Шукшин Василий Макарович. Калина красная

   — А мы куда торопимся-то?
   — Я хочу, чтобы мы песню спели.
   — Э-э, это мы сумеем!
   — Взяли коньяк!
   Взяли коньяк. Тут уж — что велят, то и делай.
   — Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, — дам бутылкой по голове. Выпили!
   Выпили.
   — Песню! — велел Егор.
   — Мы же не закусили еще…
   — Начинается… — обиженно сказал Егор и сел. — Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!..
   Некоторые — совестливые — отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.
   — Да ешьте, ешьте! Чего вы?..
   — Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.
   — Не захмелею. Ешьте.
   — Ну, язви тебя-то! — громко возмутился один лысый мужик. — Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, например, не могу без закуси, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.
   — Ну и ешьте!

 

 
   А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.
   — Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? — хотела понять старуха.
   Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил… Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?»
   — Любк?
   — Ну?
   — Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
   — Нет, наверно, если он говорит, что ночует там…
   — Да он наговорит, только развесь уши.
   — Я думаю так, — решил старик, — ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь — там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда.
   — Да он же и говорит! — обрадовалась Люба, — Ночую, говорит, здесь на диване…
   — Да все учериждения на ночь запираются! — стояла на своем старуха. — Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет…
   — Ну, мама!..
   И старик тоже скосоротился на такую глупость.
   — На кой она ему черт нужна, печать?
   — Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.

 

 
   Егор налаживал хор из «развратников».
   — Мы с тобой будем заводить, — тормошил он лысого мужика, — а вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:

 
Вечерний зво-он,
Вечерний зво-он…

 

   Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла.
   — Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так «бом-бом».
   — Дак ты махнул, а сам поешь…
   — Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине… И я запел потихоньку. А вы свое: «бом-м, бом-м». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, — это не ваше дело.
   — Вроде в тюрьме человек сидит — тоскует, — подсказал Михайлыч. — Или в плену где-нибудь.
   — В плену какие церкви? — возразили на это.
   — Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно — церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
   — Да пошли вы!.. Только болтать умеете, — вконец рассердился Егор. — Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят… Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!
   — Ну, давай. Ты не расстраивайся.
   — Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы… Ну, пошли:

 
Вечерний зво-он,
Вечерний зво-он…

 

   — Бо-м, бо-ом, бо-о-ом… — вразнобой «забили на колокольне», все спутали и погубили.
   Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:
   — Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть.
   Группа «бом-бом», да все, кто тут был, растерянно помолчали… Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести.
   — Чего он?
   — А вы уже тоже — «бом-бом» не могли спеть! — упрекнул всех Михайлыч. — Чего там петь-то!
   — Да разнобой вышел…
   — Это Кирилл вон… Куда зачастил?
   — Кто зачастил? — оскорбился Кирилл. — Я пел нормально — как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.
   — А кто зачастил?
   — Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, — он же велел гулять.
   — Оно, конечно, того… вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?
   Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.
   — Георгий, ты уж прости — не вышло у нас… с колоколами-то.
   Егор помолчал… И капризно спросил:
   — А почему они все такие некрасивые?
   Михайлыч даже растерялся.
   — Дак это… Георгий, красивые-то все — семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.
   Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость.
   — Ты можешь такси вызвать?
   — Могу.
   — До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! — Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук.
   — А зачем в Ясное-то?
   — У меня там друг. — И опять стал взволнованно ходить. — Душа у меня… наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?
   — Пятнадцать. С нами — семнадцать. А что?
   — Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.
   — Да что ты, Георгий!..
   И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку — в село, к Любе.
   «Ну, что это, что это? — пытал себя Егор. — Что это я?» Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки.
   — Ну, как там… насчет семейной жизни? — спросил он таксиста. — Что пишут новенького?
   — Где пишут? — не понял тот.
   — Да вообще — в книгах…
   — В книгах-то понапишут, — недовольно сказал таксист. — В книгах все хорошо.
   — А в жизни?
   — А в жизни… Что, сам не знаешь, как в жизни?
   — Плохо, да?
   — Кому как.
   — Ну, тебе, например?
   Таксист пожал плечами — очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон.
   — Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? — изумился Егор.
   — А чего мне тут — хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?
   — Да где уж ублажать! Ублажать — это ты свою бабу ублажай. И то ведь — суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: «Отойди, от тебя козлом пахнет».
   Таксист засмеялся.
   — Что, тебе говорили так?
   — Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.
   Таксист глянул на Егора, но смолчал.
   А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, — все в голове спуталось из-за этой Любы.
   Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил машину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота — в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко — босиком — прошли по сеням, и голос Петра спросил:
   — Кто там?
   — Я, Петро. Георгий, Жоржик…
   Дверь открылась.
   — Ты чего? — удивился Петро. — Выгнали, что ли?
   — Да нет… Не хочу будить. Ты когда-нибудь «Рэми-Мартин» пил?
   Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.
   — Чего?
   — «Рэми-Мартин». Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?
   — Пошто в бане-то?
   — Чтоб не мешать никому.
   — Да пойдем на кухне сядем…
   — Не надо! Не буди никого.
   — Ну, дай я хоть обуюсь… Да закусить вынесу чего-нибудь.
   — Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка.

 

 
   В бане, в тесном черном мире, лежало на полу — от окошечка — пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку.
   — Чего домой-то не пошел? — не понимал Петро.
   — Не знаю. Видишь, Петро… — заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. — Видишь — коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!
   Петро достал из кармана старых галифе два стакана.
   Помолчали.
   — Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю.
   — Ну, не говори. Наливай своего дорогого… Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
   — Да не пахнет он клопами! — воскликнул Егор. — Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
   — Дорогой, может, и не пахнет. А такой… нормальный пахнет.

 

 
   Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще — тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.
   И вдруг в тишине этой из бани донеслось:

 
Сижу за решеткой
В темнице сырой… —

 

   завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так — до слез — складно и грустно:

 
Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
Кровавую пищу клюет под окном…

 

 

 
   Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так — увязался с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Люба очень радовалась, что он пошел с ней, — у нее было светлое настроение. И утро было хорошее — с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись.
   — Чего загрустил, Егорша? — спросила Люба.
   — Так… — неопределенно сказал Егор.
   — В баню зачем-то поперлись. — Люба засмеялась. — И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился:
   — Чего?
   — Да там же черти! В бане-то… Они там и водются.
   Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу… И погладил ее по спине. У него это нечаянно вышло.
   — Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти… Я их знаю!
   — Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я думала, это мой Коленька преподобный приехал…
   — Какой Коленька?
   — Да муж-то мой.
   — А-а. А он что, приезжает иногда?
   — Приезжает, как же.
   — Ну? А ты что?
   — Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трезвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает.
   Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но резко, определенно.
   — Да-да-да, — притворно посочувствовал Егор, — прямо беда с этими алкашами!
   — Беда! — подхватила простодушная Люба. — Да беда-то какая. Горькая: слезы да ругань.
   — Прямо трагедия. О-е!.. — удивился Егор. — Коров-то сколько!
   — Ферма… Вот тут я и работаю.
   Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
   — Вот они… коровы-то, — повторял он. — Вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют… — Егор помолчал… И вдруг, не желая этого, проговорился: — Я из всего детства мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается… Вот… А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-нибудь в ограду, у некоторых сено было еще… Прокололи. Кишки домой приволокла.
   Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамысловатым рассказом. А Егор — видно было — жалел, что он у него вырвался, этот рассказ, был недоволен.
   — Чего смотришь?
   — Егорша…
   — Брось, — сказал Егор. — Это же слова. Слова ничего не стоят.
   — Ты что, выдумал, что ли?
   — Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слушай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как… — Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесняясь погладил ее по спине. — Неужели тебя никогда не обманывали?
   — Нет… Кому?
   — М-гм… — Егор засмотрелся в ясные глаза женщины, усмехнулся. — Кошмар. — Все время хотелось трогать ее. И смотреть.
   — Глянь-ка, директор совхоза идет, — сказала Люба. — У нас был. — Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.
   К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно, таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской похожей, с любопытством смотрел на Любу и на ее — непонятно кого — мужа, знакомого?
   — Чего ты так уж разулыбалась? — неприятно поразился Егор.
   — Он хороший у нас. Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?
   — Был у вас. Здравствуйте! — Директор крепко тряхнул руку Егора. — Что, не пополнение ли к нам?
   — Дмитрий Владимирович, он — шофер, — не без гордости сказала Люба.
   — Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть?
   — У него еще паспорта нету… — Гордость Любина угасла.
   — А-а. А то поехали со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают. Боюсь, надолго.
   — Егор! — заволновалась Люба. — А? Район наш увидишь. Поглянется!
   И это живое волнение, и слова эти нелепые — про район — подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся.
   — Поехали, — сказал он.
   И они пошли с директором.
   — Егор! — крикнула вслед Люба. — Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете… Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще!
   Дмитрий Владимирович посмеялся.
   Егор оглянулся на Любу и некоторое время смотрел на нее. Потом повернулся и пошел за директором. Тот подождал его.
   — Сам из каких мест? — спросил директор.
   — Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка.
   — Листвянка? У нас нет такой.
   — Как нет? Есть.
   — Да нету! Я-то знаю свой район.
   — Странно… Куда же она девалась? — Егору не понравился директор: довольный, гладкий… Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не переваривал довольных людей. — Была деревня Листвянка, я хорошо помню.
   Директор внимательно посмотрел на Егора.
   — М-да, — сказал он. — Наверно, сгорела.
   — Наверно, сгорела. Жалко — хорошая была деревня.
   — Ну, так поедешь со мной?
   — Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас понял?
   И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера.
   — Чего так со мной заговорил-то? — спросил директор.
   — Как?
   — Ну… как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем?
   — Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Биография — это слова, ее всегда можно выдумать.
   — Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать?
   — Как? Так… Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает — чего хочу, то и наговорю. Если хотите знать, я сын прокурора.
   Директор посмеялся. Егор ему тоже не понравился: какой-то бессмысленно строптивый.
   — А что? Вон я какой — в шляпе, при галстуке… — Егор посмотрел в зеркальце. — Чем не прокурорский сын?
   — Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового — что делать?
   — Вы — хозяин.
   Подъехали к пасеке. Директор легко выпрыгнул из машины.
   — У меня тут дельце одно. А то, хошь, пойдем со мной — старик медом угостит.
   — Нет, спасибо. — Егор тоже вышел на волю. — Я вот тут… пейзажем полюбуюсь.
   — Ну, смотри. — И директор ушел.
   А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг. Подошел к березке, потрогал ее.
   — Что? Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро… Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая… Скоро нарядная будешь.
   Из избушки вышел дед-пасечник.
   — А что не зайдешь-то? — крикнул Егору с крыльца. — Иди чайку стакан выпей!
   — Спасибо, батя! Не хочу.
   — Ну, гляди. — И дед ушел.
   Вскоре вышел и директор. Дед провожал его.
   — Заезжайте почаще, — приветливо говорил дед. — Чай, по дороге. То и дело ездите туг.
   — Спасибо, отец, спасибо. Поехали.
   Поехали.
   — Вот… — сказал директор, устраивая какой-то сверточек между сиденьями. — Есть вещество такое — прополис, пчелиный клей, иначе.
   — Язву желудка лечит?
   — Да. Что, болел? — повернулся директор.
   — Нет, слыхал просто.
   — Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек.
   — Говорят, здорово помогает.
   — Да, говорят, помогает.
   Впереди показалась деревня.
   — Меня ссадишь у клуба, — сказал директор, — а сам съездишь в Сосновку — здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, спроси, где он, найди.
   Егор кивнул.
   Ссадил у клуба директора и уехал.
   К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки. И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то собрание. Директора окружили, он что-то говорил и был опять очень уверен и доволен.
   Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись.
   Старики курили у штакетника.
   На фасаде клуба висели большие плакаты. Все походило на праздник, к которому люди привыкли.
   Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамента еще лежала груда кирпичей и стоял старый кузов самосвала с застывшим цементом.

 

 
   Егор привез бригадира Савельева и пошел искать директора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за столом президиума.
   Егор прошел через зал, где рассаживались рабочие совхоза, поднялся на сцену и подошел сзади к директору.
   Директор разговаривал с каким-то широкоплечим человеком, тряс бумажкой. Егор тронул его за рукав.
   — Владимирыч…
   — А? А-а. Привез? Хорошо, иди.
   — Нет… — Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где их не могли слышать, сказал: — Вы сами умеете на машине?
   — Умею. А что такое?
   — Я больше не могу. Доехайте сами — не могу больше. И ничего мне с собой не поделать, я знаю.
   — Да что такое? Заболел, что ли?
   — Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый… Зэк несчастный, но не могу. У меня такое ощущение, что я вроде все время вам улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты мужик хороший, но… Вот мне уже сейчас плохо — я пойду.
   И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что наговорил директору много слов. Тараторил, как… Извинялся, что ли? А что извиняться-то? Не могу — и все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться, несознательность свою пялить… Тьфу! Горько было Егору. Так помаленьку и угодником станешь. Пойдешь в глаза заглядывать… Тьфу! Нет, очень это горько.
   А директор, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему — он не все понял, то есть он ничего не понял.
   Егор шел обратно перелеском.
   Вышел на полянку, прошел полянку — опять начался лесок, погуще, покрепче.
   Потом он спустился в ложок — там ручеек журчит. Егор остановился над ним.
   — Ну надо же! — сказал он.
   Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на пригорок…
   А там открылась глазам березовая рощица, целая большая семья выбежала навстречу и остановилась.
   — Ух ты!.. — сказал Егор.
   И вошел в рощицу.
   Походил среди березок… Снял с себя галстук, надел одной — особенно красивой, особенно белой и стройной. Потом увидел рядом высокий пенек, надел на него свою шляпу. Отошел и полюбовался со стороны.
   — Ка-кие — фраера! — сказал он. И пошел дальше. И долго еще оглядывался на эту нарядную парочку. И улыбался. На душе сделалось легче.

 

 
   Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил. Время от времени принимался вдруг напевать: «Зачем вы, девушки, красивых любите?» Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку… И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то такое решался и никак не мог решиться. И опять решался. И опять не мог… Он нервничал.
   — Не переживай, Егор, — сказал дед. Он тоже похаживал по комнате — к двери и обратно, сучил из суровых ниток леску на перемет, которая была привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей. — Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют!
   — Да я не переживаю.
   — Сплету вот переметы… Вода маленько посветлеет, пойдем с тобой переметы ставить — милое дело. Люблю.
   — Да… Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить.
   — И я. Другие есть — больше предпочитают сеть. Но сеть — это… поймать могут, раз; второе: ты с ей намучаешься, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь — время-то сколько надо!
   — Да… Попробуй покидай ее. «Зачем вы, девушки…» А Люба скоро придет?
   Дед глянул на часы.
   — Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Счас сдадут — и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас — последыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого — спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, только все как-то не везет ей… Этого пьянчужку нанесло — насилу отбрыкались.
   — Да, да… С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже… это смотрю — прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А?
   — Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь, — оживился дед, — под строгай изолятор — я бы их столкал! Всех, в кучу!
   — А Петро скоро приедет?
   — Петро-то? Счас тоже должен приехать… Пущай посидят и подумают.
   — Сидеть — это каждый согласится. Нет, пусть поработают! — подбросил жару Егор.
   — Да, правильно: лес вон валить!
   — В шахты! В лес — это… на чистом-то воздухе дурак согласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины!
   Тут вошла Люба.
   — Вот те раз! — удивилась она. — Я думала, они только ночью приедут, а он уж дома.
   — Он не стал возить директора, — сказал дед. — Ты его не ругай — он объяснил почему: его тошнит на легковушке.
   — Пойдем-ка на пару слов, Люба, — позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился.
   В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале, и Егор пошел к нему. Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило.
   Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. Егор полез в кабину самосвала, за руль.
   — Далеко ли? — спросил дед, который тоже видел из окна, что Петро дал машину, а Егор и Люба собрались куда-то ехать.
   — Да я сама толком не знаю… Егору куда-то надо, — успела сказать Люба на ходу.
   — Любка!.. — хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью.
   — Чего он такое затеял, этот Жоржик? — вслух подумал дед. — Это что за жизнь такая чертова пошла — вот и опасайся ходи, вот и узнавай бегай…
   И он скоренько тоже пошел на половину сына — спросить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали?

 

 
   — Есть деревня Сосновка, — объяснял Егор Любе в машине, когда уже ехали, — девятнадцать километров отсюда…
   — Знаю Сосновку.
   — Там живет старушка по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице.
   — Где это ты узнал-то все?
   — Ну, узнал… я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил попроведать эту старуху, про детей ее расспросить — где они, живы ли?
   — А зачем ему — товарищу-то?
   — Ну… Родня она ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сделаем так: подъедем, ты зайдешь… Нет, зайдем вместе, но расспрашивать будешь ты.
   — Почему?
   — Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! — повысил голос Егор. Нет, он, конечно, нервничал.
   — Ну-ну! Ты только на меня не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну?
   — Потому что, если она увидит, что расспрашивает мужик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы… это, с племянником. Ну, и сама кинется выспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме… Фу-у! Дошел. Язык сломать можно. Поняла хоть?
   — Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь?
   — Надо что-то выдумать. Например, ты из сельсовета… Нет, не из сельсовета, а из рай… этого, как его, пенсии-то намеряют?
   — Райсобес?
   — Райсобес, да. Из райсобеса, мол, проверяют условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли? Поняла?
   — Поняла. Все сделаю, как надо.
   — Не говори «гоп»…
   — Вот увидишь.
   Дальше Егор замолчал. Был он непривычно серьезен и сосредоточен. Через силу улыбнулся и сказал:
   — Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно?
   Люба тронула ладонью его руку.
   — Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашиваю.
   — А что закричал… прости, — еще сказал Егор. — Я сам не люблю, когда кричат.
   Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной леса, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы. Егор смотрел вперед — рот плотно сжат, глаза чуть прищурены.

 

 
   Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый. Простой стол с крашеной столешницей. В красном углу — Николай-угодник.
   Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору… Егор был в темных очках.
   — Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? — спросила она. — Рази через их видать?
   Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал.
   — Вот мне велели, бабушка, разузнать все, — сказала Люба.
   Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике.
   — Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать рублей… — Она снизу, просто посмотрела на Любу. — Чего же еще?
   — А дети где ваши? У вас сколько было?
   — Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое в городах… Коля в Новосибирске на паровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фотокарточку недавно прислали — всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка.