Страница:
Однако битвы с проклятым монахом так и не произошло. Вначале корабль появился в водах неподалеку от Пунта-де-Пьедрас; Лопе де Агирре с шестью десятками пехотинцев и двадцатью пятью всадниками спешно вышел ему навстречу; но корабль успел повернуть в сторону Пуэбло-де-ла-Мар. Лопе де Агирре вернулся в Пуэбло-де-ла-Мар и стал поджидать монаха; его яростное нетерпение было вознаграждено, когда однажды во вторник, на рассвете, он увидал его на горизонте, королевские флаги развевались на марсе, королевские вымпелы украшали нос и корму. Лопе де Агирре, подошел к самой крепости со своими ста пятьюдесятью стрелками; десять солдат волокли пять бронзовых фальконетов, кавалерия растянулась по берегу боевым строем. Люди Лопе де Агирре тоже несли знамена и стяги, но они не горели имперскими цветами Испании, они были обожжены черным и красным — символическими цветами мятежа, две красные шпаги скрещивались на черном поле, женщины острова шили их ожесточенно и с любовью, теперь же мараньонцы развернули их с кличем: Да здравствует Князь Свободы!
Нет, сражения так и не было. Сто пятьдесят стрелков Лопе де Агирре вызывающе пальнули в воздух; монах спустил на воду четыре пироги, которые, похоже, собирались причалить к берегу, но потом остановились на почтительном расстоянии, где их нельзя было достать ни из аркебузов, ни из фальконетов; и выстрелы корабельных кулеврин тоже не доставали берега. Неожиданно монах Монтесинос послал вперед одну пирогу под белым флагом мира (в пироге находились двадцать метках стрелков, запаливших уже шнуры своих аркебузов), но Лопе де Агирре был не из тех, кого можно обвести вокруг пальца, он встретил их градом пуль и заставил отступить. Вслед за тем обе стороны потеряли час в пустой перестрелке, пули не долетали до цели, уходили в воду. Долетала только брань, оскорбления, крепкие испанские словечки, которые костей не ломают:
— Изменники! Иуды!
— Трусы! Юбочники!
— Рабы тирана!
— Лакеи монаха!
— Сукины дети!
— Недоноски!
— Лютеране! Каины!
— Рогоносцы!
— Дерьмо вонючее!
— Свиньи! Сводники!
— Грязные козлы!
— Шлюхи!
— Бандиты! Кастраты!
Грязная брань — и ничего более! Лопе де Агирре, убедившись и уверившись, что солдаты доминиканца никогда не сойдут на берег сразиться с ним и что его собственные солдаты тоже никогда на корабль не взойдут, тихо вернулся в крепость и там продиктовал каллиграфу Педрариасу де Альместо письмо «в высшей степени великолепному и преподобному сеньору монаху Франсиско Монтесиносу, главе доминиканского ордена провинции», еретический и грубый язык которого заставил благочестивого главу ордена Святого Доминика многократно осенять себя крестным знамением:
«Мы здраво разумеем, что живы волею Божией, ибо река, море и голод всечасно угрожали нам смертию, а посему те, кто будет биться с нами, да разумеют, что будут биться с духами умерших… Солдаты Вашего преподобия называют нас изменниками, их должно покарать, дабы они такого не говорили, ибо напасть на дона Филиппа, короля Кастилии, одни щедрые и великие духом способны… Однако же хотелось нам всем быть вместе и чтобы Ваше преподобие было нашим Патриархом, ибо тот, кто ничем не лучше других, вовсе ничего не стоит».
«Cesar о nihil [34]» — таков был девиз Лопе де Агирре, и в конце письма он начертал его еще раз.
Получив письмо от тирана и ответив на него вежливо и здраво — «именем Бога прошу вашу милость перестать чинить зло на острове и уважать честь храмов и женщин», — монах Франсиско Монтесинос решил самолично отправиться в суд Санто-Доминго и сообщить о бесчинствах, которые творились на Маргарите. В Санто-Доминго он прибыл на корабле в сопровождении Педро де Мунгиа и еще восьмерых своих соратников, а шестеро других перебежавших к нему мараньонцев остались в Маракапане. Рассказы монаха были так страшны и в искренность его слов настолько поверили, что председатель Сепеда срочно созвал судей, крепость стала готовиться к обороне, вытащили артиллерию, достали со складов боеприпасы, в каждом квартале создавались свои стрелковые группы и соединения. Один судья на корабле отбыл в Кабо-де-ла-Велу, Санта-Маргариту, Картахену и Номбре-де-Дьос; другой, на другом корабле, направился к островам Пуэрто-Рико, Ямайке и Кубе; они везли с собою совершенно одинаковые письма для губернаторов этих земель: «извещаем Ваше превосходительство о том, что на острове Маргарита появилось чудовище по имени Лопе де Агирре, которое намерено навязать нам жесточайшую и кровопролитнейшую из войн».
