Шукшин Василий Макарович. Калина красная

   И стал он искать, куда бы приткнуться.
   У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово сказали:
   — Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе… Горе покажу и страдание.
   Егор помолчал немного.
   — Ну, выйди.
   — И выйду!
   — Выйдешь… Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? — по-доброму спросил Егор мужика за дверью. — Только правду! А то ведь я узнаю… И строго накажу, если обманешь.
   Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерзко, но хоть не так зло:
   — Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели непонятно? Шляются тут по ночам-то.
   — Поджечь, что ли, вас? — вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. — А?
   За дверью долго молчали.
   — Попробуй, — сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. — Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно говорю. Уехала она.
   — Куда?
   — На Север куда-то.
   — А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить?
   — А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала… С таким же вот.
   — Ну, считай, что она в надежных руках — не пропадет. Будь здоров!

 

 
   В телефонной будке Егор тоже рассердился.
   — Почему нельзя-то?! Почем? — орал он в трубку.
   Ему что-то долго объясняли.
   — Заразы вы все, — с дрожью в голосе сказал Егор. — Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клумбу… Ну, твари! — Егор бросил трубку… И задумался. — Люба, — произнес он с дурашливой нежностью. — Все. Еду к Любе. — И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: — Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-голубушка… Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся около тебя… Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! — Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. — Съем я тебя поеду! — закричал он в тишину, в ночь. И даже не оглянулся посмотреть — не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. — Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все!

 

