Если бы не его величество случай…
   Однажды произошла авария в дамском туалете, и все прекрасное сословие архива потянулось к Женькиной конуре. Известно, ни одна катастрофа так тяжело не ликвидируется, как авария в туалете, если есть запасной вариант.
   Колесников к этому привык, продолжая себе выписывать цифирки.
   Как-то, вернувшись к себе после кратковременной отлучки, Колесников увидал за холмом необработанных дел вязаный голубой чепец с игривым помпоном. И надо же такому случиться, что, заправляя утром «подушечку» штемпельной краской, Колесников зазевался и налил этой краски больше положенного. Отчего оттиск при штемпелевке превращался в сплошное лиловое пятно. А это вредное пятно довольно трудно смыть, но есть способ - спичечный коробок. Потрешь рабочей полосой, и краска бледнеет. Колесников и собирался это проделать, если бы не Софочка. Столько времени не появлялась в его берлоге, а тут - на тебе, сидит. И помпоном своим дурацким трясет.
   – Это кто ж у нас тут такой диверсант завелся?! - взвизгнула начальница, услышав испуганное дыхание начинающего специалиста. - Вы представляете, сколько стоит документ жандармского управления!
   Колесников совершенно не представлял, на сколько может потянуть этот дырявый документ, Колесников не собирался его покупать. Единственное, что он себе мог позволить, не выходя из бюджета, так это, совместив завтрак с обедом, потратить сорок три копейки на приобретение в столовой картофельного супа с киселем, плюс три куска хлеба.
   – Залил краской весь архив! - бушевала Софочка. - А это что? Как эта штука тут оказалась?
   Испытывая состояние, близкое к обмороку, Колесников вытянул шею и увидел в пухлых ладошках Софочки свою шариковую ручку.
   – Что это, я спрашиваю?
   – Ручка, - выдавил несчастный Колесников.
   – Значит, вы не только размазываете краску, но еще продавливаете цифры шариком! Не думая об уникальности документов! Уму непостижимо! Тому вас учили в университете?! Уродовать русское богатство, да?!
   Этого Колесников вынести не мог. Несправедливость упрека была для Колесникова невыносима. Не помня себя, он шандарахнул кулаком по столу и заорал, срывая от натуги голос на какой-то сип:
   – Тиха-а-а! Все! Хватит! Вы видели, вы видели?! Тоже мне, рабовладелица! Хозяйка медной горы, понимаете! Где я продавливал лист шариком? Покажите! Вот у меня, вот, - он шагнул к столу и рванул на себя ящик. - Вот! И «уточка», и тушь!
   Дамы, идущие по коридору к помещению, что соседствовало с Женькиным кабинетом, остановились, в изумлении разинув рты. Так кричать на Софочку? Нет, он просто спятил, этот длинноногий тип в вязаной кофте. К тому же он как-то по-дурацки подстрижен… И они тут же зачислили Колесникова в склочники. Странная человеческая натура: не испытывая нежных чувств к Софье Кондратьевне, они, однако, усмотрели в поведении Колесникова бунт против системы, и их это привело в негодование. В дерзком слове «рабовладелица» они услышали укор в свой адрес. Нет, они не рабы…
   И когда Колесников оглянулся, он увидел холодные взгляды сотрудниц.
   Едва сдерживая слезы, он пробормотал: «Извините, Софья Кондратьевна» - и шагнул за шкаф.
   Все хорошо расслышали его извинение… Софочка пухлой ладошкой пригладила елочный помпон и проговорила с усмешкой:
   – Нервы надо сдерживать, вы не дома. Ишь, крикун. Хорошо, хоть извинился, - она рада была такому исходу, сознавая про себя вину - налетела на парня из-за случайной шариковой ручки…
   Колесников получил прозвище «декабрист» - случай произошел в декабре - и вскоре, в полном соответствии с прозвищем, был сослан в хранилище на подкладку и выемку дел, что требовало значительной физической отдачи и плотной занятости. Инцидент вскоре позабылся, но прозвище осталось. Ссылке Колесников был рад, живая работа. За последующие четыре года он основательно изучил топографию хранилища и практически мог найти многие описи, а то и сами дела без всякого плана. Что со стороны выглядело особым профессиональным изяществом, - да и денег подкинули. Пять рублей! Что, тоже на дороге не валяются…
   …Высвободив тележку, Колесников разложил дела по стопкам. Семь из фонда Фармакологического общества, одиннадцать по Городскому физикату. Еще тонкая тряпочная папка, проходящая по Врачебнополицейскому комитету… Вполне можно было дождаться очередной доставки из читального зала. Вспомогательный рабочий, Петр Петрович, управлялся с куда более значительным количеством дел. Заметно сдал, старичок. Конечно, лет ему сколько? Далеко за семьдесят. Особенно трудно Петру Петровичу удавалось взобраться на пандус, что вел из читального зала в хранилище. Прошлый раз ждал его Колесников, ждал. Не дождался, вышел в коридор, смотрит, стоит, бедняга, уперся спиной в тележку, чтобы назад не скатилась, тяжело дышит, на лице пот. Колесников попенял старику, что тот так тележку нагрузил. Думал, сляжет Петр Петрович. Тогда, считай, надо закрыть архив для читателей. Нет, пришел назавтра, работает. Тележку, правда, не очень нагружает, внял Женькиному совету.
   Колесников вздохнул и бросил взгляд в сторону малой трапезной. Может, начать с фондов Врачебно-полицейского комитета, он как раз рядом с трапезной? Нет, не станет он менять маршрут. Вначале вернет дела Фармакологического общества.
   Привычно уложив на согнутую в локте левую руку несколько толстых папок, Колесников направился к стеллажам фонда. Поднялся по скрипящей деревянной лесенке, повернул направо, боком протиснулся в узкий просвет, притирая спиной кожаные корешки пухлых папок. Дальше, за поворотом, будет попросторней, надо только голову пригнуть, а то стукнешься о притолоку. Когда Колесников заглядывал сюда в последний раз? Кажется, в прошлом месяце. Можно и запамятовать, где эта чертова притолока. Набьет снова шишку - вспомнит.
   Несмотря на то, что все бывшие жизни в архиве казались Евгению Колесникову единым конгломератом, лишенным границ, он все же различал их по запахам. Сгоняя спиной пыль с томов департамента герольдии, он улавливал чуть кисловатый с горчинкой запах старинной кожи. Или пряный запах ладана, который источали метрические книги… Напридумывал какие-то запахи, сердился на себя Колесников, запах один - стоялого воздуха, насыщенного бумажной пылью. Однажды, действительно, его поразил запах. Из раскрытого дела выпали засушенные лепестки. Красивыми круглыми буквами извещалось, что Настенька Инсарова приглашает Сережу Воронцова к себе - на вечер, имеющий место быть в доме ее тетушки. С шампанским, танцами и пением. И к посланию своему нежному Настенька приложила цветок. То ли фантазия Колесникова вообразила этот запах, то ли на самом деле он сохранился каким-то чудом… А вот Колесникова никогда не приглашали на вечер, «имеющий место быть у тетушки». С шампанским, пением и танцами… Что касается самих вечеринок, то они, считай, устраивались каждодневно, у его тетки Шуры, сестры покойной матери. И шампанское было, и пение, и танцы. Но, как правило, заканчивались приходом участкового, согласно жалобам соседей. Так что не тот был бал… Разменять бы, к черту, квартиру, думал Колесников, так ведь каким-то образом оказалось, что тетка числилась ответственной съемщицей. И все зависело от нее… Вот какие мысли тогда навеял Евгению Колесникову запах засушенных лепестков, что выпали из случайного дела.
   Миновав десятка два стеллажей, Колесников вышел к фонду Фармакологического общества. Белые хвосты «заместителей» свисали с полок, подобно флагам капитуляции. Их было семь, по числу изъятых дел. Обычно Колесников начинал подкладку с нижних полок, там почему-то нередко попадалось местечко, чтобы сложить бумажную поклажу, расправить замлевшую руку.
   Он присел на корточки. В эту минуту, когда оборвался ритм шагов и тишина, подобно воде, обволокла тело, проникла в уши, ноздри, тяжестью придавила глаза, - а Колесников всегда поражался физическому ощущению тишины, - в эту минуту его охватило сильное чувство слияния с давно ушедшими жизнями, что заполняли чрево хранилища. Он любил эти ощущения. Но сегодня беспокойство мешало ему полностью проникнуться пьянящим состоянием. Ему показалось, что тишина эта не вся его, что кто-то в хранилище есть… Он повертел головой, всматриваясь в уходящую щель коридора.
   – Эй! - крикнул Колесников. - Шурочка! Александра Михайловна! - позвал он Шуру Портнову, которая часом раньше отправилась в хранилище, но должна была работать этажом ниже. Кто есть?
   – Я есть, - через неуверенную паузу последовал ответ.
   – Кто это я? - тревожно повторил Колесников и поднялся.
   – Я, Хомяков, - ответил голос. - Новый работник.
   – А где вы там?
   – Не знаю. Стою вот.
   – Интересно, интересно, - недоумевал Колесников. - А что рядом с вами? Какой номер фонда?
   – Какой там еще фонд? - ответил голос, точно из лесной чащи.
   – Ну, на стеллаже что написано? Какая цифра?
   – Сейчас… Семьдесят два вроде.
   – Стойте на месте, я подойду.
   Колесников по-быстрому раскидал по местам принесенные дела, запихал листочки заместителей в карман синего халата и направился к семидесятым фондам. Кого это сюда занесло? Семидесятые фонды. Кажется, там размещались указы губернского правления казенной палаты.
   – Вы еще стоите? - Колесников быстрым шагом миновал переход.
   – Стою. Куда ж я денусь?
   Мужчина, улыбаясь, смотрел на спускающегося по лестнице Колесникова. Он протянул навстречу пухлую белую ладонь. Рукав его серого пиджака был помечен какими-то пятнами, края манжет мочалились.
   – Гляди-ка, заблудился, - удивлялся мужчина. - Точно Иван Сусанин, честное слово… Хомяков, Ефим Степанович.
   Колесников нехотя пожал ладонь, продолжая хмуриться и подозрительно оглядывать незнакомца.
   – Да свой, свой, - суетливо радовался Хомяков. - Директор послал меня к заведующей отделом. А той на месте не оказалось. Искал ее, искал и, пожалуйста, заблудился.
   – Вы что, на лифте поднялись? - допытывался Колесников.
   – Почему? Лестницей взобрался… Интересно, понимаете. Первый раз в таком лесу.
   Колесников стоял, раздумывая, что делать. Конечно, ничего тут особенного не было - ну, полюбопытствовал человек…
   – Кем же вас взяли в архив?
   – Пока рабочим, дела возить из хранилища в читальный зал. Там разберемся… Ха! Ну и ну, - засмеялся Хомяков. - Слышали анекдот? Последние слова Ивана Сусанина? «Эх, едри на копейку… Кажется, и впрямь заблудился!» - продолжал смеяться Хомяков.
   – Что, так и будем хохотать? - все хмурился Колесников. - Мне такие анекдоты не нравятся.
   – Дело вкуса, - развел руками Хомяков. - Как же быть? Где выход?
   – Там же где и вход, - Колесников повернулся, жестом предлагая следовать за собой. - Вообще-то, посторонним тут находиться нельзя, - ворчал он через плечо. - А ваш участок работы внизу.
   – Учту, - покорно согласился Хомяков.
   Он шел, тяжело продавливая сухие доски настила. И виновато молчал, желая умаслить суровое настроение служителя хранилища Евгения Колесникова. Но не выдержал и что-то пробормотал.
   – Что? - не расслышал Колесников.
   – Точно, как в колумбарии, - повторил Хомяков.
   – А что это? - притворился Колесников. Его несколько тяготила собственная суровость.
   – Кладбище при крематории, - охотно пояснил Хомяков. - Бетонные стены, а в них оконца. И в каждом урна с прахом. Бывшие люди… Э-хе-хе… Жизнь наша - след на воде, был - исчез.