Штемлер Илья Петрович. Архив

   – Почему же? А дела? Вон, полки ломятся. К вечности приговорены.
   – Хреновина все это, суета. Корм для мышей.
   Колесников остановился, с вывертом взглянул на вновь приобретенного архивного работника. На просторном бабьем лице Хомякова выделялись бойкие глазки. Казалось, они лучились от едва сдерживаемого смеха, расплескивая маленькие складочки морщин.
   – Ну… С таким настроением - и работать в архиве? - Колесникова озадачило несоответствие веселого вида нового работника с его мрачным рассуждением.
   – Ну, это я так. Вас растормошить, - засмеялся Хомяков. - Кураж вызвать. А то глядите на меня волком.
   – Гляжу как гляжу, - смутился Колесников. - Может, вы с улицы шагнули? А тут документы исторические.
   – Ладно. Ходи вперед. Гони меня в шею, не обижусь, - Хомяков дружески потрепал Колесникова по плечу. Пышная на вид кисть его руки давила железной тяжестью, точно принадлежала другому человеку.
   – А как вы попали на работу в архив?
   – Знакомый посоветовал. Работает у вас. Брусницын.
   – Анатолий Семенович?
   – Ну. У друзей познакомились. Варгасовых. Знаете, нет?
   – Нет. Таких не знаю.
   – Думал, их все знают. Варгасовых.
   – Я не знаю. Мы сейчас с вами доберемся до фонда Медико-полицейского управления, подложим один манускрипт. И вниз, на волю.
   – Медико-полицейский? По-нынешнему, вытрезвитель, - произнес в спину Колесникова Хомяков. - Это у вас хранится дело Дятлова? О массовом отравлении сивухой на Оружейном заводе?
   – Интересно? Откуда вам известно об этом деле? - притворился Колесников. Кто, как не он сам, тиснул в «Вечерней газете» заметку об этой печальной истории.
   – Господи… так писали об этом. Прочел, запомнил, - игриво, словно придуриваясь, ответил Хомяков.
   Колесников подхватил со стола тоненькую ветхую папку и поспешил в сторону малой трапезной. Хомяков не отставал… Разыскать пустующее место не составляло труда, несмотря на то, что заместитель был утоплен в толщу коробок. Ловко вытянув коробку, Колесников развязал тесемки, сноровисто, точно опытный кассир, пробежал пальцами по корешкам, нашел соответствующий порядковый номер и, приподняв всю толщу, вернул дело на место.
   Дубовая дверь малой трапезной, схваченная железными клепаными накладками, точно присела под тяжестью притолоки, сложенной колотым бурым кирпичом. Интересно, какого росточка были послушники бывшего монастыря, если дверь приходилась Колесникову чуть ли не до груди? Ключ оказался на месте. И фонарь этого размазни Брусницына лежал рядом.
   – Вы… как вас, простите? - обратился Колесников к Хомякову. - Ефим Степанович? Посветите, если не трудно, - Колесников протянул фонарь и растворил дверь. - Только голову пригните, ушибетесь. - Хомяков принял фонарь и, наклонившись, шагнул в трапезную следом за Колесниковым. Направленный луч апельсиновым рубцом прильнул к поверхности сундука, скользнув дальше, в глубину замшелой комнаты.
   – Могли бы и электричество провести, - Хомяков наблюдал, как Колесников отмыкает замок, откидывает крышку сундука.
   – Вот бы его отсюда выволочь, - фантазировал Колесников.
   – Сундук-то? - уточнил Хомяков. - В дверь не пройдет. Как его сюда пихнули, не пойму.
   – Вначале монахи притаранили сундук, а вокруг возвели стены, - пошутил Колесников.
   – Только что так, - хмыкнул Хомяков. - А что там? Хлам?
   – Хлам. Из-за этого хлама мне такую выволочку устроили, держи картуз, - Колесников уже видел, что бумаги лежали так, как он их оставил, никто сюда не заглядывал. Пожалуй, он сейчас прихватит часть, сложит где-нибудь у себя, разберется. Благо этот Хомяков подвернулся, поможет донести.