— Он пойдет в Номбре-де-Дьос, и никуда больше, ибо через Номбре-де-Дьос лежит его путь в Перу, — говорил Педро де Мунгиа с полной уверенностью.
В Номбре— де-Дьос так серьезно готовились к обороне, что можно было подумать, будто ожидается нападение флота самого Сулеймана Великолепного. Во главе всего войска был поставлен капитан Хуан де Уманья, его заместителем назначили капитана Франсиско Лосано, который специально по этому случаю прибыл из Верагуа со всеми своими людьми; соорудили бастионы с переходами, укрепленными песком и камнями, переплетенными проволокой; четыре пушки дулами уставились в сторону моря; за каждым земляным бастионом укрывался офицер с двадцатью пятью солдатами; более шестисот вооруженных людей встали на защиту города, не считая восьмисот негров, которые запаслись острыми мачете. Дни шли за днями, за вином и игральными костями смелость разгоралась в хвастунах, «я один управлюсь, выпущу кишки из этого хромоногого ничтожества, возомнившего себя тираном», «глаза мои увидят тебя продырявленным как решето, чтоб-тебе-лопнуть-Лопе». И так продолжалось до тех пор, пока, выбрав ночь потемнее, капитан Хуан де Уманья, обеспокоенный и встревоженный этими похвальбами, заглушавшими страхи и опасения, велел поднять ложную тревогу: ударили в набат, два десятка стрелков дали нестройный ружейный залп, спящие в ужасе повскакали с постелей, женщины кричали: «Ave Maria Purissima» [35] и «Господи, защити меня!», с десяток хвастунов попрятались в кухнях и нужниках, «Лопе де Агирре идет!», «Идет жестокий тиран удушить нас гарротой!»
— Какая жалость, что Лопе де Агирре все не идет, — сказал капитан Хуан де Уманья.
А между тем в Санто-Доминго собрали флот, который должен был сразиться с тираном, где бы он ни находился, и разгромить его. Адмиралом должен был стать Хуан де Охеда, у которого была слава дерзкого воина. Без сомнения, это был могучий флот, он состоял из четырех кораблей с более чем тысячью вооруженных людей, не говоря уж о пушках и божьем благословении, а также чрезвычайно полезных помилованных грамотах для изменников, которые захотят перейти на сторону короля: «Настоящим даем власть и право нашим королевским именем прощать и миловать всех людей и солдат, кои переходят к нам на службу, каковы бы ни были преступления, измены и бунты, тирании и убийства ими сотворены в то время, пока они находились под командою тирана. Я, Король».
Могучему флоту понадобилось бы несколько недель, чтобы выйти в море. И если бы с помощью небес он в конце концов все-таки отчалил, то несчастный тиран Лопе де Агирре к тому времени уже был бы мертв.
Вождь мараньонцев вынужден был изменить все свои военные планы. Когда корабль главы доминиканцев исчез с горизонта, для Лопе де Агирре стало совершенно ясно, куда он направился. Изменник Педро де Мунгиа донесет губернаторам и судьям короля о моем плане неожиданного нападения на Номбре-де-Дьос и Панаму, а оттуда — на Перу. Все порты этого моря будут бодрствовать днем и ночью с оружием наготове, а Номбре-де-Дьос — более, чем остальные.
— Мы не пойдем на Номбре-де-Дьос, мы нападем на побережье Борбурата, менее других охраняемое, — обращается Лопе де Агирре к Диего Тирадо, Николасу де Сосайе и Хуану де Агирре, онемевшим от удивления. — Мы продвинемся в глубь губернаторства Венесуэла, дадим сражение и одержим победу, казним в Эль-Токуйо губернатора Кольадо, потом перевалим через Анды и выйдем в Новую Гранаду, чтобы разделаться там со сторонниками короля, которые выступят нам навстречу, а затем через Попайан и Кито победителями, триумфально, войдем в Перу, и уж там в решающем бою одолеем короля Испании, завоюем свободу для Чили и Лос-Чаркас, Перу и Кито, Новой Гранады, Венесуэлы и Панамы.
Он был похож на лунатика, этот человечек, предрекавший невозможные подвиги, но так уж повелось, что грубые мараньонцы верили в его мечтания.
