Главный инженер еще сильнее поджал губы и передернул плечами. Пожалуй, выражение скорбной торжественности к этому моменту тоже подходило. Лицо его оставалось непроницаемым, тем более что все на него в этот миг посмотрели.
Зудин же ответил самым будничным тоном:
- А че мне вопрос ставить: главный как главный, сколь основного земполотна отсыпал - ни рекламаций, ничего.
- Но ваши отношения, - начал было управляющий, но тут Зудин его перебил.
- Не надо, - сказал он, - отношения производственные. Человек работает, пусть работает. Короче, я вопроса никакого не ставлю. - И улыбнулся, приоткрыв все металлические коронки: - Сработаемся... Так или не так?
Поскольку вопрос этот был обращен уже к главному инженеру, главный инженер разомкнул поджатые свои губы и ответил нехотя:
- Так...
И покраснел. Покраснел он не сильно, едва заметно, но стал от этого мягче и милее, и все увидели, что похож он скорее на мальчишку, чем на обстрелянного мужика, но главный тут же справился с собой, поджал опять губы и стал еще строже и неприступнее. А Зудин сказал:
- Есть одна просьба: старшего прораба Истомина переведите от меня.
КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ. КАБИНЕТ ЗУДИНА
Когда Леху наконец вызвали к следователю, он почувствовал даже некоторое облегчение. Он так извелся за этот месяц, даже почернел как-то, молчал, ни с кем не разговаривал. Он был почти уверен, что имеет какое-то отношение к пожару, хотя совершенно ничего не помнил. Излишне уточнять, какими именно словами казнил себя Леха и какие именно страшные клятвы давал он себе в отношении своего теперь уж безусловно абсолютно трезвого будущего. Впрочем, будущее его тонуло во мраке полной неизвестности, и никто, кроме следователя, не мог развеять этот мрак и внести в Лехину жизнь хоть суровую, но ясность. Поэтому Леха почувствовал некоторое облегчение, когда его вызвали к следователю, хотя это облегчение походило скорей на легкость отчаяния.
Следователь Владимир Михайлович Корев сидел, откинувшись, по обыкновению, на спинку стула и вытянув под столом длинные ноги. Когда Леха, постучавшись, переступил порог, следователь подобрал ноги, выпрямился на стуле и вежливо предложил Лехе сесть.
Леха сел.
Леха сел и уставился на следователя красными, воспаленными глазами, и взгляд его был вопросительным, он выражал вопрос, вернее, два вопроса, на которые Леха надеялся получить ответ в этом миниатюрном кабинетике. Это были такие вопросы: "Что же я наделал?" и "Что же теперь будет?".
Он, кажется, ожидал услышать из уст следователя готовый приговор и был с ним заранее согласен.
Однако следователь Владимир Михайлович ничего не объявил Лехе, а, напротив, сам принялся задавать вопросы. Сначала на вопросы отвечать было легко, потому что это были вопросы по анкетным данным: имя, отчество, фамилия и другие пункты. Потом отвечать стало труднее, потому что следователь стал расспрашивать насчет употребления спиртных напитков, в том числе одеколона. Это были очень трудные вопросы, потому что нет, наверное, такого пьющего человека, который бы не стыдился того, что употребляет "фонфурики", то есть одеколон, ибо смело можно сказать, что это - последняя степень потери человеческого достоинства. И это всем всегда стыдно. Однако Леха употреблял, а следователю врать не приходилось, и он признался, что да, употреблял. Было это признание особенно тяжким еще и потому, что следователь все писал в протокол, и, стало быть, навсегда зафиксировал в официальной бумаге, что Леха - "фонфурист".
А дальше Леха вообще не мог отвечать на вопросы, потому что это были вопросы о том вечере и той ночи, о которых он ничего не помнил. Он-то ждал, что следователь сам расскажет ему, что и как было, но следователь, наоборот, только спрашивал, а Леха ничего не мог ответить, потому что не помнил. Причем он не мог даже точно сказать, до какого момента он себя помнит, а с какого - память отключилась.
Поэтому допрос оказался коротким, следователь вскоре его закончил и взял у Лехи подписку о невыезде. Леха подписку дал не задумываясь, потому что куда ему было выезжать? Не было у него под этим небом другой крыши, кроме крыши вагончика в поселке Северный, и другого близкого человека, кроме председателя месткома Сени Куликова. Так что выезжать он, безусловно, никуда не собирался.
Когда формальности были закончены, следователь достал из ящика стола пушистую Лехину шапку и протянул ему, не улыбаясь:
- Не теряй больше...
Леха схватил шапку, прижал ее почему-то к животу и уставился на следователя Владимира Михайловича, словно надеялся прочесть на его лице ответы на свои мучительные вопросы. Но лицо следователя ничего не выражало. Разве что скуку и усталость, а больше - ничего.
И тут Леха спросил напрямик, потому что неясность и неизвестность стали для него совсем невыносимы:
- Владимир Михайлович, скажи, что же я натворил? Неужели склад поджег!
Следователь посмотрел на него внимательно и спросил серьезно:
- А ты не знаешь?
- Тот-то и дело, что не знаю!
- И вспомнить не можешь?
- Не могу. Ничего не помню!
Следователь невесело улыбнулся:
- И я не знаю.
- Да как же так, - удивился Леха, - да как же так?
В голосе его послышалось отчаяние.
- Да ты уж лучше докажи, Михалыч, пусть будет, что будет, а то ведь и свихнуться недолго. Ну скажи, я поджег? Да? Толик научил меня и я поджег?
- Не знаю.
- Не знаешь... А как думаешь?
- А этого я не имею права тебе говорить.
- Не имеешь?
- Не имею.
- Как это - не имеешь? Такая пустая формальность, да?
Следователь Владимир Михайлович вдруг расслабился, вытянул под столом длинные ноги в огромных унтах, потянулся, как кот, прикрыв от удовольствия глаза. Потом он открыл глаза, встряхнулся и заговорил неофициальным тоном.
- Друг мой Леха, - начал он задумчиво, - вообще-то говоря, я не обязан, более того, я не должен поддерживать этот или подобный этому разговор. Но постольку, поскольку у меня совершенно случайно образовалось немного свободного времени, и постольку, поскольку ты действительно мучаешься и пребываешь в неудовлетворенности, я, так и быть, поделюсь с тобой, друг мой Леха, некоторыми своими соображениями о смысле формальностей.
Видишь ли, друг мой Леха, формальность на голом месте не возникает. Формальность - это не что иное, как узаконенная фактическая необходимость. Причем смысл этой необходимости не всегда и не сразу понятен, и поэтому иногда кажется, что формальность действительно пустая. Бывает, конечно, и так, что фактическая причина отмирает, а какое-то правило остается. Тогда да. Тогда - это пустая формальность, и чем скорее ее отменят, тем лучше. Но в следственных делах, друг мой Леха, смею тебя уверить, все правила имеют смысл, являются необходимыми. Ну как я, например, могу поделиться с тобой своими предположениями, когда я - следователь. Предположения мои могут быть недоказуемы, могут быть ошибочны, а в твоем сознании они укоренятся как истина. Потому что я - следователь. Ну, скажу я тебе, допустим: так и так, я лично считаю, что тебя подговорили, когда ты был в невменяемом состоянии, и ты, не ведая, что творишь, поджег этот проклятый склад, и дело только в том, чтобы доказать, что так оно и было, и привлечь к суду твоего друга Толика ("Он мне не друг", - вставил Леха) и тебя, грешного. Конечно, юридической силы это мое частное мнение никакой иметь не будет. Но вред от этого моего неосмотрительного высказывания будет большой. Во-первых, что касается тебя, друг мой Леха, то ты уже станешь считать себя преступником, и, не дожидаясь никакого следствия, осудишь себя своим собственным судом, и будешь носить в душе этот свой приговор, а ведь очень может быть, что напрасно.
Во-вторых, что касается нашего общего друга Толика, то он, с одной стороны, может привлечь меня к суду за клевету, с другой стороны, может приготовиться принять соответствующие меры и помешать следствию.
В-третьих, возможные свидетели по этому делу тоже будут знать мое на этот счет мнение, и оно будет незаметно давить на них, и показания их будут тенденциозны, что также, безусловно, помешает благородному делу выяснения истины.
И наконец, в-четвертых, в случае полной ошибочности этого моего неосмотрительного заявления некий другой истинный виновник всячески станет способствовать подтверждению этой выгодной для него версии, чем опять помешает следствию, и оно может пойти по ложному пути...
Очень может быть, что следователь Владимир Михайлович, беседуя таким образом с Лехой, был движим наилучшими побуждениями. И речь его, не лишенная занятности и некоторого ведомственного юмора, действительно могла бы кого-нибудь успокоить и настроить, если не на веселый, то, по крайней мере, на спокойный лад... Кого-нибудь, но не Леху. Для того чтобы успокоить Леху, от следователя требовалось немного. От него требовалось некое определенное утверждение, что Леха, мол, ни при чем, пусть не беспокоится. Или пусть другое, противоположное, но все-таки тоже определенное утверждение, что Леха, по всей вероятности, поджег склад, и ожидает его такое-то и такое-то примерно наказание. И могут быть такие-то и такие-то смягчающие обстоятельства. И так далее. Но первое утверждение, конечно, было бы желательней. И был момент, когда у следователя Владимира Михайловича даже мелькнула мысль облегчить таким образом Лехину душу, сказать, что, мол, не виноват ты, друг мой Леха, успокойся. Тем более что следствие, скорее всего, придется за недостаточностью улик прекратить. Однако, мысль эта промелькнула и не утвердилась, да и не могла утвердиться, потому что Владимир Михайлович был прежде всего следователем, а не утешителем и служил прежде всего истине, а не благотворительности.
Таким образом, после беседы со следователем подавленность Лехиного духа ни в коей мере не развеялась, а, напротив, усугубилась, потому что прежде существовала надежда, что с помощью следователя все в конце концов разрешится. Теперь надежда эта разрушилась, и Лехе стало так скверно, что он не находил себе места. Он испытывал какой-то повсеместный зуд и томление в теле, все это сопровождалось бессонницей и невыносимым ощущением подсасывания под ложечкой, как будто от голода, но аппетита не было, ел Леха мало и неохотно.
И он запил.
Он еще день продержался после этой не полезной для себя беседы и запил.
Леха, понимал, что запьет, потому что не выпить ему было уже невмоготу, и все внушал себе, что на этот раз запьет несильно, сдерживаясь, и ни в коем случае не опустится до одеколона. Поэтому он поехал на попутке в Нижний, купил две бутылки спирта и вечером на попутке же вернулся.
Где Леха прятал спирт, этого никто не знал, и Сеня, к сожалению, тоже не знал. Если бы Сеня знал, он бы, безусловно, спирт вылил и, может быть, остановил бы Лехин запой. Но Сеня не знал, и Леха стал входить в режим, принимая через примерно равные промежутки времени по небольшой дозе и впадая постепенно в прострацию.
И тогда Сеня не на шутку забеспокоился за Леху. Он просто стал опасаться, что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума. С этими своими опасениями Сеня пошел к Зудину и сообщил ему, что Леха опять запил и что он за Леху беспокоится, потому что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума.
Тут нужно прямо сказать, что Зудин Сене не посочувствовал. То есть он не разделил это Сенино почти отеческое беспокойство, а, напротив, очень разозлился и довольно резко заявил, что с него хватит и больше он с этим алкашом чикаться не намерен. С этими словами Зудин решительно взял телефонную трубку и набрал номер начальника милиции. После короткого энергичного разговора он заявил Сене:
- Значит, так. Сегодня собираем местком. Мое ходатайство, постановление месткома, и - на принудительное лечение. Путевки есть.
- Да вы что, Герман Васильевич! - испугался Сеня. - Зачем же так-то?
- Че так-то? - зло спросил Зудин. - Жалеешь, че ли?
- Жалею, - признался Сеня, - жалею. Человек же!
- Ну жалей, - согласился Зудин. - Жалей, жалей! Жалельщик. Дожалеешься, пока он в самом деле не околеет. Ты зачем ко мне пришел? Чтобы я меры принял, так или не так? Вот я и принимаю.
- Нет, - печально возразил Сеня, - я к вам пришел просто посоветоваться.
- Посоветоваться? - Зудин недобро усмехнулся. - Так вот тебе мой совет: собирай местком и поддержи на месткоме мое ходатайство. На год. Может быть, еще человеком стянет.
- А так, без этой крайней меры, - спросил Сеня упавшим голосом, - а так, без этой крайней меры, думаете, не станет?
- Я не думаю, - ответил Зудин, ловя убегающий Сенин взгляд, - я не думаю, я знаю.
- Что знаете? - совсем уже убито спросил Сеня, и стало ясно, что принимает он зудинские слова как приговор, как жестокую, но непреложную истину, и можно этой истине ужаснуться, но усомниться в ней нельзя. Поэтому и спросил он совсем убитым голосом, не ожидая услышать в ответ ничего хорошего:
- Что знаете?
