Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, покивала маленькой птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко — и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала — так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся:
— Вот… Живут. — И опять замолчала.
Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотрел на нее.
— А еще двое? — спросила Люба.
— А вот их-то… я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно.
Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком.
— Не знаю. В голод разошлись по миру… Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца… Про этих не знаю.
Зависла в избе тяжелая тишина… Люба не могла придумать, что еще спрашивать, — ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора… Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окаменело. Любе и вовсе не по себе стало.
— Ладно, бабушка… — Она вдруг забылась, что она из «райсобеса», подошла к старушке, села рядом, умело как-то — естественно, просто — обняла ее и приголубила. — Погоди-ка, милая, погоди — не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!
Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала головой.
— Может, найдутся… Спасибо тебе. Сама-то не из крестьян? Простецкая-то.
— Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то…
Егор встал и вышел из избы.
Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк — гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни — все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту: ни табак, ни водка — ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: «Ну, будет уж! Будет!»
Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка. Скорым шагом пошел по ограде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, задумчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны… Снял очки, стал смотреть на избу.
Вышла Люба.
— Господи, до чего же жалко ее стало! — сказала она. — Прямо сердце заломило.
— Поехали, — велел Егор.
Развернулись… Егор последний раз глянул на избу и погнал машину.
Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.
Выехали за деревню.
Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко зажмурил глаза.
— Чего, Егор? — испугалась Люба.
— Погоди… постоим… — осевшим голосом сказал Егор. — Тоже, знаешь… сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.
Люба тихо ахнула:
— Да что же ты, Егор? Как же ты?..
— Не время, — почти зло сказал Егор. — Дай время… Скоро уж. Скоро.
— Да какое время, ты что! Развернемся!
— Рано! — крикнул Егор. — Дай хоть волосы отрастут… Хоть на человека похожим стану. — Егор включил скорость. — Я перевел ей деньги, — еще сказал он, — но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась — от кого, спросит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять и… скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока… Не могу пока — сердце лопнет. Не могу. Понимаешь?
— Останови-ка, — велела Люба.
— Зачем?
— Останови.
Егор остановил.
Люба обняла его, как обняла давеча старуху, — ласково, умело, — прижала к груди его голову.
— Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. — Она заплакала. — Что мне с вами делать-то?
Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал:
— Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я зря не говорю.
Дома их в ограде встретил Петро.
— Волнуется, видно. За машину-то, — догадалась Люба.
— Да ну, что я? Я же сказал…
Люба с Егором вылезли из кабины, и Петро подошел к ним.
— Там этот пришел… твой, — сказал он по своей привычке как бы нехотя, через усилие.
— Колька? — неприятно удивилась Люба. — Вот гад-то! Что ему надо-то? Замучил, замучил, слюнтяй!..
— Ну, я пойду познакомлюсь, — сказал Егор. И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой.
— Егор!.. — всполошилась Люба. — Он же пьяный небось — драться кинется. Не ходи, Егор! — И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее.
— Не бойся, — сказал он. — Егор…
Егор обернулся.
— Там еще трое дожидаются — за плетнем. Знай.
Егор кивнул и пошел в дом.
Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.
— Да они же изобьют его! — чуть не плакала Люба. — Ты что? Ну, Петро!..
— Кого изобьют? — спокойно басил Петро. — Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят… И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда.
— А-а, — сказал Коля, растянув в насильственной улыбке рот. — Новый хозяин пришел. — Он встал с лавки. — А я — старый. — Он пошел на Егора. — Надо бы потолковать… — Он остановился перед Егором. — Мм?
Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятной наружности, с голубыми умными глазами.
Старики со страхом смотрели на «хозяев» — старого и нового.
Егор решил не тянуть, сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы…
Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз.
Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут.
— Если ты, падали кусок, будешь еще… Ты был здесь последний раз, — сказал Егор сверху. И стал спускаться.
Коля вскочил с земли… И засуетился.
— Пойдем отсюда! Иди за мной… Идем, идем. Ну, собака!.. Иди, иди-и!..
Они шли уже из ограды. Егор шел впереди, а Коля сзади. Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и укоризненно качнул головой.
— Иди, иди-и, — с дрожью в голосе повторял Коля.
Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро.
— Только не здесь, — решительно сказал Егор. — Пошли дальше!
Пошли дальше. Егор опять очутился впереди всех.
— Слушайте, — остановился он, — идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят.
— Иди, иди-и, — опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя.
Еще прошли немного.
Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор качнулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал. Но еще один кинулся, этого Егор ударил наотмашь — кулаком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выламывать кол.
— Ну, собака!.. — задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора.
Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же человек никогда до конца не забывается — всегда, даже в страшно короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают редко.
Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Колю. Коля наткнулся на его спокойный — как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный — взгляд.
— Не успеешь махнуть, — сказал Егор. Помолчал и добавил участливо: — Коля.
— А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! — попытался еще надавить Коля. — С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
— Пить надо меньше, дурачок, — участливо сказал Егор. — Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было за ним, — наверно Коля, — но его остановили:
— Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в другом месте прищучим.
Егор не остановился, не оглянулся.
Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь: неужели это его работа. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул:
— Ну и ну… Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. Постоял так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает… Волнующее чувство. Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя — где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди — не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось только вот это немногое: корова Манька, да как с матерью носили на себе березки, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу реки, саму реку… Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило сердце — и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет — что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. «Да что же я за урод такой! — невольно подумал он. — Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся». Егор глубоко вздохнул.
— Сто сорок лет можно жить… с таким воздухом, — сказал он. И теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
— Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят. Ну, что дождались? Зазеленели… — Он ласково потрогал березку. — Ox, ox нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы крикнули, позвали — нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу — красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. — Егор отошел немного от березок, оглянулся и засмеялся: — Ка-кие стоят! — И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
— А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот… Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так. — И запел Егор:
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: высокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
— О-о! — сказал он. — Вот так гость! Садись, Вася!
— Шура, — поправил гость, улыбнувшись.
— Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был большой такой, старшиной-то работал… — Егор тараторил, а сам, похоже, приходил пока в себя — гость был и вправду нежданный. — Мы с Шурой служили вместе, — пояснил он. — У одного генерала. Садись, Шура, ужинать с нами.
— Садитесь, садитесь, — пригласила и старуха. А старик даже и подвинулся на лавке — место дал:
— Давайте.
— Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что. Да передать тут…
— Да ты садись поужинай! — упорствовал Егор. — Подождет таксист.
— Да нет… — Шура глянул на часы. — Мне еще на поезд успеть…
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутывал других. Бывало это и от растерянности.
— Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золотые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем — чего там тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем…
Они вышли.
Старик помолчал… И в его безгрешную крестьянскую голову пришла только такая мысль:
— Это ж сколько они на такси-то прокатывают — от города и обратно? Сколько с километра берут?
— Не знаю, — рассеянно сказала Люба. — Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то недоброе.
— Десять копеек? Десять копеек — на тридцать шесть верст… Сколько это?
— Ну, тридцать шесть копеек и будет, — сказала старуха.
— Здорово живешь! — воскликнул старик. — Десять верст — это уже руль. А тридцать шесть — это… три шестьдесят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят — семь двадцать. Семь двадцать — только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола.
— Чего они там? — сказала она и пошла из избы.
…Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу — открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла.
— Так передай. Понял? — жестко, зло говорил Егор. — Запомни и передай.
— Я передам. Но ты же знаешь его…
— Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил?
— Получил.
— Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. — Егор коротко посмеялся. — Не советую.
— Горе… Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру — раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
— Сучок… Сопляк… Догадался, сучок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо.
Шура стоял руки по швам, бледный…
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
— На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
— Запомнил, — сказал Шура. Посмотрел на Егора последним — злым и обещающим — взглядом. И пошел к машине.
— Ну, вот. — Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась… Проводил ее глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
— Егор… — начала она было.
— Не надо, — сказал Егор. — Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
— Егор, я боюсь, — призналась Люба.
— Чего? — удивился Егор.
— Я слышала, у вас… когда уходят от них, то…
— Брось! — резко сказал Егор. И еще раз сказал: — Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись… — Егор потянул ее за руку вниз. — Что ты стоишь за спиной, как… Это нехорошо — за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
— Ну? — спросил весело Егор. — Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
— Господи, до песен мне…
Егор не слушал ее.
— Давай я научу тебя… Хорошая есть одна песня. — И Егор запел:
— Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
Егор стиснул зубы и молчал.
— Не злись, Егорушка. Ну что ты? — И Люба заплакала. — Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да… Да что уж я — проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
— Веришь ты мне?
— Веришь, веришь… А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь…
— О-о!.. — взвыл Егор. — Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу! Ну, сжалься ты надо мной, Любушка.
— Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо?
— Все будет хорошо, — четко, раздельно сказал Егор. — Клянусь, чем хочешь… всем дорогим. Давай песню. — И он запел первый:
— Спишите слова, — сказал он.
— Ну, Петро, — обиделась Люба. — Взял спугнул песню.
— Кто это приезжал, Егор?
— Дружок один. Баню будем топить? — спросил Егор.
— А как же? Иди-ка сюда, что скажу…
Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо заговорил.
— Петро! — сказала Люба. — Я ведь знаю, что ты там, знаю. После бани!
— Я жиклер его прошу посмотреть, — сказал Петро.
— Я только жиклер гляну… — сказал Егор. — Там, наверно, продуть надо.
— Я вам дам жиклер! После бани, сказала, — сурово молвила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та — стойкая, любящие женщины знают это.
Егор полез через плетень к Петру.
— Бренди — это дерьмо, — сказал он. — Я предпочитаю или шампанзе, или «Рэми-Мартин».
— Да ты опробуй!
— А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой…
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке — сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, — стояла молодая женщина с лопаточкой.
Подъехал Петро на своем самосвале с нашитыми бортами — привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость поговорили с Егором:
— Обедать здесь будешь или домой? — спросил Петро.
— Здесь.
— А то отвезу, мне все равно ехать.
— Да нет, у меня с собой все… А тебе чего ехать?
— Да что-то стрелять начала. Правда, наверное, жиклер.
Они посмеялись, имея в виду тот «жиклер», который они вместе «продували» прошлый раз в бане.
— У меня дома есть один, все берег его.
— Может, посмотреть — чего стреляет-то?
— Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю.
— Ну гляди. — И Егор полез опять в кабину. Петро поехал развозить зерно к другим сеялкам.
И трактор тоже взревел и двинулся дальше.
…Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз у того березового колка, что с края пашни, стоит «Волга» и трое каких-то людей. Егор всмотрелся… и узнал людей. Люди эти были — Губошлеп, Бульдя, еще какой-то высокий. А в машине — Люсьен. Люсьен сидела на переднем сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не было видно, Егор узнал ее по юбке и по ногам. Мужчины стояли возле машины и поджидали трактор.
Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем… Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые — готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и облако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в вышине — все была жизнь, и перла она через край, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась.
Егор чуть-чуть сбавил скорость… Склонился, выбрал гаечный ключ — не такой здоровый, а поаккуратней — и положил в карман брюк. Покосился — не виден он из-под пиджака? Вроде не виден.
Поравнявшись с «Волгой», Егор остановил трактор и заглушил мотор.
— Галя, иди обедать, — сказал помощнице.
— Мы же только засыпались, — не поняла Галя.
— Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами… из ЦК профсоюза поговорить.
Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному домику. На ходу раза три оглянулась на «Волгу», на Егора…
Егор тоже незаметно глянул по полю… Еще два трактора с сеялками ползли по тому краю; ровный гул их как-то не нарушал тишины огромного светлого дня.
Егор пошел к «Волге».
Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них.
— А грязный-то! — с улыбкой воскликнул Губошлеп. — Люсьен, ты глянь на него!..
Люсьен вылезла из машины. И серьезно смотрела на подходящего Егора, не улыбалась.
Егор тяжело шел по мягкой пашне… Смотрел на гостей… Он тоже не улыбался.
Улыбался один Губошлеп.
— Ну, не узнал бы, ей-Богу! — все потешался он. — Встретил бы где-нибудь — не узнал бы.
— Губа, ты его не тронешь, — сказала вдруг Люсьен чуть хриплым голосом и посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло.
Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мстительной какой-то радости.
— Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тронул! Скажи ему, чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее…
— Ты не тронешь его, тварь! — сорвалась Люсьен. — Ты сам скоро сдохнешь, зачем же…
— Цыть! — сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно стало — проглянуло в глазах, — что мстительная немощность его взбесилась: этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого будет кусать, он, как змея, будет кусать свой хвост. — А то я вас рядом положу. И заставлю обниматься — возьму себе еще одну статью: глумление над трупами. Мне все равно.
— Я прошу тебя, — сказала Люсьен после некоторого молчания, — не тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю — ему нравится.
— Нам — конец, а он будет землю пахать? — Губошлеп показал в улыбке гнилые зубы свои. — Где же справедливость? Что он, мало натворил?
— Он вышел из игры… У него справка.
— Он не вышел. — Губошлеп опять повернулся к Егору. — Он только еще идет.
Егор все шел. Увязал сапогами в мягкой земле и шел.
— У него даже и походка-то какая-то стала!.. — с восхищением сказал Губошлеп. — Трудовая.
— Пролетариат, — промолвил глуповатый Бульдя.
— Крестьянин, какой пролетариат!
— Но крестьяне-то тоже пролетариат!
