— Коньяк не открывайте. Тут водка осталась.
— Мне нельзя.
— Пейте! — приказываю я. — Сейчас мы водку допьем и сыграем в одну игру. В нее трезвыми не играют.
Пьет беспрекословно.
Не нужна мне его биография, я ее знаю. Все Трифоны Дормидонтовичи многостаночники-энциклопедисты, вроде лучших представителей Ренессанса, но наоборот. Бутафорские бутылки с водой вместо спирта. Ну их к лешему! Не имеет никакого значения, кто их родители — отец ли рабочий макаронной фабрики, прадед ли крепостник, бабушка ли сестра милосердия. Андрей Иванович прав: они везде, отовсюду. В медицине, в литературе, в шахматах. В биологической науке — классический случай. В песнях для эстрады — «мой адрес ни дом и не улица, мой адрес Советский Союз». В геолого-разведке — почему нефть так долго искали и не могли найти? То-то. Сталин кем был? Трифоном Дормидонтовичем. Везде они — даже в балете. Однажды по издательству бродил литератор, написавший либретто для балета. Он хотел опубликовать его буквами. Издали отдельной книгой.
— Вы лобзиком не выпиливали в детстве? — спрашиваю я Степаняка-Енисейского. — Ажурные такие полочки?
— И это тоже, — подтверждает он.
— Закусывайте.
Ест. Кушает с аппетитом.
От запаха колбасы я опять поплыл, поплыл…
Этот человек прожил плохую бесчестную жизнь. Что хотел, то воротел.
Врал, доносил, ни во что не верил, друзей не имел, без выгоды хороших дел не делал. Ну, однажды посадил деревце в пионерском лагере имени Павлика Морозова в порядке шефской помощи от имени АМН СССР. Жил-был, как вдруг хвать — рак! И этот человек, всю жизнь считая, что держит Бога за бороду, к своему ужасу обнаружил, что держался не за бороду, а за кисточку дьявольского хвоста. С кем не бывает… Пришло время задуматься о душе, а душа такое дело… невнятное. Пойди, разыщи в штанах! Но очень уж сверх меры не хочется помирать. Хочется какого-нибудь эликсира молодости или черт-те чего… какого-нибудь чуда, чтобы прожить еще хотя бы одну жизнь. Такую же плохую. О качестве мы не помышляем. Но взять-то откуда? Не Фауст ведь… Далеко-далеко не Фауст, а простой себе Трифон Дормидонтович. Мефистофель к нему не придет, на хрена Мефистофелю такая душа? И тогда огляделся он, значит, по сторонам на предмет спасения души, увидел меня и решил на всякий случай примазаться.
— Теперь мне налейте.
Мне сегодня все можно. Как сказано в священном писании, лучше уж от водки, чем от скуки.
Не закусываю.
В общем, взглянул на меня Степаняк-Енисейский и понял, что всю свою жизнь занимался ерундой, гоняясь за всякими благами, потому что ЕДИНСТВЕННОГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО БЛАГА, которое имеет настоящую цену, у него-то и нет. И решил он ко мне примазаться. Приобщиться. Я ему сейчас могу и в морду плюнуть, и в окно выбросить, и ботинки заставить целовать — он и щеку подставит, и в дверь вернется, и ботинки вылижет. Главное для него — приобщиться. Чтобы я ТАМ за него замолвил словечко. Хоть самое поганое. Чтоб ему хотя бы на круги попасть — а то вообще никуда. Ко всему можно привыкнуть, но только ни к тому, что тебя нигде нет.
— Допивайте.
— Глупо это или не глупо, физика это или метафизика, раздвоение ли это личности, игра ли воображения, флуктуации ли моего склеротического ума — но Степаняк-Енисейский преследовал меня всю жизнь, а сегодня наконец объявился, и я теперь от него не отделаюсь. Он добился своего: статья не будет опубликована, зато мы с ним выясним отношения другим способом.
— Подкрепились?
Я вытаскиваю наган и кладу его на стол.
— Я предполагал, что произойдет нечто подобное, — бормочет Степаняк-Енисейский.
— Правила рулетки знаете?
— Я эту игру наблюдал однажды живьем.
— Где?
— В лагере.
— Вы что, сидели?
— Н-нет… То есть, да. Не совсем, чтобы «сидел». Мне надо было исчезнуть на год по семейным обстоятельствам. Иначе было бы хуже. Со знакомым следователем договорился. Он меня на допросы вызывал и вместо того, чтобы мне зубы выбивать, я ему их лечил. А потом в лагерях начальству. Там же свой первый фантастический роман написал. И вернулся полностью реабилитированным.