 
   И вот районный автобус привез Егора в село Ясное.
   А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу увидел и узнал ее. В сердце толкнуло — она!
   И пошел к ней.
   — Ё-мое, — говорил он себе негромко, изумленный, — да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок просто… Красная шапочка…
   — Здравствуйте, — сказал он вежливо и наигранно застенчиво. И подал руку. — Георгий. — И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И — на всякий случай — тряхнул ее, тоже с чувством.
   — Люба. — Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно.
   — Это я, — сказал он. И почувствовал себя очень глупо.
   — А это — я, — сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво.
   — Я некрасивый, — зачем-то сказал Егор.
   Люба засмеялась.
   — Пойдем-ка посидим пока в чайной, — сказала она. — Расскажи про себя, что ли…
   — Я непьющий, — поспешил Егор.
   — Ой ли? — искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку.
   — Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но… это… не так чтоб засандалить там… Я очень умеренный.
   — Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя маленько. — Люба все смотрела на своего заочника… И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в душе, точно говорила себе, изумленная своим поступком: «Ну не дура ли я? Что затеяла-то?» Но женщина она, видно, самостоятельная: и смеется над собой, а делает, что хочет. — Пойдем… Расскажи. А то у меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом. — Люба шла несколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был спокойный и веселый. — А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По несчастью. Верно же?
   Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но вида не подал.
   — Да-да, — сказал он «интеллигентно». — Стечение обстоятельств, громадная невезуха…
   — Вот и я говорю.
   — У вас родители — кержаки?
   — Нет. Почему ты так решил?
   — Строгие-то… Попрут еще. Я, например, курю.
   — Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не курит…
   — И брат есть?
   — Есть. У нас семья большая. У брата двое детей — большие уже: один в институте учится, другая десятилетку заканчивает.
   — Все учатся… Это хорошо, — похвалил Егор. — Молодцы. — Но, однако, ему кисло сделалось от такой родни.
   Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно, беспрестанно входили и выходили… И все с интересом разглядывали Егора. От этого тоже было неловко, неуютно.
   — Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-нибудь? — предложил Егор.
   — Зачем? Здесь вон как славно… Нюра, Нюр! — позвала Люба девушку. — Принеси нам, голубушка… Чего принести-то? — повернулась к Егору.
   — Красненького, — сказал Егор, снисходительно поморщившись. — У меня от водки изжога.
   — Красненького, Нюр! — Загадочное впечатление производила Люба: она точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра?
   — Ну, Георгий… — начала она, — расскажи, значит, про себя.
   — Прямо как на допросе, — сказал Егор и мелко посмеялся. Но Люба его не поддержала, и Егор посерьезнел.
   — Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство, конечно, воровало… Тут — бах! — ревизия. И мне намотали… Мне, естественно, пришлось отдуваться. Слушай, — тоже перешел он на «ты», — давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти…
   — Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал.
   — Вот справка! — воскликнул Егор. И полез было в карман.
   — Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколько же ты сидел?
   — Пять.
   — Ну?
   — Все… А что еще?
   — Это с такими ручищами ты — бухгалтер? Даже не верится.
   — Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натренировал… — Егор потянул руки со стола.
   — Такими руками только замки ломать, а не на счетах… — Люба засмеялась.
   И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже.
   — Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь?
   — Нет! — поспешно сказал Егор. — Бухгалтером я больше не буду.
   — А кем же?
   — Надо осмотреться… А может, малость попридержать коней, Люба? — Егор тоже прямо глянул в глаза женщины. — Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа… Работа — не Алитет. Подожди с этим.
   — А зачем ты меня обманывать-то стал? — тоже прямо спросила Люба. — Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил…
   — А-а, — протянул Егор, пораженный. — Вот оно что… — И ему стало легко и даже весело. — Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай.
   И включил Егор музыку.
   — А такие письма писал хорошие, — с сожалением сказала Люба. — Это же не письма, а целые… поэмы прямо целые.
   — Да? — оживился Егор. — Тебе нравятся? Может, талант пропадает… — Он пропел: — Пропала молодость, талант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня… Давай, давай!
   — А чего ты-то погнал? Подожди… Поговорим.
   — Ну, начальничек, мля! — воскликнул Егор. — И ничего не сказал мне. А тихим фраером я подъехал? Да? Бухгалтером… — Егор хохотнул. — Бухгалтер… По учету товаров широкого потребления.
   — Так чего же ты хотел, Георгий? — спросила Люба. — Обманывал-то… Обокрасть, что ли, меня?
   — Ну, мать!.. Ты даешь! Поехал в далекие края — две пары валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба.
   — А чего же?
   — Что?
   — Чего хочешь-то?
   — Не знаю. Может, отдых душе устроить… Но это тоже не то: для меня отдых — это… Да. Не знаю, не знаю, Любовь.
   — Эх, Егорушка.
   Егор даже вздрогнул и испуганно глянул на Любу: так похоже она это сказала — так говорила далекая Люсьен.
   — Что?
   — Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору… только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упадешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, никого нету? Родных-то…
   — Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась… Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие… вполне презираю.
   — Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть.
   — Я не из-за денег иду.
   — Из-за чего же?
   — Никем больше не могу быть на этой земле — только вором. — Егор сказал это с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить.
   — Ое-ей! Ну, допивай да пойдем, — сказала Люба.
   — Куда? — удивился Егор.
   — Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-нибудь заочница есть? — Люба засмеялась. Ей было легко с Егором, очень легко.
   — Погоди… — не понимал Егор. — Но мы же теперь выяснили, что я не бухгалтер…
   — Ну, уж ты тоже выбрал профессию… — Люба качнула головой. — Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выдумал бы какой-нибудь падеж свиней — ну, осудили, мол. А ты, и правда-то, не похож на жулика. Нормальный мужик… Даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли?
   — Между прочим, — не без фанаберии заговорил Егор, — к вашему сведению: я шофер второго класса.
   — И права есть? — с недоверием спросила Люба.
   — Права в Магадане.
   — Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты — Горе! Бича хорошего нет на это горе. Пошли.
   — Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я рецидивист, дурочка. Я ворюга несусветный. Я…
   — Тише! Что, опьянел, что ли?
   — Так. А в чем дело? — опомнился Егор. — Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем… Что дальше?
   — Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку… Украсть у меня все равно нечего. Отдышись… Потом уж поедешь магазины ломать. Пойдем. А то люди скажут, встретила — от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь, мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом… не боюсь я тебя чего-то, не знаю.
   — Так. А папаша твой не приголубит меня… колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову.
   — Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня.