И Зудин ответил, почти не разжимая зубов:
- Сдохнет под забором.
Лехина судьба была решена.
УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ЗИМА
Фиса сидела за крепким, недавно отремонтированным столом, уткнувшись в бумаги, и не смотрела на Забелевича. Забелевич же смотрел на Фису во все глаза. Но видел только ее склоненную голову - лица она не поднимала. Забелевич переминался с ноги на ногу, не зная, с чего начать разговор. В вагончике никого не было. Механизаторы занимались своим непосредственным делом - вынимали из карьера грунт и отсыпали автомобильную дорогу. Старший прораб - в недавнем прошлом "зеленый мастер" - Славик Лосев занимался своим непосредственным делом - геометрией отсыпаемого полотна. И наконец, Фиса, как строймастер, занималась порученным ей делом - приводила в порядок документацию участка. И только Забелевич никаким делом не занимался. Все, что нужно было сварить, он сварил, все, что нужно было отремонтировать, отремонтировал, выполняя по ходу дела и слесарную, и плотницкую работу. Теперь он был свободен, ждал оказии отправиться в поселок, и сейчас был, на его взгляд, самый момент поговорить с Фисой. Дело было в том, что Фиса умудрялась до такой степени не замечать Забелевича, что иногда Забелевичу начинало казаться, что он вообще лишний на участке человек, лишний и никому не знакомый, по крайней мере Фисе.
- Ну ладно, - сказал Забелевич, кашлянув, - ты меня, допустим, знать не знаешь. Но технику безопасности положено у меня принять? Положено? Вот и принимай. Задавай вопросы.
Это была, конечно, удачная мысль - насчет техники безопасности. Дело в том, что Фиса замучила этими зачетами по ТБ весь участок. Она просто не пожелала считаться в этом смысле с традицией, а традиция заключалась в том, что прежде "зеленый мастер" Славик да и старший прораб Истомин стеснялись задавать бывалым механизаторам элементарные вопросы по инструкциям и заполняли журнал формально, а то и вовсе забывали его заполнять. Фиса же никаких условностей сразу не приняла и, спокойно перенося насмешки, обиды, раздражение и даже гнев, подвергала всех - независимо от заслуг и возраста зачету, причем случалось, что некоторые бывалые механизаторы не могли ответить на некоторые элементарные вопросы, и Фиса их, согласно инструкции, просвещала. И только электросварщик Юра Забелевич остался неохваченным зачетом по ТБ, хотя в электросварке вопросы безопасности имеют, конечно, очень важное значение. Он так и сказал:
- Неужели ты не понимаешь, что в электросварке вопросы техники безопасности...
Фиса оторвалась наконец от бумаг и подняла на Забелевича глаза, и такая была в них тоска, что Забелевич съехал с ёрнического тона и спросил серьезно и осторожно:
- В чем дело, Фиса?
На этот серьезный и осторожный вопрос нельзя было ничего не ответить, просто невозможно было отмолчаться, просто требовалось что-то сказать, и Фиса сказала:
- Забелевич, что тебе от меня надо?
И опустила голову.
И Забелевич произнес погрубевшим от волнения голосом слова, которые рано или поздно мужчина говорит женщине, которые миллионы мужчин говорили миллионам женщин - и сегодня, и вчера, и триста лет назад, и слова эти не стерлись от столь многократного употребления, не потеряли своей значительности, по крайней мере для того, кто их произносит.
Он сказал:
- Фиса, ты мне нравишься... вот что!
Фиса ничего не ответила, она сидела, подперев руками опущенную голову, и молчала. В вагончике было тепло, Фиса сидела без валенок, в теплых носках, валенки калились на горячей батарее. Забелевич расстегнул полушубок, достал платок и вытер пот со лба.
Тут Фиса сказала, не поднимая головы от бумаг, можно было подумать, что в этих своих казенных инструкциях она искала-искала и, наконец, отыскала нужное слово.
Она сказала:
- Уходи.
И тогда Забелевич обиделся. Может быть, если бы он не обиделся, он улыбнулся бы благодушно и ушел на этот раз, а на следующий раз - кто знает? - что-нибудь бы и изменилось и все обошлось бы без этого неприятного объяснения.
Но Забелевич обиделся и поэтому спросил укоризненно:
- Что я тебе сделал плохого, скажи?
- Ты - ничего, - ответила Фиса. - Не в тебе дело.
- А в ком же? - искренне удивился Забелевич. Его надежная, как рельс, мужская логика не допускала мысли о воздействии внешнего мира на отношение Фисы к нему, Забелевичу. - А в ком же, - спросил он настойчиво, - в ком же дело?
- Во мне, - призналась Фиса, все так же не поднимая головы, - во мне самой.
- В тебе? - удивился Забелевич. - Как это - в тебе?
- Ну как ты не понимаешь? - в свою очередь удивилась Фиса. - Как ты не понимаешь... когда ты находишься поблизости, меня тошнит.
- Тошнит?!!
Фиса еще ниже наклонила голову, и можно было догадаться, что она мучительно покраснела. Она была в сером пуховом платке, и Забелевичу не было видно ни шеи ее, ни кончиков ушей, но он догадался, что она, наверное, покраснела.
И Забелевич тоже покраснел - от обиды - и спросил:
- Почему это тебя от меня тошнит, я что, протухший какой-нибудь?
- Не сердись, - сказала Фиса тихо, - не сердись, не обижайся. Пойми меня и не обижайся... Со мной грубо обошлись... однажды... и меня потом тошнило. С тех пор всякое прикосновение... мужское... вызывает тошноту, понимаешь...
- Ну, понимаю, - неуверенно сказал Забелевич, - но ведь я же тебя не трогал, а?
- Трогал, - объяснила Фиса, - взглядом трогал... там, у источника.
Забелевич опять полез за платком и долго вытирал лоб и шею, когда вытер, спросил растерянно:
- Ну и... что же теперь делать, Фиса, а?
- Не знаю, - совсем тихо произнесла Фиса.
- Может, это... пройдет у тебя?
- Может, пройдет...
- Конечно, пройдет, - подхватил Забелеьич, - конечно, пройдет, заверил он уже почти радостно, - конечно!
- Уйди, Юра, - попросила Фиса и подняла наконец лицо.
Нет, не краснела она, разговаривая с Забелевичем. Лицо ее пугало мертвенной бледностью, губы болезненно кривились. Тонкой, прозрачной рукой она сжимала горло, потому что к горлу подступала дурнота.
