Какую тебе птицу? Синюю? Молодец! Ты разбираешься в поэзии. Этот попугай знает волшебную фразу. Он будет твоим ангелом-хранителем и принесет тебе счастье. Его зовут Леша. Корми его, чем хочешь, он после гражданской войны все ест, особенно огурцы. Адью, босяк!
И я ушел с Привоза без картофеля, зато с собственным ангелом-хранителем. Адью так адью.
Волшебную фразу я услышал от Леши в тот же день, когда вернулся домой и угостил его огурцом — в доме, кроме огурцов ничего не было. Леша клюнул огурец, закрыл от удовольствия глаза и одобрительно произнес:
— По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду.
— Это и есть твоя волшебная фраза? — хмуро спросил попугая мой отец Василий Афанасьевич Невеселов.
Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал.
— Меняла! — презрительно сказал мне отец. — Его же кормить надо!
Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с оленями, а Леша виновато посоветовал:
— Контрабанду!
— Где я тебе возьму контрабанду? — вздохнул отец.
Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных фокусов — он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором, цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь одну фразу. Зато какую! Это всем фразам фраза.
Когда я стоял перед выбором: остаться в Одессе или удрать в Москву, мой ангел-хранитель одобрительно советовал:
— По рыбам, по звездам.
И я, похоронив отца, успел уехать до начала известной одесской вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили и, чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. «Его нет», — ответили соседи. «На нет и суда нет», — решили приходившие.
— Жениться? — спрашивал я.
— Проносит шаланду, — подмигивал Леша, и я не женился.
Принять предложение опального академика Эн и уйти, как партизан, в лес? Уехать в Ленинград на Новый год? Плюнуть на все и закатиться с японочкой на Чукотку? Начать новый журнал? Мой ангел-хранитель был в курсе всех моих дел.
Он сидел у меня на плече, когда произошла авария. Мы с ним получили одинаковую дозу. Его друзья-воробьи после взрыва разучились прыгать и все передохли, но Леше все было нипочем, хотя он тоже долго болел — из голубого сделался ярко-синим и стал шепелявить. Он садился на подоконник, стучал клювом в окно реанимационного отделения и произносил волшебную фразу:
— По рыбам, по жвеждам проношит шаланду, три грека в Одешу вежут контрабанду.
Потом он лежал со мной в клинике и восемнадцать раз улетал на похороны моих сотрудников. Потом воспитывал Татьяну. Потом состарился, но жил еще очень долго.
Как он жил, как он жил!
Он ни за что не хотел умирать, тянул из последних сил и перевыполнил норму, отпущенную природой волнистым попугайчикам, раз в пять или шесть. В конце жизни он ослеп, сдурел, из синего сделался желтым, потом белым; облысел, хвост облез, потом выпали все перышки, и Леша превратился в голенького пульсирующего цыпленочка. Голоса зверей он позабыл, волшебную фразу не произносил, а когда чувствовал присутствие посторонних (в особенности врачей), от злости стрелял в них из нагана, выпуская ровно семь пуль: «Трах-тах-тах-тахтах-тах-тах…»
В те дни, когда я пробивал «Науку и мысль», Леша сидел в блюдечке с рассолом, ел огурец и умер после того, как я прочитал ему разрешение Госкомиздата, одобрительно прошептав на прощанье:
— В Одешу…
И, шепелявя, отправился в последний путь по рыбам, по звездам… надеюсь, обратно в Одессу, к своему прежнему хозяину Птицелову.
Пост сдал.
Кто теперь вместо Леши охраняет мою душу?
Похоже, одна из тех худых ворон, которые живут на проспекте имени академика Эн. Одна из этих дьявольских птиц только делает вид, что клюет что-то на льду около моего дома, а сама присматривает за мной одним глазом. Вороны живут долго; возможно, именно эта ворона так же смотрела на князя, предположим, Игоря…
Пост сдал, пост принял.
С тех пор меня преследуют медики. Татьяна гонит их в дверь, они лезут на балкон. Они давно замучили Владика и чету Чернолуцких, но телекинез, телепатия и ясновидение их уже не интересуют. Им нужен Я. Нехитрая логика случайного эксперимента с Лешей подсказывает им, что… вот именно. Они сравнивают меня с попугаем и, по аналогии умножая 75 (средний человеческий возраст) на 6 (Лешино перевыполнение природной программы), получают 450 лет моей предполагаемой жизнедеятельности.
Глупцы. Они думают, что мой организм зациклился на долголетие. Они собираются еще 350 лет наблюдать за тем, как я буду слепнуть, дуреть, желтеть и превращаться в какую-нибудь дрожащую тварь, в какого-нибудь дреопитека с красными свисающими ягодицами. Они думают, что у меня, возможно, вырастет хвостик. Иметь дело с любыми врачами — безумие, и я доверяю щупать себя только прекрасной Чио-Чио-сан с острова Хонсю, мутантке из Нагасаки в третьем колене, когда она иногда приезжает в Кузьминки. Она не корчит из себя врача, а просто ведет скрупулезное досье на всех живых и мертвых на Земле, кого когда-нибудь шарахнуло радиацией по генам. Она одна знает, что я не простой смертный.
А кто сказал, что я простой смертный? Я, который обманул самого… Пардон, я, который пытается обмануть САМОГО и делает это пока успешно.
Но об этом — молчок!
Так что Леонард Христианович зря старается — до моей души ему все равно не добраться. Он так хорошо загипнотизировал меня, что я не могу пошевелить пальцем, зато вижу сквозь стены, читаю его мысли и, вообще, знаю все, что происходит вокруг — а он вместо моей души видит сплошное засвеченное пятно. Так я согласен лечиться. Так я даже люблю лечиться — когда вижу врача насквозь.
О чем же думает Леонард Христианович?
Он мечтает быть рядом со мной в мою последнюю минуту, наблюдать за последним вздохом. Чтобы я с умоляющей надеждой смотрел на него, а он, показывая на меня пальцем, сказал бы громко, чтобы все услышали:
— По вине этого человека много лет назад было закрыто и продано за границу целое фундаментальное направление в отечественной биологии!
— Как продано?! — ужаснулись бы все присутствующие этому политическому обвинению.
— За японский сервиз и зонтик! — ответил бы Гланц, имея в виду мою связь с японочкой.
— Это правда?! — спросили бы меня. — Покайтесь перед смертью, Юрий Васильевич!
— Во я вам буду каяться! — прошептал бы я, не в силах скрутить пальцами соответствующую фигуру.
И тогда Леонард Христианович вышел бы на бетонный пустырь, задрал бы палец в небо параллельно трубе треснувшего кузьминкинского реактора и выдал бы мне посмертную характеристику:
— Этот человек навредил в биологии больше, чем сам академик Эл!