— Я не боюсь королевских войск, пусть они дрожат от страха при звуке наших имен, — говорит Лопе де Агирре. — А вот измен я боюсь, они опаснее любого боевого оружия; боюсь позорного прощения, которое сегодня король дает, а завтра отбирает, король нарушит свое слово, как нарушил его, когда велел повесить Мартина Роблеса, Томаса Васкеса, Алонсо Диаса, Хуана де Пьедраиту и многих других. Вы, мараньонцы, пошедшие за мною, отказавшиеся от испанского подданства и предавшие смерти нескольких управителей короля, вы не получите прощения никогда. Правда, дети мои?
Совсем немного оставалось до отплытия, когда Лопе де Агирре рассказали о том, что на острове с воинственными намерениями появился метисский вождь по имени Франсиско Фахардо, уроженец Маргариты. Этот Франсиско Фахардо был сыном испанского дворянина Франсиско де Фахардо и доньи Исабель, из семьи потомственных касиков, внучки касика Чарай-мы и двоюродной сестры касика Найгуаты. Славный родитель Фахардо, получив по распоряжению доньи Альдонсы Манрике должность заместителя губернатора острова, воспользовался своим положением и стал грабить индейцев гуайкери, дурно обращаться с ними и продавать в рабство. А донья Исабель из семьи потомственных касиков так была влюблена в своего мужа, что никогда ему не перечила, даже видя, какие беды чинит он людям ее расы.
Вот что рассказали Лопе де Агирре местные жители. И еще они рассказали, что сын испанца и доньи Исабель (тот самый Франсиско Фахардо, что высадился вчера на острове с шестью десятками испанцев и двумя сотнями индейцев в поисках тирана Агирре, которого он собирается схватить и убить), мужественный и рассудительный юноша в расцвете талантов, обладает приятной наружностью, смелостью и силой, которую уже испытали его враги, и все эти свои достоинства он целиком и полностью отдал на службу королю Испании. Начинал Фахардо мирно и спокойно, ходил от холма к холму, уговаривая индейцев идти в вассалы к королю Филиппу, красноречиво изъяснялся на языках племен куманагота и гуайкери, благодаря его проповедям многие, прежде воинственно настроенные, оставили свои маканы [36] и взялись обрабатывать землю бок о бок с конкистадорами. Но когда белые капитаны принялись унижать и избивать местных жителей, насиловать индианок, которые сопротивлялись их ухаживаниям, и когда касик по имени Пайсана взбунтовался против насильников и захотел отомстить за нанесение обиды, вот тогда метис Франсиско Фахардо ничтоже сумняшеся вступил в союз с угнетателями. Его верность короне дошла до такой крайности, что он захватил в плен касика Пайсану, не приняв даже во внимание, что тот поднял белый флаг, и вздернул его на виселице рядом с десятью сопровождавшими касика индейцами из племени карака.
Лопе де Агирре едко рассмеялся. Выходило так, что отважнейший воин Франсиско Фахардо, сын и внук индейских касиков, жестоко бьется за то, чтобы отдать в зависимость королю братьев по крови. В то время как я,Лопе де Агирре, солдат и баск, на мое счастье благородного происхождения, отказался от испанского подданства и отдаю жизнь за свободу тех, кто родился в Индийских землях. Лопе де Агирре казнил невесть сколько испанских капитанов за то, что они не хотели отречься от своего короля; Франсиско Фахардо казнил невесть сколько воинов-индейцев за то, что они восстали против королевского ига; Лопе де Агирре и Франсиско Фахардо — не из одного теста, правда, дети мои?
Обдумав все как следует, Лопе де Агирре написал письмо к Франсиско Фахардо, прося его и убеждая оставить лагерь короля и присоединиться к мараньонцам. «Мне сообщили об отваге и мужестве, присущих Вашей милости, и я знаю, что упомянутые достоинства Ваша милость отдает на защиту дела Короля, Вашего сеньора, сие меня смущает и печалит. Ваша милость гордится тем, что его мать — жена индейского касика, Ваша милость говорит, что нежно любит свой народ, как же в таком случае может Ваша милость служить тем, кто несет рабство, мучения и смерть братьям по крови? Капитаны и правители короля властвующие на землях Венесуэлы, вырывают у живых индейцев внутренности и скармливают их своим псам, привязывают пленников-индейцев к деревьям и сжигают их заживо, закапывают их в песок по шею и заставляют умирать от жажды, привязывают к конским хвостам, и кони волокут за собой по земле их тела, прожигают им руки и ноги расплавленным свинцом, четвертуют их и сажают на колы с немыслимой яростью, все это своими глазами видела Ваша милость, в Вашем присутствии такое творил злодей эстремадурец Хуан Родригес Суарес. Я приглашаю Вашу милость под наше знамя сражаться вместе против испанского короля за свободу индейцев, негров и всех людей, живущих в этой части света. Искренне и от всей души предлагаю Вашей милости должность начальника штаба, на должность сию никто не назначен с того времени, как Мартин Перес де Саррондо замыслил предать меня и мне пришлось примерно его наказать. Переходите, Ваша милость, на нашу, мараньонскую сторону, Вы будете у нас почитаемы, станете начальником штаба, и хватит, Ваша милость, тратить свои таланты и доблести на тех, кто Вас презирает и Вам заведует, кто только и ждет удобного момента, чтобы отрубить голову Вашей милости и избавиться от метиса, который им ненавистен». Возмущенный Франсиско Фахардо ответил, что не принимает и даже слушать не желает никаких предложений из уст тирана, «никакого понимания, говорил дальше Фахардо, нет у того, кто сомневается в моей верности Королю, нашему сеньору, я вызываю Вашу милость, сеньор тиран, давайте сойдемся пешими или верхами, чтобы решить наш спор с копьем в руке».
Лопе де Агирре не обратил внимания на хвастливые угрозы сына индейских касиков. Он заперся с солдатами в крепости, а потом вывел их потайным ходом прямо на морской берег, совершил там свое последнее преступление на острове, о котором уже рассказывалось, — казнил адмирала Алонсо Родригеса, потом все погрузились на четыре корабля и взяли курс на Борбурату. За вычетом тех, кто перешел к королю вместе с Педро де Мунгиа и теми, что сбежали после, у Лопе де Агирре оставалось сто пятьдесят мараньонцев. Кроме того, он вез с собой две сотни индейцев и индианок прислуги, восемь черных рабов, несколько лошадей, шесть артиллерийских орудий и столько оружия и боеприпасов, сколько смог захватить. И еще отправился с ним против собственной воли, хотя и было дано обещание сделать его епископом Перу, лиценциат Педро де Контрерас, священник и викарий острова Маргариты.
Матрос по имени Педро Барбудо, с кандалами на ногах, плывет лоцманом на самом большом и новом корабле, на том же корабле, где плывет и Лопе де Агирре. На остальных трех кораблях маленькой флотилии нет компасов (тиран не позволил иметь компасы); при свете дня они без труда следуют за судном Лопе де Агирре; ночью идут, ориентируясь на фонарь, который зажигается на корме капитанского корабля. До Борбураты всего два дня пути, сказали им в Пуэбло-де-ла-Марте, кто уже плавал туда. И вот прошло четыре дня и четыре ночи, а корабли все дремлют в невыносимом штиле, черт бы его побрал, море кажется огромной лагуной без волн и пенных гребешков. Сначала Лопе де Агирре подумал, что это безветрие — ловушка, в которую заманил его лоцман, чтобы сбить с пути, и чуть было не убил этого самого лоцмана, но потом понял, что на то была божья воля, и тогда он обратился прямо к всевышнему.
— Я, боже благословенный, твой самый преданный раб, я — меч, посланный твоей божественной волей покарать гнусных подлецов, и я не заслуживаю столь дурного обращения. Король Филипп — воплощение дьявола, Люцифер в обличий монарха, покровитель развратных монахов и погрязших в пороках правителей; а я — гнев божий, посланник и исполнитель твоей ярости, не лиши меня своей защиты в этой войне не на жизнь, а на смерть со злобным испанским королем.
— Боже всемогущий, коли хочешь ты мне сделать добро, делай его теперь, а вечную славу оставь своим святым, ибо они тебе служат на небе, а мне моя слава, господи, нужна в этом мире. На небесах столько подлецов и бакалавров, что я не хочу в этот рай, а адского пламени и смерти я не боюсь, и не ты, господь, подвигнул меня к святой вере во имя твое, но мое отвращение к еретикам, отрицающим твое существование, и к фарисеям, что грешат, прикрываясь, как щитом, твоей священной религией. Скажи мне без экивоков — в этой войне, которую веду я с королем доном Филиппом, на чьей стороне ты, боже милосердный?
Несколько мараньонцев слушали его, полумертвые от изумления, другие хором поддерживали его в богохульстве, отец Контрерас, высунувшись из трюма, бормотал дрожащим голосом Ave Maria. Иегова неожиданно изменил свои планы, подул попутный ветер, и на восьмой день плаванья на горизонте проступили очертания Борбураты.
Белеют пески, белеют солончаки, белеет морская пена, дробясь о скалы, — то берег Борбураты. В полулиге от берега находится селение Нуэстра-Сеньора-де-ла-Консепсьон, первая остановка на пути, который, если захочет господь, приведет их в Валенсию, Баркисимето, Эль-Токуйо, Мериду, Попайян, Кито, Перу. Местные жители и власти, предупрежденные монахом Монтесиносом о появлении Лопе де Агирре на острове Маргариты, покинули свои дома, едва завидели вдали четыре корабля, которые, без сомнения, были кораблями жестокого тирана. Мараньонцы высадились на берег, воткнули в морской песок шпагу и крест — символы своего владычества — и вошли в селение, покинутое жителями. Навстречу им вышел лишь оборванный и обросший человек, который оказался Франсиско Мартином, одним из тех солдат, что вместе с Педро де Мунгиа перешел на сторону главы доминиканцев, а потом решил остаться в Борбурате, когда корабль монаха встал тут на якоре.
— Педро де Мунгиа с Родриго Гутьерресом обманули меня лживыми словами и безоружного сдали людям короля, я — верный и настоящий мараньонец и хочу вернуться к вам, — сказал Франсиско Мартин.
Растроганный Лопе де Агирре обнял его, радушно принял обратно в лагерь, выдал ему одежду и оружие и послал искать трех других сбежавших мараньонцев, бродивших где-то в округе. Франсиско Мартин проблуждал два дня в зарослях лиан и чертополоха, но товарищей своих не нашел и вернулся в селение, так и не вручив им дружественного послания, написанного Лопе де Агирре.
А между тем жестокий тиран совершил свою первую казнь в Тьерра-Фирме, приказав убить португальца Антона Фариа. Этот Фариа пытался бежать, его поймали, когда он был уже в лиге от лагеря. Он сказал для очистки совести, будто хотел своими глазами убедиться, что они и в самом деле добрались до Тьерра-Фирме, а не вынесены морем опять к какому-нибудь острову. Лопе де Агирре приказал повесить его на самом высоком дереве, чтобы, вознесясь на такую высоту, он разрешил терзавшие его сомнения.
После этого Лопе де Агирре приказал десяти солдатам пойти и поджечь корабли, на которых они пришли с острова Маргариты, и местное судно, стоявшее у берега. Было около шести вечера, и пламя, охватившее корабли, сливалось с пламеневшим закатом.
— Смотрите, мои мараньонцы, как горят наши деревянные корабли и как вместе с ними сгорают все надежды повернуть назад, если кто-то из вас такие надежды таил, — сказал громко Лопе де Агирре. — Теперь нам не остается другого пути, как сражаться с оружием в руках и пасть в этой битве или победить наших врагов и завоевать Перу, поднять в городе королей наши красно-черные знамена свободы. За нами — море, пустынное и глубокое, а точнее сказать, за нами — бездна. Впереди же простираются долины и возвышаются горы, которые мы должны одолеть, впереди нас ждут сражения с вассалами короля, от которых мы не станем уклоняться. Смотрите, мои мараньонцы, в пепел превратились наши корабли, и погасший огонь раз и навсегда обрек нас на то, чтобы сражаться и победить.
Лопе де Агирре провел в Борбурате восемнадцать дней, стараясь раздобыть лошадей, которые повезут боеприпасы и продовольствие. Мараньонцы обшарили пастбища и поместья и набрали всего два десятка тощих и одичавших молодых кобылиц. К счастью, сам Лопе де Агирре умел объезжать лошадей, это было его профессией, он мог и других научить хитростям этого ремесла.
Несколько солдат, отправившиеся по тропам и тропкам в поисках скота или охотясь за кроликами и голубями, вернулись, изранив ноги об острия, которые скрытно расставили люди короля в зарослях. Увидев их, хромающих, в крови, а некоторые были ранены довольно серьезно, потому что острия были смазаны ядом, Лопе де Агирре пришел в страшную ярость, собрал всех на площади и сказал:
— Люди убивали друг друга во всех краях земли и во все времена, мои мараньонцы, при этом скрывая и замалчивая причины, побуждавшие их убивать, но наш случай не таков. Я, Лопе де Агирре, мало ценящий собственную жизнь, публично и открыто объявляю смертельную войну королю Кастилии, нашему заклятому врагу.
Затем он издал указ, который торжественно возвещали на улицах Борбураты, под звуки трубы и барабанов глашатай выкрикивал на все четыре стороны: «Я, Лопе де Агирре, гнев божий, твердый вождь непобедимых мараньонцев, Князь Свободы, даю обет вести непримиримую войну огнем и мечом против короля Кастилии и его вассалов; всякий испанец, который не станет сражаться за наше дело, будет наказан без права помилования как изменник и расстрелян; все слуги короля будут преданы смерти, даже в том случае, если не примкнут ни к одной из сторон».
Никто не может объяснить, зачем и почему воздержался Лопе де Агирре и не применил свой только что выпущенный указ в тот же вечер, когда солдаты привели к нему пленниками алькальда Борбураты Бенито де Чавеса и его зятя, главного альгвасила, Хулиана де Мендосу, которых нашли спрятавшимися в селении неподалеку. Жестокий тиран безо всякого отпустил их на свободу, попрося лишь торжественно, чтобы они по мере сил помогли ему без промедления отправиться дальше на юг.
Однако не столь великодушно поступил Лопе де Агирре, когда ему в руки попался некий Педро Нуньес, бывший, по слухам, скаредным ростовщиком, который на свою беду попытался обмануть вождя мараньонцев. На первый раз между воином и торговцем состоялся такой разговор:
— Ваша милость знает, почему при появлении наших кораблей из Борбураты убежали жители?
— Они убежали из великого страха перед вашим превосходительством.
— А знает ваша милость, на чем основывается их страх?
— Он основывается на тех ужасах, которые рассказывают о вашем превосходительстве по всей Тьерра-Фирме, сеньор генерал.
— А знает ваша милость, в каких преступлениях обвиняют меня эти рассказчики?
— Сказать по правде, не знаю, сеньор генерал.
— Сказать по правде, ваша милость знает, и я советую вашей милости четко и ясно рассказать все, ежели ваша милость хоть немного дорожит своей жизнью.
— Клянусь вашему превосходительству Пресвятой девой, что я ничего не знаю, сеньор генерал.
— Если ваша милость будет откровенна со мной, даю слово, с вашей милостью ничего дурного не случится.
— Я верю обещанию, данному вашим превосходительством, и скажу то, что знаю, а известно мне лишь, что ваше превосходительство и всех, кто с вами, называют жестокими тиранами и лютеранами, сеньор генерал.
— Это я-то лютеранин, я, который желал бы видеть на виселице всех Мартинов Лютеров, какие есть на свете? Это я-то лютеранин, я, который готов принять мученичество во имя заповедей господних? Ваша милость глупа и безумна сверх всякой меры, ежели отваживается повторять подобные выдумки. Слава господу, я не разобью вашей милости голову собственными руками только потому, что не хочу нарушать данное слово.
Три дня спустя солдат-мараньонец раскопал в прихожей кувшин с оливками, а под ними оказались десять золотых эскудо. На этот раз торговец Педро Нуньес сам, без зова, пришел в дом, где стоял Лопе де Агирре.
— Я законный владелец того кувшина и прошу вернуть мне, как мое имущество, все, что тот кувшин содержит, сеньор генерал.
— Зачем ваша милость делала вид, будто в кувшине одни оливки, в то время как на самом деле в них ваша милость засунула золотые монеты?
— Я поступил так, чтобы спасти золото, которое у меня захотели бы отобрать, сеньор генерал.
— Зачем ваша милость сказала солдату, что горлышко кувшина заварено смолою, в то время как оно было заделано гипсом?
— На этот вопрос я не знаю, как ответить, и на коленях прошу у вашего превосходительства прощенья.
— Сатана меня побери! Ваша милость солгала, поклявшись, будто люди считают нас лютеранами, солгала, называя оливками золотые эскудо, солгала, говоря о гипсе, что это смола, ваша милость — самый подлый лжец из всех, виденных мною. Удушить его гарротой!
И его удушили гарротой, не дав исповедаться.
— Прежде чем покинуть Борбурату, мне пришлось казнить солдата по имени Диего Перес за то, что он был слишком мягок для войны, за то, что был бесполезен и никчемен, а главное потому, что я угадал его тайное намерение бежать, — говорит Лопе де Агирре. — Позавчера пришел ко мне отец Контрерас со списком больных, которые, по его словам, не могут следовать с нами дальше, ибо горят в лихорадке и не держатся на ногах, и солдаты эти — некий Паредес, затем Хименес, потом Маркина и Диего Перес; я дал разрешение всем четверым остаться для лечения в Борбурате. На следующий день часов в шесть утра я выехал из дому на недавно объезженной кобылице и неподалеку от селения наткнулся на Диего Переса, он сидел на берегу ручья и смотрелся в воду, эдакий новоявленный Нарцисс. Что ты тут делаешь, Перес, выходит, ты не так болен, как говорил? Нет, мне очень худо, сеньор генерал, ответил он притворно жалобным голосом. Выслушав его, я вернулся в лагерь и послал главного альгвасила Бартоломе Паниагуа с двумя неграми схватить Диего Переса и повесить на сейбе, там он и вылечился от болезни, которой у него не было.
Нет, сражения так и не было. Сто пятьдесят стрелков Лопе де Агирре вызывающе пальнули в воздух; монах спустил на воду четыре пироги, которые, похоже, собирались причалить к берегу, но потом остановились на почтительном расстоянии, где их нельзя было достать ни из аркебузов, ни из фальконетов; и выстрелы корабельных кулеврин тоже не доставали берега. Неожиданно монах Монтесинос послал вперед одну пирогу под белым флагом мира (в пироге находились двадцать метках стрелков, запаливших уже шнуры своих аркебузов), но Лопе де Агирре был не из тех, кого можно обвести вокруг пальца, он встретил их градом пуль и заставил отступить. Вслед за тем обе стороны потеряли час в пустой перестрелке, пули не долетали до цели, уходили в воду. Долетала только брань, оскорбления, крепкие испанские словечки, которые костей не ломают:
— Изменники! Иуды!
— Трусы! Юбочники!
— Рабы тирана!
— Лакеи монаха!
— Сукины дети!
— Недоноски!
— Лютеране! Каины!
— Рогоносцы!
— Дерьмо вонючее!
— Свиньи! Сводники!
— Грязные козлы!
— Шлюхи!
— Бандиты! Кастраты!
Грязная брань — и ничего более! Лопе де Агирре, убедившись и уверившись, что солдаты доминиканца никогда не сойдут на берег сразиться с ним и что его собственные солдаты тоже никогда на корабль не взойдут, тихо вернулся в крепость и там продиктовал каллиграфу Педрариасу де Альместо письмо «в высшей степени великолепному и преподобному сеньору монаху Франсиско Монтесиносу, главе доминиканского ордена провинции», еретический и грубый язык которого заставил благочестивого главу ордена Святого Доминика многократно осенять себя крестным знамением:
«Мы здраво разумеем, что живы волею Божией, ибо река, море и голод всечасно угрожали нам смертию, а посему те, кто будет биться с нами, да разумеют, что будут биться с духами умерших… Солдаты Вашего преподобия называют нас изменниками, их должно покарать, дабы они такого не говорили, ибо напасть на дона Филиппа, короля Кастилии, одни щедрые и великие духом способны… Однако же хотелось нам всем быть вместе и чтобы Ваше преподобие было нашим Патриархом, ибо тот, кто ничем не лучше других, вовсе ничего не стоит».
«Cesar о nihil [34]» — таков был девиз Лопе де Агирре, и в конце письма он начертал его еще раз.
Получив письмо от тирана и ответив на него вежливо и здраво — «именем Бога прошу вашу милость перестать чинить зло на острове и уважать честь храмов и женщин», — монах Франсиско Монтесинос решил самолично отправиться в суд Санто-Доминго и сообщить о бесчинствах, которые творились на Маргарите. В Санто-Доминго он прибыл на корабле в сопровождении Педро де Мунгиа и еще восьмерых своих соратников, а шестеро других перебежавших к нему мараньонцев остались в Маракапане. Рассказы монаха были так страшны и в искренность его слов настолько поверили, что председатель Сепеда срочно созвал судей, крепость стала готовиться к обороне, вытащили артиллерию, достали со складов боеприпасы, в каждом квартале создавались свои стрелковые группы и соединения. Один судья на корабле отбыл в Кабо-де-ла-Велу, Санта-Маргариту, Картахену и Номбре-де-Дьос; другой, на другом корабле, направился к островам Пуэрто-Рико, Ямайке и Кубе; они везли с собою совершенно одинаковые письма для губернаторов этих земель: «извещаем Ваше превосходительство о том, что на острове Маргарита появилось чудовище по имени Лопе де Агирре, которое намерено навязать нам жесточайшую и кровопролитнейшую из войн».
— Он пойдет в Номбре-де-Дьос, и никуда больше, ибо через Номбре-де-Дьос лежит его путь в Перу, — говорил Педро де Мунгиа с полной уверенностью.
В Номбре— де-Дьос так серьезно готовились к обороне, что можно было подумать, будто ожидается нападение флота самого Сулеймана Великолепного. Во главе всего войска был поставлен капитан Хуан де Уманья, его заместителем назначили капитана Франсиско Лосано, который специально по этому случаю прибыл из Верагуа со всеми своими людьми; соорудили бастионы с переходами, укрепленными песком и камнями, переплетенными проволокой; четыре пушки дулами уставились в сторону моря; за каждым земляным бастионом укрывался офицер с двадцатью пятью солдатами; более шестисот вооруженных людей встали на защиту города, не считая восьмисот негров, которые запаслись острыми мачете. Дни шли за днями, за вином и игральными костями смелость разгоралась в хвастунах, «я один управлюсь, выпущу кишки из этого хромоногого ничтожества, возомнившего себя тираном», «глаза мои увидят тебя продырявленным как решето, чтоб-тебе-лопнуть-Лопе». И так продолжалось до тех пор, пока, выбрав ночь потемнее, капитан Хуан де Уманья, обеспокоенный и встревоженный этими похвальбами, заглушавшими страхи и опасения, велел поднять ложную тревогу: ударили в набат, два десятка стрелков дали нестройный ружейный залп, спящие в ужасе повскакали с постелей, женщины кричали: «Ave Maria Purissima» [35] и «Господи, защити меня!», с десяток хвастунов попрятались в кухнях и нужниках, «Лопе де Агирре идет!», «Идет жестокий тиран удушить нас гарротой!»