 

 
   Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной половине дома жила Люба со стариками, через стенку — брат с семьей.
   Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне.
   Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора.
   — Гли-ка, ведет ведь! — всполошилась она. — Любка-то!.. Рестанта-то!..
   Старик тоже приник к окошку.
   — Вот теперь заживем! — в сердцах сказал он. — По внутреннему распорядку, язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь!
   Видно было, как Люба что-то рассказывает Егору: показывала рукой за реку, оглядывалась и показывала назад, на село. Егор послушно крутил головой. Но больше взглядывал на дом Любы, на окна.
   А тут переполох полный. Все же не верили старики, что кто-то приедет к ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не верилось. А обернулось все чистой правдой.
   — Ну окаянная, ну, халда! — сокрушалась старуха. — Ну, чо я могла с халдой поделать? Ничо же я не могла…
   — Ты вида не показывай, что мы напужались или ишо чего… — учил ее дед. — Видали мы таких… разбойников! Стенька Разин нашелся.
   — Однако и приветить ведь надо?.. — первая же и сообразила старуха. — Или как? У меня голова кругом пошла — не соображу…
   — Надо. Все будем по-людски делать, а там уж поглядим: может, жизни свои покладем… через дочь родную. Ну, Любка, Любка…
   Вошли Люба с Егором.
   — Здравствуйте! — приветливо сказал Егор.
   Старики в ответ только кивнули… И открыто, в упор разглядывали Егора.
   — Ну, вот и бухгалтер наш, — как ни в чем не бывало заговорила Люба. — И никакой он вовсе не разбойник с большой дороги, а попал по… этому, по…
   — По недоразумению, — подсказал Егор.
   — И сколько же счас дают за недоразумение? — спросил старик.
   — Пять, — кротко ответил Егор.
   — Мало. Раньше больше давали.
   — По какому же такому недоразумению загудел-то? — прямо спросила старуха.
   — Начальство воровало, а он списывал, — пояснила Люба. — Ну, допросили? А теперь покормить надо — человек с дороги. Садись пока, Георгий.
   Егор обнажил свою стриженую голову и скромненько присел на краешек стула.
   — Посиди пока, — велела Люба. — Я пойду баню затоплю. И будем обедать.
   Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла — чтобы они тут до чего-нибудь хоть договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей.
   — Закурить можно? — спросил Егор.
   Не то что тяжело ему было — ну и выгонят, делов-то! — но если бы, например, все обошлось миром, то оно бы и лучше. Интереснее. Конечно, не ради одного голого интереса хотелось бы здесь прижиться хоть на малое время, а еще и надо было… Где-то надо было и пересидеть пока, и осмотреться.
   — Кури, — разрешил дед. — Какие куришь?
   — «Памир».
   — Сигаретки, что ли?
   — Сигаретки.
   — Ну-ка, дай я опробую.
   Дед подсел к Егору. И все приглядывался к нему, приглядывался.
   Закурили.
   — Дак какое, говоришь, недоразумение-то вышло? Метил кому-нибудь по лбу, а угодил в лоб? — как бы между делом спросил дед.
   Егор посмотрел на смекалистого старика.
   — Да… — неопределенно сказал он. — Семерых в одном месте зарезали, а восьмого не углядели — ушел. Вот и попались…
   Старуха выронила из рук полено и села на лавку.
   Старик оказался умнее, не испугался.
   — Семерых?
   — Семерых. Напрочь: головы в мешок поклали и ушли.
   — Свят-свят-свят… — закрестилась старуха. — Федя…
   — Тихо! — скомандовал старик. — Один дурак городит чего ни попадя, а другая… А ты, кобель, аккуратней с языком-то: тут пожилые люди.
   — Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в разбойники записали? Вам говорят — бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну — из тюрьмы… Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят?
   — Кто тебя в убийцы зачисляет! Но только ты тоже, того… что ты булгахтер, это ты тоже… не заливай тут. Булгахтер! Я булгахтеров-то видел-перевидел!.. Булгахтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У булгахтера голос слабенький, очечки… и, потом, я заметил: они все курносые. Какой же ты булгахтер — об твой лоб-то можно поросят шестимесячных бить. Это ты Любке вон говори про булгахтера — она поверит. А я, как ты зашел, сразу определил: этот — или за драку, или машину лесу украл. Так?
   — Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец, — сказал Егор. — Цены бы не было. Колчаку не служил в молодые годы? В контрразведке белогвардейской?
   Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. А чего — он и сам не знал. Слова очень уж зловещие.
   — Ты чего это? — спросил он. — Чего мелешь-то?
   — А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю… Хорошо, другой вопрос: колоски в трудные годы воровал с колхозных полей?
   Старик, изумленный таким неожиданным оборотом, молчал. Он вовсе сбился с налаженного было снисходительного тона и не находил, что отвечать этому обормоту. Впрочем, Егор так и построил свой «допрос», чтобы сбивать и не давать опомниться. Он повидал в своей жизни мастеров этого дела.
   — Затрудняетесь, — продолжал Егор. — Ну, хорошо… Ну, поставим вопрос несколько иначе, по-домашнему, что ли: на собраниях часто выступаем?
   — Ты чего тут Микитку-то из себя строишь? — спросил наконец старик. И готов был очень обозлиться. Готов был наговорить много и сердито, но тут Егор пружинисто снялся с места, надел форменную свою фуражку и заходил по комнате.
   — Видите, как мы славно пристроились жить! — заговорил Егор, изредка остро взглядывая на сидящего старика. — Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна… Люди напрягают все силы. Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряжения. — Егор наскочил на слово «напряжение» и с удовольствием смаковал его. — Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы… А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно… Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми…
   — Да он с десяти годов работает! — встряла старуха. — Он с малолетства на пашне…
   — Реплики потом, — резковато осадил ее Егор. — А то мы все добренькие, когда это не касается наших интересов, нашего, так сказать, кармана…
   — Я — стахановец вечный! — чуть не закричал старик. — У меня восемнадцать похвальных грамот.
   Егор остановился удивленный.
   — Так чего же ты сидишь молчишь? — спросил он другим тоном.
   — Молчишь… Ты же мне слова не даешь воткнуть!
   — Где похвальные грамоты?
   — Там, — сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку.
   — Где «там»?
   — Вон, в шкапчике… все прибраны.
   — Им место не в шкапчике, а на стене! В «шкапчике». Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь…
   В это время вошла Люба.
   — Ну, как вы тут? — спросила она весело — она разрумянилась в бане, волосы выбились из-под платка… Такая она была хорошая! Егор невольно загляделся на нее. — Все тут у вас хорошо? Мирно?
   — Ну и ухаря ты себе нашла! — с неподдельным восторгом сказал старик. — Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто комиссар какой! — Старик засмеялся.
   Старуха только головой покачала… И сердито поджала губы.
   Так познакомился Егор с родителями Любы.