И чтобы с этой характеристикой дьяволы, похожие на двух санитаров, потащили меня к своему Хозяину…
Но в последний момент Гланц сжалится, вылечит меня наложением рук, а я, поднявшись со смертного одра, с благодарностью произнесу:
— Приношу вам свои извинения, Леонард Христианович! Спасая меня от смерти, вы доказали, что я был не прав, препятствуя развитию вашего фундаментального направления. Возвращайтесь из «Скорой помощи» в большую науку и просите у меня все, что нужно для своих парапсихологических исследований: деньги, сотрудников, аппаратуру, трехкомнатную квартиру. А насчет той японочки… Я раскаиваюсь, порываю с ней всякие международные отношения и отдаюсь в руки отечественной медицины.
Но я, конечно, шучу. Леонард Христианович так не думает. Он что-то пишет за административным столом царицы Тамары. Сегодня у него богатый улов, есть кого лечить: два милиционера в шоке, Оля Белкин в нервном возбуждении, но, главное, — Я. Со мной Гланц автоматически становится Героем минздрава. Пусть пишет побольше, а я пока проведу рекогносцировку неприятеля. Санитары собирают чемоданы и мечтают хотя бы одним глазком взглянуть на «Звездные войны». Они пока не представляют опасности. Космонавт и Андрей Иванович уединились наверху в баре, попивают припасенное для благотворителей бесплатное пиво и рассуждают о том, что пора бы запустить в космос токарный станок. Эти опасны, но они далеко. Татьяна с царицей Тамарой курят в вестибюле. У них там очередной заговор.
Толпа мотоциклистов давно запущена в зал. Перед ними выступает известный писатель-фантаст, кинокритик и доктор медицины Степаняк-Енисейский, член добровольных обществ защиты детей, животных, культуры и прочая, и прочая. Решено, что сегодня благотворительный вечер состоится в усеченном виде: покажут четыре серии «Звездных войн» без наших ученых лекций по причине попадания благотворителей под шаровую молнию. Мотоциклистам того и надобно, но фильм все не начинается. Степаняк-Енисейский разъясняет лютикам-фантикам, как уберечься от растлевающего влияния американской кинопродукции. (Надо полагать, при просмотре натянуть на голову отечественные предохранители). Лютики пока снисходительно слушают. Его фамилия им знакома и, хотя зубы он им не лечил, зато они не читали его трилогию.
Но это — пока. Скоро Степаняк-Енисейский им надоест, и они начнут разносить зал.
За окнами уже темно, но луна еще не вышла из-за угла. Наверно, пока я здесь спал, прошел целый мертвый час, а два мертвых часа днем — это гарантированная бессонница до утра.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает Леонард Христианович, не отрываясь от бумаг.
— Ничего, полегчало. Помолодел.
— Странно, как это вы поддались гипнозу? Что вы на меня так смотрите?
Читать его мысли несложно, но, если Гланц в самом деле читает мои, то пусть позовет сюда ученую царицу этого дома. Я ей должен кое-что сказать…
Не зовет. Сидит, пишет.
Где же его хваленое ясновидение? Он даже не предвидит, что произойдет через десять минут.
Леонард Христианович моложав, хотя ему под пятьдесят. На дьявола не похож… Куда ему! Это его послевоенное поколение ударилось в фантастику и падало ночью с голубятен, наблюдая первый искусственный спутник Земли. Это странное, задумчивое, молчащее, наблюдающее поколение, уставшее от обещаний и вранья. Следующие уже горлохваты, вроде Дроздова и Белкина. А у Леонарда Христиановича на лице застыло тихое обиженное недоумение: как же так — дельфины так и не заговорили, Тунгусский метеорит не нашли, снежного человека не поймали, на Марсе яблони не зацвели, летающие тарелки перед домом не сели… А так хотелось!
В общем, Леонард Христианович у нас «неудачник». Однажды это слово было произнесено с высокой трибуны в том смысле, что при развитом социализме могут существовать отдельные неудачники. Слова, сказанные на таком уровне, поднимаются до философских категорий, но термин «неудачник» нам так и не потрудились объяснить. Сочинять же новые слова я не умею, а объяснять старые — последнее дело. Неудачник — и все. Существуют так существуют. Леонард Христианович один из них. Ему самую малость не хватило чувства юмора, чтобы его душа смогла совершить качественный скачок, выйти из детства и эволюционировать в хомо сапиенса сапиенса — тогда у него в жизни все получилось бы, а детские мечты остались бы мечтами. Он не вышел из детства и продолжает галлюцинировать на ходу, потому что дети не умеют смеяться над собой. Самоирония, как зуб мудрости, проявляется к годам восемнадцати как защитная оболочка души от суровых условий существования. А если не появится — беда!
Беда! В Бога они не верят, потому что в детстве им сказали, что Бога нет, но их сжигает такое желание «наукообъяснимых» чудес, что все они какие-то не в себе… Нет, нет, они талантливы, учены, работоспособны и вообще хорошие ребята, но, черт их знает, им вынь да положь снежного человека или внеземного пришельца. Если сказать таким людям, что над Тунгуской взорвался внеземной космический корабль, то они задумаются на всю жизнь и у них произойдет несварение мозгов.
В них дьявол сидит и толкает на благоглупости. Возможно, наиболее сумасшедшим из них все же следует выделять трехкомнатные лаборатории?
Пока я разглядываю Леонарда Христиановича, Татьяна с царицей Тамарой закурили по второй сигаретке и оживленно беседуют. На сцене у Степаняка-Енисейского продолжается словесный понос. Если бы я выступал перед мотоциклистами (а их надо воспитывать, иначе всем нам — кранты!), то сказал бы им так:
«Ребята, следите за регламентом и оборвите меня двупалым свистом, в бабушку и в Бога душу мать, если я не уложусь в пять минут. Вообще, обрывайте говорунов. Пять минут им на выступление, а потом — в шею! Никому не давайте себя обманывать, не давайте вешать лапшу на уши и заговаривать себе зубы, потому что зубы потом болят еще больше. Теперь самое главное: знаете ли вы, что человек отличается от животного чувством юмора? Духовно эволюция работает именно в этом направлении. Вот все, что я хотел вам сказать. Это важно. Подумайте над этим. Сколько времени прошло? Ровно одна минута. Я уложился в регламент. Спасибо за внимание».
Они мне аплодировали бы.
Интересно, о чем могут говорить между собой эти пепельницы? Знакомы они давно, но только сейчас нашли общий язык… Ох, этот альянс меня настораживает!
Мой голубой воздушный шарик бросает наблюдение за Леонардом Христиановичем и улетает в вестибюль подслушивать… Понятно. Они говорят о женихах.
— Ты когда замуж выйдешь, старая вешалка? — вопрошает Татьяна. — Пора о душе подумать.
— Наверно, осенью, — вздыхает царица Тамара. — Мужика уже приглядела, но его надо брать. Лень. Лето еще погуляю. А ты?
— Завтра.
— Шутишь?
— Нет. Обещала деду.
— Блеск! В первый раз в первый загс! Кто же этот несчастный? Дроздов?
— Импотент, спился, — отмахивается Татьяна.
— Бедняжка… Никогда бы не подумала. Кто же?
— Еще не знаю. Давай решать.
— Где? Здесь?
— Да. Сейчас.
— Шутишь! — восхищается царица Тамара.
— Не шучу. Кого посоветуешь?
— Выходи за токаря Тронько Андрея Ивановича. Ничего мужик. К нему в ЦК прислушиваются.
— Сама за гегемона выходи. Он с тебя стружку снимет.
— Это точно, — вздыхает царица.
— Владислав Николаевич меня десять лет добивается, — раздумчиво произносит Татьяна.
— Нет! Не нужен тебе бессмертник, у тебя дед есть. Владика оставь мне. Владик мой, но он еще ничего не знает. К осени его окручу. Буду не блядью, а женой академика.
— Я тебе помогу! — загорается Татьяна. — Он меня слушается.
— Сама справлюсь, только не мешай.
«Ага, — думаю. — Значит, Владик уже пристроен».
— Есть! — вскрикивает царица Тамара. — Нашла тебе жениха! Выходи, Танюха, за марсианина!
— За какого марсианина? — не понимает Татьяна, хотя я сразу понял.
— За Космонавта! Разведенный он. Да нет, с этим делом у него все в порядке, а с женой он разошелся еще до Марса, но развод не оформил, потому что для Марса нужна чистая анкета. А с Марса вернулся весь из себя задумчивый… Его надо развеселить. Ну, задумался парень, бывает. Расшевелить надо. Первый жених в стране! Все точно известно. Без квартиры, неустроен, жрет в столовках, ездит в автобусах… Все бабы перед ним в штабелях, а ты? Бери его к деду, будет у вас жить. Я бы сама за него, но это не мой размер. Не мое. Сделаем так… Ты его завтра в Гагры! Я тебе даю на прокат свой французский купальник — не купальник, а два шнурка, из него все вылазит. Выйдешь на пляж, он вмиг про Марс забудет!
— Какой пляж зимой?
— Да, верно… зима. Делаем так… Блеск! Ты его в Домбай на горные лыжи! Солнце, снег, а ты на лыжах в моем купальнике! Катишь, значит, с горы, он за тобой. Ты падаешь в снег…
— Какой Домбай… Бред все это.
— Да. Бред. Значит, так… Тронько на завтра заказал парную. Они с Космонавтом собрались париться. С пивом. Делаем блеск и нищету куртизанок! Все просто, и ни один мужик не выдержит. Делаем так… Я им спутаю время. Топим баньку. Я топлю, ты готовишься. Приезжает Космонавт в охотничий домик, а ты его встречаешь с веником, с пивом и в моем купальнике. Он, конечно, обалдевает, а ты объясняешь, что у нас в Кузьминках все, как в Европах. И паришь его. А потом он тебя… — следует неприличный жест. — И все.
— А Тронько куда деть? — обалдевает Татьяна. — Потом и Тронько приедет. Его тоже парить?
— Это моя забота. Андрея Иваныча я беру на себя. Ты отдаешь мне купальник, приезжает Андрей Иваныч, я его парю, а он снимает с меня стружку. Тут и думать нечего. Решили! Идем!
Татьяна с царицей гасят окурки и входят в кабинет. Успеваю заметить, что Леонард Христианович по уши в царицу влюблен и жутко рефлексирует в ее присутствии — члены отнимаются и на лице пятна. Представляю, что может делать с мужиками одна такая красивая стерва в небольшом академическом городке. И еще как делает! Две стервы здесь не уживутся. Две стервы на один городок — это стихийное бедствие, как два встречных циклона, создающие ураган. Пусть одна живет в Кузьминках, а другая в Печенежках — тогда полный порядок. Ишь, что задумали: окрутить марсианина!
— Тебе плохо, дед? — настороженно спрашивает Татьяна.
— Нет, мне хорошо. Как после парной.
Татьяна чувствует, что я каким-то образом подслушал их разговор. «Откуда ты все знаешь, дед?» — любит спрашивать она. «От верблюда», — люблю отвечать я.
Сейчас я сделаю доброе дело и покажу им эту царицу как она есть, во всей красе и в обнаженном виде.
— Мадам, — говорю я. — Извините, что я разлегся в трусах в вашем кабинете.
— Ничего, Юрий Васильевич, милости просим! Я здесь и не такие трусы видывала, — смеется царица Тамара.
Сейчас ты у меня заплачешь.
— Мадам, — продолжаю я. — Мне отсюда не видно… Это чей портрет после Мичурина висит?
— Где? Да это же ваш портрет, Юрий Васильевич.
— Да? Похож. А за мной кто?
— Где?… Не знаю…
— А вы прочитайте, прочитайте… там буквами написано.
— Академик Эл, — читает царица Тамара. — Трифон Дормидонтович Эл.
— Вот теперь узнаЮ, узнаЮ… Давно не виделись. Эти портреты здесь всегда висят… в таком составе?
Царица смущается.
— Со вчерашнего дня, — хмуро объясняет Леонард Христианович, поняв, куда я гну. — Всегда висел портрет Ломоносова, а вчера к вашему приезду вытащили из подвала старые и весь день бетон долбили.
— За что же мне такая честь, мадам? — удивляюсь я. — Висеть рядом с Трифоном Дормидонтовичем я недостоин. Даже на виселице. Это великий человек… Не слышали? Вас еще на свете не было, когда он одним махом прихлопнул целое фундаментальное направление в биологии. Гонялся за мухами, а вместе с ними ненароком прихлопнул новые породы скота и хлеба. Ненароком! Ну, не великан ли? Гегемон! Слыхали про таких мушек-дрозофил? Поэты в те времена их критиковали. А вы и не знаете, милая! И «Белые одежды» не читали? Санкта симплицитас… То есть, святая простота, по-латыни. А еще администратор Дома ученых… Это чей Дом ученых?! — вдруг начинаю кричать я. — Мой! Я лично в него первый кирпич заложил! Я! Лично! А зачем? Чтобы здесь висел портрет этого хмыря… которого я должен был этим первым кирпичом еще тогда… когда… Снять!!! — захлебываясь, ору я.