— Бульдя! Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри — читай «Мурзилку» и дыши носом. Здорово, Горе! — громко приветствовал Губошлеп Егора.
— А чего они еще сказали? — допрашивала встревоженная Люба своих стариков.
— Ничего больше… Я им рассказал, как ехать туда…
— К Егору?
— Ну.
— Да мамочка моя родимая! — взревела Люба. И побежала из избы.
В это время в ограду въезжал Петро.
Люба замахала ему — чтоб не въезжал, чтоб остановился.
Петро остановился…
Люба вскочила в кабину… Сказала что-то Петру. Самосвал попятился, развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги.
— Петя, братка милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!.. — У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала — не замечала их.
— Успеем, — сказал Петро. — Я же недавно от него…
— Они только что здесь были… спрашивали. А теперь уж там. Скорей, Петя!..
Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог.
Группа, что стояла возле «Волги», двинулась к березовому колку. Только женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все дверцы.
Группа немного не дошла до берез — остановилась. О чем-то, видимо, поговорили… И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое — Егор и Губошлеп — зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз.
…В это время далеко на дороге показался самосвал Петра. Двое стоявших у «Волги» пригляделись к нему. Поняли, что самосвал гонит сюда, крикнули что-то в сторону леска. Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп, пряча что-то в карман. Тоже увидел самосвал и побежал к «Волге». «Волга» рванула с места и понеслась, набирая скорость…
Самосвал поравнялся с рощицей.
Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам.
Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел, хватаясь другой рукой за березки. И на березах оставались ярко-красные пятна.
Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за «Волгой». Но «Волга» была уже далеко. Петро стал разворачиваться.
Люба подхватила Егора под руки.
— Измажу я тебя, — сказал Егор, страдая от боли.
— Молчи, не говори. — Сильная Люба взяла его на руки. Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза.
Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к самосвалу.
— Ничего, ничего, — гудел он негромко. — Ерунда это… Штыком насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать…
Егор слабо качнул головой и вздохнул — боль немного отпустила.
— Там пуля, — сказал он.
Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал. Прибавил только шагу.
Люба первая вскочила в кабину. Приняла на руки Егора. Устроила на коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал.
— Потерпи, Егорушка… милый. Счас доедем до больницы…
— Не плачь, — тихо попросил Егор, не открывая глаз.
— Я не плачу…
— Плачешь… На лицо капает. Не надо.
— Не буду, не буду…
Петро выворачивал руль и так и этак — старался не трясти. Но все равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал.
— Петя… — сказала Люба.
— Да уж стараюсь. Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо.
— Остановите, — попросил Егор.
— Почему, Егор? Скорей надо…
— Нет… все. Снимите.
Петро остановился.
Егора сняли на землю, положили на фуфайку.
— Люба, — позвал Егор, выискивая ее невидящими глазами где-то в небе — он лежал на спине. — Люба…
— Я здесь, Егорушка, здесь, вот она…
— Деньги… — с трудом говорил Егор последнее. — У меня в пиджаке… раздели с мамой… — У Егора из-под прикрытых век по темени сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор умер.
И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома… Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему слышное. Так он в детстве прижимался к столбам.
Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла.
Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча.
Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки.
— Да что же, — сказал он на выдохе, в котором почувствовалась вся его устрашающая сила, — так и уйдут, что ли? — Обошел лежащего Егора и сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу.
Самосвал взревел и понесся прямо по степи, минуя большак. Петро хорошо знал здесь все дороги, все проселки и теперь только сообразил, что «Волгу» можно перехватить — наперерез. «Волга» будет огибать выступ того леса, который синел отсюда ровной полосой… А в лесу есть зимник, по нему зимой выволакивают на тракторных санях лесины. Теперь, после дождя, захламленный ветками зимник даже надежнее для самосвала, чем большак. Но «Волга», конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник?
…И Петро перехватил «Волгу».
Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад поздно — самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя: узка дорога… Свернуть — с одной стороны лес, с другой целина, напитанная вчерашним дождем, — не для городской машины. Оставалось попытаться все же по целине с ходу, на скорости, объехать самосвал и выскочить опять на большак. «Волга» свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, пошла тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из «Волги» даже не успели выскочить… Труженик-самосвал, как разъяренный бык, ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней.
Петро вылез из кабины…
С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели.
— Вот… Живут. — И опять замолчала.
Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотрел на нее.
— А еще двое? — спросила Люба.
— А вот их-то… я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно.
Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком.
— Не знаю. В голод разошлись по миру… Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца… Про этих не знаю.