— Понятно. Играть будете?
— Если это единственное условие…
— Это ваш единственный шанс примазаться.
— Играем.
— В барабане один патрон. Делаем по три попытки. Если обоим повезет — седьмую в потолок.
— Кому начинать?
— У вас пятак есть?
— У меня есть то, что надо для такого случая, — Степаняк-Енисейский двумя пальцами достает из нагрудного кармана серебряный юбилейный рубль Московской Олимпиады. Для этого дела я предпочел бы рубль с барельефом Менделеева или Циолковского, но и олимпийский тоже не плох.
— Орел.
— Решка.
— Швыряйте.
Степаняк— Енисейский подбрасывает рубль, но тот скатывается по столу на пол.
— Перебросить?
— Не надо.
— Вам первому.
— Прокрутите барабан. Не глядя.
Степаняк— Енисейский проводит ладонью по барабану и передает наган мне.
Я взвожу курок, приставляю дуло к виску и нажимаю. В моем шарике раздается звонкий щелчок, но небо не падает. Кладу наган на «Человечество и прогресс».
— Значит, если патрон находится в седьмой, как вы говорите, каморе…
— Тогда повезет обоим.
— Полшанса против трех остаться в живых, — подсчитывает Степаняк-Енисейский. — Жестоко.
Он приставляет наган к виску и нажимает на курок.
Он хорошо держится, лицо спокойно.
Моя очередь.
Шансов мало. Интересно, боюсь я или не боюсь проткнуть свой воздушный шарик? Снесет ведь череп, и мозги по стенке…
Нажимаю.
Пустой щелчок.
Я слышу свой голос:
— Ладно, достаточно, черт с вами. Глупо все это.
— Нет, почему же «черт со мной»? — с достоинством отвечает Степаняк-Енисейский. — Я свой выстрел сделаю, и тогда прекратим, если хотите.
Он целит себе в лоб.
Я зажмуриваю правый глаз.
Щелчок.
— Вы удовлетворены?
— Да. Прекратили.
— Значит, ничья, — улыбается он. — На вас лица нет. Вот что значит воображение! Вы так побледнели, будто наган в самом деле заряжен.
Так вот почему он не боится! Он же нюх потерял, он думает, что я с ним шутки шучу!
Я хватаю наган и щелкаю в потолок пятый, свой выстрел.
Осечка.
Я взвожу и нажимаю курок в шестой раз…
Сила отдачи рвет наган из пальцев, выворачивая запястье. Свет гаснет, люстра прострелена, пуля рикошетирует от бетонного перекрытия, разбивает бутылку коньяка и вонзается в стол между мной и оглушенным профессором. На выстрел сбегается вся гостиница, но переполох уже позади. Наган конфискован полтавским сержантом, а Степаняка-Енисейского с признаками инфаркта утащили санитары, и теперь Леонард Христианович на «скорой помощи» поведет борьбу за его жизнь. Профессор думал, что наган пустой и что я с ним шутки шучу в условиях демократии.
Мои склерозные затвердевшие шарики после выпитой водки размягчились, и я сплю, уложив забинтованную руку поверх одеяла. В номере приятно пахнет пороховой гарью с примесью коньяка и с отзвуком копченой колбасы. Татьяна подтерла норковой шубкой лужу армянского коньяка и, решив, что уж до утра я успокоился, увела марсианина в свой номер.
Все правильно, где же ему еще спать?
Мне тепло, хорошо. Затмение Марса давно закончилось, и звезды глядят в открытую форточку сотнями глаз. Я чувствую ЕГО присутствие. Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, и если после ЕГО посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение. Сейчас проверим. ЕМУ там холодно за окном. Я вызываю ЕГО. Это делается просто, безо всякой тарелочки — надо ЕГО почувствовать, открыть форточку и сказать:
— Заходи.
Жду.
На форточку, хлопая крыльями, усаживается худая ворона. Одним глазом она настороженно поглядывает на меня, другим — на серебряный олимпийский рубль под столом. Обычная, серая с черным, февральская ворона.
— Заходи, не стесняйся, — приглашаю я.
Ворона, примерившись и шевельнув занавеской, спрыгивает с форточки на подоконник, с подоконника — на пол и, царапая коготками паркет, шагает под стол. Там она долго шебуршится, клюет олимпийский рубль, пыхтит и наконец выбирается из-под стола, превратившись в этакую фигуру без лица, с позолоченными усами, в черной хламиде до пят и с пустыми рукавами.
— Що ж вы робите? — говорит эта фигура голосом полтавского сержанта.
— Стриляете серед ночи в готели! Негайно виддайте зброю! Ну що ж це таке! Люды сплять!
Фигура запускает правый рукав за спину и начинает отстегивать с лопаток какие-то серые гусиные крылышки.
Я сказал, что у фигуры нет лица? Я ошибся. Ее лицо каким-то странным образом напоминает мне лица разных виденных мною людей; к тому же фигура говорит их голосами.
— Кто ж так стреляет?! — сердито спрашивает фигура голосом швейцара Нафталиныча и раскладывает гусиные крылышки на едва теплой отопительной батарее. Потом принюхивается и произносит трагическим шепотом:
— И коньяк разбили! Армянский! Кто ж так стреляет? Ты мне всю программу испортил! Шестой выстрел кому предназначался? Профессору. А ты пошел на попятную, и теперь у него инфаркт… Всего-навсего. Что я теперь ЕМУ скажу? Чем отрапортую?
Я хочу пошевелиться, но фигура предупреждает голосом президента:
— Ты спи, спи, молчи. Думай, что спишь. Значит, ты чистеньким хотел остаться? Всю жизнь руки мыл, а профессор за тебя отдувался? И брал, и давал, и врал, и вообще тебя уравновешивал. Зло равно добру. Добро равно злу. Понял? Если ты чистенький, то кто-то непременно должен быть настолько же грязненьким. Иначе без равновесия поезда сойдут с рельсов, планеты — с орбит, люди — с ума, а физические постоянные превратятся в постоянно-переменные, а это конец. Что же я теперь ему скажу? — с досадой повторяет фигура голосом Михаила Федотовича Чернолуцкого. — Понимаешь ли, ОН там у нас журнал издавать надумал — вроде твоего, но с противоположным направлением, для равновесия. Простой, кондовый такой журнал, без затей. Даже сам придумал название: «АНУКА И ЖИСТЬ». А главным редактором этой самой «Ануки» решил назначить Степаняка-Енисейского, — спешит доложить голос Оли Белкина. — А ты все испортил!
Фигура опять принюхивается и объявляет дроздовским баритоном:
— Да ты, брат, напился!
Фигура усаживается в кресло, щелчками подкидывает олимпийский рубль и размышляет на все голоса:
— Что же делать? Профессор сейчас в реанимации, но этот вариант с инфарктом ЕМУ не подходит. Профессор ему нужен с выстрелом в висок, и чтобы мозги по стенке. Иначе, «Ануки» не получится. Кого же теперь предложить ЕМУ в главные редакторы?… Задачка.
— Может быть я подойду для этой вашей «Ануки»? — несмело предлагаю я свою кандидатуру.
— Тебе что, жить надоело? — с интересом спрашивает фигура. — Не отвечай, я подумаю. Ты спи, спи.
Монета мерно взлетает, помахивая серебряными ребрышками, и опускается, взлетает и опускается, а за стеной стонут и возятся марсианин с Татьяной. Они так долго друг друга ждали, что забыли про звукоизоляцию.
— Дело молодое, — ухмыляясь, комментирует фигура. — Им еще всю жизнь жить, а ты куда спешишь? В общем, если жить тебе надоело, могу твоему горю помочь. Могу замолвить за тебя словечко. ОН тебе может жизненный срок скостить, ЕМУ хороший главный редактор позарез нужен.
— А срок-то большой?
— Со счету собьешься и жить устанешь.
— Что ж… Я, пожалуй… Но с одним условием.
— ЕМУ условий никто не ставит. Не произноси этого слова. Лучше скажи так: «с одним последним желанием». Он это любит — желания. Понял? Давай свое желание. Но чтоб без нарушения равновесия и мировой гармонии.
— Хочу после смерти воскреснуть еще на один день.
— Вполне скромное желание, — размышляет фигура. — Все в ЕГО силах, но уточни — зачем?
— Хочу ровно через год в этот день вернуться и взглянуть: что стало с журналом?
— За журнал беспокоишься? За дальнейшее развитие фундаментальной науки? За общественное болеешь? ЕМУ это не понравится. Не поймет. За себя, за себя проси. А за журнал не беспокойся, мы его там выписываем.
— Хочу ровно через год в этот день появиться живым на годовщине собственной смерти. И получить от этого удовольствие.