ТРАССА
Пришло время разлада между Зудиным и Арсланом Арслановым. Разлад этот не мог не наступить, потому что причина вызрела серьезная, производственная: неудовлетворенность Зудина своим завгаром. Для многих это было большой неожиданностью, потому что еще сравнительно недавно Зудин откровенно любил Арслана Арсланова. Например, когда Арсланов возвращался из очередной командировки, как всегда, с победой, с добычей, исполненный энергии и торжествующего чувства собственной значительности, Зудин обнимал его, оглаживал, похлопывая по спине, подмигивал, кивая на Арслана Арсланова, вот, мол, смотрите: поехал и достал. Надо - сделал. Тот же самый стенд для регулировки топливной аппаратуры - кто бы достал? А Арсланов достал. Или взять дела давно минувших дней, когда Арслан Арсланов получал в Таловке новую технику и героически привел в поселок колонну - по бездорожью, по ранним, ненакатанным зимникам, по байкальскому льду. И хоть водители говорили потом, что переход был организован нечетко, что, например, не хватило продуктов, мало взяли, и добирались уже впроголодь, факт остается фактом - Арслан Арсланов привел колонну, вдохновляя водителей примером личного энтузиазма.
Неприятности начались несколько позже, когда жизнь в основном утряслась и урегулировалась и стала требовать от Арслана Арсланова не столько подвигов, сколько каждодневной добросовестной работы в рамках функциональных обязанностей заведующего гаражом. Эти самые функциональные обязанности были скучны до зубной боли. Путевки, профилактика, проверка исправности тормозов, рулевого управления и осветительных приборов, экономия горючего, техника безопасности... изо дня в день, изо дня в день...
- Нет, - говорил сам себе Арсланов, - это не для белого человека...
И уезжал на сутки в тайгу - отвести душу. Брал ружьишко и уезжал на тяжелом мехколонновском мотоцикле, который, кстати сказать, содержался Арслановым в далеко не образцовом состоянии. У мотоцикла не работали: тормозной сигнал, ручной тормоз, звуковой сигнал, и к тому же у него было плохо отрегулировано зажигание, и он дымил, как самоходная баржа, и время от времени угрожающе стрелял. Однако свою главную задачу - перемещать Арслана Арсланова из поселка в тайгу - он выполнял в любое время года. Возвращался Арслан Арсланов обычно без дичи и обычно простуженным - или горло, или радикулит, - дня три законно отлеживался дома, и безропотно преданная Нина ухаживала за ним, а Зудин за три дня остывал, поскольку прежние арслановские чары иссякли еще не полностью, и Арсланов отделывался в конечном счете легкой взбучкой, без административного взыскания.
И снова наступала скука повседневной работы, оскорбительно мелкие и мелочные вопросы и мелкие столкновения с начальником по поводам, недостойным незаурядной личности Арслана Арсланова.
Поэтому с таким воодушевлением принял Арслан Арсланов предложение возглавить перевоз на участок Холодная отремонтированного экскаватора.
Перевоз экскаватора за двести пятьдесят километров - дело нелегкое, не однодневное, требующее знаний, опыта и организаторских способностей. Предполагалось, что все это у Арслана Арсланова имеется. Однако Зудин накануне выезда тщательно его проинструктировал, предупредил, казалось, на все случаи жизни. Арсланов сидел в зудинском кабинете и важно кивал, а сам все посматривал на гостя - корреспондента из столицы, и уже не слышал и не слушал Зудина, а смотрел на себя со стороны - глазами столичного корреспондента.
Может быть, если бы столичный корреспондент не вызвался сопровождать Арслана Арсланова, вся операция прошла бы более или менее успешно. Но столичный корреспондент вызвался, и это обстоятельство сильно отвлекло Арслана Арсланова, настолько сильно, что он забыл некоторые свои мелкие обязанности, например, он забыл договориться о первом ночлеге.
Ночевать предстояло в Нижнем, и следовало заранее договориться с сопредельной Нижненской мехколонной об общежитии или заежке. Тем более что в Нижнем заежка была большая, настоящая гостиница, не в вагончике, а в хорошем щитоблочном доме. Но Арслан Арсланов ни о чем договариваться не стал, он просто об этом не подумал. Зато он пригласил столичного корреспондента к себе в вагончик, и они хорошо поужинали, и хорошо поговорили, и сыграли в шахматы. Арслан Арсланов потчевал корреспондента, его звали Паша, омулевой икрой и очень настаивал, чтобы Паша ел омулевую икру прямо ложкой. "В Москве не поешь, слушай", - говорил Арслан Арсланов, и он был совершенно прав: Паша никогда в Москве не пробовал ни омулевую икру, ни омуля, и слова известной песни "славный корабль - омулевая бочка" до этого самого вечера оставались для него непроясненными.
Арслан Арсланов немало порассказывал Паше в этот вечер - и про мехколонну, и про себя, и как он добывал стенд для регулировки топливной аппаратуры, и как он получал в Таловке технику и героически перегонял ее в поселок. Расстались они за полночь с тем, чтобы встретиться рано утром для увлекательного путешествия на прорабский участок Холодная.
Наутро, чуть позже намеченного срока, однако не позже десяти часов, из ворот промбазы выползла транспортная колонна, состоявшая из пяти подвижных единиц. В центре колонны двигался тягач "Фаун" с трейлером, на котором был установлен и закреплен экскаватор. Перед тягачом ехал самосвал "Магирус" с тремя ковшами песчаного грунта в кузове - для подсыпки скользких подъемов. Перед "Магирусом", возглавляя колонну, шел бензовоз, официально называемый автоцистерной. Причем в данном случае официальное название было правильней неофициального, потому что цистерна была наполнена вовсе не бензином, а дизельным топливом. Автоцистерна возглавляла колонну по двум причинам: во-первых, груженная топливом, она устойчиво держалась на дороге, и во-вторых, водитель автоцистерны Максим Готовый имел все качества настоящего разведчика: осторожность и лихость, быстроту и неторопливость, смекалку и решительность. А также быструю реакцию. Таким образом, именно он должен был ехать в голове колонны. За трейлером полз мощный бульдозер "Интернейшнл-хорвейтер", в просторечии называемый "Интером". "Интер" имел на вооружении два метровых стальных зуба, которыми можно было рыхлить грунт, а можно - вонзиться в мерзлую почву, намертво закрепиться в ней и сдерживать на спуске трейлер. Да и гусеницы его гигантские имели такой рельефный профиль, что "Интер" мог буксировать по скользкой дороге любое колесное средство. И наконец, замыкал колонну разъездной "Магирус", в теплой и просторной кабине которого рядом с водителем сидели старший перехода Арслан Арсланов и столичный корреспондент Паша.
Зудин же ответил самым будничным тоном:
- А че мне вопрос ставить: главный как главный, сколь основного земполотна отсыпал - ни рекламаций, ничего.
- Но ваши отношения, - начал было управляющий, но тут Зудин его перебил.
- Не надо, - сказал он, - отношения производственные. Человек работает, пусть работает. Короче, я вопроса никакого не ставлю. - И улыбнулся, приоткрыв все металлические коронки: - Сработаемся... Так или не так?
Поскольку вопрос этот был обращен уже к главному инженеру, главный инженер разомкнул поджатые свои губы и ответил нехотя:
- Так...
И покраснел. Покраснел он не сильно, едва заметно, но стал от этого мягче и милее, и все увидели, что похож он скорее на мальчишку, чем на обстрелянного мужика, но главный тут же справился с собой, поджал опять губы и стал еще строже и неприступнее. А Зудин сказал:
- Есть одна просьба: старшего прораба Истомина переведите от меня.
КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ. КАБИНЕТ ЗУДИНА
Когда Леху наконец вызвали к следователю, он почувствовал даже некоторое облегчение. Он так извелся за этот месяц, даже почернел как-то, молчал, ни с кем не разговаривал. Он был почти уверен, что имеет какое-то отношение к пожару, хотя совершенно ничего не помнил. Излишне уточнять, какими именно словами казнил себя Леха и какие именно страшные клятвы давал он себе в отношении своего теперь уж безусловно абсолютно трезвого будущего. Впрочем, будущее его тонуло во мраке полной неизвестности, и никто, кроме следователя, не мог развеять этот мрак и внести в Лехину жизнь хоть суровую, но ясность. Поэтому Леха почувствовал некоторое облегчение, когда его вызвали к следователю, хотя это облегчение походило скорей на легкость отчаяния.
Следователь Владимир Михайлович Корев сидел, откинувшись, по обыкновению, на спинку стула и вытянув под столом длинные ноги. Когда Леха, постучавшись, переступил порог, следователь подобрал ноги, выпрямился на стуле и вежливо предложил Лехе сесть.
Леха сел.
Леха сел и уставился на следователя красными, воспаленными глазами, и взгляд его был вопросительным, он выражал вопрос, вернее, два вопроса, на которые Леха надеялся получить ответ в этом миниатюрном кабинетике. Это были такие вопросы: "Что же я наделал?" и "Что же теперь будет?".
Он, кажется, ожидал услышать из уст следователя готовый приговор и был с ним заранее согласен.
Однако следователь Владимир Михайлович ничего не объявил Лехе, а, напротив, сам принялся задавать вопросы. Сначала на вопросы отвечать было легко, потому что это были вопросы по анкетным данным: имя, отчество, фамилия и другие пункты. Потом отвечать стало труднее, потому что следователь стал расспрашивать насчет употребления спиртных напитков, в том числе одеколона. Это были очень трудные вопросы, потому что нет, наверное, такого пьющего человека, который бы не стыдился того, что употребляет "фонфурики", то есть одеколон, ибо смело можно сказать, что это - последняя степень потери человеческого достоинства. И это всем всегда стыдно. Однако Леха употреблял, а следователю врать не приходилось, и он признался, что да, употреблял. Было это признание особенно тяжким еще и потому, что следователь все писал в протокол, и, стало быть, навсегда зафиксировал в официальной бумаге, что Леха - "фонфурист".
А дальше Леха вообще не мог отвечать на вопросы, потому что это были вопросы о том вечере и той ночи, о которых он ничего не помнил. Он-то ждал, что следователь сам расскажет ему, что и как было, но следователь, наоборот, только спрашивал, а Леха ничего не мог ответить, потому что не помнил. Причем он не мог даже точно сказать, до какого момента он себя помнит, а с какого - память отключилась.
Поэтому допрос оказался коротким, следователь вскоре его закончил и взял у Лехи подписку о невыезде. Леха подписку дал не задумываясь, потому что куда ему было выезжать? Не было у него под этим небом другой крыши, кроме крыши вагончика в поселке Северный, и другого близкого человека, кроме председателя месткома Сени Куликова. Так что выезжать он, безусловно, никуда не собирался.
Когда формальности были закончены, следователь достал из ящика стола пушистую Лехину шапку и протянул ему, не улыбаясь:
- Не теряй больше...
Леха схватил шапку, прижал ее почему-то к животу и уставился на следователя Владимира Михайловича, словно надеялся прочесть на его лице ответы на свои мучительные вопросы. Но лицо следователя ничего не выражало. Разве что скуку и усталость, а больше - ничего.
И тут Леха спросил напрямик, потому что неясность и неизвестность стали для него совсем невыносимы:
- Владимир Михайлович, скажи, что же я натворил? Неужели склад поджег!
Следователь посмотрел на него внимательно и спросил серьезно:
- А ты не знаешь?
- Тот-то и дело, что не знаю!
- И вспомнить не можешь?
- Не могу. Ничего не помню!
Следователь невесело улыбнулся:
- И я не знаю.
- Да как же так, - удивился Леха, - да как же так?
В голосе его послышалось отчаяние.
- Да ты уж лучше докажи, Михалыч, пусть будет, что будет, а то ведь и свихнуться недолго. Ну скажи, я поджег? Да? Толик научил меня и я поджег?
- Не знаю.
- Не знаешь... А как думаешь?
- А этого я не имею права тебе говорить.
- Не имеешь?
- Не имею.
- Как это - не имеешь? Такая пустая формальность, да?
Следователь Владимир Михайлович вдруг расслабился, вытянул под столом длинные ноги в огромных унтах, потянулся, как кот, прикрыв от удовольствия глаза. Потом он открыл глаза, встряхнулся и заговорил неофициальным тоном.
- Друг мой Леха, - начал он задумчиво, - вообще-то говоря, я не обязан, более того, я не должен поддерживать этот или подобный этому разговор. Но постольку, поскольку у меня совершенно случайно образовалось немного свободного времени, и постольку, поскольку ты действительно мучаешься и пребываешь в неудовлетворенности, я, так и быть, поделюсь с тобой, друг мой Леха, некоторыми своими соображениями о смысле формальностей.
Видишь ли, друг мой Леха, формальность на голом месте не возникает. Формальность - это не что иное, как узаконенная фактическая необходимость. Причем смысл этой необходимости не всегда и не сразу понятен, и поэтому иногда кажется, что формальность действительно пустая. Бывает, конечно, и так, что фактическая причина отмирает, а какое-то правило остается. Тогда да. Тогда - это пустая формальность, и чем скорее ее отменят, тем лучше. Но в следственных делах, друг мой Леха, смею тебя уверить, все правила имеют смысл, являются необходимыми. Ну как я, например, могу поделиться с тобой своими предположениями, когда я - следователь. Предположения мои могут быть недоказуемы, могут быть ошибочны, а в твоем сознании они укоренятся как истина. Потому что я - следователь. Ну, скажу я тебе, допустим: так и так, я лично считаю, что тебя подговорили, когда ты был в невменяемом состоянии, и ты, не ведая, что творишь, поджег этот проклятый склад, и дело только в том, чтобы доказать, что так оно и было, и привлечь к суду твоего друга Толика ("Он мне не друг", - вставил Леха) и тебя, грешного. Конечно, юридической силы это мое частное мнение никакой иметь не будет. Но вред от этого моего неосмотрительного высказывания будет большой. Во-первых, что касается тебя, друг мой Леха, то ты уже станешь считать себя преступником, и, не дожидаясь никакого следствия, осудишь себя своим собственным судом, и будешь носить в душе этот свой приговор, а ведь очень может быть, что напрасно.
Во-вторых, что касается нашего общего друга Толика, то он, с одной стороны, может привлечь меня к суду за клевету, с другой стороны, может приготовиться принять соответствующие меры и помешать следствию.
В-третьих, возможные свидетели по этому делу тоже будут знать мое на этот счет мнение, и оно будет незаметно давить на них, и показания их будут тенденциозны, что также, безусловно, помешает благородному делу выяснения истины.
И наконец, в-четвертых, в случае полной ошибочности этого моего неосмотрительного заявления некий другой истинный виновник всячески станет способствовать подтверждению этой выгодной для него версии, чем опять помешает следствию, и оно может пойти по ложному пути...
Очень может быть, что следователь Владимир Михайлович, беседуя таким образом с Лехой, был движим наилучшими побуждениями. И речь его, не лишенная занятности и некоторого ведомственного юмора, действительно могла бы кого-нибудь успокоить и настроить, если не на веселый, то, по крайней мере, на спокойный лад... Кого-нибудь, но не Леху. Для того чтобы успокоить Леху, от следователя требовалось немного. От него требовалось некое определенное утверждение, что Леха, мол, ни при чем, пусть не беспокоится. Или пусть другое, противоположное, но все-таки тоже определенное утверждение, что Леха, по всей вероятности, поджег склад, и ожидает его такое-то и такое-то примерно наказание. И могут быть такие-то и такие-то смягчающие обстоятельства. И так далее. Но первое утверждение, конечно, было бы желательней. И был момент, когда у следователя Владимира Михайловича даже мелькнула мысль облегчить таким образом Лехину душу, сказать, что, мол, не виноват ты, друг мой Леха, успокойся. Тем более что следствие, скорее всего, придется за недостаточностью улик прекратить. Однако, мысль эта промелькнула и не утвердилась, да и не могла утвердиться, потому что Владимир Михайлович был прежде всего следователем, а не утешителем и служил прежде всего истине, а не благотворительности.
Таким образом, после беседы со следователем подавленность Лехиного духа ни в коей мере не развеялась, а, напротив, усугубилась, потому что прежде существовала надежда, что с помощью следователя все в конце концов разрешится. Теперь надежда эта разрушилась, и Лехе стало так скверно, что он не находил себе места. Он испытывал какой-то повсеместный зуд и томление в теле, все это сопровождалось бессонницей и невыносимым ощущением подсасывания под ложечкой, как будто от голода, но аппетита не было, ел Леха мало и неохотно.
И он запил.
Он еще день продержался после этой не полезной для себя беседы и запил.
Леха, понимал, что запьет, потому что не выпить ему было уже невмоготу, и все внушал себе, что на этот раз запьет несильно, сдерживаясь, и ни в коем случае не опустится до одеколона. Поэтому он поехал на попутке в Нижний, купил две бутылки спирта и вечером на попутке же вернулся.
Где Леха прятал спирт, этого никто не знал, и Сеня, к сожалению, тоже не знал. Если бы Сеня знал, он бы, безусловно, спирт вылил и, может быть, остановил бы Лехин запой. Но Сеня не знал, и Леха стал входить в режим, принимая через примерно равные промежутки времени по небольшой дозе и впадая постепенно в прострацию.
И тогда Сеня не на шутку забеспокоился за Леху. Он просто стал опасаться, что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума. С этими своими опасениями Сеня пошел к Зудину и сообщил ему, что Леха опять запил и что он за Леху беспокоится, потому что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума.
Тут нужно прямо сказать, что Зудин Сене не посочувствовал. То есть он не разделил это Сенино почти отеческое беспокойство, а, напротив, очень разозлился и довольно резко заявил, что с него хватит и больше он с этим алкашом чикаться не намерен. С этими словами Зудин решительно взял телефонную трубку и набрал номер начальника милиции. После короткого энергичного разговора он заявил Сене:
- Значит, так. Сегодня собираем местком. Мое ходатайство, постановление месткома, и - на принудительное лечение. Путевки есть.
- Да вы что, Герман Васильевич! - испугался Сеня. - Зачем же так-то?
- Че так-то? - зло спросил Зудин. - Жалеешь, че ли?
- Жалею, - признался Сеня, - жалею. Человек же!
- Ну жалей, - согласился Зудин. - Жалей, жалей! Жалельщик. Дожалеешься, пока он в самом деле не околеет. Ты зачем ко мне пришел? Чтобы я меры принял, так или не так? Вот я и принимаю.
- Нет, - печально возразил Сеня, - я к вам пришел просто посоветоваться.
- Посоветоваться? - Зудин недобро усмехнулся. - Так вот тебе мой совет: собирай местком и поддержи на месткоме мое ходатайство. На год. Может быть, еще человеком стянет.
- А так, без этой крайней меры, - спросил Сеня упавшим голосом, - а так, без этой крайней меры, думаете, не станет?
- Я не думаю, - ответил Зудин, ловя убегающий Сенин взгляд, - я не думаю, я знаю.
- Что знаете? - совсем уже убито спросил Сеня, и стало ясно, что принимает он зудинские слова как приговор, как жестокую, но непреложную истину, и можно этой истине ужаснуться, но усомниться в ней нельзя. Поэтому и спросил он совсем убитым голосом, не ожидая услышать в ответ ничего хорошего:
- Что знаете?
И Зудин ответил, почти не разжимая зубов:
- Сдохнет под забором.