— Всех снять к чертовой матери и меня тоже! Оставить одного Ломоносова!
Царица Тамара начинает громко рыдать и выбегает из кабинета. Татьяна — за ней, сердито на меня зыркнув. Перепуганные санитары лезут на стену, снимают портрет академика Эл и поворачивают Трифона Дормидонтовича лицом к стене, чтобы я его не видел.
Справедливость восстановлена. Леонард Христианович улыбается — рот до ушей и пятна сошли. Вот так с ними надо — в бараний рог!
Но чу! Мотоциклистам наконец-то надоел Степаняк-Енисейский. Они свистят и гонят его со сцены. Из зала доносится его последнее слово…
— Бесноватые! — выкрикивает он в зал. — Орда ханская! Русского языка не понимают!
— Катись! Надоел! Сапожник! С поля! На мыло! — ревут мотоциклисты. — Даешь «Звездные войны»!
Молодцы, по-моему. Но очень уж долго терпели.
«Звездные войны» начинаются.
Ну— с, напугав бедную женщину, начинаю одеваться и прикидываю
расстановку сил. Все рассыпались по Кузьминкам кто куда… Дроздов, Ашот и
Белкин закусывают в гостинице и расчерчивают пульку на оборотной стороне акта ревизии. Кто-то из наших смотрит «Звездные войны». Татьяна с заплаканной царицей отправились в бар за сигаретами, обнаружили там Космонавта с Тронько и, забыв обо мне, вертят перед ними хвостами. А Леонард Христианович отпустил санитаров в кино и решил подежурить здесь. Если будут вызовы, ему позвонят.
Так. Чувствую, что с меня временно снято наблюдение. Обо мне забыли.
Этим грех не воспользоваться. Накину пиджак, пальто оставлю, и никто не подумает, что я вышел на улицу. Меня там ждут. Я с утра не могу остаться в одиночестве, чтобы ОН смог подойти и заговорить.
— Пойду отолью, — объявляю я и накидываю пиджак. Что может быть естественней этой потребности?
Мои намерения не вызывают подозрений. Я выхожу в вестибюль, но вспоминаю, что оставил наган в кармане пальто, возвращаюсь, перекладываю наган в пиджак и опять выхожу. Мне везет: швейцар покинул свой боевой пост, закрыл дверь на крюк и торчит в кинозале, отравляя одеколонным дыханием и без того спертый воздух. Я откидываю кочергу и выхожу на мороз.
Я свободен!
Полированный мрамор на ступенях Дома ученых обледенел. Свободен-то свободен, но так недолго ноги поломать… Вокруг ни души — одни мотоциклы, «ЗИМ» и «Скорая помощь». Садись и езжай куда хочешь. Но ехать никуда не надо. ОН меня здесь найдет. Пусть ищет, а я пока буду глядеть на Марс. Как там записано в календарном листке? Марс виден в юго-восточной части неба в созвездии Весов как звезда нулевой величины. В " часа 12 минут Луна на короткое время закроет своим диском планету. Это значит: затмение Марса.
Я потихоньку скольжу к «ЗИМу», тормозя тростью. Если по дороге упаду, уже не встану.
Где тут юго-восток?
Вон там, на конце трубы.
Календарный листок не соврал. Наверху разворачивается звездная свистопляска. Все очень красиво: молодая луна собирается скосить трубу тонким лезвием своего серпа, а Марс притаился по ту сторону трубы и молчит, выжидает. Черные небеса напоминают турецкий флаг. Если не упаду — увижу затмение Марса. Все трое какие-то ржавые, настороженные… и Луна, и труба, и Марс. Это, наверно, оттого, что на каждого из них уже ступала нога человека. На них уже наступили. Впечатление такое, что они нас боятся и не хотят иметь с нами никаких дел. Потому что у них там гармония, и все в порядке, и не существует чувства таинственного одиночества — особенно в такие вот черные ночи с мерцающими звездами. Недаром волки воют на Луну… они думают, что со дна этой прорвы на них кто-то смотрит, и проявляют таким образом свой волчий религиозный инстинкт. Молятся, значит.
Подъезжаю на подметках к «ЗИМу» и дергаю дверцу.
Закрыто.
Теперь я понимаю того невеселого людоеда-неандертальца, который первым совершил качественный скачок по превращению в хомо сапиенса сапиенса. Дело было так: пятьдесят тысяч лет назад в такую же морозную ночь он вышел по нужде из своей ледниковой пещеры, посмотрел в небо и почувствовал на себе внимательный взгляд. Его посетило чувство космического неодиночества… Он чертыхнулся и придумал дьявола. А потом уже пошло-поехало — боги, гробницы, ученые.
Вот и я чувствую, что на меня кто-то смотрит…
Опять меня пасут.
Кто же?
У «ЗИМа» стоит черная фигура и смотрит на меня в упор.
ОН?
— Юрий Васильевич… — говорит фигура, приближаясь ко мне.
Не ОН. Дьяволы не носят смушковых пирожков. Это Степаняк-Енисейский подстерегает меня. Он-таки дождался своего часа.
— Я вам не Юрий Васильевич! — обрываю я Степаняка и сильнее дергаю дверцу. Заперта. — Откуда вы взяли, что я какой-то там Юрий Васильевич? Идите, дедушка, своей дорогой. Я вас не знаю, мы не представлены. Зачем вы весь день за мной ходите?
— Разрешите одну фразу сказать! — вдруг взвизгивает
Степаняк— Енисейский и валится передо мной на колени.
— Старый дурак, — опасливо бормочу я, перехожу к другой дверце и дергаю. Заперта.
— Да, дурак! — с восторгом соглашается Степаняк-Енисейский и ползет за мной по льду. — Разрешите одну фразу!
— Хоть десять, ничего не изменится. Статья подписана и отправлена в печать.
Я начинаю огибать «ЗИМ», чтобы подергать третью дверцу. Степаняк-Енисейский ползет за мной и азартно вскрикивает:
— Нет! Статья еще не отправлена и не подписана. Вот она! — он вытаскивает из недр тулупа свернутые в трубку листки. — Это настоящая статья, не черновик. Давно готова, не сомневайтесь! Одно прошу: немедленно подпишите и отправьте ее в печать!
— А что, занятно… — наконец удивляюсь я. — Откуда она у вас?
— Я ее неделю назад у Дроздова в карты выиграл! Для того, чтобы отдать ее вам!
Я разворачиваю свиток и читаю заглавие…
«Зубная боль Степаняка-Енисейского»… Фамилия полностью…
— ТАк мне, подлецу, и надо! — причитает Степаняк-Енисейский. Сейчас начнет лбом об лед поклоны бить. — Поступите со мной, как душа велит! Так и надо! Я это чистосердечно…
— Зачем это вам? Раскаялись, что ли?
— Вот именно! Раскаяние! Покаяние! Каюсь! Во всех грехах, как перед Богом!
И я ушел с Привоза без картофеля, зато с собственным ангелом-хранителем. Адью так адью.
Волшебную фразу я услышал от Леши в тот же день, когда вернулся домой и угостил его огурцом — в доме, кроме огурцов ничего не было. Леша клюнул огурец, закрыл от удовольствия глаза и одобрительно произнес:
— По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду.
— Это и есть твоя волшебная фраза? — хмуро спросил попугая мой отец Василий Афанасьевич Невеселов.
Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал.
— Меняла! — презрительно сказал мне отец. — Его же кормить надо!
Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с оленями, а Леша виновато посоветовал:
— Контрабанду!
— Где я тебе возьму контрабанду? — вздохнул отец.
Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных фокусов — он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором, цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь одну фразу. Зато какую! Это всем фразам фраза.
Когда я стоял перед выбором: остаться в Одессе или удрать в Москву, мой ангел-хранитель одобрительно советовал:
— По рыбам, по звездам.
И я, похоронив отца, успел уехать до начала известной одесской вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили и, чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. «Его нет», — ответили соседи. «На нет и суда нет», — решили приходившие.
— Жениться? — спрашивал я.
— Проносит шаланду, — подмигивал Леша, и я не женился.
Принять предложение опального академика Эн и уйти, как партизан, в лес? Уехать в Ленинград на Новый год? Плюнуть на все и закатиться с японочкой на Чукотку? Начать новый журнал? Мой ангел-хранитель был в курсе всех моих дел.
Он сидел у меня на плече, когда произошла авария. Мы с ним получили одинаковую дозу. Его друзья-воробьи после взрыва разучились прыгать и все передохли, но Леше все было нипочем, хотя он тоже долго болел — из голубого сделался ярко-синим и стал шепелявить. Он садился на подоконник, стучал клювом в окно реанимационного отделения и произносил волшебную фразу:
— По рыбам, по жвеждам проношит шаланду, три грека в Одешу вежут контрабанду.
Потом он лежал со мной в клинике и восемнадцать раз улетал на похороны моих сотрудников. Потом воспитывал Татьяну. Потом состарился, но жил еще очень долго.
Как он жил, как он жил!
Он ни за что не хотел умирать, тянул из последних сил и перевыполнил норму, отпущенную природой волнистым попугайчикам, раз в пять или шесть. В конце жизни он ослеп, сдурел, из синего сделался желтым, потом белым; облысел, хвост облез, потом выпали все перышки, и Леша превратился в голенького пульсирующего цыпленочка. Голоса зверей он позабыл, волшебную фразу не произносил, а когда чувствовал присутствие посторонних (в особенности врачей), от злости стрелял в них из нагана, выпуская ровно семь пуль: «Трах-тах-тах-тахтах-тах-тах…»
В те дни, когда я пробивал «Науку и мысль», Леша сидел в блюдечке с рассолом, ел огурец и умер после того, как я прочитал ему разрешение Госкомиздата, одобрительно прошептав на прощанье:
— В Одешу…
И, шепелявя, отправился в последний путь по рыбам, по звездам… надеюсь, обратно в Одессу, к своему прежнему хозяину Птицелову.
Пост сдал.
Кто теперь вместо Леши охраняет мою душу?
Похоже, одна из тех худых ворон, которые живут на проспекте имени академика Эн. Одна из этих дьявольских птиц только делает вид, что клюет что-то на льду около моего дома, а сама присматривает за мной одним глазом. Вороны живут долго; возможно, именно эта ворона так же смотрела на князя, предположим, Игоря…
Пост сдал, пост принял.
29
С тех пор меня преследуют медики. Татьяна гонит их в дверь, они лезут на балкон. Они давно замучили Владика и чету Чернолуцких, но телекинез, телепатия и ясновидение их уже не интересуют. Им нужен Я. Нехитрая логика случайного эксперимента с Лешей подсказывает им, что… вот именно. Они сравнивают меня с попугаем и, по аналогии умножая 75 (средний человеческий возраст) на 6 (Лешино перевыполнение природной программы), получают 450 лет моей предполагаемой жизнедеятельности.
Глупцы. Они думают, что мой организм зациклился на долголетие. Они собираются еще 350 лет наблюдать за тем, как я буду слепнуть, дуреть, желтеть и превращаться в какую-нибудь дрожащую тварь, в какого-нибудь дреопитека с красными свисающими ягодицами. Они думают, что у меня, возможно, вырастет хвостик. Иметь дело с любыми врачами — безумие, и я доверяю щупать себя только прекрасной Чио-Чио-сан с острова Хонсю, мутантке из Нагасаки в третьем колене, когда она иногда приезжает в Кузьминки. Она не корчит из себя врача, а просто ведет скрупулезное досье на всех живых и мертвых на Земле, кого когда-нибудь шарахнуло радиацией по генам. Она одна знает, что я не простой смертный.
А кто сказал, что я простой смертный? Я, который обманул самого… Пардон, я, который пытается обмануть САМОГО и делает это пока успешно.
Но об этом — молчок!
Так что Леонард Христианович зря старается — до моей души ему все равно не добраться. Он так хорошо загипнотизировал меня, что я не могу пошевелить пальцем, зато вижу сквозь стены, читаю его мысли и, вообще, знаю все, что происходит вокруг — а он вместо моей души видит сплошное засвеченное пятно. Так я согласен лечиться. Так я даже люблю лечиться — когда вижу врача насквозь.
О чем же думает Леонард Христианович?
Он мечтает быть рядом со мной в мою последнюю минуту, наблюдать за последним вздохом. Чтобы я с умоляющей надеждой смотрел на него, а он, показывая на меня пальцем, сказал бы громко, чтобы все услышали:
— По вине этого человека много лет назад было закрыто и продано за границу целое фундаментальное направление в отечественной биологии!
— Как продано?! — ужаснулись бы все присутствующие этому политическому обвинению.
— За японский сервиз и зонтик! — ответил бы Гланц, имея в виду мою связь с японочкой.
— Это правда?! — спросили бы меня. — Покайтесь перед смертью, Юрий Васильевич!
— Во я вам буду каяться! — прошептал бы я, не в силах скрутить пальцами соответствующую фигуру.
И тогда Леонард Христианович вышел бы на бетонный пустырь, задрал бы палец в небо параллельно трубе треснувшего кузьминкинского реактора и выдал бы мне посмертную характеристику:
— Этот человек навредил в биологии больше, чем сам академик Эл!
И чтобы с этой характеристикой дьяволы, похожие на двух санитаров, потащили меня к своему Хозяину…
Но в последний момент Гланц сжалится, вылечит меня наложением рук, а я, поднявшись со смертного одра, с благодарностью произнесу:
— Приношу вам свои извинения, Леонард Христианович! Спасая меня от смерти, вы доказали, что я был не прав, препятствуя развитию вашего фундаментального направления. Возвращайтесь из «Скорой помощи» в большую науку и просите у меня все, что нужно для своих парапсихологических исследований: деньги, сотрудников, аппаратуру, трехкомнатную квартиру. А насчет той японочки… Я раскаиваюсь, порываю с ней всякие международные отношения и отдаюсь в руки отечественной медицины.
Но я, конечно, шучу. Леонард Христианович так не думает. Он что-то пишет за административным столом царицы Тамары. Сегодня у него богатый улов, есть кого лечить: два милиционера в шоке, Оля Белкин в нервном возбуждении, но, главное, — Я. Со мной Гланц автоматически становится Героем минздрава. Пусть пишет побольше, а я пока проведу рекогносцировку неприятеля. Санитары собирают чемоданы и мечтают хотя бы одним глазком взглянуть на «Звездные войны». Они пока не представляют опасности. Космонавт и Андрей Иванович уединились наверху в баре, попивают припасенное для благотворителей бесплатное пиво и рассуждают о том, что пора бы запустить в космос токарный станок. Эти опасны, но они далеко. Татьяна с царицей Тамарой курят в вестибюле. У них там очередной заговор.
Толпа мотоциклистов давно запущена в зал. Перед ними выступает известный писатель-фантаст, кинокритик и доктор медицины Степаняк-Енисейский, член добровольных обществ защиты детей, животных, культуры и прочая, и прочая. Решено, что сегодня благотворительный вечер состоится в усеченном виде: покажут четыре серии «Звездных войн» без наших ученых лекций по причине попадания благотворителей под шаровую молнию. Мотоциклистам того и надобно, но фильм все не начинается. Степаняк-Енисейский разъясняет лютикам-фантикам, как уберечься от растлевающего влияния американской кинопродукции. (Надо полагать, при просмотре натянуть на голову отечественные предохранители). Лютики пока снисходительно слушают. Его фамилия им знакома и, хотя зубы он им не лечил, зато они не читали его трилогию.
Но это — пока. Скоро Степаняк-Енисейский им надоест, и они начнут разносить зал.
За окнами уже темно, но луна еще не вышла из-за угла. Наверно, пока я здесь спал, прошел целый мертвый час, а два мертвых часа днем — это гарантированная бессонница до утра.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает Леонард Христианович, не отрываясь от бумаг.
— Ничего, полегчало. Помолодел.
— Странно, как это вы поддались гипнозу? Что вы на меня так смотрите?
Читать его мысли несложно, но, если Гланц в самом деле читает мои, то пусть позовет сюда ученую царицу этого дома. Я ей должен кое-что сказать…
Не зовет. Сидит, пишет.
Где же его хваленое ясновидение? Он даже не предвидит, что произойдет через десять минут.
Леонард Христианович моложав, хотя ему под пятьдесят. На дьявола не похож… Куда ему! Это его послевоенное поколение ударилось в фантастику и падало ночью с голубятен, наблюдая первый искусственный спутник Земли. Это странное, задумчивое, молчащее, наблюдающее поколение, уставшее от обещаний и вранья. Следующие уже горлохваты, вроде Дроздова и Белкина. А у Леонарда Христиановича на лице застыло тихое обиженное недоумение: как же так — дельфины так и не заговорили, Тунгусский метеорит не нашли, снежного человека не поймали, на Марсе яблони не зацвели, летающие тарелки перед домом не сели… А так хотелось!
В общем, Леонард Христианович у нас «неудачник». Однажды это слово было произнесено с высокой трибуны в том смысле, что при развитом социализме могут существовать отдельные неудачники. Слова, сказанные на таком уровне, поднимаются до философских категорий, но термин «неудачник» нам так и не потрудились объяснить. Сочинять же новые слова я не умею, а объяснять старые — последнее дело. Неудачник — и все. Существуют так существуют. Леонард Христианович один из них. Ему самую малость не хватило чувства юмора, чтобы его душа смогла совершить качественный скачок, выйти из детства и эволюционировать в хомо сапиенса сапиенса — тогда у него в жизни все получилось бы, а детские мечты остались бы мечтами. Он не вышел из детства и продолжает галлюцинировать на ходу, потому что дети не умеют смеяться над собой. Самоирония, как зуб мудрости, проявляется к годам восемнадцати как защитная оболочка души от суровых условий существования. А если не появится — беда!
Беда! В Бога они не верят, потому что в детстве им сказали, что Бога нет, но их сжигает такое желание «наукообъяснимых» чудес, что все они какие-то не в себе… Нет, нет, они талантливы, учены, работоспособны и вообще хорошие ребята, но, черт их знает, им вынь да положь снежного человека или внеземного пришельца. Если сказать таким людям, что над Тунгуской взорвался внеземной космический корабль, то они задумаются на всю жизнь и у них произойдет несварение мозгов.
В них дьявол сидит и толкает на благоглупости. Возможно, наиболее сумасшедшим из них все же следует выделять трехкомнатные лаборатории?
30
Пока я разглядываю Леонарда Христиановича, Татьяна с царицей Тамарой закурили по второй сигаретке и оживленно беседуют. На сцене у Степаняка-Енисейского продолжается словесный понос. Если бы я выступал перед мотоциклистами (а их надо воспитывать, иначе всем нам — кранты!), то сказал бы им так:
«Ребята, следите за регламентом и оборвите меня двупалым свистом, в бабушку и в Бога душу мать, если я не уложусь в пять минут. Вообще, обрывайте говорунов. Пять минут им на выступление, а потом — в шею! Никому не давайте себя обманывать, не давайте вешать лапшу на уши и заговаривать себе зубы, потому что зубы потом болят еще больше. Теперь самое главное: знаете ли вы, что человек отличается от животного чувством юмора? Духовно эволюция работает именно в этом направлении. Вот все, что я хотел вам сказать. Это важно. Подумайте над этим. Сколько времени прошло? Ровно одна минута. Я уложился в регламент. Спасибо за внимание».
Они мне аплодировали бы.
Интересно, о чем могут говорить между собой эти пепельницы? Знакомы они давно, но только сейчас нашли общий язык… Ох, этот альянс меня настораживает!
Мой голубой воздушный шарик бросает наблюдение за Леонардом Христиановичем и улетает в вестибюль подслушивать… Понятно. Они говорят о женихах.
— Ты когда замуж выйдешь, старая вешалка? — вопрошает Татьяна. — Пора о душе подумать.
— Наверно, осенью, — вздыхает царица Тамара. — Мужика уже приглядела, но его надо брать. Лень. Лето еще погуляю. А ты?
— Завтра.
— Шутишь?
— Нет. Обещала деду.
— Блеск! В первый раз в первый загс! Кто же этот несчастный? Дроздов?
— Импотент, спился, — отмахивается Татьяна.
— Бедняжка… Никогда бы не подумала. Кто же?
— Еще не знаю. Давай решать.
— Где? Здесь?
— Да. Сейчас.
— Шутишь! — восхищается царица Тамара.
— Не шучу. Кого посоветуешь?
— Выходи за токаря Тронько Андрея Ивановича. Ничего мужик. К нему в ЦК прислушиваются.
— Сама за гегемона выходи. Он с тебя стружку снимет.
— Это точно, — вздыхает царица.
— Владислав Николаевич меня десять лет добивается, — раздумчиво произносит Татьяна.
— Нет! Не нужен тебе бессмертник, у тебя дед есть. Владика оставь мне. Владик мой, но он еще ничего не знает. К осени его окручу. Буду не блядью, а женой академика.
— Я тебе помогу! — загорается Татьяна. — Он меня слушается.
— Сама справлюсь, только не мешай.
«Ага, — думаю. — Значит, Владик уже пристроен».
— Есть! — вскрикивает царица Тамара. — Нашла тебе жениха! Выходи, Танюха, за марсианина!
— За какого марсианина? — не понимает Татьяна, хотя я сразу понял.
— За Космонавта! Разведенный он. Да нет, с этим делом у него все в порядке, а с женой он разошелся еще до Марса, но развод не оформил, потому что для Марса нужна чистая анкета. А с Марса вернулся весь из себя задумчивый… Его надо развеселить. Ну, задумался парень, бывает. Расшевелить надо. Первый жених в стране! Все точно известно. Без квартиры, неустроен, жрет в столовках, ездит в автобусах… Все бабы перед ним в штабелях, а ты? Бери его к деду, будет у вас жить. Я бы сама за него, но это не мой размер. Не мое. Сделаем так… Ты его завтра в Гагры! Я тебе даю на прокат свой французский купальник — не купальник, а два шнурка, из него все вылазит. Выйдешь на пляж, он вмиг про Марс забудет!
— Какой пляж зимой?
— Да, верно… зима. Делаем так… Блеск! Ты его в Домбай на горные лыжи! Солнце, снег, а ты на лыжах в моем купальнике! Катишь, значит, с горы, он за тобой. Ты падаешь в снег…
— Какой Домбай… Бред все это.
— Да. Бред. Значит, так… Тронько на завтра заказал парную. Они с Космонавтом собрались париться. С пивом. Делаем блеск и нищету куртизанок! Все просто, и ни один мужик не выдержит. Делаем так… Я им спутаю время. Топим баньку. Я топлю, ты готовишься. Приезжает Космонавт в охотничий домик, а ты его встречаешь с веником, с пивом и в моем купальнике. Он, конечно, обалдевает, а ты объясняешь, что у нас в Кузьминках все, как в Европах. И паришь его. А потом он тебя… — следует неприличный жест. — И все.
— А Тронько куда деть? — обалдевает Татьяна. — Потом и Тронько приедет. Его тоже парить?
— Это моя забота. Андрея Иваныча я беру на себя. Ты отдаешь мне купальник, приезжает Андрей Иваныч, я его парю, а он снимает с меня стружку. Тут и думать нечего. Решили! Идем!
Татьяна с царицей гасят окурки и входят в кабинет. Успеваю заметить, что Леонард Христианович по уши в царицу влюблен и жутко рефлексирует в ее присутствии — члены отнимаются и на лице пятна. Представляю, что может делать с мужиками одна такая красивая стерва в небольшом академическом городке. И еще как делает! Две стервы здесь не уживутся. Две стервы на один городок — это стихийное бедствие, как два встречных циклона, создающие ураган. Пусть одна живет в Кузьминках, а другая в Печенежках — тогда полный порядок. Ишь, что задумали: окрутить марсианина!
— Тебе плохо, дед? — настороженно спрашивает Татьяна.
— Нет, мне хорошо. Как после парной.
Татьяна чувствует, что я каким-то образом подслушал их разговор. «Откуда ты все знаешь, дед?» — любит спрашивать она. «От верблюда», — люблю отвечать я.
Сейчас я сделаю доброе дело и покажу им эту царицу как она есть, во всей красе и в обнаженном виде.
— Мадам, — говорю я. — Извините, что я разлегся в трусах в вашем кабинете.
— Ничего, Юрий Васильевич, милости просим! Я здесь и не такие трусы видывала, — смеется царица Тамара.
Сейчас ты у меня заплачешь.
— Мадам, — продолжаю я. — Мне отсюда не видно… Это чей портрет после Мичурина висит?
— Где? Да это же ваш портрет, Юрий Васильевич.
— Да? Похож. А за мной кто?
— Где?… Не знаю…
— А вы прочитайте, прочитайте… там буквами написано.
— Академик Эл, — читает царица Тамара. — Трифон Дормидонтович Эл.
— Вот теперь узнаЮ, узнаЮ… Давно не виделись. Эти портреты здесь всегда висят… в таком составе?
Царица смущается.
— Со вчерашнего дня, — хмуро объясняет Леонард Христианович, поняв, куда я гну. — Всегда висел портрет Ломоносова, а вчера к вашему приезду вытащили из подвала старые и весь день бетон долбили.
— За что же мне такая честь, мадам? — удивляюсь я. — Висеть рядом с Трифоном Дормидонтовичем я недостоин. Даже на виселице. Это великий человек… Не слышали? Вас еще на свете не было, когда он одним махом прихлопнул целое фундаментальное направление в биологии. Гонялся за мухами, а вместе с ними ненароком прихлопнул новые породы скота и хлеба. Ненароком! Ну, не великан ли? Гегемон! Слыхали про таких мушек-дрозофил? Поэты в те времена их критиковали. А вы и не знаете, милая! И «Белые одежды» не читали? Санкта симплицитас… То есть, святая простота, по-латыни. А еще администратор Дома ученых… Это чей Дом ученых?! — вдруг начинаю кричать я. — Мой! Я лично в него первый кирпич заложил! Я! Лично! А зачем? Чтобы здесь висел портрет этого хмыря… которого я должен был этим первым кирпичом еще тогда… когда… Снять!!! — захлебываясь, ору я.
— Всех снять к чертовой матери и меня тоже! Оставить одного Ломоносова!
Царица Тамара начинает громко рыдать и выбегает из кабинета. Татьяна — за ней, сердито на меня зыркнув. Перепуганные санитары лезут на стену, снимают портрет академика Эл и поворачивают Трифона Дормидонтовича лицом к стене, чтобы я его не видел.
Справедливость восстановлена. Леонард Христианович улыбается — рот до ушей и пятна сошли. Вот так с ними надо — в бараний рог!
Но чу! Мотоциклистам наконец-то надоел Степаняк-Енисейский. Они свистят и гонят его со сцены. Из зала доносится его последнее слово…
— Бесноватые! — выкрикивает он в зал. — Орда ханская! Русского языка не понимают!
— Катись! Надоел! Сапожник! С поля! На мыло! — ревут мотоциклисты. — Даешь «Звездные войны»!
Молодцы, по-моему. Но очень уж долго терпели.
«Звездные войны» начинаются.
31
Ну— с, напугав бедную женщину, начинаю одеваться и прикидываю
расстановку сил. Все рассыпались по Кузьминкам кто куда… Дроздов, Ашот и
Белкин закусывают в гостинице и расчерчивают пульку на оборотной стороне акта ревизии. Кто-то из наших смотрит «Звездные войны». Татьяна с заплаканной царицей отправились в бар за сигаретами, обнаружили там Космонавта с Тронько и, забыв обо мне, вертят перед ними хвостами. А Леонард Христианович отпустил санитаров в кино и решил подежурить здесь. Если будут вызовы, ему позвонят.
Так. Чувствую, что с меня временно снято наблюдение. Обо мне забыли.
Этим грех не воспользоваться. Накину пиджак, пальто оставлю, и никто не подумает, что я вышел на улицу. Меня там ждут. Я с утра не могу остаться в одиночестве, чтобы ОН смог подойти и заговорить.
— Пойду отолью, — объявляю я и накидываю пиджак. Что может быть естественней этой потребности?
Мои намерения не вызывают подозрений. Я выхожу в вестибюль, но вспоминаю, что оставил наган в кармане пальто, возвращаюсь, перекладываю наган в пиджак и опять выхожу. Мне везет: швейцар покинул свой боевой пост, закрыл дверь на крюк и торчит в кинозале, отравляя одеколонным дыханием и без того спертый воздух. Я откидываю кочергу и выхожу на мороз.
Я свободен!
Полированный мрамор на ступенях Дома ученых обледенел. Свободен-то свободен, но так недолго ноги поломать… Вокруг ни души — одни мотоциклы, «ЗИМ» и «Скорая помощь». Садись и езжай куда хочешь. Но ехать никуда не надо. ОН меня здесь найдет. Пусть ищет, а я пока буду глядеть на Марс. Как там записано в календарном листке? Марс виден в юго-восточной части неба в созвездии Весов как звезда нулевой величины. В " часа 12 минут Луна на короткое время закроет своим диском планету. Это значит: затмение Марса.
Я потихоньку скольжу к «ЗИМу», тормозя тростью. Если по дороге упаду, уже не встану.
Где тут юго-восток?
Вон там, на конце трубы.
Календарный листок не соврал. Наверху разворачивается звездная свистопляска. Все очень красиво: молодая луна собирается скосить трубу тонким лезвием своего серпа, а Марс притаился по ту сторону трубы и молчит, выжидает. Черные небеса напоминают турецкий флаг. Если не упаду — увижу затмение Марса. Все трое какие-то ржавые, настороженные… и Луна, и труба, и Марс. Это, наверно, оттого, что на каждого из них уже ступала нога человека. На них уже наступили. Впечатление такое, что они нас боятся и не хотят иметь с нами никаких дел. Потому что у них там гармония, и все в порядке, и не существует чувства таинственного одиночества — особенно в такие вот черные ночи с мерцающими звездами. Недаром волки воют на Луну… они думают, что со дна этой прорвы на них кто-то смотрит, и проявляют таким образом свой волчий религиозный инстинкт. Молятся, значит.
Подъезжаю на подметках к «ЗИМу» и дергаю дверцу.
Закрыто.
Теперь я понимаю того невеселого людоеда-неандертальца, который первым совершил качественный скачок по превращению в хомо сапиенса сапиенса. Дело было так: пятьдесят тысяч лет назад в такую же морозную ночь он вышел по нужде из своей ледниковой пещеры, посмотрел в небо и почувствовал на себе внимательный взгляд. Его посетило чувство космического неодиночества… Он чертыхнулся и придумал дьявола. А потом уже пошло-поехало — боги, гробницы, ученые.
Вот и я чувствую, что на меня кто-то смотрит…
Опять меня пасут.
Кто же?
У «ЗИМа» стоит черная фигура и смотрит на меня в упор.
ОН?
— Юрий Васильевич… — говорит фигура, приближаясь ко мне.
Не ОН. Дьяволы не носят смушковых пирожков. Это Степаняк-Енисейский подстерегает меня. Он-таки дождался своего часа.
— Я вам не Юрий Васильевич! — обрываю я Степаняка и сильнее дергаю дверцу. Заперта. — Откуда вы взяли, что я какой-то там Юрий Васильевич? Идите, дедушка, своей дорогой. Я вас не знаю, мы не представлены. Зачем вы весь день за мной ходите?
— Разрешите одну фразу сказать! — вдруг взвизгивает
Степаняк— Енисейский и валится передо мной на колени.
— Старый дурак, — опасливо бормочу я, перехожу к другой дверце и дергаю. Заперта.
— Да, дурак! — с восторгом соглашается Степаняк-Енисейский и ползет за мной по льду. — Разрешите одну фразу!
— Хоть десять, ничего не изменится. Статья подписана и отправлена в печать.
Я начинаю огибать «ЗИМ», чтобы подергать третью дверцу. Степаняк-Енисейский ползет за мной и азартно вскрикивает:
— Нет! Статья еще не отправлена и не подписана. Вот она! — он вытаскивает из недр тулупа свернутые в трубку листки. — Это настоящая статья, не черновик. Давно готова, не сомневайтесь! Одно прошу: немедленно подпишите и отправьте ее в печать!
— А что, занятно… — наконец удивляюсь я. — Откуда она у вас?
— Я ее неделю назад у Дроздова в карты выиграл! Для того, чтобы отдать ее вам!
Я разворачиваю свиток и читаю заглавие…
«Зубная боль Степаняка-Енисейского»… Фамилия полностью…
— ТАк мне, подлецу, и надо! — причитает Степаняк-Енисейский. Сейчас начнет лбом об лед поклоны бить. — Поступите со мной, как душа велит! Так и надо! Я это чистосердечно…
— Зачем это вам? Раскаялись, что ли?
— Вот именно! Раскаяние! Покаяние! Каюсь! Во всех грехах, как перед Богом!