— О! — восклицает фигура. — Это уже кое-что! На день ожить, и всех насмерть перепугать! С таким последним желанием можно входить для доклада.
Фигура подходит к отопительной батарее, ощупывает гусиные крылышки и говорит голосом Дроздова:
— Не высохли… Ты не знаешь, где тут ночью можно водку достать?
— У обходчика на переезде.
— Понял, спасибо. Кстати, я этот рубль себе заберу, не возражаешь?
Все равно на полу валяется. Но ты ЕМУ об рубле не говори, у НЕГО с этим строго. Ну, мне пора. Ты спи, а я сейчас с НИМ посоветуюсь и вернусь. Я недолго.
Фигура устремляется к форточке.
— Крылья забыл! — кричу я вдогонку.
— Пусть сушатся. Это так… бутафория, — отвечает фигура, выдуваясь в форточку.
Лежу, жду…
Фигура возвращается с бутылкой водки подмышкой.
— Поздравляю! Можно. Разрешил. Вышла тебе амнистия. Прежний твой жизненный срок ОН зачеркнул и самолично вписал новую судьбу. Готовься. Сейчас я заправлюсь и отправимся. Все произойдет безболезненно, не бойся.
— А ОН свое слово сдержит? — спрашиваю я.
— У НЕГО без обману.
— Хотелось бы договор подписать.
— У НЕГО без бумажек. Это тебе не издательства, — фигура пытается содрать с бутылки «белую головку».
— А если ОН слово не сдержит?
Фигура ухмыляется и вышибает «белую головку» ударом пустого рукава.
— Ну, предположим, теоретически.
— Если не сдержит… — задумывается фигура и маленьким глоточком пробует водку. — Если не сдержит, тогда ОН потеряет право на твою эту самую…
— Душу?
— Это слово не произносим, — фигура одним громадным глотком засасывает всю водку и грустно говорит дроздовским голосом: — Что-то во мне заело… Обходчик, подлец, за водку четвертной требует, а я ему серебряный рубль сую. Он на меня посмотрел, понял, закричал, побежал, водку в сугроб выбросил… Я подобрал. Так вот. Пойдем, что ли?
— Куда пойдем? — усмехаюсь я. — Вот я ЕГО и надул. Он своего обещания никак не выполнит.
— Это почему?
— Ровно через год в этот день ОН меня воскресить не сможет.
— Как так?! — удивляется фигура, а я показываю на листок от 29 февраля.
— Уел!!! — хохочет фигура голосом моего учителя академика Эн. -
Уел!!! Ой, не могу! Обвел вокруг пальца!
От слез с его усов слезает позолота.
— Ты не смотри, что я смеюсь. Тут не до смеха. Мне смешно, но я на тебя сердит. ОН нам за это знаешь какой фитиль может вставить? Ты как мальчишка себя ведешь. С тобой серьезно, а ты позволяешь себе какой-то базар-вокзал! Я тебе помочь хотел, думал, что тебе жить надоело, а ты… жизнелюб, оказывается? Уел! Обманул! Кого? САМОГО! ОН тебя уважает, а ты? Несолидно. ОН узнает и плюнет. Тьфу! Чего же ты хочешь, спросит ОН. Хочешь жить? Живи. Но не обманывай! Как Чехов сказал: дави в себе швейцара! Стыдно мне за тебя. Боюсь, я ЕМУ доложу, и бросит ОН тебя на произвол судьбы без всякой программы.
— У НЕГО и такая графа есть? — удивляюсь я.
— Есть, — подтверждает фигура и впервые глядит на меня сотнями глаз. Если все эти глаза начнут плакать, наступит всемирный потоп. — Есть у НЕГО такая графа: бросить на произвол судьбы.
— Как будет, так и будет? — уточняю я.
— Так и будет.
— И чтоб никто за мной не ходил.
— Не будут ходить.
— А моя душа?
— Вернется, — отвечает Ангел Смерти.
Татьяна с марсианином затихли и спят. Утром у них начинается Большая Игра.
— Понял я, чего ты хочешь. Я ЕМУ сейчас доложу. Думаю, ОН согласится. Будь здоров! Спи.
Ангел Смерти уходит в форточку, пристегивая на ходу крылья и бросая меня на произвол судьбы.
— Будь здоров! — отвечаю я и ожидаю, когда к форточке подлетит волнистый попугайчик Леша, но вдруг открывается дверь, в номер заглядывает голова мальчишки и спрашивает:
— А где космонавт?