Лехина судьба была решена.
УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ЗИМА
Фиса сидела за крепким, недавно отремонтированным столом, уткнувшись в бумаги, и не смотрела на Забелевича. Забелевич же смотрел на Фису во все глаза. Но видел только ее склоненную голову - лица она не поднимала. Забелевич переминался с ноги на ногу, не зная, с чего начать разговор. В вагончике никого не было. Механизаторы занимались своим непосредственным делом - вынимали из карьера грунт и отсыпали автомобильную дорогу. Старший прораб - в недавнем прошлом "зеленый мастер" - Славик Лосев занимался своим непосредственным делом - геометрией отсыпаемого полотна. И наконец, Фиса, как строймастер, занималась порученным ей делом - приводила в порядок документацию участка. И только Забелевич никаким делом не занимался. Все, что нужно было сварить, он сварил, все, что нужно было отремонтировать, отремонтировал, выполняя по ходу дела и слесарную, и плотницкую работу. Теперь он был свободен, ждал оказии отправиться в поселок, и сейчас был, на его взгляд, самый момент поговорить с Фисой. Дело было в том, что Фиса умудрялась до такой степени не замечать Забелевича, что иногда Забелевичу начинало казаться, что он вообще лишний на участке человек, лишний и никому не знакомый, по крайней мере Фисе.
- Ну ладно, - сказал Забелевич, кашлянув, - ты меня, допустим, знать не знаешь. Но технику безопасности положено у меня принять? Положено? Вот и принимай. Задавай вопросы.
Это была, конечно, удачная мысль - насчет техники безопасности. Дело в том, что Фиса замучила этими зачетами по ТБ весь участок. Она просто не пожелала считаться в этом смысле с традицией, а традиция заключалась в том, что прежде "зеленый мастер" Славик да и старший прораб Истомин стеснялись задавать бывалым механизаторам элементарные вопросы по инструкциям и заполняли журнал формально, а то и вовсе забывали его заполнять. Фиса же никаких условностей сразу не приняла и, спокойно перенося насмешки, обиды, раздражение и даже гнев, подвергала всех - независимо от заслуг и возраста зачету, причем случалось, что некоторые бывалые механизаторы не могли ответить на некоторые элементарные вопросы, и Фиса их, согласно инструкции, просвещала. И только электросварщик Юра Забелевич остался неохваченным зачетом по ТБ, хотя в электросварке вопросы безопасности имеют, конечно, очень важное значение. Он так и сказал:
- Неужели ты не понимаешь, что в электросварке вопросы техники безопасности...
Фиса оторвалась наконец от бумаг и подняла на Забелевича глаза, и такая была в них тоска, что Забелевич съехал с ёрнического тона и спросил серьезно и осторожно:
- В чем дело, Фиса?
На этот серьезный и осторожный вопрос нельзя было ничего не ответить, просто невозможно было отмолчаться, просто требовалось что-то сказать, и Фиса сказала:
- Забелевич, что тебе от меня надо?
И опустила голову.
И Забелевич произнес погрубевшим от волнения голосом слова, которые рано или поздно мужчина говорит женщине, которые миллионы мужчин говорили миллионам женщин - и сегодня, и вчера, и триста лет назад, и слова эти не стерлись от столь многократного употребления, не потеряли своей значительности, по крайней мере для того, кто их произносит.
Он сказал:
- Фиса, ты мне нравишься... вот что!
Фиса ничего не ответила, она сидела, подперев руками опущенную голову, и молчала. В вагончике было тепло, Фиса сидела без валенок, в теплых носках, валенки калились на горячей батарее. Забелевич расстегнул полушубок, достал платок и вытер пот со лба.
Тут Фиса сказала, не поднимая головы от бумаг, можно было подумать, что в этих своих казенных инструкциях она искала-искала и, наконец, отыскала нужное слово.
Она сказала:
- Уходи.
И тогда Забелевич обиделся. Может быть, если бы он не обиделся, он улыбнулся бы благодушно и ушел на этот раз, а на следующий раз - кто знает? - что-нибудь бы и изменилось и все обошлось бы без этого неприятного объяснения.
Но Забелевич обиделся и поэтому спросил укоризненно:
- Что я тебе сделал плохого, скажи?
- Ты - ничего, - ответила Фиса. - Не в тебе дело.
- А в ком же? - искренне удивился Забелевич. Его надежная, как рельс, мужская логика не допускала мысли о воздействии внешнего мира на отношение Фисы к нему, Забелевичу. - А в ком же, - спросил он настойчиво, - в ком же дело?
- Во мне, - призналась Фиса, все так же не поднимая головы, - во мне самой.
- В тебе? - удивился Забелевич. - Как это - в тебе?
- Ну как ты не понимаешь? - в свою очередь удивилась Фиса. - Как ты не понимаешь... когда ты находишься поблизости, меня тошнит.
- Тошнит?!!
Фиса еще ниже наклонила голову, и можно было догадаться, что она мучительно покраснела. Она была в сером пуховом платке, и Забелевичу не было видно ни шеи ее, ни кончиков ушей, но он догадался, что она, наверное, покраснела.
И Забелевич тоже покраснел - от обиды - и спросил:
- Почему это тебя от меня тошнит, я что, протухший какой-нибудь?
- Не сердись, - сказала Фиса тихо, - не сердись, не обижайся. Пойми меня и не обижайся... Со мной грубо обошлись... однажды... и меня потом тошнило. С тех пор всякое прикосновение... мужское... вызывает тошноту, понимаешь...
- Ну, понимаю, - неуверенно сказал Забелевич, - но ведь я же тебя не трогал, а?
- Трогал, - объяснила Фиса, - взглядом трогал... там, у источника.
Забелевич опять полез за платком и долго вытирал лоб и шею, когда вытер, спросил растерянно:
- Ну и... что же теперь делать, Фиса, а?
- Не знаю, - совсем тихо произнесла Фиса.
- Может, это... пройдет у тебя?
- Может, пройдет...
- Конечно, пройдет, - подхватил Забелеьич, - конечно, пройдет, заверил он уже почти радостно, - конечно!
- Уйди, Юра, - попросила Фиса и подняла наконец лицо.
Нет, не краснела она, разговаривая с Забелевичем. Лицо ее пугало мертвенной бледностью, губы болезненно кривились. Тонкой, прозрачной рукой она сжимала горло, потому что к горлу подступала дурнота.