Зависла в избе тяжелая тишина… Люба не могла придумать, что еще спрашивать, — ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора… Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окаменело. Любе и вовсе не по себе стало.
— Ладно, бабушка… — Она вдруг забылась, что она из «райсобеса», подошла к старушке, села рядом, умело как-то — естественно, просто — обняла ее и приголубила. — Погоди-ка, милая, погоди — не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!
Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала головой.
— Может, найдутся… Спасибо тебе. Сама-то не из крестьян? Простецкая-то.
— Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то…
Егор встал и вышел из избы.
Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк — гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни — все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту: ни табак, ни водка — ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: «Ну, будет уж! Будет!»
Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка. Скорым шагом пошел по ограде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, задумчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны… Снял очки, стал смотреть на избу.
Вышла Люба.
— Господи, до чего же жалко ее стало! — сказала она. — Прямо сердце заломило.
— Поехали, — велел Егор.
Развернулись… Егор последний раз глянул на избу и погнал машину.
Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.
Выехали за деревню.
Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко зажмурил глаза.
— Чего, Егор? — испугалась Люба.
— Погоди… постоим… — осевшим голосом сказал Егор. — Тоже, знаешь… сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.
Люба тихо ахнула:
— Да что же ты, Егор? Как же ты?..
— Не время, — почти зло сказал Егор. — Дай время… Скоро уж. Скоро.
— Да какое время, ты что! Развернемся!
— Рано! — крикнул Егор. — Дай хоть волосы отрастут… Хоть на человека похожим стану. — Егор включил скорость. — Я перевел ей деньги, — еще сказал он, — но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась — от кого, спросит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять и… скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока… Не могу пока — сердце лопнет. Не могу. Понимаешь?
— Останови-ка, — велела Люба.
— Зачем?
— Останови.
Егор остановил.
Люба обняла его, как обняла давеча старуху, — ласково, умело, — прижала к груди его голову.
— Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. — Она заплакала. — Что мне с вами делать-то?
Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал:
— Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я зря не говорю.
Дома их в ограде встретил Петро.
— Волнуется, видно. За машину-то, — догадалась Люба.
— Да ну, что я? Я же сказал…
Люба с Егором вылезли из кабины, и Петро подошел к ним.
— Там этот пришел… твой, — сказал он по своей привычке как бы нехотя, через усилие.
— Колька? — неприятно удивилась Люба. — Вот гад-то! Что ему надо-то? Замучил, замучил, слюнтяй!..
— Ну, я пойду познакомлюсь, — сказал Егор. И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой.
— Егор!.. — всполошилась Люба. — Он же пьяный небось — драться кинется. Не ходи, Егор! — И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее.
— Не бойся, — сказал он. — Егор…
Егор обернулся.
— Там еще трое дожидаются — за плетнем. Знай.
Егор кивнул и пошел в дом.
Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.
— Да они же изобьют его! — чуть не плакала Люба. — Ты что? Ну, Петро!..
— Кого изобьют? — спокойно басил Петро. — Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят… И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда.
— А-а, — сказал Коля, растянув в насильственной улыбке рот. — Новый хозяин пришел. — Он встал с лавки. — А я — старый. — Он пошел на Егора. — Надо бы потолковать… — Он остановился перед Егором. — Мм?
Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятной наружности, с голубыми умными глазами.
Старики со страхом смотрели на «хозяев» — старого и нового.
Егор решил не тянуть, сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы…
Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз.
Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут.
— Если ты, падали кусок, будешь еще… Ты был здесь последний раз, — сказал Егор сверху. И стал спускаться.
Коля вскочил с земли… И засуетился.
— Пойдем отсюда! Иди за мной… Идем, идем. Ну, собака!.. Иди, иди-и!..
Они шли уже из ограды. Егор шел впереди, а Коля сзади. Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и укоризненно качнул головой.
— Иди, иди-и, — с дрожью в голосе повторял Коля.
Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро.
— Только не здесь, — решительно сказал Егор. — Пошли дальше!
Пошли дальше. Егор опять очутился впереди всех.
— Слушайте, — остановился он, — идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят.
— Иди, иди-и, — опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя.
Еще прошли немного.
Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор качнулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал. Но еще один кинулся, этого Егор ударил наотмашь — кулаком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выламывать кол.
— Ну, собака!.. — задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора.
Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же человек никогда до конца не забывается — всегда, даже в страшно короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают редко.
Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Колю. Коля наткнулся на его спокойный — как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный — взгляд.
