Шукшин Василий Макарович. Печки-лавочки

Василий Шукшин

ПЕЧКИ-ЛАВОЧКИ

   Накануне, ближе к вечеру, собралась родня: провожали Ивана Расторгуева в путь-дорогу. Ехал Иван на курорт. К морю. Первый раз в жизни. Ну, выпили немного — разговорились. Заспорили. Дело в том, что Иван, имея одну путевку, вез с собой еще жену Нюру и двух малых детей. Вот о том и заспорили: надо ли везти детей-то? Иван считал, что надо. Даже обозлился.
   — Вот что я вам скажу, уважаемая родня: пеньком дремучим — это я сумею прожить. Я хочу, чтоб дети мои с малых лет развитие получили! Вот так. Не отдых мне этот нужен!.. Я вон пошел с удочкой, посидел на бережку в тенечке — и все, и печки-лавочки. Отдохнул. Да еще бутылочку в кустах раздавлю… Так? А вон им, — в сторону маленьких детей, — им больше надо. Они, к примеру, пошли в школу, стали проходить море — а они его живьем видели, море-то? Скажут, папка возил нас, когда мы маленькие были. Я вон отца-то почти не помню, а вот помню, как он меня маленького в Березовку возил. Вот ведь что запомнилось! Ведь тоже небось и ласкал, и конфетку когда привозил — а вот ничего не запомнил, а запомнил, как возил с собой на коне в Березовку…
   — А я тебе скажу почему, — заговорил Васька Чулков, двоюродный брат Ивана. — Это потому, что на коне.
   — Что «на коне»?
   — На коне возил, а не на мотоцикле. Поэтому ты и запомнил. Я вон своих вожу…
   — Да это не поэтому! — зашумели на Ваську.
   — Это ерунда! Какая разница — что на коне, что на мотоцикле?
   — Сравнил козлятину с телятиной!
   — Дайте мне досказать-то! — застучал вилкой по графину Иван. — Я для того и позвал вас — выяснить…
   — Да не пропадут! — воскликнул дед Кузьма, храбрый старый матрос. — Что, в Америку, что ли, едут? В Россию же.
   — Да шибко уж маленькие, прямо сердце заходится, — повернулась к нему теща Ивана, Акулина Ивановна. — Чего уж так зазудело-то?
   — Он же говорит чего.
   — Блажь какая-то…
   — Да с грудными и то ездют.
   — Да с грудными-то легче. Его накормил, он и спит себе. А ведь тут, отвернись куда, они уж — под колесами.
   — Ну уж — под колесами. Чего уж?.. Езжай, Ванька, не слушай никого.
   — Нюр, — обратились к жене Ивана, — ты-то как? Чего молчишь-то?
   — Да я прям не знаю… Он мне все мозги запудрил с этим морем. Я уж и не знаю, как теперь… Вроде, так-то, охота, а у самой душа в пятки уходит — боюсь.
   — Чего боисся-то?
   — А ну как да захворают дорогой?
   — Чирий тебе на язык!
   — В сумку, чтоб сухари не мялись, — в сердцах молвил языкастый Ванька. — Ворона каркнула во все воронье горло.
   — А захворают, вы — так, — стала учить Нюру и Ивана одна молодящаяся бабочка не совсем деревенского покроя, — сразу кондуктора: так и так — у нас заболели дети. Вызовите, пожалуйста, нам на следующей станции врача. Все! Она идет в радиоузел — она обязана, — вызывает по рации санслужбу, и на следующей станции…
   — Ну, тут семь раз дуба врежешь, пока они там по рации…
   — Это все — колеса. Ты, Иван, держи на всякий случай бутылку белой, — стал по-своему учить Васька Чулков. — Как ребенок захворал, — ты ему компресс на грудку. Нюра, возьми с собой ваты и бергаментной бумаги. У меня вон…
   — Я взяла.
   — А?
   — Взяла, говорю! Бергамент-то.
   — Вот. Ты вон глянь, что у меня с горлом-то делается… Нет, ты глянь! А-о!.. О-о! — Васька растопырил перед Нюрой свой рот. — Меня же ангина, сволочь, живьем ест! У меня же гланды в пять раз увеличены… Ты глянь!
   — Да пошел ты к дьяволу со своими гландами! — рассердилась Нюра. — Водку пить — у вас гланды не болят.
   — Так я потому и пью-то! Вынужден! Если бы не гланды, я бы ее, заразу, на дух не принял.
   — Не, Иван, ты как приедешь, ты перво-наперво… Слышь? Ты как приедешь, ты… Слышь! Ваня, слушай сюда!.. Ты как приедешь…
   — Ты дай сперва приехать, елки зеленые! — все злился Ванька. А злился он потому, что говорили все сразу и никому до его забот не было дела, а так — лишь бы поговорить. — Приедешь с вами.
   — А вот приехал тоже один мужик в город и думает: где бы тут подцепить?..
   — Чего подцепить?
   — Не чего, а кого, это же одушевленный предмет.
   — Кто?
   — Ну, кто?.. Что, не понимаешь?..
   — Не, ну ты говоришь — подцепить. Кого подцепить?
   — Кралю каку-нибудь, кого.
   — А-а. Ну, так.