ТРАССА
Пришло время разлада между Зудиным и Арсланом Арслановым. Разлад этот не мог не наступить, потому что причина вызрела серьезная, производственная: неудовлетворенность Зудина своим завгаром. Для многих это было большой неожиданностью, потому что еще сравнительно недавно Зудин откровенно любил Арслана Арсланова. Например, когда Арсланов возвращался из очередной командировки, как всегда, с победой, с добычей, исполненный энергии и торжествующего чувства собственной значительности, Зудин обнимал его, оглаживал, похлопывая по спине, подмигивал, кивая на Арслана Арсланова, вот, мол, смотрите: поехал и достал. Надо - сделал. Тот же самый стенд для регулировки топливной аппаратуры - кто бы достал? А Арсланов достал. Или взять дела давно минувших дней, когда Арслан Арсланов получал в Таловке новую технику и героически привел в поселок колонну - по бездорожью, по ранним, ненакатанным зимникам, по байкальскому льду. И хоть водители говорили потом, что переход был организован нечетко, что, например, не хватило продуктов, мало взяли, и добирались уже впроголодь, факт остается фактом - Арслан Арсланов привел колонну, вдохновляя водителей примером личного энтузиазма.
Неприятности начались несколько позже, когда жизнь в основном утряслась и урегулировалась и стала требовать от Арслана Арсланова не столько подвигов, сколько каждодневной добросовестной работы в рамках функциональных обязанностей заведующего гаражом. Эти самые функциональные обязанности были скучны до зубной боли. Путевки, профилактика, проверка исправности тормозов, рулевого управления и осветительных приборов, экономия горючего, техника безопасности... изо дня в день, изо дня в день...
- Нет, - говорил сам себе Арсланов, - это не для белого человека...
И уезжал на сутки в тайгу - отвести душу. Брал ружьишко и уезжал на тяжелом мехколонновском мотоцикле, который, кстати сказать, содержался Арслановым в далеко не образцовом состоянии. У мотоцикла не работали: тормозной сигнал, ручной тормоз, звуковой сигнал, и к тому же у него было плохо отрегулировано зажигание, и он дымил, как самоходная баржа, и время от времени угрожающе стрелял. Однако свою главную задачу - перемещать Арслана Арсланова из поселка в тайгу - он выполнял в любое время года. Возвращался Арслан Арсланов обычно без дичи и обычно простуженным - или горло, или радикулит, - дня три законно отлеживался дома, и безропотно преданная Нина ухаживала за ним, а Зудин за три дня остывал, поскольку прежние арслановские чары иссякли еще не полностью, и Арсланов отделывался в конечном счете легкой взбучкой, без административного взыскания.
И снова наступала скука повседневной работы, оскорбительно мелкие и мелочные вопросы и мелкие столкновения с начальником по поводам, недостойным незаурядной личности Арслана Арсланова.
Поэтому с таким воодушевлением принял Арслан Арсланов предложение возглавить перевоз на участок Холодная отремонтированного экскаватора.
Перевоз экскаватора за двести пятьдесят километров - дело нелегкое, не однодневное, требующее знаний, опыта и организаторских способностей. Предполагалось, что все это у Арслана Арсланова имеется. Однако Зудин накануне выезда тщательно его проинструктировал, предупредил, казалось, на все случаи жизни. Арсланов сидел в зудинском кабинете и важно кивал, а сам все посматривал на гостя - корреспондента из столицы, и уже не слышал и не слушал Зудина, а смотрел на себя со стороны - глазами столичного корреспондента.
Может быть, если бы столичный корреспондент не вызвался сопровождать Арслана Арсланова, вся операция прошла бы более или менее успешно. Но столичный корреспондент вызвался, и это обстоятельство сильно отвлекло Арслана Арсланова, настолько сильно, что он забыл некоторые свои мелкие обязанности, например, он забыл договориться о первом ночлеге.
Ночевать предстояло в Нижнем, и следовало заранее договориться с сопредельной Нижненской мехколонной об общежитии или заежке. Тем более что в Нижнем заежка была большая, настоящая гостиница, не в вагончике, а в хорошем щитоблочном доме. Но Арслан Арсланов ни о чем договариваться не стал, он просто об этом не подумал. Зато он пригласил столичного корреспондента к себе в вагончик, и они хорошо поужинали, и хорошо поговорили, и сыграли в шахматы. Арслан Арсланов потчевал корреспондента, его звали Паша, омулевой икрой и очень настаивал, чтобы Паша ел омулевую икру прямо ложкой. "В Москве не поешь, слушай", - говорил Арслан Арсланов, и он был совершенно прав: Паша никогда в Москве не пробовал ни омулевую икру, ни омуля, и слова известной песни "славный корабль - омулевая бочка" до этого самого вечера оставались для него непроясненными.
Арслан Арсланов немало порассказывал Паше в этот вечер - и про мехколонну, и про себя, и как он добывал стенд для регулировки топливной аппаратуры, и как он получал в Таловке технику и героически перегонял ее в поселок. Расстались они за полночь с тем, чтобы встретиться рано утром для увлекательного путешествия на прорабский участок Холодная.
Наутро, чуть позже намеченного срока, однако не позже десяти часов, из ворот промбазы выползла транспортная колонна, состоявшая из пяти подвижных единиц. В центре колонны двигался тягач "Фаун" с трейлером, на котором был установлен и закреплен экскаватор. Перед тягачом ехал самосвал "Магирус" с тремя ковшами песчаного грунта в кузове - для подсыпки скользких подъемов. Перед "Магирусом", возглавляя колонну, шел бензовоз, официально называемый автоцистерной. Причем в данном случае официальное название было правильней неофициального, потому что цистерна была наполнена вовсе не бензином, а дизельным топливом. Автоцистерна возглавляла колонну по двум причинам: во-первых, груженная топливом, она устойчиво держалась на дороге, и во-вторых, водитель автоцистерны Максим Готовый имел все качества настоящего разведчика: осторожность и лихость, быстроту и неторопливость, смекалку и решительность. А также быструю реакцию. Таким образом, именно он должен был ехать в голове колонны. За трейлером полз мощный бульдозер "Интернейшнл-хорвейтер", в просторечии называемый "Интером". "Интер" имел на вооружении два метровых стальных зуба, которыми можно было рыхлить грунт, а можно - вонзиться в мерзлую почву, намертво закрепиться в ней и сдерживать на спуске трейлер. Да и гусеницы его гигантские имели такой рельефный профиль, что "Интер" мог буксировать по скользкой дороге любое колесное средство. И наконец, замыкал колонну разъездной "Магирус", в теплой и просторной кабине которого рядом с водителем сидели старший перехода Арслан Арсланов и столичный корреспондент Паша.