 

 
   С братом ее, Петром, и его семьей знакомство произошло позже.
   Петро въехал во двор на самосвале… Долго рычал самосвал, сотрясая стекла окошек. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины. К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая и суетливая.
   — К Любке-то приехал… Этот-то, заочник-то, — сразу сообщила она.
   — Да? — нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый, весь в каких-то своих думах. — Ну и что? — Пнул баллон, другой.
   — Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия — то-се… А по роже видать: бандит.
   — Да? — опять нехотя и лениво сказал Петро. — Ну и что?
   — Да ничего. Надо осторожней первое время… Ты иди глянь на этого бухгалтера! Иди глянь! Нож воткнет и не задумается этот бухгалтер.
   — Да? — Петро продолжал пинать баллоны. — Ну и что?
   — Ты иди глянь на него! Иди глянь! Вот так нашла себе!.. Иди глянь на него — нам же под одной крышей жить теперь.
   — Ну и что?
   — Ничего! — завысила голос Зоя. — У нас дочь-школьница, вот что! Заладил свое: «Ну и что? Ну и что?» Мы то и дело одни на ночь остаемся, вот что! «Ну и что». Чтокалка чертова, пень! Жену с дочерью зарежут, он шагу не прибавит…
   Петро пошел в дом, вытирая на ходу руки ветошью. Насчет того, что он «шагу не прибавит» — это как-то на него похоже: на редкость спокойный мужик, медлительный, но весь налит свинцовой разящей силой. Сила эта чувствовалась в каждом движении Петра, в том, как он медленно ворочал головой и смотрел маленькими своими глазами — прямо и с каким-то стылым, немигающим бесстрашием.
   — Вот счас с Петром вместе пойдете, — говорила Люба, собирая Егора в баню. — Чего же тебе переодеть-то дать? Как же ты так: едешь свататься, и даже лишней пары белья нету? Ну? Кто же так заявляется!
   — На то она и тюрьма! — воскликнул старик. — А не курорт. С курорта и то, бывает, приезжают прозрачные. Илюха вон Лопатин радикулит ездил лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья.
   — Ну-ка вот, мужнины бывшие… Нашла. Небось годится. — Люба извлекла из сундучка длинную белую рубаху и кальсоны.
   — То есть? — не понял Егор.
   — Моего мужика бывшего… — Люба стояла с бельем в руках. — А чего?
   — Да я что?! — обиделся Егор. — Совсем, что ли, подзаборник — чужое белье напялю. У меня есть деньги — надо сходить и купить в магазине.
   — Где ты теперь купишь? Закрыто уж все. А чего тут такого? Оно стираное…
   — Бери, чего? — сказал и старик. — Оно же чистое.
   Егор подумал и взял.
   — Опускаюсь все ниже и ниже, — проворчал он при этом. — Даже самому интересно… Я потом вам спою песню: «Во саду ли, в огороде».
   — Иди, иди, — провожала его к выходу Люба. — Петро у нас не шибко ласковый, так что не удивляйся: он со всеми такой.

 

 
   Петро уже раздевался в предбаннике, когда туда сунулся Егор.
   — Бритых принимают? — постарался он заговорить как можно веселее, даже рот растянул в улыбке.
   — Всяких принимают, — все тем же ровным голосом, каким он говорил «ну и что», сказал Петро.
   — Будем знакомы, Георгий. — Егор протянул руку. И все улыбался и заглядывал в сумрачные глаза Петра. Все же хотелось ему освоиться среди этих людей, почему-то теперь хотелось. Люба, что ли?.. — Я говорю: я — Георгий.
   — Ну-ну, — сказал Петро. — Давай еще целоваться. Георгий, значит, Георгий. Значит, Жора…
   — Джордж. — Егор остался с протянутой рукой. Перестал улыбаться.
   — А? — не понял Петро.
   — На! — с сердцем сказал Егор. — Курва, суюсь сегодня, как побирушка!.. — Егор бросил белье на лавку. — Осталось только хвостом повилять. Что, я тебе дорогу перешел, что ты мне руку не соизволил подать?
   Егор и вправду заволновался и полез в карман за сигаретой. Закурил. Сел на лавочку. Руки у него чуть дрожали.
   — Чего ты? — спросил Петро. — Расселся-то?
   — Иди мойся, — сказал Егор. — Я потом. Я же из заключения… Мы после вас. Не беспокойтесь.
   — Во!.. — сказал Петро. И, не снимая трусов, вошел в баню. Слышно было, как он загремел там тазами, ковшом…
   Егор прилег на широкую лавку, курил.
   — Ну надо же!.. — сказал он. — Как бедный родственник, мля.
   Открылась дверь бани, из парного облака выглянул Петро.
   — Чего ты? — спросил он.
   — Чего?
   — Чего лежишь-то?
   — Я подкидыш.
   — Во!.. — сказал Петро. И усунулся опять в баню. Долго там наливал воду в тазы, двигал лавки… Не выдержал и опять открыл дверь. — Ты пойдешь или нет?! — спросил он.
   — У меня справка об освобождении! — чуть не заорал ему в лицо Егор. — Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой, за исключением маленькой пометки, которую никто не читает. Понял?
   — Счас возьму и силком суну в тазик, — сказал Петро невыразительно. — И посажу на каменку. Без паспорта. — Петру самому понравилось, как он сострил. Еще добавил: — Со справкой. — И хохотнул коротко.
   — Вот это уже другой разговор! — Егор сел на лавке. И стал раздеваться. — А то начинает тут… Диплом ему покажи!