   — Ну слушай… — Двое говоривших склонились лбами над столом. Тот, который хотел рассказать историю мужика в городе, был очень серьезен и даже намеревался взять соседа за грудки и подтянуть его ближе к себе, но сосед отпихивал руки.
   — Ты слушай!
   — Я слушаю, чего ты руки-то тянешь?
   — Я не тяну. Слушай!
   — Ну?
   — Приехал и думает: где б тут подцепить?
   — Да сколько же он думать-то будет? Все думает и думает… Чего ты руки-то тянешь?
   В другом конце стола подняли тему — как надо лечить язву желудка.
   — Я и разговорись с им в автобусе-то, — рассказывал худой мужичок с золотыми зубами. Обстоятельно рассказывал, длинно. Со вкусом. — Да. Он меня спрашивает: чо, мол, такой черный-то? Не хвораешь? Да и хворать, мол, не хвораю, но и сильно здоровым тоже не назовешь, это я-то ему. Язва двенадцатиперстной, говорю. Он говорит: я тебя научу, как лечить. За месяц как рукой снимет.
   — Как же?
   — Возьми, говорит, тройного одеколона — флаконов пять сразу, слей в четверть. Потом, говорит, наруби мелко-мелко алоя — и намешай…
   — А почему одеколон, а не водку?..
   — Обычно же на спирту настаивают.
   — А черт его знает — обязательно, говорит, тройной одеколон.
   — Ну и по скольку принимать?
   — А вон и Лев Казимирыч идет! — увидел кто-то. — Э-эй, Лев Казимирыч!..
   По дороге с палочкой медленно и культурно шагал седой старичок, Лев Казимирыч.
   Застучали в окно, позвали в несколько голосов:
   — Лев Казимирыч!..
   Лев Казимирыч поднял умную голову в шляпе, посмотрел на окна и свернул к воротчикам. Шагу не прибавил.
   И сразу все за столом заговорили об одном — какой умный этот Лев Казимирыч, сколько он, собака, знает всякой всячины, выращивает даже яблоки и выписывает книги.
   — Этто иду лонись мимо его ограды, он мне шумит из-за штафетника: зайди! Зашел. Он держит в одной руке журнал какой-то, а в другой — яблоко. Вот, говорит, — теория, а вот — практика. Покушай. Ну, я куснул яблоко…
   — А как он рой Егору Козлову посадил! Ведра, тазы, миски хватайте, кричит, чо попало — стучите! Гром нужен! Я тогда в суматохе Нюрашке Козловой крынок штук пять расколол — они сушились на плетне, я и пошел колышком по им — гром делать…
   Засмеялись.
   — Нюрашка-то по голове тебе гром не сделала?
   — Рой сажал! — тут не до крынок.
   — Ой, и башка же у этого Казимирыча!
   — А мы как-то…
   Вошел Лев Казимирыч… Снял шляпу, слегка — с достоинством — поклонился честной компании.
   — Мир дому сему.
   — С нами, Казимирыча!
   — Дайте стул-то!.. — засуетились.
   — По поводу чего сбор? — спросил Лев Казимирыч, присаживаясь на стул к столу.
   — Да вот Ивана провожаем. На море едет…
   Лев Казимирыч слегка удивился.
   — На море?
   — Отдыхать. В санаторий. Да вот, Казимирыч, помоги советом: хочет детишек взять, Иван-то, а мы — против, — обратилась к умному Казимирычу Акулина Ивановна, теща Ивана. — У меня сердце загодя мрет — шибко уж маленькие дети-то! А он их потащит. На кой же черт?
   — Зачем? — спросил Казимирыч Ивана.
   — Чего «зачем»? — не понял тот.
   — Детей-то?
   — Позагорать… Море посмотреть.
   — Ты в своем уме?
   За столом замерли. Все смотрели на Казимирыча.
   — А что? — спросил Иван.
   — Ты хочешь оставить там детей?
   — То есть?
   — То есть у них там сразу откроется дизентерия… Если еще не по дороге. Папа… ничего умнее не придумал?
   — Да?
   — Да, — спокойно сказал Казимирыч.
   Всем сразу стало как-то легко. Даже весело.
   — Вот, Ванька!.. А ведь говорили ему! Говорили! Нет, уперся, дубина!.. Спасибо, Лев Казимирыч!
   — Не за что.
   — Выпьете, Лев Казимирыч? Махонькую…
   — Нет, спасибо. Нельзя.
   — Махонькую!
   — Нельзя. Спасибо.
   — Лев Казимирыч! — полез к старичку с дальнего конца стола мужичок с золотыми зубами. — А вот скажите мне на милость: если намешать алой с тройным одеколоном…
   — Да не лезь ты со своим тройным одеколоном! Если уж хочешь знать, то я тебе скажу: «Красный мак» лучше. Лев Казимирыч, у меня к вам другой вопрос: вот, допустим, у вас засорился жиклер…
   — Так, — сказал Лев Казимирыч, склонив набочок головку. — Засорился. Прекратилась подача топлива в цилиндры. Ну?
   — А мотор работает!
   — Мотор не работает.
   — Работает!
   — Значит, жиклер не засорился.
   — Нет, засорился: идет натуральная стрельба.
   — Значит, засорился, но не совсем. Логика.
   — Споем, Лев Казимирыч?!
   В дальнем конце стола, где мужичок с золотыми зубами, услышали «споем» и запели:

 
А сброшу кольца, сброшу серьги.
В шумный город жить пойду… —

 

   запела здоровенная курносая девица и скосила… опасный, как ей, должно быть, теперь казалось, глаз на молодого соседа.

 
Там назову себя цыганкой,
Себя цыганкой назову.
Раз я сидела и мечтала
Да у открытого окна;
А чернобровая, в лохмотьях,
Ко мне цыганка подошла…

 

   Опасный глаз не встревожил молодого соседа. Он о чем-то задумался… Потом потянулся к мужику, у которого жиклер засорился, а мотор работает.
   — А дело в том, — сказал он, — что это не жиклер засорился! Понял?!
   — А что же?
   — Поршни подработались. Кольца. Ты давно их смотрел?
   — Я их никогда не смотрел.
   — Смени кольца!

 
А горят свечи восковые;
Гроб черным бархатом обшит.
А в том гробу лежит девчонка —
Да и она крепко, крепко спит.

 

   Прислушались было к песне, но… петь вместе не умели, а чего же так сидеть слушать? — не на концерт же пришли.

 
А на коленях перед гробом
Стоит изменник молодой…

 

   — Зина! А Зин! — едва остановили крупную девушку. — Давай каку-нибудь, каку все знают. Давай, голубушка, а то уж ты шибко страшно как-то — гроб…
   — Эх-х!.. — Сосед Льва Казимирыча, рослый мужик, серьезный и мрачноватый, положил на стол ладонь-лопату; Лев Казимирыч вздрогнул. — Лев Казимирыч, давай что-нибудь революционное! А?
   — Спойте хорошую русскую песню, — посоветовал Лев Казимирыч. — «Рябинушку», что ли.
   И запели «Рябинушку». И славно вышло… Песня даже вышагнула из дома и не испортила задумчивый, хороший вечер — поплыла в улицу, достигла людского слуха, ее не обругали, песню.
   — У Ваньки, что ли?..
   — Ну. Провожают. Поют.
   — Поют. Хорошо поют.
   — На курорт, что ли, едет?
   — На курорт. Деньги девать некуда дураку.
   — Ваня, он и есть Ваня: медом не корми, дай вылупиться. Нюрка-то едет же?
   — Берет. Хочет и детей взять.
   — О-о!.. Знай наших!
   — Ты поросят-то не ходила глядеть к Ивлевым?
   — Нет. Я нонче не буду брать… Одну покормлю до ноября — и хватит. Ну их к черту.
   — Почем же, интересно, Ивлевы-то отдают?
   — Да почем?.. Двадцать пять, известно. Месячные?
   — Месячные.
   — Двадцать пять.
   — Сходить завтра поглядеть… Я бы боровка взяла одного. Покормила бы уж, черт его бей. Тоскливо без мяса-то, тоскливо.
   — Знамо, тоскливо.
   — Тоскливо.

 

 
   Утром Ивана с Нюрой провожали до автобуса. На тракт.
   Шли серединой улицы: Иван с Нюрой — в центре, по бокам — тетки, дяди. Иван при шляпе, в шуршащем плаще, торжественный и помятый после вчерашних проводов. Нюрка в цветастой шали, в черной юбке, в атласной бордовой кофте — нарядная, как в праздник.
   Шел также молодой племянник Ивана с гитарой и громко играл что-то нездешнее, с маху вколачивая по струнам.
   Встречные останавливались, провожали глазами группу и шли дальше по своим делам. Может, кому и доведется когда-нибудь уезжать из села — так же вот пойдет с родней по улице, также будут все обращать внимание.
   Пришли на автобусную станцию… Иван с двоюродными братьями отошли в чайную. Жена Нюра и старшие в родне промолчали: положено. На дорожку.
   Скоро Иван и братья вышли из чайной — красные, покашливали. Закуривали.
   — Дай твоих, у меня мятью какие-то…
   — Спал, что ль, на них?
   — Сел где-то…
   — Ваньк, дорогой-то не пей шибко.
   — Да ну, что я?..
   — Ты пивко лучше. Захотел выпить, возьми пару бутылок пива — не задуреешь, все будет нормально.
   — Да ну, что я?..
   Братья — ребята все крепкие, кулакастые — вместе кому хошь свернут шею. А города опасались. Иван слегка волновался.
   — Не духарись там особо…
   — Да ну, что я?..
   Подошел автобус.
   Родные наскоро перецеловались…
   — Иван, гляди там!..
   — Мама, ребятишек-то, это — смотри тут за ими. На реку бы не ходили…
   — Да ехайте, ехайте — погляжу тут.
   — А то у меня душа болит…
   — Ехайте! Раз уж тронулись — ехайте. Чего бы, дуракам, здесь-то не отдохнуть? Ехайте уж…
   — Нюра, Нюр, — подсказывали под руку, — ты деньги-то под юбку, под юбку; ни один дьявол не догадается… Я сроду под юбкой вожу… Целеньки будут.
   — Мам, ребятишек-то гляди… На реку бы, на реку — гляди!
   — Пишите! Иван, пиши!
   — Все будет — печки-лавочки! — кричал уже из окна Иван.
   — Мама, ребятишек… ради Христа!..
   Поехали. Автобус двинулся. Поехали наши — не робейте, держитесь! Привыкайте.
   Иван маленько в автобусе принахмурился; все глядел в окно, пока проезжали деревню, знакомые с детства места… Поскотину проехали, лесок…
   — Первый раз? — поинтересовался сосед Ивана, пожилой добрый человек.
   Иван отвернулся от окна и зачем-то бодро соврал:
   — Да ну, что вы!.. — И посмотрел на Нюру, и опять принахмурился, и отвернулся к окну. Посидел маленько, повернулся к соседу. — Куда — первый раз?
   — В далекий путь-то.
   — А вы почему догадались?
   — Ну… видно: всей родней провожали.
   — Нет, я в городе-то бывал, а так далеко не бывал — первый раз.
   — А куда?
   — К Черному морю.
   — Хорошее дело.
   — В санаторий.
   — Хорошее дело.

 

 
   Билеты продавали снаружи вокзала, и была большая очередь. Иван устроил Нюру с чемоданом возле скверика, а сам побежал занимать очередь.
   Стал за каким-то человеком в шляпе — шляпа за шляпой. Иван проявил какую-то странную, несвойственную ему говорливость. Вообще в городе он стал какой-то суетливый. Волновался, что ли.
   — За билетом? — спросил он человечка в шляпе.
   Человечек читал газету, оторвался на малое время, посмотрел на Ивана…
   — Нет, за колбасой.
   Иван не обиделся.
   — Далеко?
   Человечек опять отвлекся от газеты, посмотрел на Ивана…
   — В Ленинград.
   — А я — к югу.
   — Хорошо.
   — Да решил, знаете… Ну ее, думаю, все к черту — поеду. Билетов-то хватит?
   — Должно хватить. А там… Бог ее знает. Народу много.
   — Да. — Иван понизил голос, приблизил свою шляпу к шляпе человека с газетой. — Куда, к черту, едут? Чего дома-то не сидится?
   Человек еще раз глянул на Ивана… И стал опять читать газету.
   Иван помолчал, посмотрел вокруг… Посмотрел на длинную очередь… Заглянул через плечо человеку — в газету.
   — Ну, что там?
   Человек раздраженно качнул головой, сказал резковато:
   — В Буэнос-Айресе слона задавили. Поездом.
   — Ох, о!.. — удивился Иван.
   Еще некоторые удивились в очереди, посмотрели на человека с газетой.
   — А как же поезд? — спросил Иван.
   — Поехал дальше. Слушайте, неужели охота говорить при такой жаре?
   Иван виновато замолчал. Он думал, что в очереди, наоборот, надо быть оживленным — всем повеселей будет. Постоял еще немного, потом молча поманил рукой Нюру… Та подошла.
   — Постой маленько, — сказал Иван. — Я покурю.
   — Иди к чемодану, там покури.
   Иван пошел к чемодану, а Нюра осталась стоять в очереди — терпеливо, с пониманием, что надо стоять, долго надо стоять.

 

 
   Билетов всем хватило… Даже еще, наверно, остались лишние, так как в купе, кроме Ивана с Нюрой, был только один пассажир.
   Иван вошел в купе несколько шумно, покрикивал на Нюру.
   — Вот!.. Здесь — двадцать два, двадцать три. Давай сюда! Здравствуйте!
   У столика сидел уверенный человек, чуть даже нагловатый, снисходительный, с легкой насмешечкой в глазу… Записной командировочный.
   — Ну, — сказал командировочный, глядя на Нюру, — будем знакомиться? Николай Николаевич.
   — Иван Расторгуев, — сказал Иван. — А это жена моя, Нюра.
   — Так, так… — И как-то сразу понял командировочный, что с этой парой можно говорить снисходительно, в упор их разглядывать, Нюру особенно, только что не похлопывать. — Далеко ли?
   — К югу. — Иван старался быть вежливым, знающим.
   Николай Николаевич засмеялся.
   — Вы что, перелетные птицы, что ли? К югу?
   Ивана обидел этот смешок, но он не подал виду. Вошел проводник.
   — Постель будете брать?
   — Мне не потребуется, — сказал командировочный, — я в Горске схожу. А им вот потребуется, конечно. Они — к югу. — И командировочный опять посмеялся, глядя на Нюру.
   — Да, да, — поспешно сказал Иван, — нам, конечно, потребуется. Тащите.
   Проводник принес два комплекта — постели.
   — Два рубля.
   — Какие два рубля? — не понял Иван.
   — За две постели.
   — Это… — Иван почуял некий подвох с этими двумя рублями. — А что, за постели отдельная плата?
   Командировочный и проводник переглянулись.
   — Отдельная, отдельная. Давайте поскорей, мне некогда.
   — Нюся, дай два рубля, пожалуйста, — спокойно сказал Иван.
   — Загороди меня, — тихонько попросила Нюра.
   Иван стал так, чтоб загородить жену от мужчин.
   — Счас мы свои рублишки достанем из чулочка… И отдадим. — Ивану страсть как неловко было, что деньги — где-то у жены «в чулочке»… И он прямо, вызывающе-прямо посмотрел на ухмыляющихся проводника и командировочного и тоже улыбнулся, но зло улыбнулся. Если бы командировочный посмотрел внимательней на Ивана, он бы перестал улыбаться. Но он смотрел невнимательно — он улыбнулся. — Жена у меня боязливая… возьмут, говорит, да своруют наши рублишки… А кому они нужны, наши рублишки? Верно?
   Нюра достала наконец пятерку… Подала кондуктору. Тот сдал трояк сдачи и ушел.
   — Первый раз? — весело спросил командировочный.
   — Что?
   — Едешь-то. Первый раз?
   — Так точно! А что?
   — Надо доверять людям… Вот вы едете со мной вместе, например, а деньги спрятали… аж вон куда! — Командировочный опять посмеялся. — Значит, не доверяете мне. Так? Объективно так. Не зная меня, взяли меня под подозрение. А ехать вам далеко — вы так и будете всем не доверять? Деревенские свои замашки надо оставлять дома. Раз уж поехали… к югу, как ты выражаешься, надо соответственно и вести себя… Или уж сиди дома, не езди. А куда к югу-то? Юг большой…
   — На кудыкину гору. Слыхали такую? Там курорт новый открылся… Вот я туда первый раз и смазал лыжи.
   Нюра засмеялась. Невольно.
   Командировочного задело за живое. Особенно ему не понравилось, что Нюра засмеялась.
   — А ты что это сразу в бутылку-то полез?
   — А вы что это сразу тыкать-то начали? Я вам не кум, не…
   — О-о! — Командировочный удивился и засмеялся насильственно. — Да мы, оказывается, с гонором!
   — Вот так, дорогой товарищ… Я бы лично эти ваши ухмылочки не строил. Что, вы от этого сильно умный, что ли, стали? Нет же…
   — Иван! — вмешалась Нюра.
   — Слушайте!.. — посерьезнел командировочный. — Вы все-таки… это, научитесь вести себя как положено — вы же не у себя в деревне. Если вам сделали замечание, надо прислушиваться, а не хорохориться. Поняли? — Командировочный повысил голос. — Научись сначала ездить. Еще жену с собой тащит…
   — А что тебе моя жена? — зловеще тихо спросил Иван. — Что тебе моя жена?
   Нюра знала, что после таких вопросов — так сказанных — Иван дерется.
   — Вань!..
   — Что тебе моя жена-то?
   — То, что надо сначала самому научиться ездить, потом уж жену за собой возить.
   — А твое какое дело? Я тебе что, на хвост нечаянно наступил?
   — Да вы только не это… не стройте из себя припадочного. Не стройте. Видели мы и таких… И всяких. — У командировочного серьезно побелели глаза. — Не раздувайте ноздри-то, не раздувайте! А то ведь — как сел, так и слезть можешь.
   — Это кто же, ты ссадишь?
   — Ванька! Да перестань ты, Господи-батюшки!.. И вечно с им какие-нибудь истории!
   Командировочный весь встрепенулся, осмелел еще пуще.
   — Так вот, чтобы историй этих больше не было — мы поможем ему… Ишь ты, понимаешь…
   — Ну-ка, помоги.
   — Сча-ас. Вот до следующей станции доедем и вызовем милицию. Может, с историями-то придется остановку сделать… суток на пятнадцать. Подумать, как вести себя в дороге. А то…
   — Профурсетка в штанах, — отчетливо сказал Иван. — Он еще пугать будет… Сам у меня слезешь. Спрыгнешь… И — по шпалам, по шпалам… — Иван встал; Нюра вцепилась в него.
   Командировочный вскочил с места. Он сделал это поспешно и сам же усовестился своей поспешности, гордо тряхнул головой.
   — Ах, так? Ну погоди… — И он пошел из купе, но в дверях еще оглянулся. — Счас ты у меня уедешь. — И вышел.
   Нюра перепугалась.
   — Опять!.. На кой черт потащил тогда, на самом-то деле, если с характером своим поганым совладать не можешь?..
   — Не гнуси. Я, что ли, начал?
   — Ссадют, правда, на станции — кукуй там…
   — Счас — ссадили.
   — Он, может, начальник какой, откуда ты знаешь?
   — Он дурак. Чего он начал ухмылочки строить?
   — А ты что, с лица спал от этих ухмылочек? Строй он их!.. Как хорошо поехали — нет, надо свой характер показать!..
   — Не ори. И не пужайся, наоборот, держи теперь нос выше, а то, правда, не ссадили бы.
   — Как хорошо поехали!.. — горько горевала Нюра.
   Дверь в купе отодвинулась…
   Стояли два кондуктора, а за ними — командировочный.
   — Вы что тут? — спросил кондуктор, который выдавал постели.
   — Что? — откликнулся Иван. — Ничего.
   — Чего шумите-то?
   — Кто шумит? Никто не шумит.
   — А кто меня из вагона выбросить хотел? — спросил командировочный.
   — Вы что-то перепутали, — спокойно сказал Иван. — Это вы меня ссадить хочете… А мне неохота — слезать-то… Я затосковал.
   Кондукторы увидели, что пассажир — не пьян, обратились к командировочному:
   — Перейдите в другое купе, места есть. Во втором есть два места.
   Командировочный взял свой портфель и, смерив Ивана презрительным, обещающим взглядом, сказал:
   — В Горске мы еще увидимся.
   — Давайте. По кружке пива выпьем…
   — Ты это… не очень! — прикрикнул на Ивана кондуктор. — А то выпьешь у меня.
   И они ушли.
   — Вот так! — сказал Иван. Встал, засунул руки в карманы и прошелся по свободному купе. — А то будут тут мне… печки-лавочки строить, понимаешь.
   — Сиди уж!.. Герой! У самого небось душа в пятки ушла.
   — У кого? У меня? Мне только на станции сидеть неохота, а то бы ему… сказал несколько слов. Зато вон как свободно стало!.. Хорошо! — Иван полез в карман — закуривать.
   — Иди в коридор курить-то. Здесь нельзя, наверно.
   Иван вышел в коридор.
   В коридоре стоял молодой мужчина… Смуглый, нарядно одетый, улыбчивый. Морда — кирпича просит.
   Иван похлопал по карманам — в одном брякнули спички… Но все равно смуглый, вежливо улыбнувшись, подставил свою папироску. Иван прикурил.
   — Маленькое недоразумение? — спросил смуглый, кивнув в сторону служебного купе.
   — Да один товарищ… начал чего-то — ни с того ни с сего…
   — Далеко?..
   — Еду-то? К югу. Надо, знаете, отдохнуть малость. На курорт. — Иван теперь решил быть вежливым со всеми подряд.
   — Один? — все расспрашивал смуглый, скорый.
   — Нет, с женой.
   Смуглый вдруг протянул руку — знакомиться.
   — Виктор.
   — Иван.
   — Кроме вас, в купе есть кто-нибудь?
   — Нет. Этот-то ушел…
   — Я тогда перейду к вам… — Виктор вошел в соседнее купе, вынес большой желтый чемодан. — А то у меня там одни женщины… Пойдем в твое.
   — Пошли.
   Вошли в купе. Виктор приветливо поздоровался и засунул чемодан под сиденье.
   — Ну вот… — сказал он облегченно. И улыбнулся Нюре. — Ну, как там… в колхозе-то?
   — Да ведь оно — как? — пустился в рассуждения Иван. — С одной стороны, конечно, хорошо — материально нас поддержали, с другой стороны… А вы кто будете по специальности?
   — Я?
   — Ну…
   — Конструктор.
   — Вот — городской человек. Вот нам говорят: давайте сравняем город с деревней. Давайте! Значит, для вас в городе главное что, деньги? Ну, значит, давайте и для деревни так же сделаем — деньги будут главными. А — хрен!.. Так нельзя.
   — Иван, — сказала Нюра.
   — Ну?
   Нюра притворно посмеялась.
   — Ты с какими-то разговорами… Человек, может, устал, а ты…
   — Нет, нет, я не устал, — сказал Виктор. — Ну, так — деньги?
   — Деньги. Я, например, тракторист, она — доярка. Мы в добрый месяц зашибаем где-то — две, две с лишним сотни.
   — Да? — удивился конструктор. — Я думал, меньше.
   — Да что вы! Иной раз до трех выходит!..
   — Вань…
   — Чего тебе?!
   — Ну, ну? — любопытствовал дальше конструктор.
   — Теперь, — продолжал Иван, входя во вкус коренной беседы. — Что получается? Если я не поленюсь, я эти свои сто двадцать рублей завсегда вышибу. Так? Буду вкалывать с утра до ночи… а то и ночи прихвачу… Так?
   — Ну.
   — Правильно! — Иван всерьез волновался. — Но один маленький вопрос: чем больше я получаю, тем меньше я беспокоюсь, что после меня вырастет. Вот.
   — А в чем вопрос-то? Это ответ.
   — Ну, ответ. А вопрос еще хуже: спроси?
   — Кого?
   — Меня.
   — О чем?