1985 — 1988
— Мне нельзя.
— Пейте! — приказываю я. — Сейчас мы водку допьем и сыграем в одну игру. В нее трезвыми не играют.
Пьет беспрекословно.
Не нужна мне его биография, я ее знаю. Все Трифоны Дормидонтовичи многостаночники-энциклопедисты, вроде лучших представителей Ренессанса, но наоборот. Бутафорские бутылки с водой вместо спирта. Ну их к лешему! Не имеет никакого значения, кто их родители — отец ли рабочий макаронной фабрики, прадед ли крепостник, бабушка ли сестра милосердия. Андрей Иванович прав: они везде, отовсюду. В медицине, в литературе, в шахматах. В биологической науке — классический случай. В песнях для эстрады — «мой адрес ни дом и не улица, мой адрес Советский Союз». В геолого-разведке — почему нефть так долго искали и не могли найти? То-то. Сталин кем был? Трифоном Дормидонтовичем. Везде они — даже в балете. Однажды по издательству бродил литератор, написавший либретто для балета. Он хотел опубликовать его буквами. Издали отдельной книгой.
— Вы лобзиком не выпиливали в детстве? — спрашиваю я Степаняка-Енисейского. — Ажурные такие полочки?
— И это тоже, — подтверждает он.
— Закусывайте.
Ест. Кушает с аппетитом.
От запаха колбасы я опять поплыл, поплыл…
Этот человек прожил плохую бесчестную жизнь. Что хотел, то воротел.
Врал, доносил, ни во что не верил, друзей не имел, без выгоды хороших дел не делал. Ну, однажды посадил деревце в пионерском лагере имени Павлика Морозова в порядке шефской помощи от имени АМН СССР. Жил-был, как вдруг хвать — рак! И этот человек, всю жизнь считая, что держит Бога за бороду, к своему ужасу обнаружил, что держался не за бороду, а за кисточку дьявольского хвоста. С кем не бывает… Пришло время задуматься о душе, а душа такое дело… невнятное. Пойди, разыщи в штанах! Но очень уж сверх меры не хочется помирать. Хочется какого-нибудь эликсира молодости или черт-те чего… какого-нибудь чуда, чтобы прожить еще хотя бы одну жизнь. Такую же плохую. О качестве мы не помышляем. Но взять-то откуда? Не Фауст ведь… Далеко-далеко не Фауст, а простой себе Трифон Дормидонтович. Мефистофель к нему не придет, на хрена Мефистофелю такая душа? И тогда огляделся он, значит, по сторонам на предмет спасения души, увидел меня и решил на всякий случай примазаться.
— Теперь мне налейте.
Мне сегодня все можно. Как сказано в священном писании, лучше уж от водки, чем от скуки.
Не закусываю.
В общем, взглянул на меня Степаняк-Енисейский и понял, что всю свою жизнь занимался ерундой, гоняясь за всякими благами, потому что ЕДИНСТВЕННОГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО БЛАГА, которое имеет настоящую цену, у него-то и нет. И решил он ко мне примазаться. Приобщиться. Я ему сейчас могу и в морду плюнуть, и в окно выбросить, и ботинки заставить целовать — он и щеку подставит, и в дверь вернется, и ботинки вылижет. Главное для него — приобщиться. Чтобы я ТАМ за него замолвил словечко. Хоть самое поганое. Чтоб ему хотя бы на круги попасть — а то вообще никуда. Ко всему можно привыкнуть, но только ни к тому, что тебя нигде нет.
— Допивайте.
— Глупо это или не глупо, физика это или метафизика, раздвоение ли это личности, игра ли воображения, флуктуации ли моего склеротического ума — но Степаняк-Енисейский преследовал меня всю жизнь, а сегодня наконец объявился, и я теперь от него не отделаюсь. Он добился своего: статья не будет опубликована, зато мы с ним выясним отношения другим способом.
— Подкрепились?
Я вытаскиваю наган и кладу его на стол.
— Я предполагал, что произойдет нечто подобное, — бормочет Степаняк-Енисейский.
— Правила рулетки знаете?
— Я эту игру наблюдал однажды живьем.
— Где?
— В лагере.
— Вы что, сидели?
— Н-нет… То есть, да. Не совсем, чтобы «сидел». Мне надо было исчезнуть на год по семейным обстоятельствам. Иначе было бы хуже. Со знакомым следователем договорился. Он меня на допросы вызывал и вместо того, чтобы мне зубы выбивать, я ему их лечил. А потом в лагерях начальству. Там же свой первый фантастический роман написал. И вернулся полностью реабилитированным.