 

 
   А в это время мать Любина и Зоя, жена Петра, загнали в угол Любу и наперебой допрашивали ее.
   — На кой ты его в чайную-то повела? — визгливо спрашивала членораздельная Зоя, женщина вполне истеричная. — Ведь вся уж деревня знает: к Любке тюремщик приехал! Мне на работе прямо сказали…
   — Любка, Любка!.. — насилу дозвалась мать. — Ты скажи так: если ты, скажи, просто так приехал — жир накопить да потом опять зауситься по свету, — то, скажи, уезжай седни же, не позорь меня перед людями. Если, скажи, у тебя…
   — Как это может так быть, чтобы у него семьи не было? Как? Что он — парень семнадцати годов? Ты думаешь своей головой-то?
   — Ты скажи так: если, скажи, у тебя чего худое на уме, то собирай манатки и…
   — Ему собраться — только подпоясаться, — встрял в разговор молчавший до этого старик. — Чего вы навалились на девку? Чего счас с нее спрашивать? Тут уж — как выйдет, какой человек окажется. Как она за него может счас заручиться?
   — Не пугайте вы меня ради Христа, — только и сказала Люба. — Я сама боюсь. Что, вы думаете, просто мне?
   — Вот!.. Я тебе чего и говорю-то! — воскликнула Зоя.
   — Ты вот чего… девка… Любка, слышь? — опять затормошила Любу мать. — Ты скажи так: вот чего, добрый человек, иди седни ночуй где-нибудь.
   — Это где же? — обалдела Люба.
   — В сельсовете.
   — Тьфу! — разозлился старик. — Да вы что, совсем одурели?! Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсовет ночевать! Вот так да!.. Совсем уж нехристи какие-то.
   — Пусть его завтра милиционер обследует, — не сдавалась мать.
   — Чего его обследовать-то? Он весь налицо.
   — Не знаю… — заговорила Люба. — А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу… Еще на карточке заметила: глаза какие-то… грустные. Вот хоть убейте вы меня — мне его жалко. Может, я и…
   Тут из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой земле.
   — Свари-ил! — кричал Петро. — Живьем сварил!..
   Следом выскочил Егор с ковшом в руке.
   К Петру уже бежали из дома. Старик бежал с топором.
   — Убили! Убили! — заполошно кричала Зоя, жена Петра. — Люди добрые, убили!..
   — Не ори, — страдальческим голосом попросил Петро, садясь и поглаживая ошпаренный бок. — Чего ты?
   — Чего, Петька? — спросил запыхавшийся старик.
   — Попросил этого полудурка плеснуть ковшик горячей воды — поддать на каменку, а он взял меня да окатил.
   — А я еще удивился, — растерянно говорил Егор, — как же, думаю, он стерпит?.. Вода-то ведь горячая. Я еще пальцем попробовал — прямо кипяток! Как же, думаю, он вытерпит? Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю, кожа, как у быка, — толстая. Я же не знал, что надо на каменку.