Страница:
– Не мог ли Тюдзё увидеть вас во время вчерашнего переполоха? Ведь дверь была открыта…
Госпожа, покраснев, отвечала:
– Не думаю. Во всяком случае мы не слышали, чтобы кто-то проходил по галерее…
– И все-таки странно… – пробормотал министр и вышел.
В покоях Государыни министр прошел за занавеси, а Тюдзё, заметив, что у входа на галерею собрались дамы, затеял с ними шутливый разговор, но мысли, одна печальнее другой, теснились в его голове, и показался он им задумчивее обыкновенного.
Расставшись с Государыней, министр, пожелав проведать госпожу Акаси, перешел в Северные покои.
В саду он не увидел ни одного человека, сколько-нибудь похожего на служителя Домашней управы, повсюду сновали лишь бойкие служанки. Девочки, облаченные в прелестные домашние платья, поднимали поваленные ветром решетки, возле которых росли обычно столь любимые госпожой горечавки и вьюнки «утренний лик».
Сама госпожа Акаси сидела у выхода на галерею и, печально взирая вокруг, перебирала струны кото «со». Услыхав голоса передовых, она поспешно сняла с вешалки верхнее платье и набросила его на свое мягкое домашнее одеяние. Столь явное проявление почтительности не могло не растрогать Гэндзи. Присев рядом, он изволил осведомиться о том, как перенесла она бурю, и, не задерживаясь, удалился.
Девушка из Западного флигеля, всю ночь не смыкавшая глаз от страха, поднялась позднее обыкновенного и теперь прихорашивалась перед зеркалом.
Призвав своих спутников к молчанию, министр неслышно проскользнул за занавеси. В покоях царил беспорядок, ширмы были сложены и отодвинуты в сторону, солнечные лучи беспрепятственно проникали внутрь, и в их ярком свете красота девушки казалась просто ослепительной.
Приблизившись, Гэндзи принялся расспрашивать ее о том, как провела она эту ужасную ночь, привычно пересыпая речь многозначительными намеками. Девушка была возмущена.
– Когда вы так говорите со мной, – сердито сказала она, – я начинаю жалеть, что ветер не унес и меня.
Добродушно улыбнувшись, министр ответил:
– А не кажется ли вам легкомысленным подобное желание? Впрочем, может быть, вы уже наметили, куда полетите? А не слишком ли часто вы задумываетесь над этим в последнее время? Что ж, ничего другого я и не ожидал…
Поняв, что, сама того не желая, выдала ему свои сокровенные мысли, девушка тоже улыбнулась, отчего лицо ее стало еще пленительней. Сквозь ниспадающие волосы видны были щеки – округлые и румяные, словно «китайские фонарики»[2]. Улыбающиеся глаза сияли, пожалуй, слишком ярко, и это несколько умаляло благородство ее черт, но во всем остальном она была совершенна.
Пока министр беседовал с девушкой, Тюдзё, давно уже желавший увидеть ее лицо, тихонько приподнял занавеси и заглянул внутрь. За занавесями, отделявшими внутренние покои от передних, стоял еще и переносной занавес, но он оказался небрежно сдвинутым в сторону. Все, что могло помешать взору, было убрано, и покои просматривались насквозь.
То, что он увидел, поразило его крайне. Разумеется, девушка была дочерью министра, но какой отец позволил бы себе так нежно прижимать к груди совсем уже взрослую дочь? Удивление Тюдзё было столь велико, что он смотрел не отрываясь, пренебрегая опасностью быть замеченным.
Девушка сидела за столбом боком к нему, и, когда министр притянул ее к себе, волосы тяжелой волной упали ей на лицо. Она явно тяготилась его близостью, но даже не пыталась сопротивляться. Очевидно, такие отношения были для них совершенно привычны.
«Невероятно! – подумал юноша, смущенный увиденным. – Как это понимать? Остается предположить, что отец, не оставляющий без внимания ни одной женщины, не смог устоять и перед собственной дочерью, тем более что она с раннего детства воспитывалась вдали от него. Пожалуй, только такое объяснение и возможно. И все же как это неприятно!»
Ему невольно подумалось, что скорее он сам мог бы поддаться соблазну: ведь хотя девушка и считалась его сестрой, они не были единоутробными, да и выросли розно. Конечно, ей было далеко до госпожи, которой красота так поразила его вчера, но по-своему и она была очень привлекательна. Никто не удержался бы от улыбки, на нее глядя. Словом, госпожа имела в ее лице вполне достойную соперницу. Красота девушки из Западного флигеля вызывала в памяти вечерние сумерки, когда роса озаряет своим блеском пышные соцветия керрий…
Да, именно такое сравнение пришло в голову Тюдзё, даром что оно не соответствовало времени года. Впрочем, стоит ли вообще сравнивать женщин с цветами, ведь красота цветов весьма относительна, у них, к примеру, бывают уродливые мохнатые тычинки…
Дам поблизости не было. Тюдзё видел, как министр, что-то нежно нашептывающий девушке, вдруг поднялся и лицо его приняло строгое выражение. А девушка сказала:
А вот как ответил министр:
Разумеется, юноша мог и ослышаться, но, так или иначе, ответ Гэндзи вряд ли заслуживал одобрения.
Из Западного флигеля министр перешел в Восточный. Там он увидел множество пожилых дам, которые, очевидно напуганные внезапными холодами, занимались шитьем. Молодые прислужницы, разложив вату на каких-то узких ларцах, старательно расправляли ее руками. Повсюду лежали разнообразные ткани: прекрасная кисея цвета опавших листьев, лощеный шелк модного цвета…
– Должно быть, вы готовите новое платье для Тюдзё? – спросил Гэндзи. – Жаль, что пиршество в Западном саду скорее всего будет отменено. Да и на что можно надеяться после того, как буря разметала все вокруг? Боюсь, что осень в этом году будет весьма унылой.
Разноцветные ткани – сразу и не поймешь, для чего предназначенные, – были удивительно хороши, и министр невольно подумал, что в этой области обитательница Восточных покоев не уступит самой госпоже Мурасаки.
Для платья господина министра был приготовлен шелк с цветочным орнаментом, на редкость умело окрашенный в бледные тона соком недавно сорванных цветов.
– Такое платье больше подойдет Тюдзё. Я слишком стар для него, – сказал Гэндзи и вышел.
Тюдзё был крайне раздосадован необходимостью сопровождать министра, пока тот навещал всех этих особ, не представлявших для юноши ровно никакого интереса. Он должен был написать несколько писем, а солнце стояло уже довольно высоко. Весьма озабоченный, Тюдзё прошел в покои маленькой госпожи.
– Госпожа еще не вернулась из Южных покоев. Она так испугалась бури, что утром никак не могла подняться, – сообщает ему кормилица.
– Да, страшная выдалась ночь. Я намеревался провести ее здесь, но не решился оставить старую госпожу. А что наш кукольный дворец? Цел? – спрашивает Тюдзё, и дамы смеются.
– Госпожа ведь не дает и веером рядом взмахнуть, а сегодня ночью дул такой ветер, что казалось: еще миг – и все разлетится. Мы просто не знали, что с этим дворцом делать, – рассказывают они.
– Найдется ли у вас лист простой бумаги? И тушечница… – просит юноша, и дамы, достав из шкафчика госпожи несколько листов бумаги, подносят ему на крышке от тушечницы.
– О, эта слишком хороша… Могу ли я позволить себе… – говорит он, но, вспомнив о низком звании госпожи из Северных покоев, решает, как видно, что стесняться особенно нечего, и принимается за письма.
Бумага тонкая, лиловая. С непередаваемым изяществом Тюдзё усердно растирает тушь, осматривает кончик кисти и старательно пишет, время от времени останавливаясь в раздумье. Однако в песне его чувствуется некоторая принужденность, что делает ее довольно скучной:
– А вот Катано-но сёсё[3] всегда учитывал цвет бумаги…
– О, такие тонкости не для меня! Где, в каких лугах должен я искать теперь подходящие цветы?
Не имея желания поддерживать разговор с этими женщинами, Тюдзё отвечает крайне сухо, из-за чего производит впечатление человека сурового, может быть даже высокомерного. Написав еще одно письмо, Тюдзё передает оба Мума-но сукэ, который, в свою очередь, вручает одно прелестному мальчику-слуге, а другое – опытному телохранителю, шепотом дав каждому соответствующие указания. Дамы теряются в догадках.
Тут проходит слух, что маленькая госпожа возвращается, и дамы принимаются хлопотать, поправляя занавес и приводя в порядок покои. Юноше очень хочется сравнить девочку с недавно увиденными цветами, поэтому он, хотя это вовсе не в его правилах, нарочно задерживается и, спрятавшись за шторой, прикрывающей боковую дверь, глядит сквозь щелку переносного занавеса.
Вот откуда-то появляется маленькая госпожа, но, к его величайшей досаде, вокруг суетятся дамы, и ему не удается разглядеть ее.
На ней светло-лиловое платье, не очень еще длинные волосы веером рассыпаются по плечам. Она хрупка, нежна и трогательно-прелестна. Тюдзё случалось мельком видеть маленькую госпожу в прошлом году но за это время она выросла и похорошела. Уже можно себе представить, какой она станет, когда красота ее достигнет своего расцвета.
Если госпожу Мурасаки он позволил себе сравнить с цветущей вишней, а девушку из Западного флигеля – с керрией, то маленькая госпожа напомнила ему глицинию. В самом деле, лишь ниспадающие с высокого дерева и колеблемые ветром кисти глициний были под стать ее чарующей красоте.
«О, когда б я мог и днем и ночью любоваться этими прелестными особами, – думал юноша. – Досаднее всего, что в этом нет ничего невозможного. Если б господин министр не воздвиг меж нами столь непреодолимой преграды…» И томительное беспокойство овладело его сердцем, столь далеким прежде от легкомысленных помышлений.
Когда Тюдзё приехал в дом на Третьей линии, там было тихо, а госпожа Оомия, уединившись в молельне, творила обряды. Среди ее прислужниц было немало весьма миловидных молодых особ, но ни по манерам, ни по изысканности нарядов они не выдерживали никакого сравнения с обитательницами дома на Шестой линии. Впрочем, по-своему изящные монахини, облаченные в скромные серые платья, были вполне уместны в этом печальном жилище и сообщали ему особое очарование. В тот день навестить старую госпожу приехал министр Двора, поэтому в покоях зажгли светильники, и старая госпожа сама вышла к гостю.
– О, как жестоко не давать мне так долго видеться с внучкой! – жаловалась она, не переставая плакать.
– Я привезу ее к вам на днях. Она что-то осунулась в последнее время, и мне жаль ее, хотя до сих пор не могу ей простить… Да, уж лучше вовсе не иметь дочерей. Без них спокойнее, – говорил министр, и, видя, что он так и не смягчился, старая госпожа совсем приуныла и не решилась настаивать.
– У меня появилась еще одна дочь, но и она слишком далека от совершенства. Вы и представить себе не можете, сколько у меня с ней хлопот, – пожаловался министр и засмеялся.
– Вот странно! Чтобы ваша дочь оказалась в чем-то несовершенной? Этому невозможно поверить!
– Увы, отсюда все мои горести. Когда-нибудь я покажу ее вам, – сказал министр старой госпоже.
Во всяком случае, так мне передавали…
Высочайший выезд
Девушка из Западного флигеля (Тамакадзура), 22-23 года, – дочь Югао и министра Двора, приемная дочь Гэндзи
Госпожа Южных покоев, госпожа Весенних покоев (Мурасаки), – супруги Гэндзи
Государь (Рэйдзэй) – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально – сын имп. Кирицубо)
Министр Двора (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи
Принц Хёбукё (принц Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи
Удайсё (Хигэкуро) – поклонник Тамакадзура
Старая госпожа (госпожа Оомия) – мать Аои и министра Двора
Тюдзё (Югири), 15-16 лет, – сын Аои и Гэндзи
То-но тюдзё (Касиваги), 20 (21) – 21 (22) год, – сын министра Двора
Бэн-но сёсё (Кобаи) – сын министра Двора
Нёго Кокидэн – дочь министра Двора, наложница имп. Рэйдзэй
Госпожа Оми – побочная дочь министра Двора
Итак, Великий министр, сосредоточив на девушке из Западного флигеля все свои попечения, постоянно размышлял над тем, как лучше распорядиться ее будущим. Вместе с тем, к величайшему ее огорчению, «водопад Безмолвный» (241) все не иссякал, похоже было, что скоро сбудутся худшие опасения госпожи Весенних покоев и по миру пойдет дурная молва.
Гэндзи было хорошо известно, что министр Двора обладает крайне вспыльчивым нравом и не терпит ни малейшей неопределенности. Узнав правду, он, не долго думая, стал бы открыто обращаться с Гэндзи как с зятем, сделав имя его предметом для насмешек и оскорблений.
На Двенадцатую луну был назначен Высочайший выезд в Охарано[1], и мог ли кто-нибудь остаться в стороне от этого события? Из дома на Шестой линии тоже выехало множество карет с дамами, желающими полюбоваться столь редким зрелищем. В стражу Зайца высочайшая процессия покинула Дворец, проехала через ворота Красной птицы и, достигнув Пятой линии, свернула к западу.
До самой реки Кацура не оставалось ни клочка земли, свободного от карет. Обычно церемония Высочайшего выезда не представляет собой ничего примечательного, но на этот раз принцы и юноши из знатных семейств уделили особое внимание коням и сбруе… Их приближенные и пешие телохранители, подобранные по росту и миловидности, блистали роскошными нарядами. Словом, свет не видывал подобного великолепия.
Государю сопутствовали Левый, Правый министры и министр Двора, все без исключения советники, не говоря уже о лицах более низкого звания. Придворные, включая особ Пятого и Шестого рангов, были одеты в зеленые верхние платья и светло-лиловые нижние.
В воздухе кружился легкий снежок, погода выдалась на диво прекрасная.
Принцы и вельможи, которые должны были участвовать в соколиной охоте, приготовили редкой красоты охотничьи наряды. Но еще замечательнее были фигуры сокольничих из шести отрядов охраны, их диковинные платья с причудливыми узорами вызвали всеобщее восхищение. Столь редкое зрелище привлекло внимание многих, и люди соперничали за право занять лучшие места, причем у некоторых невзрачных и ветхих карет, принадлежащих никому не известным дамам, были сломаны колеса, и они имели весьма жалкий вид. Пышно украшенные кареты знатных особ собрались у Плавучего моста[2].
Посмотреть на церемонию приехала и юная госпожа из Западного флигеля. Разглядывая придворных, старающихся затмить друг друга роскошью нарядов, она пришла к выводу, что никто из них не может сравниться с Государем, облаченным в красное платье, величественно прекрасным в своей неподвижности.
Украдкой поглядывала она на отца своего, министра Двора. Его яркая, мужественная красота была в самом расцвете, он выгодно отличался от окружающих и все же был только подданным.
И уж вовсе не стоящими внимания показались ей То-но тюдзё, Бэн-но сёсё и другие придворные, хотя молодые дамы наперебой восхваляли их: «Ах, как он красив! Какое неповторимое изящество!»
Государь затмил всех. При поистине невероятном сходстве с Великим министром он едва ли не превосходил последнего – правда, не исключено, что девушка была слишком пристрастна, – благородством черт и величественностью осанки. Так, равного ему не было в мире!
Привыкнув к красивым лицам Великого министра и Тюдзё, юная госпожа испытала немалое разочарование, обнаружив, что придворные в большинстве своем вовсе не так уж и хороши. Рядом с Великим министром и ему подобными многие из них казались просто безобразными. Они словно принадлежали другому миру. Жалкое зрелище!
Был среди них и принц Хёбукё. Удайсё, всегда такой важный, внушительный, сегодня явился в роскошном одеянии с колчаном за спиной, но даже он произвел на девушку скорее неприятное впечатление излишней смуглостью лица и чрезмерно густой бородой. Впрочем, вправе ли мы требовать, чтобы лицо мужчины походило на набеленное и нарумяненное женское лицо? Желать этого в высшей степени неразумно, и тем не менее девушка была разочарована. Но если раньше она решительно отвергала предложения Великого министра поступить на службу во Дворец – мол, не по душе, да и обременительно, – то теперь готова была признать, что положение государевой прислужницы имеет свои преимущества.
В скором времени процессия прибыла в Охарано, и Государь велел остановиться.
Вельможи расположились под раскинутыми тут же навесами, чтобы, подкрепившись немного, переодеться в носи и охотничьи платья. Скоро появились посланцы из дома на Шестой линии с разнообразными винами и яствами. Государь не раз предлагал Великому министру сопутствовать ему, но тот отказался, объяснив, что ему предписано «удаление от скверны». Тогда Государь послал к нему Саэмон-но дзё с парой привязанных к ветке фазанов.
Каково было содержание высочайшего послания? Не считая для себя возможным приводить его целиком, ограничусь песней:
На следующий день Великий министр отправил юной госпоже из Западного флигеля следующее послание:
«Видели ли Вы Государя? Не возникло ли у Вас желания принять мое давнее предложение?»
Письмо было написано довольно небрежно на небольшом листке белой бумаги. Оно показалось девушке очень изящным, тем более что не содержало обычных многозначительных намеков. «О чем это он?» – засмеялась она, прочтя письмо, но про себя подумала: «Удивительная проницательность!» Вот как она ответила:
Письмо прочла и госпожа Весенних покоев.
– Я не раз предлагал юной госпоже поступить на придворную службу, – говорит министр. – Правда, обстоятельства складываются не очень благоприятно, ибо Государыня-супруга тоже из нашего дома. Разумеется, я мог бы сообщить о ней министру Двора, но боюсь, он опять обидится, припомнив мне тот давний случай с нёго. Я уверен, что любой женщине, коль скоро ничто не мешает ей прислуживать Государю, достаточно хотя бы мельком увидеть его, чтобы возыметь желание поступить на придворную службу.
– Ах, что вы говорите! Как ни велики совершенства Государя, но самой стремиться во Дворец… Не может быть! – смеется госпожа.
– Убежден, что вы первая не устояли бы перед ним, – замечает министр и пишет юной госпоже такой ответ:
Понимая, что в любом случае следует прежде всего справить обряд Надевания мо, министр занялся соответствующими приготовлениями.
Участие Великого министра, вне зависимости от его собственного желания, неизменно сообщало пышность и блеск любой церемонии. А на этот раз он лично следил за приготовлениями, заранее позаботился о том, чтобы была подобрана изящнейшая утварь, – словом, явно старался придать предстоящей церемонии невиданный размах. Отчасти это объяснялось тем, что он предполагал, воспользовавшись случаем, открыть тайну своей воспитанницы министру Двора.
Церемонию было намечено провести на Вторую луну Нового года.
Женщина, живущая в доме отца, даже если ее положение в мире достаточно высоко и она не имеет нужды скрывать свое имя, может и не посещать открыто храмы родовых богов. Потому-то министру и удавалось до сих пор сохранять в тайне истинное происхождение своей питомицы. Однако, если его замыслы осуществятся, боги Касуга сочтут себя обиженными[4]. Да и люди не вечно же будут оставаться в неведении. В конце концов Гэндзи наверняка обвинят в злонамеренности и о нем пойдет дурная молва. «Но ведь простым людям случается менять имя, в наши дни это довольно распространенное явление… – размышлял Гэндзи. – И все же узы между родителями и детьми неразрывны… Что ж, лучше я откроюсь ему сам».
Решившись, он послал министру Двора письмо с просьбой взять на себя обязанности Завязывающего пояс. Однако тот ответил отказом сославшись на тяжелое состояние госпожи Оомия, которая, занемогши зимой, так до сих пор не оправилась.
Тюдзё тоже неотлучно находился в доме на Третьей линии и был целиком поглощен заботами о больной – словом, обстоятельства складывались весьма неблагоприятно. Великий министр был в замешательстве. Мир столь изменчив… А вдруг госпожа Оомия скончается? Девушка должна будет надеть одеяние скорби, если же она не сделает этого, ее ждет наказание в будущем. «Надобно открыть истину, пока жива старая госпожа», – решил министр и отправился в дом на Третьей линии якобы для того, чтобы проведать больную.
Как ни старался Великий министр не привлекать к себе внимания, свита его никогда еще не была столь великолепной и выезд по пышности не уступал государеву. Сам же он был так хорош, что такой красоты, казалось, и не бывает в мире.
Радостная весть о прибытии дорогого гостя заставила госпожу Оомия на время забыть о своих недугах и подняться с ложа. Превозмогая слабость, она сидела, опираясь на скамеечку-подлокотник, но голос ее звучал весьма отчетливо.
– Рад, что вам не так уж и плохо, – говорит министр. – А то некий молодой человек, сам потеряв голову от беспокойства, поселил тревогу и в моем сердце, я не знал, что и думать. С недавних пор я бываю во Дворце лишь в исключительных случаях. Большую же часть времени, как человек, не обремененный государственной службой, провожу в своем доме, томясь от непривычной праздности. Я знаю, что порой люди куда старше меня принимают ревностное участие в делах правления и, «согнувшись почтительно, в высочайшие входят ворота»[5]. Тому есть примеры и в прошлом, и в настоящем. Но, увы, я никогда не отличался особыми талантами, а теперь еще и лень одолела…
– Мне давно уже неможется, но я полагала, что это просто от старости. Когда же наступил нынешний год, стало ясно, что близится крайний срок моей жизни, и мысль о том, что я никогда больше не увижу вас, приводила меня в отчаяние. Но вот вы здесь, и мне кажется, что моя жизнь продлилась. Теперь ничто не удерживает меня в этом мире. Я всегда сочувствовала тем, кто, пережив всех близких, обречен на одинокую старость, и теперь не могу не желать поскорее распроститься с миром. Но, видя, как неутомим и трогателен Тюдзё в своих попечениях, я чувствую, что многое еще привязывает меня к жизни. Возможно, потому я и дожила до сего дня, – говорит она, плача, и голос ее дрожит.
Госпожа, покраснев, отвечала:
– Не думаю. Во всяком случае мы не слышали, чтобы кто-то проходил по галерее…
– И все-таки странно… – пробормотал министр и вышел.
В покоях Государыни министр прошел за занавеси, а Тюдзё, заметив, что у входа на галерею собрались дамы, затеял с ними шутливый разговор, но мысли, одна печальнее другой, теснились в его голове, и показался он им задумчивее обыкновенного.
Расставшись с Государыней, министр, пожелав проведать госпожу Акаси, перешел в Северные покои.
В саду он не увидел ни одного человека, сколько-нибудь похожего на служителя Домашней управы, повсюду сновали лишь бойкие служанки. Девочки, облаченные в прелестные домашние платья, поднимали поваленные ветром решетки, возле которых росли обычно столь любимые госпожой горечавки и вьюнки «утренний лик».
Сама госпожа Акаси сидела у выхода на галерею и, печально взирая вокруг, перебирала струны кото «со». Услыхав голоса передовых, она поспешно сняла с вешалки верхнее платье и набросила его на свое мягкое домашнее одеяние. Столь явное проявление почтительности не могло не растрогать Гэндзи. Присев рядом, он изволил осведомиться о том, как перенесла она бурю, и, не задерживаясь, удалился.
тихонько проговорила госпожа.
– Даже самый обычный
Ветер, который стонет теперь
В чаще мисканта,
Наверное, столь унылым
Кажется мне одной… -
Девушка из Западного флигеля, всю ночь не смыкавшая глаз от страха, поднялась позднее обыкновенного и теперь прихорашивалась перед зеркалом.
Призвав своих спутников к молчанию, министр неслышно проскользнул за занавеси. В покоях царил беспорядок, ширмы были сложены и отодвинуты в сторону, солнечные лучи беспрепятственно проникали внутрь, и в их ярком свете красота девушки казалась просто ослепительной.
Приблизившись, Гэндзи принялся расспрашивать ее о том, как провела она эту ужасную ночь, привычно пересыпая речь многозначительными намеками. Девушка была возмущена.
– Когда вы так говорите со мной, – сердито сказала она, – я начинаю жалеть, что ветер не унес и меня.
Добродушно улыбнувшись, министр ответил:
– А не кажется ли вам легкомысленным подобное желание? Впрочем, может быть, вы уже наметили, куда полетите? А не слишком ли часто вы задумываетесь над этим в последнее время? Что ж, ничего другого я и не ожидал…
Поняв, что, сама того не желая, выдала ему свои сокровенные мысли, девушка тоже улыбнулась, отчего лицо ее стало еще пленительней. Сквозь ниспадающие волосы видны были щеки – округлые и румяные, словно «китайские фонарики»[2]. Улыбающиеся глаза сияли, пожалуй, слишком ярко, и это несколько умаляло благородство ее черт, но во всем остальном она была совершенна.
Пока министр беседовал с девушкой, Тюдзё, давно уже желавший увидеть ее лицо, тихонько приподнял занавеси и заглянул внутрь. За занавесями, отделявшими внутренние покои от передних, стоял еще и переносной занавес, но он оказался небрежно сдвинутым в сторону. Все, что могло помешать взору, было убрано, и покои просматривались насквозь.
То, что он увидел, поразило его крайне. Разумеется, девушка была дочерью министра, но какой отец позволил бы себе так нежно прижимать к груди совсем уже взрослую дочь? Удивление Тюдзё было столь велико, что он смотрел не отрываясь, пренебрегая опасностью быть замеченным.
Девушка сидела за столбом боком к нему, и, когда министр притянул ее к себе, волосы тяжелой волной упали ей на лицо. Она явно тяготилась его близостью, но даже не пыталась сопротивляться. Очевидно, такие отношения были для них совершенно привычны.
«Невероятно! – подумал юноша, смущенный увиденным. – Как это понимать? Остается предположить, что отец, не оставляющий без внимания ни одной женщины, не смог устоять и перед собственной дочерью, тем более что она с раннего детства воспитывалась вдали от него. Пожалуй, только такое объяснение и возможно. И все же как это неприятно!»
Ему невольно подумалось, что скорее он сам мог бы поддаться соблазну: ведь хотя девушка и считалась его сестрой, они не были единоутробными, да и выросли розно. Конечно, ей было далеко до госпожи, которой красота так поразила его вчера, но по-своему и она была очень привлекательна. Никто не удержался бы от улыбки, на нее глядя. Словом, госпожа имела в ее лице вполне достойную соперницу. Красота девушки из Западного флигеля вызывала в памяти вечерние сумерки, когда роса озаряет своим блеском пышные соцветия керрий…
Да, именно такое сравнение пришло в голову Тюдзё, даром что оно не соответствовало времени года. Впрочем, стоит ли вообще сравнивать женщин с цветами, ведь красота цветов весьма относительна, у них, к примеру, бывают уродливые мохнатые тычинки…
Дам поблизости не было. Тюдзё видел, как министр, что-то нежно нашептывающий девушке, вдруг поднялся и лицо его приняло строгое выражение. А девушка сказала:
Она говорила тихо, но юноша слышал, как министр повторил ее песню. Возмущение боролось в душе Тюдзё с любопытством, он предпочел бы остаться и увидеть все до конца, но, побоявшись, что его заметят, поспешил отойти.
– Безжалостный ветер
Все вокруг разметал-развеял,
Девичья краса,
Бессильно поникнув, трепещет.
Не пришел ли и ей конец?
А вот как ответил министр:
Взгляните хотя бы на гибкие ростки бамбука…
– Когда бы росе,
Вдруг покорилась, смирившись,
Девичья краса,
Самый неистовый ветер
Не сумел бы ее погубить.
Разумеется, юноша мог и ослышаться, но, так или иначе, ответ Гэндзи вряд ли заслуживал одобрения.
Из Западного флигеля министр перешел в Восточный. Там он увидел множество пожилых дам, которые, очевидно напуганные внезапными холодами, занимались шитьем. Молодые прислужницы, разложив вату на каких-то узких ларцах, старательно расправляли ее руками. Повсюду лежали разнообразные ткани: прекрасная кисея цвета опавших листьев, лощеный шелк модного цвета…
– Должно быть, вы готовите новое платье для Тюдзё? – спросил Гэндзи. – Жаль, что пиршество в Западном саду скорее всего будет отменено. Да и на что можно надеяться после того, как буря разметала все вокруг? Боюсь, что осень в этом году будет весьма унылой.
Разноцветные ткани – сразу и не поймешь, для чего предназначенные, – были удивительно хороши, и министр невольно подумал, что в этой области обитательница Восточных покоев не уступит самой госпоже Мурасаки.
Для платья господина министра был приготовлен шелк с цветочным орнаментом, на редкость умело окрашенный в бледные тона соком недавно сорванных цветов.