— Понятно. Играть будете?
— Если это единственное условие…
— Это ваш единственный шанс примазаться.
— Играем.
— В барабане один патрон. Делаем по три попытки. Если обоим повезет — седьмую в потолок.
— Кому начинать?
— У вас пятак есть?
— У меня есть то, что надо для такого случая, — Степаняк-Енисейский двумя пальцами достает из нагрудного кармана серебряный юбилейный рубль Московской Олимпиады. Для этого дела я предпочел бы рубль с барельефом Менделеева или Циолковского, но и олимпийский тоже не плох.
— Орел.
— Решка.
— Швыряйте.
Степаняк— Енисейский подбрасывает рубль, но тот скатывается по столу на пол.
— Перебросить?
— Не надо.
— Вам первому.
— Прокрутите барабан. Не глядя.
Степаняк— Енисейский проводит ладонью по барабану и передает наган мне.
Я взвожу курок, приставляю дуло к виску и нажимаю. В моем шарике раздается звонкий щелчок, но небо не падает. Кладу наган на «Человечество и прогресс».
— Значит, если патрон находится в седьмой, как вы говорите, каморе…
— Тогда повезет обоим.
— Полшанса против трех остаться в живых, — подсчитывает Степаняк-Енисейский. — Жестоко.
Он приставляет наган к виску и нажимает на курок.
Он хорошо держится, лицо спокойно.
Моя очередь.
Шансов мало. Интересно, боюсь я или не боюсь проткнуть свой воздушный шарик? Снесет ведь череп, и мозги по стенке…
Нажимаю.
Пустой щелчок.
Я слышу свой голос:
— Ладно, достаточно, черт с вами. Глупо все это.
— Нет, почему же «черт со мной»? — с достоинством отвечает Степаняк-Енисейский. — Я свой выстрел сделаю, и тогда прекратим, если хотите.
Он целит себе в лоб.
Я зажмуриваю правый глаз.
Щелчок.
— Вы удовлетворены?
— Да. Прекратили.
— Значит, ничья, — улыбается он. — На вас лица нет. Вот что значит воображение! Вы так побледнели, будто наган в самом деле заряжен.
Так вот почему он не боится! Он же нюх потерял, он думает, что я с ним шутки шучу!
Я хватаю наган и щелкаю в потолок пятый, свой выстрел.
Осечка.
Я взвожу и нажимаю курок в шестой раз…
43
Сила отдачи рвет наган из пальцев, выворачивая запястье. Свет гаснет, люстра прострелена, пуля рикошетирует от бетонного перекрытия, разбивает бутылку коньяка и вонзается в стол между мной и оглушенным профессором. На выстрел сбегается вся гостиница, но переполох уже позади. Наган конфискован полтавским сержантом, а Степаняка-Енисейского с признаками инфаркта утащили санитары, и теперь Леонард Христианович на «скорой помощи» поведет борьбу за его жизнь. Профессор думал, что наган пустой и что я с ним шутки шучу в условиях демократии.
Мои склерозные затвердевшие шарики после выпитой водки размягчились, и я сплю, уложив забинтованную руку поверх одеяла. В номере приятно пахнет пороховой гарью с примесью коньяка и с отзвуком копченой колбасы. Татьяна подтерла норковой шубкой лужу армянского коньяка и, решив, что уж до утра я успокоился, увела марсианина в свой номер.
Все правильно, где же ему еще спать?
Мне тепло, хорошо. Затмение Марса давно закончилось, и звезды глядят в открытую форточку сотнями глаз. Я чувствую ЕГО присутствие. Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, и если после ЕГО посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение. Сейчас проверим. ЕМУ там холодно за окном. Я вызываю ЕГО. Это делается просто, безо всякой тарелочки — надо ЕГО почувствовать, открыть форточку и сказать:
— Заходи.
Жду.
На форточку, хлопая крыльями, усаживается худая ворона. Одним глазом она настороженно поглядывает на меня, другим — на серебряный олимпийский рубль под столом. Обычная, серая с черным, февральская ворона.
— Заходи, не стесняйся, — приглашаю я.
Ворона, примерившись и шевельнув занавеской, спрыгивает с форточки на подоконник, с подоконника — на пол и, царапая коготками паркет, шагает под стол. Там она долго шебуршится, клюет олимпийский рубль, пыхтит и наконец выбирается из-под стола, превратившись в этакую фигуру без лица, с позолоченными усами, в черной хламиде до пят и с пустыми рукавами.
— Що ж вы робите? — говорит эта фигура голосом полтавского сержанта.
— Стриляете серед ночи в готели! Негайно виддайте зброю! Ну що ж це таке! Люды сплять!
Фигура запускает правый рукав за спину и начинает отстегивать с лопаток какие-то серые гусиные крылышки.
Я сказал, что у фигуры нет лица? Я ошибся. Ее лицо каким-то странным образом напоминает мне лица разных виденных мною людей; к тому же фигура говорит их голосами.
— Кто ж так стреляет?! — сердито спрашивает фигура голосом швейцара Нафталиныча и раскладывает гусиные крылышки на едва теплой отопительной батарее. Потом принюхивается и произносит трагическим шепотом:
— И коньяк разбили! Армянский! Кто ж так стреляет? Ты мне всю программу испортил! Шестой выстрел кому предназначался? Профессору. А ты пошел на попятную, и теперь у него инфаркт… Всего-навсего. Что я теперь ЕМУ скажу? Чем отрапортую?
Я хочу пошевелиться, но фигура предупреждает голосом президента:
— Ты спи, спи, молчи. Думай, что спишь. Значит, ты чистеньким хотел остаться? Всю жизнь руки мыл, а профессор за тебя отдувался? И брал, и давал, и врал, и вообще тебя уравновешивал. Зло равно добру. Добро равно злу. Понял? Если ты чистенький, то кто-то непременно должен быть настолько же грязненьким. Иначе без равновесия поезда сойдут с рельсов, планеты — с орбит, люди — с ума, а физические постоянные превратятся в постоянно-переменные, а это конец. Что же я теперь ему скажу? — с досадой повторяет фигура голосом Михаила Федотовича Чернолуцкого. — Понимаешь ли, ОН там у нас журнал издавать надумал — вроде твоего, но с противоположным направлением, для равновесия. Простой, кондовый такой журнал, без затей. Даже сам придумал название: «АНУКА И ЖИСТЬ». А главным редактором этой самой «Ануки» решил назначить Степаняка-Енисейского, — спешит доложить голос Оли Белкина. — А ты все испортил!
Фигура опять принюхивается и объявляет дроздовским баритоном:
— Да ты, брат, напился!
Фигура усаживается в кресло, щелчками подкидывает олимпийский рубль и размышляет на все голоса:
— Что же делать? Профессор сейчас в реанимации, но этот вариант с инфарктом ЕМУ не подходит. Профессор ему нужен с выстрелом в висок, и чтобы мозги по стенке. Иначе, «Ануки» не получится. Кого же теперь предложить ЕМУ в главные редакторы?… Задачка.
— Может быть я подойду для этой вашей «Ануки»? — несмело предлагаю я свою кандидатуру.
— Тебе что, жить надоело? — с интересом спрашивает фигура. — Не отвечай, я подумаю. Ты спи, спи.
Монета мерно взлетает, помахивая серебряными ребрышками, и опускается, взлетает и опускается, а за стеной стонут и возятся марсианин с Татьяной. Они так долго друг друга ждали, что забыли про звукоизоляцию.
— Дело молодое, — ухмыляясь, комментирует фигура. — Им еще всю жизнь жить, а ты куда спешишь? В общем, если жить тебе надоело, могу твоему горю помочь. Могу замолвить за тебя словечко. ОН тебе может жизненный срок скостить, ЕМУ хороший главный редактор позарез нужен.
— А срок-то большой?
— Со счету собьешься и жить устанешь.
— Что ж… Я, пожалуй… Но с одним условием.
— ЕМУ условий никто не ставит. Не произноси этого слова. Лучше скажи так: «с одним последним желанием». Он это любит — желания. Понял? Давай свое желание. Но чтоб без нарушения равновесия и мировой гармонии.
— Хочу после смерти воскреснуть еще на один день.
— Вполне скромное желание, — размышляет фигура. — Все в ЕГО силах, но уточни — зачем?
— Хочу ровно через год в этот день вернуться и взглянуть: что стало с журналом?
— За журнал беспокоишься? За дальнейшее развитие фундаментальной науки? За общественное болеешь? ЕМУ это не понравится. Не поймет. За себя, за себя проси. А за журнал не беспокойся, мы его там выписываем.
— Хочу ровно через год в этот день появиться живым на годовщине собственной смерти. И получить от этого удовольствие.
— О! — восклицает фигура. — Это уже кое-что! На день ожить, и всех насмерть перепугать! С таким последним желанием можно входить для доклада.
Фигура подходит к отопительной батарее, ощупывает гусиные крылышки и говорит голосом Дроздова:
— Не высохли… Ты не знаешь, где тут ночью можно водку достать?
— У обходчика на переезде.
— Понял, спасибо. Кстати, я этот рубль себе заберу, не возражаешь?
Все равно на полу валяется. Но ты ЕМУ об рубле не говори, у НЕГО с этим строго. Ну, мне пора. Ты спи, а я сейчас с НИМ посоветуюсь и вернусь. Я недолго.
Фигура устремляется к форточке.
— Крылья забыл! — кричу я вдогонку.
— Пусть сушатся. Это так… бутафория, — отвечает фигура, выдуваясь в форточку.
Лежу, жду…
Фигура возвращается с бутылкой водки подмышкой.
— Поздравляю! Можно. Разрешил. Вышла тебе амнистия. Прежний твой жизненный срок ОН зачеркнул и самолично вписал новую судьбу. Готовься. Сейчас я заправлюсь и отправимся. Все произойдет безболезненно, не бойся.
— А ОН свое слово сдержит? — спрашиваю я.
— У НЕГО без обману.
— Хотелось бы договор подписать.
— У НЕГО без бумажек. Это тебе не издательства, — фигура пытается содрать с бутылки «белую головку».
— А если ОН слово не сдержит?
Фигура ухмыляется и вышибает «белую головку» ударом пустого рукава.
— Ну, предположим, теоретически.
— Если не сдержит… — задумывается фигура и маленьким глоточком пробует водку. — Если не сдержит, тогда ОН потеряет право на твою эту самую…
— Душу?
— Это слово не произносим, — фигура одним громадным глотком засасывает всю водку и грустно говорит дроздовским голосом: — Что-то во мне заело… Обходчик, подлец, за водку четвертной требует, а я ему серебряный рубль сую. Он на меня посмотрел, понял, закричал, побежал, водку в сугроб выбросил… Я подобрал. Так вот. Пойдем, что ли?
— Куда пойдем? — усмехаюсь я. — Вот я ЕГО и надул. Он своего обещания никак не выполнит.
— Это почему?
— Ровно через год в этот день ОН меня воскресить не сможет.
— Как так?! — удивляется фигура, а я показываю на листок от 29 февраля.
— Уел!!! — хохочет фигура голосом моего учителя академика Эн. -
Уел!!! Ой, не могу! Обвел вокруг пальца!
От слез с его усов слезает позолота.
— Ты не смотри, что я смеюсь. Тут не до смеха. Мне смешно, но я на тебя сердит. ОН нам за это знаешь какой фитиль может вставить? Ты как мальчишка себя ведешь. С тобой серьезно, а ты позволяешь себе какой-то базар-вокзал! Я тебе помочь хотел, думал, что тебе жить надоело, а ты… жизнелюб, оказывается? Уел! Обманул! Кого? САМОГО! ОН тебя уважает, а ты? Несолидно. ОН узнает и плюнет. Тьфу! Чего же ты хочешь, спросит ОН. Хочешь жить? Живи. Но не обманывай! Как Чехов сказал: дави в себе швейцара! Стыдно мне за тебя. Боюсь, я ЕМУ доложу, и бросит ОН тебя на произвол судьбы без всякой программы.
— У НЕГО и такая графа есть? — удивляюсь я.
— Есть, — подтверждает фигура и впервые глядит на меня сотнями глаз. Если все эти глаза начнут плакать, наступит всемирный потоп. — Есть у НЕГО такая графа: бросить на произвол судьбы.
— Как будет, так и будет? — уточняю я.
— Так и будет.
— И чтоб никто за мной не ходил.
— Не будут ходить.
— А моя душа?
— Вернется, — отвечает Ангел Смерти.
Татьяна с марсианином затихли и спят. Утром у них начинается Большая Игра.
— Понял я, чего ты хочешь. Я ЕМУ сейчас доложу. Думаю, ОН согласится. Будь здоров! Спи.
Ангел Смерти уходит в форточку, пристегивая на ходу крылья и бросая меня на произвол судьбы.
— Будь здоров! — отвечаю я и ожидаю, когда к форточке подлетит волнистый попугайчик Леша, но вдруг открывается дверь, в номер заглядывает голова мальчишки и спрашивает:
— А где космонавт?
1985 — 1988