Шукшин Василий Макарович. Печки-лавочки

   — А как же оттуда? — удивился профессор.
   — Да не знаю как… Как-нибудь.
   Профессор смотрел на сельских жителей — он, правда, не понимал, что происходит.
   — Я вот, допустим, тракторист, — стал рассказывать Иван, — она — доярка… Откуда же у нас деньги? От сырости, что ли? Вот вы говорите — выпьем. Я б выпил, приласкал душеньку… Только она, рюмочка-то, кусается нынче. Я вот к вечеру-то наломаюсь хорошо, иду мимо магазина — эх, двести бы граммчиков! А? А в уме прикинешь — рубль с лиху… слишком это, знаете, чувствительно. Так уж придешь домой да нормального само… вот! И все, и проходишь мимо магазина. Попьешь молочка дома и ложишься спать. Вот он, желудок-то, и не подготовлен к вину. Даже к хорошему. А я выпил бы сейчас с вами. С удовольствием…
   — Его сразу стошнит.
   — Да, сразу…
   — Чувствую, — заговорил профессор серьезно, — ломаете дурака, Иван Иваныч…
   — Иван Федорыч.
   — Иван Федорыч… Ломаете дурака, Иван Федорович, а не пойму — зачем?
   — Вы одного конструктора знаете? — в лоб спросил Иван.
   — Я их много знаю, не одного… А что?
   — Да нет, ничего, все ясно. По железной дороге, да?
   — Что «по железной дороге»?
   — Без мостов. Система игрек?.. Пожилой человек. Не стыдно?
   — Вань!.. — взмолилась Нюра.
   — Да пошли они к…! — открыто обозлился Иван. — Бессовестные. Люди за копейку-то горб ломают, а эти — стянул чемодан, и радешенек, и богатый, хорошее вино пьют, коньяки… Есть у меня деньги, есть! — не подговаривайся! Только попробуй возьми хоть один рубль — вот, видел? — Иван показал увесистый кулак. — Быка-трехлетка с ног сшибаю…
   Профессор понюхал протянутый кулак.
   — Да, могилой пахнет. Серьезный кулак. Надежный. И все же тут какое-то недоразумение, Иван. Вы меня за кого-то другого принимаете… Хотите, я приведу проводника, он объяснит вам? А ему я покажу документы. Хотите, вам покажу?..
   — Не нужны мне ваши документы. И ходить никуда не надо. И я никуда не пойду — не мое дело. А поживиться здесь не удастся, заранее говорю.
   — Нет, я все-таки схожу. А то этак мы всю дорогу и будем подозревать друг друга…
   Профессор вышел.
   — Вань, — встревожилась Нюра, — не зря мы человека-то обидели?
   Иван молчал. Ему тоже сомнение вкралось в душу.
   — А, Вань?
   — А я откуда знаю? — взорвался Иван. — Иди разбери их… Откуда он, пуд золота-то? — Иван пнул профессорский чемодан. — Может, кокнул кого-нибудь в тайге — вот и…
   — Да шибко уж не похожий.
   — А тот был похожий?
   — Господи, Господи, — только и сказала Нюра. — Правда, трудно понять людей.
   Вошли профессор с проводником. Проводник ухмыляется.
   — Ты чего это тут бдительность развел? — спросил он. — Это товарищ Степанов, профессор, из Москвы… Тебе уж теперь на каждом шагу будут воры казаться. Некрасиво, обидел товарища…
   — Насчет обиды — это не надо, — попросил профессор. — Никакой обиды.
   — Ну как же?:.
   — Никакой обиды! Хорошо, что все объяснилось.
   — Давай тут… не очень! — счел нужным еще сказать проводник Ивану. — Какой же он вор! Хоть немного-то разбирайся в людях.
   — Ты много разобрался в том конструкторе… которого без билета посадил? — обиделся Иван на нравоучения лакеистого кондуктора. — Бегал тут… икру метал. Еще ухмыляется!
   — Ну-ка! — прикрикнул проводник. — Давай-ка, приведи себя в порядок! Не очень тут!.. Не дома на печке. Устраивайтесь, товарищ профессор.
   — Я устроюсь. Хорошо.
   — Если он будет тут чего-нибудь фордыбачить, скажите мне… Мы его живо приструним. Мы ему…
   — Да идите вы к дьяволу! — вскричал вдруг профессор. — Чего вы пристали к человеку?!
   Проводник опешил. Молчал.
   — Извините, пожалуйста! — сказал профессор. — Спасибо. Мы теперь сами разберемся. Идите.
   — Ну, давайте, — сказал проводник. — Ничего. — И ушел.
   — Фу-ты, дьявольщина какая! Нехорошо как…
   — Товарищ профессор, вы уж простите нас ради Бога, — сказала Нюра. — Обознались мы…
   — Да что вы!.. За что? Я, старый дурак, поперся к проводнику… Надо было самим разобраться.
   Иван, опозоренный, молчал, насупив брови.
   — Попроси прощения! — строго велела Нюра. — Язык-то не отсохнет.
   — Та-а… — Иван сморщился. — В этом, что ли, дело?
   — Забудем все недоразумения! — решительно сказал профессор. — Нам же далеко ехать!.. С какой стати мы испортим себе дорогу? Иван!..
   А поезд опять подходил к станции.
   И опять перронная кутерьма… Приехали. Уезжают.
   В вагон, где ехали Иван, Нюра и профессор, садилась большая гитаристая группа студентов — юноши и девушки, большинство — девушки.
   Поезд тонко закричал…
   Иван с профессором пригубили-таки из высокой бутылки дорогого вина. Профессор — с блокнотом в руках — экзаменует Ивана на предмет владения родным языком. Настроение у них хорошее; Иван относится к «экзамену» довольно серьезно; Нюра — больше на подсказках.
   — Просто — ударить. Он ударил — я ударила — кто-то ударил…
   — Вломил, — начинает Иван.
   — Так.
   — Жогнул.
   — Жогнул?
   — Ну — жогнул. Рраз! — жогнул.
   — Ага. Хорошо. Еще?
   — Тяпнул.
   — Да. Еще?
   — Матерно можно?
   — Нет, это не надо.
   — А там много вообще-то…
   — Нет, лучше не надо. Кроме того, здесь женщина.
   — Она слышала…
   — Итак?
   — Наподдал, — подсказала Нюра.
   — Наподдал… Да. Невыразительный глагол. Женский какой-то.
   — Хряпнул. Ломанул.
   — Вот это… глаголы! Мускулистые.
   — Перелобанил. Окрестил. Саданул… Нае… Нет, не туда. Врезал. Смазал.
   — Так, так, — подбадривает профессор.
   — Пиннул, — опять вмешивается Нюра.
   — Пиннул? Это хорошо. Пнул, да?
   — Ну да. Пиннанул, у нас бабка говорит.
   — Это старушечий, — снисходительно бросил Иван. — Взял на калган, — еще вспоминает он.
   — Это что такое?
   — Головой дал! Вот так вот. — Иван взял профессора за плечи и рывком кинул на себя и подставил голову, но, конечно, не ударил — показал.
   — О-о! А калган — это голова?
   — Голова.
   — Это по-каковски же?
   — По-русски! Кал-ган. У нас еще зовут — сельсовет. Профессор засмеялся.
   — А как еще?
   — Чердак.
   — Чего попало! — изумилась Нюра. — Неужели вам это на самом деле нужно?
   — Нужно, Нюра.
   Тут в купе вошли веселые девушки-студентки устраивать одну свою подружку. Трое.
   — Нам сказали, у вас одно место свободное…
   — Так точно! — приветливо откликнулся профессор. — Располагайтесь. Которая из вас? Стоп, мы сами выберем. Самую красивую.
   — А ну? — Девушки все были хорошие, крепкие, голоногие. — Выбирайте!
   Профессор поверх очков оглядел всех… Искренне вздохнул.
   — Оставайтесь все. Выбирает тот, кто… забирает. О-о!.. — сам болезненно сморщился он. — Вот это каламбур!
   Девушки засмеялись.
   — Какую же?
   — Какую, Иван?
   Иван гигикнул, покраснел и… посмотрел на Нюру.
   — Ну, раз ты уже выбрал, то мне — все равно: я свою станцию проехал, — сказал профессор.
   Оставили голубоглазую грудастую Любу.
   — Закончена сессия — и ноги в руки! — позавидовал профессор. — Что за институт?
   — Педагогический.
   — Факультет?
   — Физмат.
   — Физмат, и только физмат. Всемогущий физмат! — огорченно сказал профессор. — Куда только прибежите со своим физматом.
   — А вам не нравится физмат?
   Профессор весело посмотрел на девушку с физмата.
   — Милая, он вам самой не нравится.
   — Почему? — растерялась девушка.
   — Потому что вам нравится Лермонтов, Есенин…
   — Одно другому не мешает.
   — О, еще как!
   — Педагогический — это, значит, будете учительствовать? — встрял в разговор Иван.
   — Да.
   — Да-а… — значительно сказал Иван. — Вот сейчас радуетесь, что учитесь, веселитесь — в люди выходите, а я смотрю на вас и жалею…
   — Иван! — сказала Нюра.
   — Что?
   — Чего заборонил-то? Жалеет он. Ты что?
   — А что такое, Иван? — заинтересовался профессор. — Нюра, почему вы остановили?
   — Да нет, я хотел про наших учителей рассказать, про сельских…
   — Ну?
   — Да ладно!
   — Да что же «ладно»? Расскажи.
   — Достается им, бедным… Но, может, я, правда, чего-нибудь недопонимаю, а полезу рассуждать… Ладно.
   — Что ты хотел сообщить, Иван? — спросил профессор строго. — Что подлинные учителя в городе остаются?
   — Он сам не знает, что он хотел сообщить, — сердито сказала Нюра. — Выпил лишнего? Ложись вон, спи.
   Иван только успевал поворачиваться на слова, к нему обращенные… Но молчал.
   Тут из соседнего купе пришла делегация девушек.
   — Сергей Федорыч… простите, пожалуйста…
   — Ну, ну, — сказал профессор.
   — Мы вас узнали… вы по телевидению выступали…
   — Выступал. Был грех.
   — Пойдемте к нам… Расскажите нам, пожалуйста… Мы вас приглашаем к себе. Мы — рядом.
   — Пошли, Иван. Недалеко. — Профессор встал. — Бутылочку брать с собой? — спросил девушек.
   Девушки засмеялись.
   — Берите!
   — Ваня, а ты бы воздержался — не ходил, — сказала Нюра.
   Но Ивану очень интересно с профессором.
   — Да будет тебе! Чего туг такого? Рядом же.
   — Да ничего! Будешь потом по вагону бегать…
   — Нюра, он не будет бегать по вагону, — пообещал профессор.
   И профессор с Иваном ушли.
   А луна светила!.. Ночь шла по земле, выстилая на полях белые простыни.
   Жутковато, гулко прогудел мост… Поезд выскочил из его железной паутины и громко закричал, радуясь воле.
   Выбежали к дороге белоногие березки — и такие они ясные, белые под луной, такие родные… И грустные. Смотрят вслед поезду.

 

 
   — А вот вы приезжайте, посмотрите! — шумел в купе, где студенты, щедрый, размашистый Иван. — Вот тогда узнаете, как я живу!..
   Студентам весело. Ивану тоже.
   Только профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него.
   — А косить мы будем?
   — А зачем косить? У нас теперь машины косют… А-а, так — в охотку? Можно покосить. Я вас устрою. Но это, ребятки, тяжело. Лучше мы с вами сядем в лодочки… Как в песне-то поется:

 
С сестрой мы в лодочку садились,
Тихо-онько плыли по волна-ам…

 

   Студенты засмеялись.
   — А «Волга» у вас есть?
   — А зачем она мне? Я без «Волги» вот так живу! Я, ребятки, живу крупно. Чего только у меня нет! У меня — зайдешь в дом — пять ковров сразу висят. Персидских.
   — А шкура медвежья есть?
   — Три штуки. Одна в прихожке — я сапоги об ее вытираю, одна в детской, детишки на ней играют, волосья дерут… Дальше, посмотрим направо — барометр висит…
   — А громоотвод?
   — Громоотвод — на крыше. Я пока внутренность описываю. А налево, как зайдешь, — сервант на тоненьких ножках. Я его один раз — с получки — задел нечаянно, на сорок восемь рублей одной только посуды расколол…
   — Жена вам — скандал?
   — Не, она у меня не базланит. Это не то что есть некоторые… Ох, не будьте такими — это хуже всего на свете. Тут и так-то… не сладко, а если еще и дома… Если я устал как собака, я посплю, отдохнул — можно снова за работу. А если еще дома… Нет, это плохо. Хуже нет.
   — Вы же говорите, вы хорошо живете.
   — Я-то хорошо! Я про других. Я-то — дай Бог каждому! Я, допустим, прихожу с работы: «Ну, Нюся, давай корми, голубушка». Она на стол — картошку с мясом. Мясо у меня круглый год не выводится. Свиннота эта у меня вот здесь сидит. — Иван хлопнул себя по загривку. — Ох, и прожорливые же!.. Иной раз взял бы ружье и пострелял всех к чертовой матери. А если, бывает, совсем здорово устанешь на работе, я сразу, с порога: «Ну, Нюся…»
   Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.
   Вошел профессор.
   — Ну, Нюся!.. Что, скучаем?
   — Что он там? — озабоченно спросила Нюра.
   — Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.
   — Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха… Богач! Вот, знаете, так мужик — ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет… Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили — неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых — на пятерых лезет.
   — Часто пьет?
   — Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он, правда, много. У их все в роду — работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка… Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»
   Профессор вздохнул.
   — Смеются там над ним? — спросила Нюра.
   — Да нет… Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно… Сострить опять же можно. Только… — Профессор не стал говорить, что это «только». — Ничего. Не беспокойтесь.
   — Как же не беспокоиться — не чужой. Сердце-то болит.
   В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое:

 
В трюмах кораллы и жемчуг;
Весел пиратский бриг.
Судно ведет с похмелья
Сам капитан-старик…

 

   — Пираты, — в раздумье молвил старик профессор. — Пираты, ковбои… Суровая зелень. Отчаянный народ.
   В купе заглянул курносый парень.
   — Это у вас?
   — Что?
   — Пели-то.
   — Нет, это по соседству, — сказал профессор. — Они уже перестали. Слова списать?
   — Я бы их так запомнил… Хорошая песня.
   — Куда путь держим? — спросил профессор.
   — В Крым. — Курносый присел на диван. — Второй раз. Опять радикулит… Замучил.
   — Болит? — посочувствовала Нюра.
   — Болит, — отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом. — Во народу где! Идешь по пляжу — тут женщина голая, там голая — валяются. Идешь, переступаешь через их…
   — Совсем голые?! — удивилась Нюра.
   — Зачем? В купальниках. Но это же так — фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках — шортики называются. — Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось — «станиски», «сортики». — Ну, идешь, ну, смотришь же… Неловко вообще-то…
   — Ну да, — согласилась Нюра, — другая и по морде даст.
   — Да нет, там это само собой разумеется. Но вообще-то неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки — ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь…
   — Во!
   — Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь — вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность… везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек — не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз — ну, красота! На всех пароходах — музыка. Такое осюсение, что музыка из воды идет. Спускаемся — опять в ресторан…
   — Это ж сколько денег просадить можно?! — сказала Нюра. — Тут ресторан, там ресторан…
   — Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные вообще-то. Три порции — от так от хватает…
   …А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку».

 
За Россию-матушку — все умны,
За Россию-матушку — все смелы…

 

   Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась. Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.
   Песня кончилась.
   Все посидели молча… Курносый спросил гитариста:
   — А «Очи…» можешь? Дай «Очи…»!
   Иван пристукнул кулаком по колену… Встал и пошел из купе.
   И запел в коридоре:

 
С сестрой мы в лодочку садились,
Тихо-онько плыли по волна-ам!..

 

   Потом Иван вошел в свое купе.
   — Дорогие мои, хорошие… — заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.
   А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:
   — Прямо не знаю, как вам и сказать… — раздумчиво сказала Нюра. — Все же у меня двое детей… да маленькие такие!..
   — Господи! — тихонько воскликнул профессор. — Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик… будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.
   — Прямо не знаю… — тихо и грустно опять сказала Нюра. — Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история… А ему сколько лет-то?
   — Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме… Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому… головку умеет держать.
   — Многовато вообще-то…
   — Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну, и потом — культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»… Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»…
   — Да охота, конечно, пожить, как…
   — Я извиняюсь, — вмешался Иван, заметно трезвея. — Про кого тут речь?
   — Дело же не в том даже, что самой пожить, — продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана, — а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!
   — Я же про то и говорю! — подхватил профессор. — Пример же будет.
   — Я подумаю, — сказала Нюра.
   — Подумай-подумай.
   — Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду…
   — Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером…
   — Слушайте, — заговорил Иван, угрожающе округлив глаза. — Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!
   — А, ты тут? — «спохватилась» Нюра. — А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?
   — Да как тихо вошел! — удивился и Сергей Федорыч.
   — В чем дело? — спросил Иван.
   — Ни в чем.
   — Кому семьдесят лет?
   — Мне, — сказал профессор.
   — Нет, я же слышал…
   — Ложись-ка спать, Ваня, — мирно сказала Нюра. — Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям, рассказал, как живешь, спел… чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.
   — Я ничего не понимаю, — пробормотал Иван.
   — Завтра поймешь. Завтра все поймешь.
   Иван полез на верхнюю полку и затих.
   Пришла Люба… Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.
   Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.
   — Что же, правда, что ли, там такая жизнь?.. — спросила Нюра тихо. — Парень-то рассказывал…
   — Нет, — тоже тихо откликнулся профессор. — Впрочем… что-то есть и от правды.
   — Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул… Неужели можно?
   — А сколько корова стоит?
   — Четыреста — четыреста пятьдесят… А с телком — так и больше.
   — Можно. Можно и корову с телком ухнуть… На Руси умеют коров ухать.

 

 
   Все, наверно, спят в длинном поезде.
   Не спят только на паровозе.
   Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:
   — Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?
   — Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.
   Машинист засмеялся.
   — Придумают же!.. Смешно.
   — Анекдот-то — вот с такой бородой.
   — Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?
   Колька пожал плечами.
   — Люди…
   — Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.

 

 
   Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.
   Она увидела сон.
   Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».
   Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра — конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут — среди обаятельных дам и джентльменов — этих, с хвостиками и на копытцах?
   С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…
   — Пойдем домой! — сказала Нюра.
   Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.
   И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…
   Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…
   И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра опять пошла к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».
   И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.
   Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.
   На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
   — Эх вы! — сказала она. — Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы — работать да детей рожать, а вы с ума сходите.
   За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.
   — Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!
   Положительные мужчины за Нюрой захлопали.
   — Чтобы я этого больше не видела!
   Мужчины опять захлопали…
   Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:
   — Вань!..
   Иван спал глубоким сном.
   Нюра встала, потрогала его на верхней полке… И опять легла. И закрыла глаза.

 

 
   Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.
   Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.
   — Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.
   — Почему все? — возразила Люба.
   — Все, без исключения, — подтвердил профессор.
   — Ну а дальше? — попросила Нюра.
   — Я ушел. Простите, уехал.
   — А она?
   — Она осталась.
   — Но вы же любили ее!
   — Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодчину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу — зеленый…
   — Что же дальше? — все не терпелось узнать Нюре.
   — Дальше… Я встретил там Машу… Свою Марью Ивановну. И все.
   — А Катя?
   — А Катя встретила своего… какого-нибудь Василия Ивановича — баш на баш.
   — А кто раньше встретил: Катя или вы? — спросила Люба.
   Профессор засмеялся.
   — Вот что значит — не романист я! — пропустил такую главу… Катя встретила первая. Я был очень далеко… в деревне — с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто двадцать верст…
   — Что же, никто не мог подвезти?
   — Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные — в одну ночь — перерождения… Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого… Много понял.
   — Господи, прямо как в книге, — сказала завороженная Нюра.
   — Вот это-то я и понял главным образом: что все это — мое горе, мои страдания — это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом…
   — А к отцу-то вы вернулись?
   — Нет. Уже не вернулся. И вообще дальше уже… нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий… А?
   Обе в один голос — и Нюра, и Люба — воскликнули:
   — Очень интересно!
   — Очень!
   В купе заглянул проводник:
   — Чайку желаете?
   — Желаем! — сказал профессор. — И побольше, пожалуйста. Десять стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?
   — Нет, газеты на станциях.
   Иван воспользовался приходом проводника, скоренько надернул под простынью штаны, слез с полки.
   — Здравствуйте, — сказал невнятно, взял полотенце и ужом выскользнул из купе.
   — Стыдно, — сказала Нюра.
   — Чего? — не понял профессор.
   — Ну… вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.
   — Ну, зачем же так? Так даже скучно.
   — Ничего, пускай. Пускай помается.
   — Всегда так?
   — Всегда. А если где подерется, то и ночевать домой не придет — в мастерской спит, у сторожа. Дня по два там живет. Совестно.
   Поезд подошел к станции.
   Иван, с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побежал к газетному ларьку. Накупил газет — всех по одной… побежал обратно.
   В купе готовились пить чай.
   Иван вошел с газетами… Положил их на стол. Фальшиво-небрежным тоном сказал:
   — Почитаем, что ли…
   — Газеты! — удивился профессор. — Где достал, Иван?
   — Там… — Иван кивнул в сторону станции.