— Не успеешь махнуть, — сказал Егор. Помолчал и добавил участливо: — Коля.
— А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! — попытался еще надавить Коля. — С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
— Пить надо меньше, дурачок, — участливо сказал Егор. — Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было за ним, — наверно Коля, — но его остановили:
— Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в другом месте прищучим.
Егор не остановился, не оглянулся.
Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь: неужели это его работа. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул:
— Ну и ну… Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. Постоял так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает… Волнующее чувство. Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя — где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди — не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось только вот это немногое: корова Манька, да как с матерью носили на себе березки, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу реки, саму реку… Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило сердце — и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет — что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. «Да что же я за урод такой! — невольно подумал он. — Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся». Егор глубоко вздохнул.
— Сто сорок лет можно жить… с таким воздухом, — сказал он. И теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
— Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят. Ну, что дождались? Зазеленели… — Он ласково потрогал березку. — Ox, ox нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы крикнули, позвали — нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу — красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. — Егор отошел немного от березок, оглянулся и засмеялся: — Ка-кие стоят! — И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
— А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот… Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так. — И запел Егор:
Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга.
Калина красная,
Калина вызрела,
Я узалеточки-и
Характер вызнала-а,
Характер вызнала-а,
Характер ой како-ой…
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: высокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
— О-о! — сказал он. — Вот так гость! Садись, Вася!
— Шура, — поправил гость, улыбнувшись.
— Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был большой такой, старшиной-то работал… — Егор тараторил, а сам, похоже, приходил пока в себя — гость был и вправду нежданный. — Мы с Шурой служили вместе, — пояснил он. — У одного генерала. Садись, Шура, ужинать с нами.
— Садитесь, садитесь, — пригласила и старуха. А старик даже и подвинулся на лавке — место дал:
— Давайте.
— Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что. Да передать тут…
— Да ты садись поужинай! — упорствовал Егор. — Подождет таксист.
— Да нет… — Шура глянул на часы. — Мне еще на поезд успеть…
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутывал других. Бывало это и от растерянности.
— Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золотые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем — чего там тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем…
Они вышли.
Старик помолчал… И в его безгрешную крестьянскую голову пришла только такая мысль:
— Это ж сколько они на такси-то прокатывают — от города и обратно? Сколько с километра берут?
— Не знаю, — рассеянно сказала Люба. — Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то недоброе.
— Десять копеек? Десять копеек — на тридцать шесть верст… Сколько это?
— Ну, тридцать шесть копеек и будет, — сказала старуха.
— Здорово живешь! — воскликнул старик. — Десять верст — это уже руль. А тридцать шесть — это… три шестьдесят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят — семь двадцать. Семь двадцать — только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола.
— Чего они там? — сказала она и пошла из избы.
…Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу — открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла.
— Так передай. Понял? — жестко, зло говорил Егор. — Запомни и передай.
— Я передам. Но ты же знаешь его…
— Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил?
— Получил.
— Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. — Егор коротко посмеялся. — Не советую.
— Горе… Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру — раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
— Сучок… Сопляк… Догадался, сучок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо.
Шура стоял руки по швам, бледный…
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
— На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
— Запомнил, — сказал Шура. Посмотрел на Егора последним — злым и обещающим — взглядом. И пошел к машине.
— Ну, вот. — Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась… Проводил ее глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
— Егор… — начала она было.
— Не надо, — сказал Егор. — Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
— Егор, я боюсь, — призналась Люба.
— Чего? — удивился Егор.
— Я слышала, у вас… когда уходят от них, то…
— Брось! — резко сказал Егор. И еще раз сказал: — Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись… — Егор потянул ее за руку вниз. — Что ты стоишь за спиной, как… Это нехорошо — за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
— Ну? — спросил весело Егор. — Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
— Господи, до песен мне…
Егор не слушал ее.
— Давай я научу тебя… Хорошая есть одна песня. — И Егор запел:
— Да я ее знаю! — сказала Люба.
Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а…
— Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
— Егор, — взмолилась Люба, — Христом Богом прошу, скажи, они ничего с тобой не сделают?
Калина…
Егор стиснул зубы и молчал.
— Не злись, Егорушка. Ну что ты? — И Люба заплакала. — Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да… Да что уж я — проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
— Веришь ты мне?
— Веришь, веришь… А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь…
— О-о!.. — взвыл Егор. — Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу! Ну, сжалься ты надо мной, Любушка.
— Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо?
— Все будет хорошо, — четко, раздельно сказал Егор. — Клянусь, чем хочешь… всем дорогим. Давай песню. — И он запел первый:
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась.
Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а…
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
Я у залеточки
Характер вызнала,
Характер вызнала-а,
Характер — ой какой,
Я не уважила,
А он ушел к другой.
— Спишите слова, — сказал он.
— Ну, Петро, — обиделась Люба. — Взял спугнул песню.
— Кто это приезжал, Егор?
— Дружок один. Баню будем топить? — спросил Егор.
— А как же? Иди-ка сюда, что скажу…
Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо заговорил.
— Петро! — сказала Люба. — Я ведь знаю, что ты там, знаю. После бани!
— Я жиклер его прошу посмотреть, — сказал Петро.
— Я только жиклер гляну… — сказал Егор. — Там, наверно, продуть надо.
— Я вам дам жиклер! После бани, сказала, — сурово молвила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та — стойкая, любящие женщины знают это.
Егор полез через плетень к Петру.
— Бренди — это дерьмо, — сказал он. — Я предпочитаю или шампанзе, или «Рэми-Мартин».
— Да ты опробуй!
— А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой…
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке — сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, — стояла молодая женщина с лопаточкой.
Подъехал Петро на своем самосвале с нашитыми бортами — привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость поговорили с Егором:
— Обедать здесь будешь или домой? — спросил Петро.
— Здесь.
— А то отвезу, мне все равно ехать.
— Да нет, у меня с собой все… А тебе чего ехать?
— Да что-то стрелять начала. Правда, наверное, жиклер.
Они посмеялись, имея в виду тот «жиклер», который они вместе «продували» прошлый раз в бане.
— У меня дома есть один, все берег его.
— Может, посмотреть — чего стреляет-то?
— Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю.
— Ну гляди. — И Егор полез опять в кабину. Петро поехал развозить зерно к другим сеялкам.
И трактор тоже взревел и двинулся дальше.
…Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз у того березового колка, что с края пашни, стоит «Волга» и трое каких-то людей. Егор всмотрелся… и узнал людей. Люди эти были — Губошлеп, Бульдя, еще какой-то высокий. А в машине — Люсьен. Люсьен сидела на переднем сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не было видно, Егор узнал ее по юбке и по ногам. Мужчины стояли возле машины и поджидали трактор.
Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем… Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые — готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и облако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в вышине — все была жизнь, и перла она через край, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась.
Егор чуть-чуть сбавил скорость… Склонился, выбрал гаечный ключ — не такой здоровый, а поаккуратней — и положил в карман брюк. Покосился — не виден он из-под пиджака? Вроде не виден.
Поравнявшись с «Волгой», Егор остановил трактор и заглушил мотор.
— Галя, иди обедать, — сказал помощнице.
— Мы же только засыпались, — не поняла Галя.
— Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами… из ЦК профсоюза поговорить.
Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному домику. На ходу раза три оглянулась на «Волгу», на Егора…
Егор тоже незаметно глянул по полю… Еще два трактора с сеялками ползли по тому краю; ровный гул их как-то не нарушал тишины огромного светлого дня.
Егор пошел к «Волге».
Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них.
— А грязный-то! — с улыбкой воскликнул Губошлеп. — Люсьен, ты глянь на него!..
Люсьен вылезла из машины. И серьезно смотрела на подходящего Егора, не улыбалась.
Егор тяжело шел по мягкой пашне… Смотрел на гостей… Он тоже не улыбался.
Улыбался один Губошлеп.
— Ну, не узнал бы, ей-Богу! — все потешался он. — Встретил бы где-нибудь — не узнал бы.
— Губа, ты его не тронешь, — сказала вдруг Люсьен чуть хриплым голосом и посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло.
Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мстительной какой-то радости.
— Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тронул! Скажи ему, чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее…
— Ты не тронешь его, тварь! — сорвалась Люсьен. — Ты сам скоро сдохнешь, зачем же…
— Цыть! — сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно стало — проглянуло в глазах, — что мстительная немощность его взбесилась: этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого будет кусать, он, как змея, будет кусать свой хвост. — А то я вас рядом положу. И заставлю обниматься — возьму себе еще одну статью: глумление над трупами. Мне все равно.
— Я прошу тебя, — сказала Люсьен после некоторого молчания, — не тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю — ему нравится.
— Нам — конец, а он будет землю пахать? — Губошлеп показал в улыбке гнилые зубы свои. — Где же справедливость? Что он, мало натворил?
— Он вышел из игры… У него справка.
— Он не вышел. — Губошлеп опять повернулся к Егору. — Он только еще идет.
Егор все шел. Увязал сапогами в мягкой земле и шел.
— У него даже и походка-то какая-то стала!.. — с восхищением сказал Губошлеп. — Трудовая.
— Пролетариат, — промолвил глуповатый Бульдя.
— Крестьянин, какой пролетариат!
— Но крестьяне-то тоже пролетариат!
— Бульдя! Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри — читай «Мурзилку» и дыши носом. Здорово, Горе! — громко приветствовал Губошлеп Егора.
— А чего они еще сказали? — допрашивала встревоженная Люба своих стариков.
— Ничего больше… Я им рассказал, как ехать туда…
— К Егору?
— Ну.
— Да мамочка моя родимая! — взревела Люба. И побежала из избы.
В это время в ограду въезжал Петро.
Люба замахала ему — чтоб не въезжал, чтоб остановился.
Петро остановился…
Люба вскочила в кабину… Сказала что-то Петру. Самосвал попятился, развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги.
— Петя, братка милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!.. — У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала — не замечала их.
— Успеем, — сказал Петро. — Я же недавно от него…
— Они только что здесь были… спрашивали. А теперь уж там. Скорей, Петя!..
Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог.
Группа, что стояла возле «Волги», двинулась к березовому колку. Только женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все дверцы.
Группа немного не дошла до берез — остановилась. О чем-то, видимо, поговорили… И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое — Егор и Губошлеп — зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз.
…В это время далеко на дороге показался самосвал Петра. Двое стоявших у «Волги» пригляделись к нему. Поняли, что самосвал гонит сюда, крикнули что-то в сторону леска. Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп, пряча что-то в карман. Тоже увидел самосвал и побежал к «Волге». «Волга» рванула с места и понеслась, набирая скорость…
Самосвал поравнялся с рощицей.
Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам.
Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел, хватаясь другой рукой за березки. И на березах оставались ярко-красные пятна.
Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за «Волгой». Но «Волга» была уже далеко. Петро стал разворачиваться.
Люба подхватила Егора под руки.
— Измажу я тебя, — сказал Егор, страдая от боли.
— Молчи, не говори. — Сильная Люба взяла его на руки. Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза.
Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к самосвалу.
— Ничего, ничего, — гудел он негромко. — Ерунда это… Штыком насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать…
Егор слабо качнул головой и вздохнул — боль немного отпустила.
— Там пуля, — сказал он.
Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал. Прибавил только шагу.
Люба первая вскочила в кабину. Приняла на руки Егора. Устроила на коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал.
— Потерпи, Егорушка… милый. Счас доедем до больницы…
— Не плачь, — тихо попросил Егор, не открывая глаз.
— Я не плачу…
— Плачешь… На лицо капает. Не надо.
— Не буду, не буду…
Петро выворачивал руль и так и этак — старался не трясти. Но все равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал.
— Петя… — сказала Люба.
— Да уж стараюсь. Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо.
— Остановите, — попросил Егор.
— Почему, Егор? Скорей надо…
— Нет… все. Снимите.
Петро остановился.
Егора сняли на землю, положили на фуфайку.
— Люба, — позвал Егор, выискивая ее невидящими глазами где-то в небе — он лежал на спине. — Люба…
— Я здесь, Егорушка, здесь, вот она…
— Деньги… — с трудом говорил Егор последнее. — У меня в пиджаке… раздели с мамой… — У Егора из-под прикрытых век по темени сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор умер.
И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома… Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему слышное. Так он в детстве прижимался к столбам.
Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла.
Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча.
Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки.
— Да что же, — сказал он на выдохе, в котором почувствовалась вся его устрашающая сила, — так и уйдут, что ли? — Обошел лежащего Егора и сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу.
Самосвал взревел и понесся прямо по степи, минуя большак. Петро хорошо знал здесь все дороги, все проселки и теперь только сообразил, что «Волгу» можно перехватить — наперерез. «Волга» будет огибать выступ того леса, который синел отсюда ровной полосой… А в лесу есть зимник, по нему зимой выволакивают на тракторных санях лесины. Теперь, после дождя, захламленный ветками зимник даже надежнее для самосвала, чем большак. Но «Волга», конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник?
…И Петро перехватил «Волгу».
Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад поздно — самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя: узка дорога… Свернуть — с одной стороны лес, с другой целина, напитанная вчерашним дождем, — не для городской машины. Оставалось попытаться все же по целине с ходу, на скорости, объехать самосвал и выскочить опять на большак. «Волга» свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, пошла тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из «Волги» даже не успели выскочить… Труженик-самосвал, как разъяренный бык, ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней.
Петро вылез из кабины…
С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели.