Страница:
«Вчера вечером одна из особ, в моем доме живущих, едва не покинула этот мир. Кроме того, ехать в такой снег было почти невозможно, и я долго не мог решиться, а тем временем тело мое оказалось скованным льдом… О Вас я уже не спрашиваю, но как отнеслись к моему отсутствию Ваши дамы?
Письмо было написано густой черной тушью на тонкой белой бумаге, но ничего особенно изящного в нем не было. Впрочем, почерк был весьма недурен. Удайсё всегда слыл человеком прекрасно образованным.
Разумеется, госпожа Найси-но ками не только не была опечалена отсутствием Удайсё, но даже не стала читать его письмо, на которое Удайсё возлагал столько надежд. Не получив ответа, он совсем приуныл и весь день провел в опочивальне, погруженный в глубокую задумчивость.
Состояние госпожи Северных покоев оставалось чрезвычайно тяжелым, и Удайсё заказал молебен. Да и сам в душе неустанно взывал к буддам, моля хоть на время вернуть ей разум. «Разве мог бы я прожить с ней столько лет, когда б не знал, какая нежная у нее душа?» – спрашивал он себя.
Когда стемнело, Удайсё по обыкновению своему заторопился к Найси-но ками. Платье сидело на нем дурно, выдавая отсутствие заботливого женского глаза, и он недовольно ворчал, одеваясь. Подготовить новое платье не успели, и пришлось ехать во вчерашнем, которое было прожжено во многих местах и пахло паленым, причем запах перешел и на нижние одежды. Понимая, что столь явное свидетельство дурного нрава его первой супруги вряд ли доставит удовольствие Найси-но ками, Удайсё снял платье и, выйдя в умывальню, долго приводил себя в порядок.
Госпожа Моку, пропитывая тем временем его платье благовониями, сказала:
Глаза и лоб ее были весьма хороши, но Удайсё только подумал: «И как я мог плениться подобной особой?»
Ну не жесток ли он?
Всего одну ночь не видел он своей юной супруги, но ему показалось, что за это время она стала еще прекраснее. Очарованный, он забыл обо всем и долго не покидал ее покоев.
Ему доносили, что в его доме по-прежнему усердствуют монахи и злые духи, появляясь во множестве, оглашают воздух дикими воплями, поэтому он старался бывать там как можно реже, опасаясь новых неприятностей, способных повредить его доброму имени. Когда же ему все-таки приходилось заезжать туда, он держался подальше от Северных покоев и сообщался только с детьми.
У него была дочь двенадцати или тринадцати лет и два сына. Супруги давно уже отдалились друг от друга, но все же положение, которое занимала в доме Удайсё госпожа Северных покоев, до сих пор оставалось довольно прочным. Теперь же и на это нельзя было надеяться, поэтому прислужницы ее предавались печали.
Услыхав о том, что произошло, принц Сикибукё заявил:
– Терпение, с которым моя дочь готова сносить грубости и оскорбления супруга, несовместно с честью нашего дома. Над ней станут смеяться. Пока я жив, ей незачем проявлять такую покорность и смирение.
И, не долго думая, прислал за ней.
Как раз к тому времени госпожа Северных покоев пришла в себя и, печально вздыхая, размышляла о непрочности всего мирского. Когда дамы сообщили, что за ней приехали, она подумала: «Право, стоит ли противиться воле отца? Разве лучше оставаться здесь и ждать, пока Удайсё совсем не отдалится от меня, – тогда мне останется лишь смириться со своим новым, еще более унизительным положением…»
Полагая, что участие в переезде ее старшего брата Сахёэ-но ками, имевшего довольно высокий чин при дворе, привлечет ненужное внимание, отец прислал за ней Тюдзё, Дзидзю и Мимбу-но таю с тремя каретами. Хотя ни у кого из ее прислужниц давно уже не было сомнений в подобном исходе, они горько заплакали, узнав, что пришла пора расстаться с домом, где прожито столько лет.
– Госпожа успела отвыкнуть от отчего дома, – сетовали одни. – Ей будет там тесно и неудобно. Да и сумеем ли мы там все разместиться?
А другие, решительно заявив:
– Переедем к себе, а когда все уладится… – немедленно разъехались по домам, забрав с собой свой жалкий скарб.
Оставшиеся же, содрогаясь от рыданий, не сулящих в такой день ничего доброго, собирали необходимые госпоже вещи. Душераздирающее зрелище!
Только дети ничего не понимали, и, призвав их к себе, мать сказала, плача:
– Я смирилась со своей горькой долей. Мне незачем больше жить в этом мире, и мне безразлично, что со мною станется. Но у вас вся жизнь впереди, и мне не хотелось бы оставлять вас без всякой опоры. Дочери при любых обстоятельствах лучше жить со мной. А сыновья, уехав теперь вместе с нами, будут по-прежнему видеться с отцом. Только боюсь, что он уже не сможет уделять им прежнее внимание и их положение в мире станет весьма шатким. Пока жив принц Сикибукё, они могут рассчитывать на приличное положение при дворе, но, поскольку мир находится под властью двух министров, а мы принадлежим к семейству, навлекшему на себя их немилость, нельзя надеяться, что им легко будет выдвинуться. О, я и в следующих рождениях не прощу себе, что по моей вине детям придется скитаться по свету.
Дети не могли еще понять смысла всего сказанного, но лица их исказились, и они заплакали.
– Подобные случаи описаны и в старинных повестях, – жаловалась госпожа кормилицам. – Самый любящий отец в силу тех или иных обстоятельств может охладеть к своим детям, особенно если попадет под чужое влияние. А на Удайсё, который только называется отцом, тем более трудно положиться. Даже когда дети были рядом с ним, он почти не обращал на них внимания… Ах, да что говорить…
Тем временем день подошел к концу, небо потемнело, казалось, вот-вот пойдет снег… Удивительно унылый выдался вечер!
– Как бы не началась метель! – торопили братья, а госпожа, отирая слезы, задумчиво смотрела на сад. Девочка, всегда бывшая любимицей отца, думала: «Как же я буду жить без него? Вдруг нам не суждено больше встретиться, а я уеду, даже не попрощавшись с ним!»
Она упала ничком и не желала двигаться с места. Мать пыталась образумить ее, говоря:
– Ты разрываешь мое сердце!
Но девочка не отвечала и, затаив дыхание, прислушивалась – не едет ли отец? Но, увы, было уже совсем поздно, разве мог он вернуться в такой час? При мысли, что теперь кто-то другой будет сидеть у ее любимого столба в восточной части покоев, девочка пришла в такое отчаяние, что, достав листок темно-коричневой бумаги, написала на нем несколько слов, затем, вложив листок в трещину на столбе, приколола краешек шпилькой:
– Пора! – торопила ее госпожа Северных покоев. -
Госпожа Моку прислуживала в покоях Удайсё, а потому оставалась в доме, и госпожа Тюдзё сказала:
Кареты вывели со двора, и госпожа долго оглядывалась на дом, не чая увидеть его снова. Печальный взор ее ловил верхушки деревьев в саду, пока и они «не скрылись из виду». И вовсе не потому, что «ты здесь живешь…» (253). Слишком тяжело было ей расставаться с домом, в котором прожила она столько лет.
Встреча в отчем доме была печальна.
Мать, рыдая, сказала:
– А вы еще уверяли меня, что в лице Великого министра обрели надежного покровителя! О, я всегда чувствовала, что и в прошлом, а может быть, не только в прошлом рождении он был вашим врагом. Разве не по его милости столько страданий выпало на долю нашей нёго? Вы, да, впрочем, и все остальные, полагали, что им движет желание отплатить вам за ту давнюю обиду, но, даже если и так, я не понимаю, почему это должно служить ему оправданием. Когда человек питает к супруге своей столь горячую привязанность, его благосклонность, как правило, распространяется на всех ее близких, а поведение Великого министра всегда вызывало у меня недоумение. Теперь и того хуже – взял на воспитание девушку весьма сомнительного происхождения, пресытившись же ею, решил обеспечить ее будущее и отдал Удайсё, известному своей добропорядочностью и сердечным постоянством. Да это просто неслыханно!
Она так кричала и бранилась, что принц не выдержал.
– Полно, я не желаю больше вас слушать! – сказал он. – Да как вы смеете порочить имя министра, которого никто не дерзнул бы осудить! Как всякий мудрый человек, он все взвесил заранее и решил, каким образом ему следует рассчитаться за обиды. Я виноват перед ним, и в этом мое несчастье. На первый взгляд он остается беспристрастным, а сам, помня об испытаниях, выпавших ему на долю, незаметно возвышает одних и принижает других, каждому воздавая по заслугам. Меня же только потому, что связывают нас столь тесные узы, он изволил в прошлом году осыпать такими почестями, каких я вряд ли заслуживаю. Все говорили об этом, и мы не должны забывать…
Эти слова привели супругу принца в ярость, и она разразилась проклятиями. Весьма сварливый нрав у этой госпожи, не правда ли?
Узнав, что госпожа Северных покоев переехала к отцу, Удайсё был вне себя от досады. «Что за нелепость? – возмутился он. – Так открыто обнаруживать свою ревность, притом что мы уже далеко не молоды… Впрочем, я уверен, что сама она не настолько решительна. Виной всему вспыльчивый нрав принца».
Подумав о детях и о том, что по миру наверняка пойдет дурная молва, Удайсё совсем расстроился.
– Право, я никак не ожидал… – сказал он госпоже Найси-но ками. – Возможно, без нее нам будет спокойнее, но мне всегда казалось, что при своей удивительной кротости она сможет тихонько жить где-нибудь в отдаленных покоях, никому не мешая… Ее внезапный отъезд – дело рук принца Сикибукё, не иначе. Придется съездить туда, а то люди не преминут обвинить меня в душевной черствости.
В роскошном верхнем платье, из-под которого выглядывало нижнее цвета «ива», в шароварах из зеленовато-серого шелка, он производил довольно внушительное впечатление, и, глядя на него, дамы думали: «Ну чем он ей не пара?»
Однако услышанное лишь усилило сомнения госпожи. Да, она не должна была уступать Удайсё. Когда он уходил, она не проводила его даже взглядом.
По дороге к принцу, которому он намеревался высказать свои обиды, Удайсё заехал домой. Его встретила госпожа Моку и в подробностях рассказала о случившемся. Собрав все свое мужество, Удайсё старался не плакать, но, услыхав, как не хотела уезжать дочь, разрыдался. Больно было смотреть на него!
– А ведь я прощал госпоже самые невероятные выходки! – сетовал он. – Никто другой не стал бы заботиться о ней так, как заботился я все эти годы! А она не сумела оценить моей преданности! Разве человек, лишь о собственных удовольствиях помышляющий, оставался бы с ней до сих пор? Впрочем, ей уже ничем не поможешь, так не все ли равно? Но как принц собирается поступить с детьми?
Он внимательно прочел записку, прикрепленную к кипарисовому столбу, и, несмотря на неумелый еще почерк дочери, был настолько тронут ее сердечным порывом, что по дороге к принцу то и дело отирал слезы. Однако встретиться с супругой ему не удалось.
– Для чего? – сказал принц дочери. – Мы имели уже возможность убедиться в его умении склоняться перед сильными, ведь это далеко не первая его измена. Мне давно говорили, что он не на шутку увлечен этой особой. Неужели мы будем ждать, когда он, охладев к ней, вспомнит о вас? К тому же можно не сомневаться, что состояние ваше будет с каждым днем ухудшаться, ежели вы решитесь вернуться к нему.
В словах его была доля правды, этого нельзя не признать.
– Я нахожу ваше поведение неразумным, – передал Удайсё супруге. – Я допустил непростительную неосторожность, будучи уверен в том, что вы прежде всего подумаете о детях. Но что толку объяснять? Мне кажется, вы могли бы проявить большую терпимость и не предпринимать столь решительного шага до тех пор, пока моя виновность не будет неопровержимо доказана в глазах всего света и у вас не останется иного выхода.
Он просил, чтобы ему дали увидеться хотя бы с дочерью, но супруга не позволила ей выйти.
Старший сын Удайсё прислуживал во Дворце. Этот десятилетний мальчик был хорош собой, и все его хвалили, даром что особенным благородством он не отличался. Был он к тому же весьма смышлен и начинал проникать в душу вещей. Младшему сыну недавно исполнилось восемь. Прелестное дитя, он был очень похож на сестру.
– Ты будешь мне напоминать о ней, – говорил Удайсё, лаская сына, и слезы текли по его щекам.
Он осведомился о принце, но тот отказался принять его. Занемог, мол, и сейчас изволит отдыхать. Встреченный столь нелюбезно, Удайсё поспешил уехать, прихватив с собой сыновей, с которыми ласково беседовал по дороге. Не имея возможности взять их с собой на Шестую линию, он завез их в свой дом, где и оставил.
– Побудьте здесь, я скоро вернусь, и мне будет приятно увидеть вас, – сказал он.
Мальчики печально смотрели ему вслед, такие трогательные, что на душе у Удайсё стало еще тяжелее, и только красота Найси-но ками, казавшаяся ему особенно яркой, когда он вспоминал изнуренное лицо своей бывшей супруги, помогла ему утешиться. К величайшему возмущению принца Сикибукё, он перестал писать к госпоже Северных покоев, оправдывая свое нежелание сообщаться с ней тем нелюбезным приемом, который был оказан ему в доме ее отца.
Слух о происшедшем дошел до госпожи Весенних покоев из дома на Шестой линии и весьма опечалил ее.
– Как неприятно, что даже я навлекла на себя их упреки, – сказала она.
Великий министр тоже не скрывал досады:
– Увы, положение и в самом деле сложное. Я вовсе не вправе распоряжаться судьбой этой особы, а получилось так, что именно из-за нее я навлек на себя недовольство Государя. Говорят, что и принц Хёбукё на меня обижен. Впрочем, я уверен в благоразумии принца, он все поймет и перестанет сердиться. Увы, в отношениях между людьми всегда так бывает – даже то, что представляется скрытым от чужих глаз, неизбежно выплывает наружу. Нас же вряд ли можно обвинить в случившемся.
Все эти неприятности повергли госпожу Найси-но ками в еще большее уныние, и, жалея ее, Удайсё переменил свое прежнее решение. Он понимал, что ее представление ко двору было отменено исключительно по его вине, и опасался, что не только навлек на себя гнев Государя, который вполне мог заподозрить его в коварстве, но и много потерял в глазах обоих министров. Да и разве мало в мире мужчин, связанных обетом супружества с придворными дамами? Все эти соображения привели к тому, что, когда год опять сменился новым, Удайсё дал согласие на представление Найси-но ками ко двору.
В тот год устраивалось Песенное шествие, и церемонию представления приурочили к этому празднеству, что сообщило ей невиданный размах и великолепие. Впрочем, могло ли быть иначе – ведь помимо обоих министров у Найси-но ками был теперь еще один покровитель, и весьма влиятельный, – Удайсё, да и Сайсё-но тюдзё не оставлял ее своими заботами.
Воспользовавшись случаем, во Дворец приехали ее родные братья, только и помышлявшие о том, как бы ей услужить. Право, редко кто удостаивается подобного внимания. Для госпожи Найси-но ками отвели покои в восточной части дворца Дзёкёдэн, которого западную часть занимала дочь принца Сикибукё, имевшая звание нёго. Покои их оказались отделенными друг от друга только Лошадиной тропой, но можно представить, сколь непреодолимой была преграда, разделявшая их сердца.
В те времена в женских покоях Дворца был особенно силен дух соперничества, поэтому повсюду царила самая изысканная роскошь.
Среди высочайших прислужниц почти не было суетливых кои. Помимо Государыни-супруги, нёго Кокидэн, дочери принца Сикибукё и дочери Левого министра, также имевших звание нёго, Государю прислуживали еще две дамы – дочь Тюнагона и дочь Сайсё.
В день Песенного шествия навестить дам приехали их родные, не желавшие упускать столь редкую возможность насладиться этим удивительным зрелищем. Дамы принарядились, и великое множество выглядывающих из-за занавесей рукавов сообщало особую значительность и великолепие происходящему.
Нёго из Весенних покоев, славящаяся в мире своей утонченностью, позаботилась о том, чтобы принц, несмотря на малые годы свои, тоже имел достойное окружение.
Участники шествия обошли покои Государя, Государыни-супруги, затем посетили дворец Красной птицы, а как к тому времени совсем стемнело, вернулись обратно, рассудив, что вряд ли уместно в столь поздний час заходить на Шестую линию.
Когда они обходили Весенние покои, небо стало светлеть. Скоро наступило прекрасное утро. Многие придворные, захмелев, пели «Бамбуковую реку». Сыновья министра Двора выделялись среди прочих приятностью лиц и нежностью голосов. Их было четверо или пятеро, и их присутствие придавало собранию необыкновенную значительность. Был здесь и восьмой сын министра, рожденный его главной супругой, прелестный мальчик, любимец отца. Госпожа Найси-но ками просто глаз не могла оторвать от него, когда стоял он рядом со старшим сыном Удайсё. Что ж, ведь не чужой он ей был… Дамы из ее покоев затмили всех – даже благородные особы, давно уже прислуживающие Государю, не могли с ними сравняться. Платья, выглядывающие из-за занавесей, концы рукавов были самого лучшего фасона и казались необычайно яркими, хотя цвета были у всех одинаковы. А уж сама госпожа…
– Как хорошо было бы пожить здесь подольше в беспечной праздности, – переговаривались дамы.
Дары, преподнесенные участникам шествия, мало чем отличались друг от друга, но головные украшения из шелковой ваты, которые получили они в покоях Найси-но ками, поражали особенным изяществом. В ее же покоях выставлялось угощение. Простое, но праздничное убранство покоев, любезное обращение дам сообщали происходящему необыкновенную значительность, притом что ни одно из предписаний не было нарушено. Позаботился об этом Удайсё. Он остался во Дворце и целый день докучал супруге письмами одного и того же содержания:
«Сегодня ночью я перевезу Вас к себе. Как бы Вы не передумали и не воспользовались этим случаем, чтобы остаться во Дворце… Это было бы для меня большим ударом».
Но она даже ответить не пожелала. Вместо нее ответил кто-то из прислужниц:
– Господин министр просил не проявлять излишней торопливости. Госпожа впервые посетила Высочайшие покои и должна оставаться здесь столько, сколько пожелает Государь. Уехать можно будет только тогда, когда он соизволит отпустить госпожу. К тому же столь внезапный отъезд будет явным нарушением приличий.
Раздосадованный, Удайсё остался во Дворце:
– А ведь я столько раз предупреждал ее. Увы, мир неподвластен желаниям…
Принц Хёбукё тоже прислуживал в тот день Государю, но, пребывая в крайне рассеянном состоянии духа, то и дело устремлялся мыслями в покои Найси-но ками и, наконец, не выдержав, написал к ней.
Письмо принесли из караульни, где в то время находился Удайсё, поэтому госпожа Найси-но ками с трудом принудила себя его прочесть.
Госпоже Найси-но ками стало жаль принца, лицо ее залилось густым румянцем. Но вправе ли она была отвечать? Пока она медлила в нерешительности, в покои ее пожаловал Государь.
Его лицо, залитое ярким лунным светом, было невыразимо прекрасно. Сходство же с Великим министром оказалось настолько разительным, что Найси-но ками просто не верила своим глазам: «Неужели в мире может быть еще один такой же человек?» Она знала, что Великий министр питает к ней самые искренние чувства, но слишком многое в их отношениях удручало ее, тогда как теперь…
Ласково пенял ей Государь за то, что воспротивилась она его желаниям. Она же, не смея взглянуть на него, молчала, спрятав лицо за веером.
– Меня удивляет и печалит ваше молчание, – сказал Государь. – Я надеялся, что сумел заслужить вашу признательность, но вы ведете себя так, будто вам ничего не известно. Должен ли я считать подобное равнодушие свойством вашей натуры?
Юная красота Государя привела Найси-но ками в такое замешательство, что она лишилась дара речи, и, только подумав: «Ведь он ничем не отличается от Великого министра», немного успокоилась и ответила ему.
Очевидно, этой песней она хотела поблагодарить Государя за то, что ей, недостойной, было пожаловано столь высокое звание…
– Не считаете ли вы, что теперь слишком поздно говорить о чем-либо подобном? – улыбаясь, сказал Государь. – Жаль, что рядом нет человека, которому я мог бы высказать свою душу и который сумел бы рассудить нас…
«Пожалуй, лучше вести себя более сдержанно, раз даже Государь подвержен обычным для мужчин этого мира слабостям», – решила Найси-но ками и приняла церемонный вид, так что Государю, все попытки которого сделать беседу более непринужденной оказались безуспешными, решительно ничего не оставалось, как только тешить себя надеждой на отдаленное будущее. «Пройдет время, и она несомненно привыкнет», – думал он.
Услыхав о том, что Государь изволил посетить Найси-но ками, Удайсё окончательно лишился покоя и снова стал торопить ее с отъездом. Впрочем, она и сама не хотела задерживаться, опасаясь, что дальнейшее пребывание во Дворце может иметь весьма неприятные для нее последствия. Выдумав убедительные основания для отъезда и прибегнув к содействию своего хитроумного отца, министра Двора, она в конце концов добилась разрешения Государя.
– Что ж, вы не оставляете мне иного выхода, – изволил сказать Государь. – Не разреши я вам уехать, супруг никогда больше не отпустит вас во Дворец. Признаюсь, мне тяжело расставаться с вами. Надеюсь, вы помните, что я первый обратил на вас внимание, но, к несчастью, позволил другому опередить себя и теперь поневоле вынужден считаться с ним. Право, я мог бы напомнить вам случай, происшедший в древности с одним человеком… (514)
Он казался искренне огорченным. Красота Найси-но ками превзошла все его ожидания, и он чувствовал себя несправедливо обиженным: ведь даже если бы она никогда не занимала его мыслей, ему было бы тяжело расставаться с ней… Однако, опасаясь, что излишняя пылкость может оттолкнуть ее, Государь ограничился заверениями в неизменном расположении и, как мог, постарался завоевать ее доверие. Однако госпожа Найси-но ками только смущалась, думая: «Мы сами не знаем, кто мы…» (514)
Государь изволил покинуть ее покои лишь тогда, когда носилки были поданы и приближенные всех ее покровителей суетились, готовясь к отъезду, а Удайсё с озабоченным видом ходил туда-сюда, явно недовольный задержкой.
– Право, тяжело иметь столь сурового телохранителя, – сердито сказал Государь. -
– О, как мечтал я провести сегодняшнюю ночь «среди цветов» (254). Впрочем, нетрудно понять и этого человека, не желающего уступить мне ни одного цветка. Как же мне теперь сообщаться с вами? – сокрушался Государь, и, чувствуя себя виноватой перед ним, Найси-но ками ответила:
О, это невыносимо!..»
Мечется снег
В небе тревожно. Тревожные думы
Сердцем владеют.
Одинокий рукав в изголовье
За ночь покрылся льдом…
Письмо было написано густой черной тушью на тонкой белой бумаге, но ничего особенно изящного в нем не было. Впрочем, почерк был весьма недурен. Удайсё всегда слыл человеком прекрасно образованным.
Разумеется, госпожа Найси-но ками не только не была опечалена отсутствием Удайсё, но даже не стала читать его письмо, на которое Удайсё возлагал столько надежд. Не получив ответа, он совсем приуныл и весь день провел в опочивальне, погруженный в глубокую задумчивость.
Состояние госпожи Северных покоев оставалось чрезвычайно тяжелым, и Удайсё заказал молебен. Да и сам в душе неустанно взывал к буддам, моля хоть на время вернуть ей разум. «Разве мог бы я прожить с ней столько лет, когда б не знал, какая нежная у нее душа?» – спрашивал он себя.
Когда стемнело, Удайсё по обыкновению своему заторопился к Найси-но ками. Платье сидело на нем дурно, выдавая отсутствие заботливого женского глаза, и он недовольно ворчал, одеваясь. Подготовить новое платье не успели, и пришлось ехать во вчерашнем, которое было прожжено во многих местах и пахло паленым, причем запах перешел и на нижние одежды. Понимая, что столь явное свидетельство дурного нрава его первой супруги вряд ли доставит удовольствие Найси-но ками, Удайсё снял платье и, выйдя в умывальню, долго приводил себя в порядок.
Госпожа Моку, пропитывая тем временем его платье благовониями, сказала:
В последнее время вы так изменились к госпоже, что даже вчуже жаль… – добавила она, прикрывая рот рукавом.
– Я тоскую одна,
От любви безответной сгорая,
Не сумела унять
Бушевавшее в сердце пламя,
Прорвалось наружу оно…
Глаза и лоб ее были весьма хороши, но Удайсё только подумал: «И как я мог плениться подобной особой?»
Ну не жесток ли он?
Если госпожа Найси-но ками узнает об этом непристойном случае, я наверняка останусь ни с чем, – вздохнул Удайсё и вышел.
– Немало невзгод
Я изведал за эти годы,
И немало обид
Скопилось в душе, дым досады
Грудь теснит и рвется наружу…
Всего одну ночь не видел он своей юной супруги, но ему показалось, что за это время она стала еще прекраснее. Очарованный, он забыл обо всем и долго не покидал ее покоев.
Ему доносили, что в его доме по-прежнему усердствуют монахи и злые духи, появляясь во множестве, оглашают воздух дикими воплями, поэтому он старался бывать там как можно реже, опасаясь новых неприятностей, способных повредить его доброму имени. Когда же ему все-таки приходилось заезжать туда, он держался подальше от Северных покоев и сообщался только с детьми.
У него была дочь двенадцати или тринадцати лет и два сына. Супруги давно уже отдалились друг от друга, но все же положение, которое занимала в доме Удайсё госпожа Северных покоев, до сих пор оставалось довольно прочным. Теперь же и на это нельзя было надеяться, поэтому прислужницы ее предавались печали.
Услыхав о том, что произошло, принц Сикибукё заявил:
– Терпение, с которым моя дочь готова сносить грубости и оскорбления супруга, несовместно с честью нашего дома. Над ней станут смеяться. Пока я жив, ей незачем проявлять такую покорность и смирение.
И, не долго думая, прислал за ней.
Как раз к тому времени госпожа Северных покоев пришла в себя и, печально вздыхая, размышляла о непрочности всего мирского. Когда дамы сообщили, что за ней приехали, она подумала: «Право, стоит ли противиться воле отца? Разве лучше оставаться здесь и ждать, пока Удайсё совсем не отдалится от меня, – тогда мне останется лишь смириться со своим новым, еще более унизительным положением…»
Полагая, что участие в переезде ее старшего брата Сахёэ-но ками, имевшего довольно высокий чин при дворе, привлечет ненужное внимание, отец прислал за ней Тюдзё, Дзидзю и Мимбу-но таю с тремя каретами. Хотя ни у кого из ее прислужниц давно уже не было сомнений в подобном исходе, они горько заплакали, узнав, что пришла пора расстаться с домом, где прожито столько лет.
– Госпожа успела отвыкнуть от отчего дома, – сетовали одни. – Ей будет там тесно и неудобно. Да и сумеем ли мы там все разместиться?
А другие, решительно заявив:
– Переедем к себе, а когда все уладится… – немедленно разъехались по домам, забрав с собой свой жалкий скарб.
Оставшиеся же, содрогаясь от рыданий, не сулящих в такой день ничего доброго, собирали необходимые госпоже вещи. Душераздирающее зрелище!
Только дети ничего не понимали, и, призвав их к себе, мать сказала, плача:
– Я смирилась со своей горькой долей. Мне незачем больше жить в этом мире, и мне безразлично, что со мною станется. Но у вас вся жизнь впереди, и мне не хотелось бы оставлять вас без всякой опоры. Дочери при любых обстоятельствах лучше жить со мной. А сыновья, уехав теперь вместе с нами, будут по-прежнему видеться с отцом. Только боюсь, что он уже не сможет уделять им прежнее внимание и их положение в мире станет весьма шатким. Пока жив принц Сикибукё, они могут рассчитывать на приличное положение при дворе, но, поскольку мир находится под властью двух министров, а мы принадлежим к семейству, навлекшему на себя их немилость, нельзя надеяться, что им легко будет выдвинуться. О, я и в следующих рождениях не прощу себе, что по моей вине детям придется скитаться по свету.
Дети не могли еще понять смысла всего сказанного, но лица их исказились, и они заплакали.
– Подобные случаи описаны и в старинных повестях, – жаловалась госпожа кормилицам. – Самый любящий отец в силу тех или иных обстоятельств может охладеть к своим детям, особенно если попадет под чужое влияние. А на Удайсё, который только называется отцом, тем более трудно положиться. Даже когда дети были рядом с ним, он почти не обращал на них внимания… Ах, да что говорить…
Тем временем день подошел к концу, небо потемнело, казалось, вот-вот пойдет снег… Удивительно унылый выдался вечер!
– Как бы не началась метель! – торопили братья, а госпожа, отирая слезы, задумчиво смотрела на сад. Девочка, всегда бывшая любимицей отца, думала: «Как же я буду жить без него? Вдруг нам не суждено больше встретиться, а я уеду, даже не попрощавшись с ним!»
Она упала ничком и не желала двигаться с места. Мать пыталась образумить ее, говоря:
– Ты разрываешь мое сердце!
Но девочка не отвечала и, затаив дыхание, прислушивалась – не едет ли отец? Но, увы, было уже совсем поздно, разве мог он вернуться в такой час? При мысли, что теперь кто-то другой будет сидеть у ее любимого столба в восточной части покоев, девочка пришла в такое отчаяние, что, достав листок темно-коричневой бумаги, написала на нем несколько слов, затем, вложив листок в трещину на столбе, приколола краешек шпилькой:
Слезы заструились по ее щекам, едва она начала писать.
«Пусть сегодня должна
Этот дом я навеки покинуть,
Ты меня не забудь,
Мне всегда служивший опорой,
Милый мой кипарисовый столб…»
– Пора! – торопила ее госпожа Северных покоев. -
Прислуживающие госпоже дамы тоже приуныли, ибо каждая имела свои причины для печали. Всхлипывая, смотрели они на сад и думали о том, что отныне им будет недоставать даже этих цветов и деревьев, которых прежде они не замечали.
Даже если о нас
Вспоминать станет с тоскою
Кипарисовый столб,
В этом доме теперь ничто
Нас не удержит.
Госпожа Моку прислуживала в покоях Удайсё, а потому оставалась в доме, и госпожа Тюдзё сказала:
Думали ли мы, что так расстанемся?
– Даже этот ничтожный
Ручей, по камням бегущий,
Останется здесь,
А та, что хранила покой этих стен,
Покидает свое жилище…
О да… – ответила Моку и заплакала.
– Ах, но что из того?
Ручей, по камням бегущий,
Покроется льдом.
И вряд ли кто-нибудь сможет
В нем свое отраженье увидеть.
Кареты вывели со двора, и госпожа долго оглядывалась на дом, не чая увидеть его снова. Печальный взор ее ловил верхушки деревьев в саду, пока и они «не скрылись из виду». И вовсе не потому, что «ты здесь живешь…» (253). Слишком тяжело было ей расставаться с домом, в котором прожила она столько лет.
Встреча в отчем доме была печальна.
Мать, рыдая, сказала:
– А вы еще уверяли меня, что в лице Великого министра обрели надежного покровителя! О, я всегда чувствовала, что и в прошлом, а может быть, не только в прошлом рождении он был вашим врагом. Разве не по его милости столько страданий выпало на долю нашей нёго? Вы, да, впрочем, и все остальные, полагали, что им движет желание отплатить вам за ту давнюю обиду, но, даже если и так, я не понимаю, почему это должно служить ему оправданием. Когда человек питает к супруге своей столь горячую привязанность, его благосклонность, как правило, распространяется на всех ее близких, а поведение Великого министра всегда вызывало у меня недоумение. Теперь и того хуже – взял на воспитание девушку весьма сомнительного происхождения, пресытившись же ею, решил обеспечить ее будущее и отдал Удайсё, известному своей добропорядочностью и сердечным постоянством. Да это просто неслыханно!
Она так кричала и бранилась, что принц не выдержал.
– Полно, я не желаю больше вас слушать! – сказал он. – Да как вы смеете порочить имя министра, которого никто не дерзнул бы осудить! Как всякий мудрый человек, он все взвесил заранее и решил, каким образом ему следует рассчитаться за обиды. Я виноват перед ним, и в этом мое несчастье. На первый взгляд он остается беспристрастным, а сам, помня об испытаниях, выпавших ему на долю, незаметно возвышает одних и принижает других, каждому воздавая по заслугам. Меня же только потому, что связывают нас столь тесные узы, он изволил в прошлом году осыпать такими почестями, каких я вряд ли заслуживаю. Все говорили об этом, и мы не должны забывать…
Эти слова привели супругу принца в ярость, и она разразилась проклятиями. Весьма сварливый нрав у этой госпожи, не правда ли?
Узнав, что госпожа Северных покоев переехала к отцу, Удайсё был вне себя от досады. «Что за нелепость? – возмутился он. – Так открыто обнаруживать свою ревность, притом что мы уже далеко не молоды… Впрочем, я уверен, что сама она не настолько решительна. Виной всему вспыльчивый нрав принца».
Подумав о детях и о том, что по миру наверняка пойдет дурная молва, Удайсё совсем расстроился.
– Право, я никак не ожидал… – сказал он госпоже Найси-но ками. – Возможно, без нее нам будет спокойнее, но мне всегда казалось, что при своей удивительной кротости она сможет тихонько жить где-нибудь в отдаленных покоях, никому не мешая… Ее внезапный отъезд – дело рук принца Сикибукё, не иначе. Придется съездить туда, а то люди не преминут обвинить меня в душевной черствости.
В роскошном верхнем платье, из-под которого выглядывало нижнее цвета «ива», в шароварах из зеленовато-серого шелка, он производил довольно внушительное впечатление, и, глядя на него, дамы думали: «Ну чем он ей не пара?»
Однако услышанное лишь усилило сомнения госпожи. Да, она не должна была уступать Удайсё. Когда он уходил, она не проводила его даже взглядом.
По дороге к принцу, которому он намеревался высказать свои обиды, Удайсё заехал домой. Его встретила госпожа Моку и в подробностях рассказала о случившемся. Собрав все свое мужество, Удайсё старался не плакать, но, услыхав, как не хотела уезжать дочь, разрыдался. Больно было смотреть на него!
– А ведь я прощал госпоже самые невероятные выходки! – сетовал он. – Никто другой не стал бы заботиться о ней так, как заботился я все эти годы! А она не сумела оценить моей преданности! Разве человек, лишь о собственных удовольствиях помышляющий, оставался бы с ней до сих пор? Впрочем, ей уже ничем не поможешь, так не все ли равно? Но как принц собирается поступить с детьми?
Он внимательно прочел записку, прикрепленную к кипарисовому столбу, и, несмотря на неумелый еще почерк дочери, был настолько тронут ее сердечным порывом, что по дороге к принцу то и дело отирал слезы. Однако встретиться с супругой ему не удалось.
– Для чего? – сказал принц дочери. – Мы имели уже возможность убедиться в его умении склоняться перед сильными, ведь это далеко не первая его измена. Мне давно говорили, что он не на шутку увлечен этой особой. Неужели мы будем ждать, когда он, охладев к ней, вспомнит о вас? К тому же можно не сомневаться, что состояние ваше будет с каждым днем ухудшаться, ежели вы решитесь вернуться к нему.
В словах его была доля правды, этого нельзя не признать.
– Я нахожу ваше поведение неразумным, – передал Удайсё супруге. – Я допустил непростительную неосторожность, будучи уверен в том, что вы прежде всего подумаете о детях. Но что толку объяснять? Мне кажется, вы могли бы проявить большую терпимость и не предпринимать столь решительного шага до тех пор, пока моя виновность не будет неопровержимо доказана в глазах всего света и у вас не останется иного выхода.
Он просил, чтобы ему дали увидеться хотя бы с дочерью, но супруга не позволила ей выйти.
Старший сын Удайсё прислуживал во Дворце. Этот десятилетний мальчик был хорош собой, и все его хвалили, даром что особенным благородством он не отличался. Был он к тому же весьма смышлен и начинал проникать в душу вещей. Младшему сыну недавно исполнилось восемь. Прелестное дитя, он был очень похож на сестру.
– Ты будешь мне напоминать о ней, – говорил Удайсё, лаская сына, и слезы текли по его щекам.
Он осведомился о принце, но тот отказался принять его. Занемог, мол, и сейчас изволит отдыхать. Встреченный столь нелюбезно, Удайсё поспешил уехать, прихватив с собой сыновей, с которыми ласково беседовал по дороге. Не имея возможности взять их с собой на Шестую линию, он завез их в свой дом, где и оставил.
– Побудьте здесь, я скоро вернусь, и мне будет приятно увидеть вас, – сказал он.
Мальчики печально смотрели ему вслед, такие трогательные, что на душе у Удайсё стало еще тяжелее, и только красота Найси-но ками, казавшаяся ему особенно яркой, когда он вспоминал изнуренное лицо своей бывшей супруги, помогла ему утешиться. К величайшему возмущению принца Сикибукё, он перестал писать к госпоже Северных покоев, оправдывая свое нежелание сообщаться с ней тем нелюбезным приемом, который был оказан ему в доме ее отца.
Слух о происшедшем дошел до госпожи Весенних покоев из дома на Шестой линии и весьма опечалил ее.
– Как неприятно, что даже я навлекла на себя их упреки, – сказала она.
Великий министр тоже не скрывал досады:
– Увы, положение и в самом деле сложное. Я вовсе не вправе распоряжаться судьбой этой особы, а получилось так, что именно из-за нее я навлек на себя недовольство Государя. Говорят, что и принц Хёбукё на меня обижен. Впрочем, я уверен в благоразумии принца, он все поймет и перестанет сердиться. Увы, в отношениях между людьми всегда так бывает – даже то, что представляется скрытым от чужих глаз, неизбежно выплывает наружу. Нас же вряд ли можно обвинить в случившемся.
Все эти неприятности повергли госпожу Найси-но ками в еще большее уныние, и, жалея ее, Удайсё переменил свое прежнее решение. Он понимал, что ее представление ко двору было отменено исключительно по его вине, и опасался, что не только навлек на себя гнев Государя, который вполне мог заподозрить его в коварстве, но и много потерял в глазах обоих министров. Да и разве мало в мире мужчин, связанных обетом супружества с придворными дамами? Все эти соображения привели к тому, что, когда год опять сменился новым, Удайсё дал согласие на представление Найси-но ками ко двору.
В тот год устраивалось Песенное шествие, и церемонию представления приурочили к этому празднеству, что сообщило ей невиданный размах и великолепие. Впрочем, могло ли быть иначе – ведь помимо обоих министров у Найси-но ками был теперь еще один покровитель, и весьма влиятельный, – Удайсё, да и Сайсё-но тюдзё не оставлял ее своими заботами.
Воспользовавшись случаем, во Дворец приехали ее родные братья, только и помышлявшие о том, как бы ей услужить. Право, редко кто удостаивается подобного внимания. Для госпожи Найси-но ками отвели покои в восточной части дворца Дзёкёдэн, которого западную часть занимала дочь принца Сикибукё, имевшая звание нёго. Покои их оказались отделенными друг от друга только Лошадиной тропой, но можно представить, сколь непреодолимой была преграда, разделявшая их сердца.
В те времена в женских покоях Дворца был особенно силен дух соперничества, поэтому повсюду царила самая изысканная роскошь.
Среди высочайших прислужниц почти не было суетливых кои. Помимо Государыни-супруги, нёго Кокидэн, дочери принца Сикибукё и дочери Левого министра, также имевших звание нёго, Государю прислуживали еще две дамы – дочь Тюнагона и дочь Сайсё.
В день Песенного шествия навестить дам приехали их родные, не желавшие упускать столь редкую возможность насладиться этим удивительным зрелищем. Дамы принарядились, и великое множество выглядывающих из-за занавесей рукавов сообщало особую значительность и великолепие происходящему.
Нёго из Весенних покоев, славящаяся в мире своей утонченностью, позаботилась о том, чтобы принц, несмотря на малые годы свои, тоже имел достойное окружение.
Участники шествия обошли покои Государя, Государыни-супруги, затем посетили дворец Красной птицы, а как к тому времени совсем стемнело, вернулись обратно, рассудив, что вряд ли уместно в столь поздний час заходить на Шестую линию.
Когда они обходили Весенние покои, небо стало светлеть. Скоро наступило прекрасное утро. Многие придворные, захмелев, пели «Бамбуковую реку». Сыновья министра Двора выделялись среди прочих приятностью лиц и нежностью голосов. Их было четверо или пятеро, и их присутствие придавало собранию необыкновенную значительность. Был здесь и восьмой сын министра, рожденный его главной супругой, прелестный мальчик, любимец отца. Госпожа Найси-но ками просто глаз не могла оторвать от него, когда стоял он рядом со старшим сыном Удайсё. Что ж, ведь не чужой он ей был… Дамы из ее покоев затмили всех – даже благородные особы, давно уже прислуживающие Государю, не могли с ними сравняться. Платья, выглядывающие из-за занавесей, концы рукавов были самого лучшего фасона и казались необычайно яркими, хотя цвета были у всех одинаковы. А уж сама госпожа…
– Как хорошо было бы пожить здесь подольше в беспечной праздности, – переговаривались дамы.
Дары, преподнесенные участникам шествия, мало чем отличались друг от друга, но головные украшения из шелковой ваты, которые получили они в покоях Найси-но ками, поражали особенным изяществом. В ее же покоях выставлялось угощение. Простое, но праздничное убранство покоев, любезное обращение дам сообщали происходящему необыкновенную значительность, притом что ни одно из предписаний не было нарушено. Позаботился об этом Удайсё. Он остался во Дворце и целый день докучал супруге письмами одного и того же содержания:
«Сегодня ночью я перевезу Вас к себе. Как бы Вы не передумали и не воспользовались этим случаем, чтобы остаться во Дворце… Это было бы для меня большим ударом».
Но она даже ответить не пожелала. Вместо нее ответил кто-то из прислужниц:
– Господин министр просил не проявлять излишней торопливости. Госпожа впервые посетила Высочайшие покои и должна оставаться здесь столько, сколько пожелает Государь. Уехать можно будет только тогда, когда он соизволит отпустить госпожу. К тому же столь внезапный отъезд будет явным нарушением приличий.
Раздосадованный, Удайсё остался во Дворце:
– А ведь я столько раз предупреждал ее. Увы, мир неподвластен желаниям…
Принц Хёбукё тоже прислуживал в тот день Государю, но, пребывая в крайне рассеянном состоянии духа, то и дело устремлялся мыслями в покои Найси-но ками и, наконец, не выдержав, написал к ней.
Письмо принесли из караульни, где в то время находился Удайсё, поэтому госпожа Найси-но ками с трудом принудила себя его прочесть.
Издалека прислушиваюсь к их щебету…»
«В далеких горах
Сидят, крылом прижимаясь к крылу,
Пташки на ветке…
До сих пор никогда не бывала
Мне так ненавистна весна… (55)
Госпоже Найси-но ками стало жаль принца, лицо ее залилось густым румянцем. Но вправе ли она была отвечать? Пока она медлила в нерешительности, в покои ее пожаловал Государь.
Его лицо, залитое ярким лунным светом, было невыразимо прекрасно. Сходство же с Великим министром оказалось настолько разительным, что Найси-но ками просто не верила своим глазам: «Неужели в мире может быть еще один такой же человек?» Она знала, что Великий министр питает к ней самые искренние чувства, но слишком многое в их отношениях удручало ее, тогда как теперь…
Ласково пенял ей Государь за то, что воспротивилась она его желаниям. Она же, не смея взглянуть на него, молчала, спрятав лицо за веером.
– Меня удивляет и печалит ваше молчание, – сказал Государь. – Я надеялся, что сумел заслужить вашу признательность, но вы ведете себя так, будто вам ничего не известно. Должен ли я считать подобное равнодушие свойством вашей натуры?
Неужели более густой оттенок не для нас?
Этот лиловый цвет[2]
Не для меня, я знаю.
Отчего же тогда
Я позволил ему проникнуть
В свое сердце так глубоко?
Юная красота Государя привела Найси-но ками в такое замешательство, что она лишилась дара речи, и, только подумав: «Ведь он ничем не отличается от Великого министра», немного успокоилась и ответила ему.
Очевидно, этой песней она хотела поблагодарить Государя за то, что ей, недостойной, было пожаловано столь высокое звание…
Надеюсь, что у меня еще будет возможность доказать вам свою признательность…
– Неведомо мне,
Значенье лилового цвета.
Знаю одно:
Безгранично милостив тот,
Кто платье мое окрасил.
– Не считаете ли вы, что теперь слишком поздно говорить о чем-либо подобном? – улыбаясь, сказал Государь. – Жаль, что рядом нет человека, которому я мог бы высказать свою душу и который сумел бы рассудить нас…
«Пожалуй, лучше вести себя более сдержанно, раз даже Государь подвержен обычным для мужчин этого мира слабостям», – решила Найси-но ками и приняла церемонный вид, так что Государю, все попытки которого сделать беседу более непринужденной оказались безуспешными, решительно ничего не оставалось, как только тешить себя надеждой на отдаленное будущее. «Пройдет время, и она несомненно привыкнет», – думал он.
Услыхав о том, что Государь изволил посетить Найси-но ками, Удайсё окончательно лишился покоя и снова стал торопить ее с отъездом. Впрочем, она и сама не хотела задерживаться, опасаясь, что дальнейшее пребывание во Дворце может иметь весьма неприятные для нее последствия. Выдумав убедительные основания для отъезда и прибегнув к содействию своего хитроумного отца, министра Двора, она в конце концов добилась разрешения Государя.
– Что ж, вы не оставляете мне иного выхода, – изволил сказать Государь. – Не разреши я вам уехать, супруг никогда больше не отпустит вас во Дворец. Признаюсь, мне тяжело расставаться с вами. Надеюсь, вы помните, что я первый обратил на вас внимание, но, к несчастью, позволил другому опередить себя и теперь поневоле вынужден считаться с ним. Право, я мог бы напомнить вам случай, происшедший в древности с одним человеком… (514)
Он казался искренне огорченным. Красота Найси-но ками превзошла все его ожидания, и он чувствовал себя несправедливо обиженным: ведь даже если бы она никогда не занимала его мыслей, ему было бы тяжело расставаться с ней… Однако, опасаясь, что излишняя пылкость может оттолкнуть ее, Государь ограничился заверениями в неизменном расположении и, как мог, постарался завоевать ее доверие. Однако госпожа Найси-но ками только смущалась, думая: «Мы сами не знаем, кто мы…» (514)
Государь изволил покинуть ее покои лишь тогда, когда носилки были поданы и приближенные всех ее покровителей суетились, готовясь к отъезду, а Удайсё с озабоченным видом ходил туда-сюда, явно недовольный задержкой.
– Право, тяжело иметь столь сурового телохранителя, – сердито сказал Государь. -
В его песне не было ничего особенного, но вполне можно предположить, что госпоже Найси-но ками она очень понравилась, ибо она видела перед собой пленительную фигуру Государя.
Если вдруг перед взором
Девятислойный встанет туман,
Разве смогу
Наслаждаться хотя б иногда
Ароматом цветущей сливы?
– О, как мечтал я провести сегодняшнюю ночь «среди цветов» (254). Впрочем, нетрудно понять и этого человека, не желающего уступить мне ни одного цветка. Как же мне теперь сообщаться с вами? – сокрушался Государь, и, чувствуя себя виноватой перед ним, Найси-но ками ответила:
– Быть может, когда-нибудь
К тебе быстролетный ветер
Принесет аромат
Этой сливы. Но разве в твоем