– Такое платье больше подойдет Тюдзё. Я слишком стар для него, – сказал Гэндзи и вышел.
Тюдзё был крайне раздосадован необходимостью сопровождать министра, пока тот навещал всех этих особ, не представлявших для юноши ровно никакого интереса. Он должен был написать несколько писем, а солнце стояло уже довольно высоко. Весьма озабоченный, Тюдзё прошел в покои маленькой госпожи.
– Госпожа еще не вернулась из Южных покоев. Она так испугалась бури, что утром никак не могла подняться, – сообщает ему кормилица.
– Да, страшная выдалась ночь. Я намеревался провести ее здесь, но не решился оставить старую госпожу. А что наш кукольный дворец? Цел? – спрашивает Тюдзё, и дамы смеются.
– Госпожа ведь не дает и веером рядом взмахнуть, а сегодня ночью дул такой ветер, что казалось: еще миг – и все разлетится. Мы просто не знали, что с этим дворцом делать, – рассказывают они.
– Найдется ли у вас лист простой бумаги? И тушечница… – просит юноша, и дамы, достав из шкафчика госпожи несколько листов бумаги, подносят ему на крышке от тушечницы.
– О, эта слишком хороша… Могу ли я позволить себе… – говорит он, но, вспомнив о низком звании госпожи из Северных покоев, решает, как видно, что стесняться особенно нечего, и принимается за письма.
Бумага тонкая, лиловая. С непередаваемым изяществом Тюдзё усердно растирает тушь, осматривает кончик кисти и старательно пишет, время от времени останавливаясь в раздумье. Однако в песне его чувствуется некоторая принужденность, что делает ее довольно скучной:
Заметив, что он привязывает письмо к сломанному ветром стеблю мисканта, дамы говорят:
«Ветер бушует,
Тучи блуждают по небу,
Но и сегодня
Не забываю тебя я,
Да и могу ли забыть?»
– А вот Катано-но сёсё[3] всегда учитывал цвет бумаги…
– О, такие тонкости не для меня! Где, в каких лугах должен я искать теперь подходящие цветы?
Не имея желания поддерживать разговор с этими женщинами, Тюдзё отвечает крайне сухо, из-за чего производит впечатление человека сурового, может быть даже высокомерного. Написав еще одно письмо, Тюдзё передает оба Мума-но сукэ, который, в свою очередь, вручает одно прелестному мальчику-слуге, а другое – опытному телохранителю, шепотом дав каждому соответствующие указания. Дамы теряются в догадках.
Тут проходит слух, что маленькая госпожа возвращается, и дамы принимаются хлопотать, поправляя занавес и приводя в порядок покои. Юноше очень хочется сравнить девочку с недавно увиденными цветами, поэтому он, хотя это вовсе не в его правилах, нарочно задерживается и, спрятавшись за шторой, прикрывающей боковую дверь, глядит сквозь щелку переносного занавеса.
Вот откуда-то появляется маленькая госпожа, но, к его величайшей досаде, вокруг суетятся дамы, и ему не удается разглядеть ее.
На ней светло-лиловое платье, не очень еще длинные волосы веером рассыпаются по плечам. Она хрупка, нежна и трогательно-прелестна. Тюдзё случалось мельком видеть маленькую госпожу в прошлом году но за это время она выросла и похорошела. Уже можно себе представить, какой она станет, когда красота ее достигнет своего расцвета.
Если госпожу Мурасаки он позволил себе сравнить с цветущей вишней, а девушку из Западного флигеля – с керрией, то маленькая госпожа напомнила ему глицинию. В самом деле, лишь ниспадающие с высокого дерева и колеблемые ветром кисти глициний были под стать ее чарующей красоте.
«О, когда б я мог и днем и ночью любоваться этими прелестными особами, – думал юноша. – Досаднее всего, что в этом нет ничего невозможного. Если б господин министр не воздвиг меж нами столь непреодолимой преграды…» И томительное беспокойство овладело его сердцем, столь далеким прежде от легкомысленных помышлений.
Когда Тюдзё приехал в дом на Третьей линии, там было тихо, а госпожа Оомия, уединившись в молельне, творила обряды. Среди ее прислужниц было немало весьма миловидных молодых особ, но ни по манерам, ни по изысканности нарядов они не выдерживали никакого сравнения с обитательницами дома на Шестой линии. Впрочем, по-своему изящные монахини, облаченные в скромные серые платья, были вполне уместны в этом печальном жилище и сообщали ему особое очарование. В тот день навестить старую госпожу приехал министр Двора, поэтому в покоях зажгли светильники, и старая госпожа сама вышла к гостю.
– О, как жестоко не давать мне так долго видеться с внучкой! – жаловалась она, не переставая плакать.
– Я привезу ее к вам на днях. Она что-то осунулась в последнее время, и мне жаль ее, хотя до сих пор не могу ей простить… Да, уж лучше вовсе не иметь дочерей. Без них спокойнее, – говорил министр, и, видя, что он так и не смягчился, старая госпожа совсем приуныла и не решилась настаивать.
– У меня появилась еще одна дочь, но и она слишком далека от совершенства. Вы и представить себе не можете, сколько у меня с ней хлопот, – пожаловался министр и засмеялся.
– Вот странно! Чтобы ваша дочь оказалась в чем-то несовершенной? Этому невозможно поверить!
– Увы, отсюда все мои горести. Когда-нибудь я покажу ее вам, – сказал министр старой госпоже.
Во всяком случае, так мне передавали…
Высочайший выезд
Основные персонажи
Великий министр (Гэндзи), 36-37 летДевушка из Западного флигеля (Тамакадзура), 22-23 года, – дочь Югао и министра Двора, приемная дочь Гэндзи
Госпожа Южных покоев, госпожа Весенних покоев (Мурасаки), – супруги Гэндзи
Государь (Рэйдзэй) – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально – сын имп. Кирицубо)
Министр Двора (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи
Принц Хёбукё (принц Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи
Удайсё (Хигэкуро) – поклонник Тамакадзура
Старая госпожа (госпожа Оомия) – мать Аои и министра Двора
Тюдзё (Югири), 15-16 лет, – сын Аои и Гэндзи
То-но тюдзё (Касиваги), 20 (21) – 21 (22) год, – сын министра Двора
Бэн-но сёсё (Кобаи) – сын министра Двора
Нёго Кокидэн – дочь министра Двора, наложница имп. Рэйдзэй
Госпожа Оми – побочная дочь министра Двора
Итак, Великий министр, сосредоточив на девушке из Западного флигеля все свои попечения, постоянно размышлял над тем, как лучше распорядиться ее будущим. Вместе с тем, к величайшему ее огорчению, «водопад Безмолвный» (241) все не иссякал, похоже было, что скоро сбудутся худшие опасения госпожи Весенних покоев и по миру пойдет дурная молва.
Гэндзи было хорошо известно, что министр Двора обладает крайне вспыльчивым нравом и не терпит ни малейшей неопределенности. Узнав правду, он, не долго думая, стал бы открыто обращаться с Гэндзи как с зятем, сделав имя его предметом для насмешек и оскорблений.
На Двенадцатую луну был назначен Высочайший выезд в Охарано[1], и мог ли кто-нибудь остаться в стороне от этого события? Из дома на Шестой линии тоже выехало множество карет с дамами, желающими полюбоваться столь редким зрелищем. В стражу Зайца высочайшая процессия покинула Дворец, проехала через ворота Красной птицы и, достигнув Пятой линии, свернула к западу.
До самой реки Кацура не оставалось ни клочка земли, свободного от карет. Обычно церемония Высочайшего выезда не представляет собой ничего примечательного, но на этот раз принцы и юноши из знатных семейств уделили особое внимание коням и сбруе… Их приближенные и пешие телохранители, подобранные по росту и миловидности, блистали роскошными нарядами. Словом, свет не видывал подобного великолепия.
Государю сопутствовали Левый, Правый министры и министр Двора, все без исключения советники, не говоря уже о лицах более низкого звания. Придворные, включая особ Пятого и Шестого рангов, были одеты в зеленые верхние платья и светло-лиловые нижние.
В воздухе кружился легкий снежок, погода выдалась на диво прекрасная.
Принцы и вельможи, которые должны были участвовать в соколиной охоте, приготовили редкой красоты охотничьи наряды. Но еще замечательнее были фигуры сокольничих из шести отрядов охраны, их диковинные платья с причудливыми узорами вызвали всеобщее восхищение. Столь редкое зрелище привлекло внимание многих, и люди соперничали за право занять лучшие места, причем у некоторых невзрачных и ветхих карет, принадлежащих никому не известным дамам, были сломаны колеса, и они имели весьма жалкий вид. Пышно украшенные кареты знатных особ собрались у Плавучего моста[2].
Посмотреть на церемонию приехала и юная госпожа из Западного флигеля. Разглядывая придворных, старающихся затмить друг друга роскошью нарядов, она пришла к выводу, что никто из них не может сравниться с Государем, облаченным в красное платье, величественно прекрасным в своей неподвижности.
Украдкой поглядывала она на отца своего, министра Двора. Его яркая, мужественная красота была в самом расцвете, он выгодно отличался от окружающих и все же был только подданным.
И уж вовсе не стоящими внимания показались ей То-но тюдзё, Бэн-но сёсё и другие придворные, хотя молодые дамы наперебой восхваляли их: «Ах, как он красив! Какое неповторимое изящество!»
Государь затмил всех. При поистине невероятном сходстве с Великим министром он едва ли не превосходил последнего – правда, не исключено, что девушка была слишком пристрастна, – благородством черт и величественностью осанки. Так, равного ему не было в мире!
Привыкнув к красивым лицам Великого министра и Тюдзё, юная госпожа испытала немалое разочарование, обнаружив, что придворные в большинстве своем вовсе не так уж и хороши. Рядом с Великим министром и ему подобными многие из них казались просто безобразными. Они словно принадлежали другому миру. Жалкое зрелище!
Был среди них и принц Хёбукё. Удайсё, всегда такой важный, внушительный, сегодня явился в роскошном одеянии с колчаном за спиной, но даже он произвел на девушку скорее неприятное впечатление излишней смуглостью лица и чрезмерно густой бородой. Впрочем, вправе ли мы требовать, чтобы лицо мужчины походило на набеленное и нарумяненное женское лицо? Желать этого в высшей степени неразумно, и тем не менее девушка была разочарована. Но если раньше она решительно отвергала предложения Великого министра поступить на службу во Дворец – мол, не по душе, да и обременительно, – то теперь готова была признать, что положение государевой прислужницы имеет свои преимущества.
В скором времени процессия прибыла в Охарано, и Государь велел остановиться.
Вельможи расположились под раскинутыми тут же навесами, чтобы, подкрепившись немного, переодеться в носи и охотничьи платья. Скоро появились посланцы из дома на Шестой линии с разнообразными винами и яствами. Государь не раз предлагал Великому министру сопутствовать ему, но тот отказался, объяснив, что ему предписано «удаление от скверны». Тогда Государь послал к нему Саэмон-но дзё с парой привязанных к ветке фазанов.
Каково было содержание высочайшего послания? Не считая для себя возможным приводить его целиком, ограничусь песней:
Не припомню только, кому из великих министров случалось сопутствовать Государю при подобном выезде?.. Гэндзи принял гонца почтительно.
«В глубоком снегу
На склонах горы Осио[3]
Отыщем ли мы
Сегодня следы фазана,
Когда-то бродившего там?» (242)
Кажется, он ответил именно так, но я могу и ошибиться, ибо в памяти моей сохранились лишь отрывочные воспоминания об услышанном в те времена.
«На горе Осио
Снег лежит под кронами сосен,
Но, увы, никогда
Таких глубоких следов
Не оставляли в нем прежде».
На следующий день Великий министр отправил юной госпоже из Западного флигеля следующее послание:
«Видели ли Вы Государя? Не возникло ли у Вас желания принять мое давнее предложение?»
Письмо было написано довольно небрежно на небольшом листке белой бумаги. Оно показалось девушке очень изящным, тем более что не содержало обычных многозначительных намеков. «О чем это он?» – засмеялась она, прочтя письмо, но про себя подумала: «Удивительная проницательность!» Вот как она ответила:
Увы, я и сама не знаю…»
«Вчера
Все терялось вокруг
В утренней снежной мгле,
И разве могла я
Сквозь нее разглядеть сиянье
Недоступно высоких небес?
Письмо прочла и госпожа Весенних покоев.
– Я не раз предлагал юной госпоже поступить на придворную службу, – говорит министр. – Правда, обстоятельства складываются не очень благоприятно, ибо Государыня-супруга тоже из нашего дома. Разумеется, я мог бы сообщить о ней министру Двора, но боюсь, он опять обидится, припомнив мне тот давний случай с нёго. Я уверен, что любой женщине, коль скоро ничто не мешает ей прислуживать Государю, достаточно хотя бы мельком увидеть его, чтобы возыметь желание поступить на придворную службу.
– Ах, что вы говорите! Как ни велики совершенства Государя, но самой стремиться во Дворец… Не может быть! – смеется госпожа.
– Убежден, что вы первая не устояли бы перед ним, – замечает министр и пишет юной госпоже такой ответ:
Решайтесь же…»
«Сиянье небес
Столь чисто и столь беспредельно.
Поверю ли я,
Что какой-то случайный снег
Сумел тебе взор затмить?
Понимая, что в любом случае следует прежде всего справить обряд Надевания мо, министр занялся соответствующими приготовлениями.
Участие Великого министра, вне зависимости от его собственного желания, неизменно сообщало пышность и блеск любой церемонии. А на этот раз он лично следил за приготовлениями, заранее позаботился о том, чтобы была подобрана изящнейшая утварь, – словом, явно старался придать предстоящей церемонии невиданный размах. Отчасти это объяснялось тем, что он предполагал, воспользовавшись случаем, открыть тайну своей воспитанницы министру Двора.
Церемонию было намечено провести на Вторую луну Нового года.
Женщина, живущая в доме отца, даже если ее положение в мире достаточно высоко и она не имеет нужды скрывать свое имя, может и не посещать открыто храмы родовых богов. Потому-то министру и удавалось до сих пор сохранять в тайне истинное происхождение своей питомицы. Однако, если его замыслы осуществятся, боги Касуга сочтут себя обиженными[4]. Да и люди не вечно же будут оставаться в неведении. В конце концов Гэндзи наверняка обвинят в злонамеренности и о нем пойдет дурная молва. «Но ведь простым людям случается менять имя, в наши дни это довольно распространенное явление… – размышлял Гэндзи. – И все же узы между родителями и детьми неразрывны… Что ж, лучше я откроюсь ему сам».
Решившись, он послал министру Двора письмо с просьбой взять на себя обязанности Завязывающего пояс. Однако тот ответил отказом сославшись на тяжелое состояние госпожи Оомия, которая, занемогши зимой, так до сих пор не оправилась.
Тюдзё тоже неотлучно находился в доме на Третьей линии и был целиком поглощен заботами о больной – словом, обстоятельства складывались весьма неблагоприятно. Великий министр был в замешательстве. Мир столь изменчив… А вдруг госпожа Оомия скончается? Девушка должна будет надеть одеяние скорби, если же она не сделает этого, ее ждет наказание в будущем. «Надобно открыть истину, пока жива старая госпожа», – решил министр и отправился в дом на Третьей линии якобы для того, чтобы проведать больную.
Как ни старался Великий министр не привлекать к себе внимания, свита его никогда еще не была столь великолепной и выезд по пышности не уступал государеву. Сам же он был так хорош, что такой красоты, казалось, и не бывает в мире.
Радостная весть о прибытии дорогого гостя заставила госпожу Оомия на время забыть о своих недугах и подняться с ложа. Превозмогая слабость, она сидела, опираясь на скамеечку-подлокотник, но голос ее звучал весьма отчетливо.
– Рад, что вам не так уж и плохо, – говорит министр. – А то некий молодой человек, сам потеряв голову от беспокойства, поселил тревогу и в моем сердце, я не знал, что и думать. С недавних пор я бываю во Дворце лишь в исключительных случаях. Большую же часть времени, как человек, не обремененный государственной службой, провожу в своем доме, томясь от непривычной праздности. Я знаю, что порой люди куда старше меня принимают ревностное участие в делах правления и, «согнувшись почтительно, в высочайшие входят ворота»[5]. Тому есть примеры и в прошлом, и в настоящем. Но, увы, я никогда не отличался особыми талантами, а теперь еще и лень одолела…
– Мне давно уже неможется, но я полагала, что это просто от старости. Когда же наступил нынешний год, стало ясно, что близится крайний срок моей жизни, и мысль о том, что я никогда больше не увижу вас, приводила меня в отчаяние. Но вот вы здесь, и мне кажется, что моя жизнь продлилась. Теперь ничто не удерживает меня в этом мире. Я всегда сочувствовала тем, кто, пережив всех близких, обречен на одинокую старость, и теперь не могу не желать поскорее распроститься с миром. Но, видя, как неутомим и трогателен Тюдзё в своих попечениях, я чувствую, что многое еще привязывает меня к жизни. Возможно, потому я и дожила до сего дня, – говорит она, плача, и голос ее дрожит.