   Колесников выволок из сундука кипу бумаг, сложил, еще кипу, подравнял к первой, получилась довольно объемистая пачка. Такую же пачку он принялся собирать для Хомякова.
   – Вот. И от меня маленькая польза, - проговорил Хомяков поверх бумаг, уложенных по самый подбородок.
   – Не споткнитесь, - благодарно ответил Колесников. - Следуйте за мной. Поднесем к лестнице, а там воспользуемся тележкой.
   – Тяжелые, черти… Было бы что путное.
   – Путное, - переговорил Колесников. - Только я туда сунулся, достаю первый лист - и на тебе! Письмо московского губернатора Обрезкова. Он докладывал о Николае Михайловиче Карамзине. Как тот пишет историю государства Российского, по ночам. А нетерпеливая его супруга велит холопам вести мужа в спальню.
   – Что, больше не о чем было докладывать московскому губернатору? - недоверчиво протянул Хомяков.
   Они подошли к столику и бухнули бумаги на его пластмассовую спину. Хомяков встряхнул замлевшие руки. Для Колесникова таскание тяжеленных бумаг было привычным занятием. Он с сомнением оглядел оставшиеся одиннадцать дел из фонда Городского физиката. Конечно, хорошо бы подложить уже доставленные документы, прежде чем покинуть хранилище.
   – Ладно. Вы вот что, Ефим Степанович, - решил Колесников. - Ждите меня здесь. Я ненадолго. Подложу остатки, на душе будет легче, - он сгреб дела физиката и заторопился к дальним стеллажам, попросив напоследок Хомякова уложить в тележку принесенные из сундука бумаги.
   Вскоре тишина хранилища впитала его шаги. Хомяков привалился плечом к холодной магистральной трубе. «Интересно, в этой конторе есть столовая или архивисты куда-нибудь линяют в обеденный перерыв?» - подумалось Ефиму Степановичу Хомякову.
   Обычно в это время дня он принимал свою порцию шашлыка, запивая чешским пивом, которое, как правило, таилось в заначке у дяди Кеши, метрдотеля ресторана «Онега», раскинувшего свой стеклянный пейзаж неподалеку от Второй Градской больницы. Там до недавнего времени и трудился Ефим Хомяков, некогда преподаватель истории и вообще личность с весьма заковыристой биографией…
   «Пожалуй, здесь и не закуришь», - еще подумалось Хомякову. Он вздохнул и для успокоения томящейся души похлопал ладонями по карману, где лежали сигареты. Чтобы подавить проснувшееся желание, надо отвлечься, и Хомяков принялся укладывать бумаги в пустую тележку. Старые лежалые листы плотно прильнули один к другому, нехотя покоряясь любопытству бывшего преподавателя истории и лаборанта прозекторской Второй Градской больницы.
   Лиловые блеклые чернила лениво плели свою едва разборчивую вязь, где совершенно пропадая, а где неожиданно поражая четкой и вполне читаемой фразой. Какие-то справки, просьбы, донесения. Суета далеких лет, скука. И как среди этой преснятины архивисты выуживают интересный материал, непонятно… Ах, будет он еще с ними миндальничать - аккуратно укладывать, ровнять… Побросает в тележку, и вся недолга.
   Хомяков с раздражением ухватил чуть ли не всю принесенную им кипу бумаг, занес, но не слишком удачно: пачка накренилась и, скользнув, разваливаясь в падении, упала на пол, оставив в ладонях несколько хилых папок. Ругнувшись, Ефим Степанович швырнул остаток в тележку и тяжело присел на корточки. Сгоряча он принялся закидывать бумаги в тележку, но одумался - листы лопались, заламывались, становились торчком. Влетит ему от Колесникова, это точно. Хомяков принялся сгребать бумаги в пачку, но тут его внимание привлек бесцветный твердый конверт, что выпал из общей кучи. Хомяков подобрал конверт, внутри которого виднелось вложение - несколько полос твердого картона. Он завел в конверт пальцы и выудил содержимое. Полос оказалось пять. К каждой из них прильнула шторка папиросной бумаги. Хомяков откинул шторку и увидел аккуратный ряд подклеенных почтовых марок. Голубого, розоватого и кофейного цветов. На каждой вырисовывался одинаковый женский профиль с короной в высоко зачесанных волосах… Тут же лежал толстый обрез, на котором четкие удлиненные буквы начертали слова: «Сей пакет вручен мне Государем Императором для Хранения в делах канцелярии. Министр Императорского двора, граф Фридерикс».
   Хомяков поднял голову, вслушиваясь в стоялую тишину хранилища. Тяжело перевалившись на колени, он спокойно, даже с какой-то медлительной неохотой расстегнул пуговицы полосатой фланелевой рубашки и, оттопырив полу пиджака, уложил пакет с марками за пазуху.
     

Глава третья

     

1

     

   Последней, со своей кружкой и свертком, вошла Нина Чемоданова и села в простенке между окнами, под красочным календарем с призывом хранить деньги в сберегательной кассе.
   – Явилась наконец, - проворчала заведующая отделом использования Анастасия Алексеевна Шереметьева, пышногрудая особа с прямым армейским затылком, подпирающим короткую стрижку крашеных волос. - В следующий раз ждать тебя не будем.
   – Клиент задержал, - оправдывалась Чемоданова. - Дед-краевед.
   – Забелин, что ли? - спросила Шурочка Портнова, гостья из отдела хранения.
   – Он самый. Александр Емульяныч. Я ему намекаю, обед, дескать. А он - я, Нина Васильевна, клюю два раза в день, не беспокойтесь. - И, спохватившись, Чемоданова округлила глаза в притворном удивлении: - Ты ли это, Шурочка?! Не верю!
   – Я, я, - кивнула Портнова. - Сбежала от своей совы. Сказала, что в детский сад надо. А сама к вам, мои родные.
   – Правильно сделала, - Шереметьева достала пакет с сушками, банку варенья и что-то еще, завернутое в вощеную бумагу.
   – У меня пирожки слоеные, - оповестила Чемоданова.
   – С мясом? - спросила Портнова.
   – С саго. С мясом не успела, расхватали, - ответила Чемоданова. - Ой, девочки, вчера в филармонии были такие ватрушки. Третий звонок, а я, как дура, жую и жую. Четыре штуки слопала.
   – Искусство, Нинка, тебя разорит, - Шереметьева расправила клеенку. - Что слушала? Стоящее? Или опять кто-нибудь из этих?
   – Четвертую симфонию Брамса, - нехотя ответила Чемоданова.
   – Так и знала. «Брамс - абрамс», - хмыкнула Шереметьева. - Вот куда денежки уходят, мировому сионизму.
   – Между прочим, Брамс и вовсе не Абрамс. Его зовут Иоганн, он немец, если на то пошло, - не выдержала Шура Портнова.
   – Ладно, ладно. Молчу. Слова уже не скажи, - буркнула Шереметьева. - Поесть не дадут, меломаны… Вот, варенье из малины… Когда наша часть стояла в Закарпатье, муж подружился с одним молдаванином. Ох и пройдоха был. Любому Брамсу сто очков вперед даст.
   – Муж? - усмехнулась Чемоданова.
   – Тот молдаванин. Егерем служил, охранял охотничьи угодья, областное начальство развлекалось… С тех пор его жена шлет нам варенье. Второй год за это варенье всей семьей летом наезжают. Неделями едят-пьют. Хитрющий народец. А моему ишачку все хороши. Майор Шереметьев, ваше благородие, госпожа удача.
   В металлической кружке чай остывал медленно. Чемоданова в нетерпении теребила ручку. Отношения ее с начальницей нельзя было назвать дружескими, и в то же время их связывало неуемное женское любопытство, что ли? Они как бы присматривались друг к другу, точно пытались разгадать загадку. Семейная, вполне благополучная Анастасия Шереметьева, мать двоих детей, и одинокая, неустроенная Нина Чемоданова, казалось, пытались переплести судьбы, дополняя друг друга опытом своих жизней. Чемоданова еще никогда не встречала человека, который бы с такой неуклюжей заинтересованностью относился ко всему, что касалось ее далекой от достатка судьбы. Настыр-ность Шереметьевой ее отпугивала, словно предвосхищала беду…
   – Ешьте, ешьте, дурехи, - с ласковой ворчливостью произнесла Шереметьева. - Посмотрим еще, кто из нас окажется прав…
   – Вы мой салат попробуйте, - оборвала Портнова.
   – Попробуем, попробуем, - и Шереметьева тотчас сунулась ложкой в банку с салатом, перенесла горсть на свою тарелку. - И вправду вкусно… Ну, ты даешь, Шурочка! Не теряешь квалификации у своей Софьи Кондратьевны.
   – Настя, не порть аппетит! - взмолилась Чемоданова.
   – Молчу, молчу, - Шереметьева подправила ложечкой развороченную горсть салата. - Нинка, учись. Таким салатом не одного мужчину можно приманить. А ты все по филармониям, по буфетам шастаешь.
   – Настоящего мужчину салатом не проймешь. Шашлыком, куда ни шло, - ответила Чемоданова. - Салатом только, пожалуй, Женьку Колесникова и можно взять.
   – И Брусницына, - подхватила Портнова. - В любое время суток.
   – Ну. У Брусницына своя есть кормилица. Ты не очень-то заглядывайся, - произнесла Шереметьева.
   – Да?! - клюнула Портнова. - Мне порассказали про этого тихоню… Копия - дядя Илюша, астматик-сердечник, а туда же.
   – Это кто, Гальперин? - поморщилась Шереметьева. - Пожалуйста, без таких примеров. Подпольный любовник.
   Женщины засмеялись. Очень уж точно припечатала Шереметьева заместителя директора по науке.
   – А что? Спросите у меня, так я хоть сейчас с Ильей Борисовичем под венец, - вставила Чемоданова.
   – Нинка, окстись… Что ты с ним будешь делать? - продолжала смеяться Портнова.
   – Что? Беседовать, вот что, - она с вызовом взглянула на Шереметьеву. - Иной раз это слаще всех любовных утех. И древние греки так считали.
   – Ах, какая специалистка по любовным утехам! - Шереметьева встряхнула крашеной копной. - Впрочем, пардон, я и забыла о твоих разнообразных увлечениях, извини. Конечно, древние греки понимали толк в жизни. Но неужто свет клином сошелся на Гальперине?
   – Мирошук, например? - подсказала Портнова.
   – Начальство не трогать, это святое… А вот Забелин, да. Старичок-краевед… Вот где энциклопедия, не чета Гальперину с его эклектикой.
   – А что, девчонки? - подхватила Чемоданова. - Александр Емельянович, это - да! Грибочки мне принес маринованные. Особого посола.
   – Что же ты нас обошла? - покачала головой Портнова.
   – Так ведь только попробовать и дал, скупердяй. У бывшей Преображенской богадельни собирал.
   – Грибочки? - не поверила Портнова.
   – Ну. Там от богадельни одна трухлявая стена и осталась. Вот грибы и пошли. Он разыскал в архиве рецепт засола на меду. Монахи варили в Воздвиженском монастыре… Забелин предложил рецепт консервному заводу. Те отмахнулись. А жаль. Та же история, что с вологодским маслом. Помните? Сколько я врагов себе нажила.
   В архиве, конечно, помнили ту, уже давнюю, историю. Чемоданова нашла давно забытую технологию изготовления вологодского масла особого сорта, что пользовался огромным спросом и в России, и за рубежом. Все было детально описано, и присадки, и выдержки. Вплоть до ухода за коровами. Словом - бери и внедряй. Целый год Чемоданова вела
   переписку с различными НИИ, лабораториями, заводами, с министерством. Она изучила технологию современного производства и доказывала, что забытый способ выгодней экономически - миллионы рублей можно сохранить. Нет, отогнали Чемоданову, обескровили. Даже приказ директора архива появился, предлагающий Чемодановой оставить «масляный бунт» и сосредоточить внимание на других, более актуальных темах. Чемоданова хотела уйти из архива, но потом поостыла…
   – Ну и что этот Забелин? - проговорила Шереметьева.
   – Меня вот грибами угостил. Пальчики оближешь.
   – Ох, девчонки! - воскликнула Шереметьева. - Представляю, какие можно у нас разыскать рецепты, а?
   – Жили ведь на Руси! - подхватила Портнова. - Не то что сейчас, господи… Утром Вовку в детский сад свела, а там крик. Какая-то нянечка воспитательницу тузит, та у нее морячка вечером отбила. Детишек по домам разберут, они и гужуют всю ночь, а утром трезвеют, вспоминают.
   – А это при чем? - не поняла Шереметьева.
   – Так. К слову, - вздохнула Портнова. - Сладкую жизнь на Руси вспомнили, вот я и подумала… От скучной еды у нас такое происходит, интереса нет. Всю дорогу на мороженый хек глядеть - и не такое сотворишь.
   Женщины притихли. То ли загадка человеческой природы их сокрушила, то ли подустали. Чемоданова плеснула остывший чай в урну и налила себе погорячей. Шереметьева в задумчивости застыла над салатом.
   – Слушай, Нина, а что этот старичок-краевед в архив зачастил? - спросила Портнова. - Сколько лет пасется.
   – Забелин? Разыскивает документы о каком-то мельнике. Тот в свободное от помола время картинную галерею собирал, просветительством занимался.
   – Да. Измучил он меня своими запросами, - поддержала Шереметьева. - День начинается и кончается Забелиным. А грибами Нину потчует, - и она оглядела розовую замысловатую брошь на фоне своего голубого платья, под которой угадывалась сильная грудь, объект тайной зависти многих архивных дам. - Нина, открой тайну. Отчего у тебя такой успех среди мужчин? Даже дежурный милиционер и тот зыркает… Я при таком успехе капиталами бы ворочала, а ты?
   – А я, графиня… так вот, скребу понемногу.
   – Ох, девчонки, - воскликнула Шереметьева. - Раз помянули графиню… Обхохочетесь. Я запрос получила из Саратова, пишет какой-то чудак.
   Шереметьева откинула клеенку и потянула на себя средний ящик письменного стола. Принялась рыться в бумагах, выкладывая на стол то тушь для ресниц, то помаду.
   – Где же это послание? Ах вот, - она развернула сложенный лист и кивнула подругам. - Слушаете? Вот… «Уважаемые товарищи, прошу извинить за смелое письмо»… Так, так… Вот! Слушайте… «Убедительно умоляю выслать мне пяток фамилий графинь или княгинь, примерно 1882 года рождения, живущих при дворе того времени». А? - Шереметьева вскинула глаза на приятельниц, приглашая повеселиться над прочитанным. - Ну как? Пяток графинь, живущих при дворе. А? И на черта ему, интересно, такая справка? Представляю это мурло! Поначалу дед его перестрелял не один пяток этих графинь и княгинь, а теперь внучонку пришла в голову блажь использовать эти блестящие российские фамилии для своих каких-то худосочных фантазий, - с ожесточением произнесла Шереметьева. - Ненавижу их, ненавижу. Этих хамов лапотных, в тугих галстуках на потных шеях, возомнивших себя хозяевами жизни… Ненавижу!
   – Странная ты, Настя, странная, - вырвалось у Чемодановой.
   Эта реплика, в сущности, без адреса, так, в пространство, казалось, хлестнула Шереметьеву. Она с удивлением взглянула на Чемоданову.
   – Странная? В чем? - негромко, почти в тон, переспросила Шереметьева.
   Это был обмен не фразами, а скорее звуками. И произошел настолько стремительно, что Портнова даже не расслышала. Или не поняла.
   – Чего, чего? - переспросила она, но, так и не получив вразумительного ответа, почувствовала неловкость. - Господи, ну пошли ты ему свою фамилию, - закончила она вяло.
   Шереметьева усмехнулась… В девичестве Анастасия Алексеевна Шереметьева была - Петухова, это благодаря мужу ей досталась такая громкая фамилия. Правда, никакой особой родословной Анастасию Алексеевну муж не одарил, хотя она довольно долго придавала загадочное выражение своему курносому лицу, когда интересовались ее генеалогией. Загадка рухнула в одночасье, на какой-то вечеринке, куда ввалился и майор-танкист Шереметьев, мужчина видный, с простецким добрым лицом, чем-то неуловимо похожий на жену Анастасию. Напившись, он и выдал тайну своей громкой фамилии. Никакой он не потомок, а просто все его предки - скорняки и плотники - проживали в деревне Шереметьево, да так и стали прозываться… Назавтра, после злополучной вечеринки, что-то увяло в горделивом облике Анастасии Алексеевны. Но фамилия все-таки осталась, никуда не деться.
   – Бог с ним, с этим запросом, - Шура Портнова поднялась с места и сладко распрямила свое тело, длинное и узкое, точно вафельное полотенце. Послышался хруст и треск плохо смазанного механизма. - Господи… Как помру, так развалюсь на кусочки. Вот будет потеха, собирать меня для упаковки.
   – А все твоя жизнь в норе, у Софочки, - заметила Шереметьева. - Говорила тебе, сиди у нас, в отделе использования.
   – Ты говорила. А Софочка мне пятнадцать рублей подкинула… Только хранилище тут ни при чем. После родов я такая хрумкая стала.
   – Глупости, - возразила Шереметьева. - После родов наоборот. Вальяжней становятся, круглее. Я, к примеру, еще рожать буду. И Нинке посоветую… Нина, а Нин! Ты что такая торжественная?
   Чемоданова молча собирала со стола остатки беглого обеда. Укладывала тарелки, загоняла стаканы в кружку, с тем чтобы ополоснуть под краном в туалете, - эту неделю она дежурила, и график соблюдался неукоснительно. Она искоса поглядывала на пол - подмести, нет? Вроде крошек не много накидали, можно и так собрать, руками…
   – Нина, ты чего такая насупленная, - не отвязывалась Шереметьева. - Родила бы кого, повеселела. Видишь, мы с Шурочкой какие веселые?
   – Кого? - всерьез проговорила Чемоданова. - Зайчонка?
   – Почему зайчонка? Дитё.
   – Зайцы вокруг меня вертятся. Поиграют и в сторону скакнут, кто куда…
   – Эх, девчонки, и почему мы такие меченые! - воскликнула Портнова, влезая в свою трикотажную кофту. - Ни одного приличного мужика в архиве. То старики, то какие-то несчастненькие, хоть самих усыновляй… Ладно, отправлюсь к себе, небось заждались в отделе.
   – Новости-то есть на вашем фронте? - невзначай бросила Шереметьева.
   – Какие в архиве новости? Нонсенс! - улыбнулась Портнова. - Впрочем, есть… Даже две! Первая уже известна - Женька Колесников бунтует. Письмо отослал в Москву, требует повышения зарплаты. На самого Мирошука телегу катит. Утверждает, что он для архива фигура более важная, чем такой директор.
   – Ну, это уже не новость, - перебила Чемоданова.
   – Новость. Пришла бумага из Москвы. Комиссией грозят… Ну, а вторая посерьезней… Точильщика хлебного обнаружили.
   – Ну?! - воскликнули разом Шереметьева и Чемоданова. - Где это?
   – На втором этаже. В фонде Медицинского совета. Там документы крепились мучным клеем. Вот он и появился, зараза. Правда, пока немного, но появился. Софочка вне себя, рвет и мечет.
   – Я думаю, - согласилась Шереметьева. - Хлоркой бы надо. Тем более если немного.
   – Так Софочка и пойдет на хлорку! Она даже туалеты запрещает хлорировать, проникает, говорит, один запах выедает текст.
   – Да, в этом отношении Софочка - кремень, - согласилась Шереметьева. - И вправду у вас чепе.
   Чемоданова ловко наводила последние штрихи к деловому облику кабинета. Острые лопатки елозили под тонким коричневым свитерком, точно живые существа. Вот ноги у нее действительно были красивые - ровные, сильные, с высокими скульптурными лодыжками, нежно-мраморный цвет которых не изменяли прозрачные словно стеклянные, колготки. За этими колготками Нина месяц бегала к фарцовщикам… «Интересно, какое у нее белье?» - подумала Шереметьева. Да так ее разобрало любопытство, что никакого удержу Шереметьева протянула руку к подолу мелькающей рядом клетчатой юбки и чуть его приподняла. Чемоданова, казалось, и не удивилась этому движению, точно была подготовлена. Не оборачиваясь, она резким ударом ладони сбросила тяжелую белую руку и вышла из комнаты.
   – Что это с ней? - смущенно улыбнулась Шереметьева. - Подумаешь…
   – Говорю, ей ребенка надо. Вплотную время подошло, - ответила с порога Портнова. - У человека животные инстинкты. Только одни прячут их, ломают, а другие, как она… Время подошло. Не удивлюсь, если Нина скоро в декрет уйдет.
   Шереметьева сразу после обеда собиралась выйти в читальный зал, куда временно была назначена заведующей, по совместительству. Вакансия эта держалась уже полгода, никак директор не мог подобрать кандидатуру.
   И сейчас она просматривала папку «входящих», помечала неотложные запросы. Их оказалось немного, вполне можно справиться с этим и в читальном зале. Помощницы у нее там хоть и молодые - две девушки, заочницы пединститута, - но толковые, положиться можно вполне. Наплыв читателей в эти дни не очень большой, так что времени будет достаточно…
   В дверях появилась Чемоданова с чистой посудой в руках.
   – Только что звонил директор, - проговорила навстречу ей Шереметьева. - Сообщил, что какого-то иностранца к нам послал. Из Швеции.
   – А почему не в каталог? - Чемоданова подошла к Шкафу и ногой распахнула дверцу.
   – Брусницын бюллетенит.
   – Из Швеции так из Швеции, - равнодушно согласилась Чемоданова. - С переводчиком?
   – Не знаю. По-английски-то он наверняка гутарит.
   Чемоданова неплохо изъяснялась на английском. И на немецком тоже. За что получала добавку к зарплате, в размере десяти рублей.
   Дерзко звякнули стаканы. Давно надо навести порядок в шкафу. Сахарный песок рассыпался, валяются сушки, хлебные крошки. Чемоданова достала пустую коробку и принялась в нее складывать все ненужное.
   – Нина. Не сердись, - по-детски проговорила Шереметьева. - Я извиняюсь. Такая вот, солдатка. Захотела поглядеть, какая у тебя рубашка… Ну, не сердись, Нина, ладно?
   Чемоданова поставила коробку на полку, обернулась. Ее милое лицо сейчас напоминало мордочку хорька.
   – Вот. Смотри! Французская. Креп! - воскликнула она и задрала подол юбки. - С люрексом у шеи. Показать?
   Шереметьева не успела вымолвить слово, как Чемоданова стянула через голову ветхую кофтюльку. Рубашка и впрямь была хороша, сиреневого цвета, с причудливым легким узором, оттеняющим упругую молодую кожу со следами тающего отпускного загара.
   – Что, нравится? - вопрошала Чемоданова. - Или, думаешь, только у тебя там всякие прелести?!
   – У меня такой и нет, - растерялась Шереметьева.
   – Конечно. Откуда у твоего танкиста такие возможности!
   – Дареное, да, Нинка? Дареное?
   – А неужели я на свою зарплату? Соображаешь? - она видела детские, не таящие восторженной зависти глаза Шереметьевой, ее пухлые губы, приоткрытые в немом восхищении, и… расхохоталась. Громко, безудержно.
   – Хочешь, Настя, познакомлю? С твоими телесами расфуфырят, как королеву. Плюнь ты на своего танкиста. Что толку? Даже в танке прокатить не может.