— Какая жалость, что Лопе де Агирре все не идет, — сказал капитан Хуан де Уманья.
А между тем в Санто-Доминго собрали флот, который должен был сразиться с тираном, где бы он ни находился, и разгромить его. Адмиралом должен был стать Хуан де Охеда, у которого была слава дерзкого воина. Без сомнения, это был могучий флот, он состоял из четырех кораблей с более чем тысячью вооруженных людей, не говоря уж о пушках и божьем благословении, а также чрезвычайно полезных помилованных грамотах для изменников, которые захотят перейти на сторону короля: «Настоящим даем власть и право нашим королевским именем прощать и миловать всех людей и солдат, кои переходят к нам на службу, каковы бы ни были преступления, измены и бунты, тирании и убийства ими сотворены в то время, пока они находились под командою тирана. Я, Король».
Могучему флоту понадобилось бы несколько недель, чтобы выйти в море. И если бы с помощью небес он в конце концов все-таки отчалил, то несчастный тиран Лопе де Агирре к тому времени уже был бы мертв.
Вождь мараньонцев вынужден был изменить все свои военные планы. Когда корабль главы доминиканцев исчез с горизонта, для Лопе де Агирре стало совершенно ясно, куда он направился. Изменник Педро де Мунгиа донесет губернаторам и судьям короля о моем плане неожиданного нападения на Номбре-де-Дьос и Панаму, а оттуда — на Перу. Все порты этого моря будут бодрствовать днем и ночью с оружием наготове, а Номбре-де-Дьос — более, чем остальные.
— Мы не пойдем на Номбре-де-Дьос, мы нападем на побережье Борбурата, менее других охраняемое, — обращается Лопе де Агирре к Диего Тирадо, Николасу де Сосайе и Хуану де Агирре, онемевшим от удивления. — Мы продвинемся в глубь губернаторства Венесуэла, дадим сражение и одержим победу, казним в Эль-Токуйо губернатора Кольадо, потом перевалим через Анды и выйдем в Новую Гранаду, чтобы разделаться там со сторонниками короля, которые выступят нам навстречу, а затем через Попайан и Кито победителями, триумфально, войдем в Перу, и уж там в решающем бою одолеем короля Испании, завоюем свободу для Чили и Лос-Чаркас, Перу и Кито, Новой Гранады, Венесуэлы и Панамы.
Он был похож на лунатика, этот человечек, предрекавший невозможные подвиги, но так уж повелось, что грубые мараньонцы верили в его мечтания.
— Я не боюсь королевских войск, пусть они дрожат от страха при звуке наших имен, — говорит Лопе де Агирре. — А вот измен я боюсь, они опаснее любого боевого оружия; боюсь позорного прощения, которое сегодня король дает, а завтра отбирает, король нарушит свое слово, как нарушил его, когда велел повесить Мартина Роблеса, Томаса Васкеса, Алонсо Диаса, Хуана де Пьедраиту и многих других. Вы, мараньонцы, пошедшие за мною, отказавшиеся от испанского подданства и предавшие смерти нескольких управителей короля, вы не получите прощения никогда. Правда, дети мои?
Совсем немного оставалось до отплытия, когда Лопе де Агирре рассказали о том, что на острове с воинственными намерениями появился метисский вождь по имени Франсиско Фахардо, уроженец Маргариты. Этот Франсиско Фахардо был сыном испанского дворянина Франсиско де Фахардо и доньи Исабель, из семьи потомственных касиков, внучки касика Чарай-мы и двоюродной сестры касика Найгуаты. Славный родитель Фахардо, получив по распоряжению доньи Альдонсы Манрике должность заместителя губернатора острова, воспользовался своим положением и стал грабить индейцев гуайкери, дурно обращаться с ними и продавать в рабство. А донья Исабель из семьи потомственных касиков так была влюблена в своего мужа, что никогда ему не перечила, даже видя, какие беды чинит он людям ее расы.
Вот что рассказали Лопе де Агирре местные жители. И еще они рассказали, что сын испанца и доньи Исабель (тот самый Франсиско Фахардо, что высадился вчера на острове с шестью десятками испанцев и двумя сотнями индейцев в поисках тирана Агирре, которого он собирается схватить и убить), мужественный и рассудительный юноша в расцвете талантов, обладает приятной наружностью, смелостью и силой, которую уже испытали его враги, и все эти свои достоинства он целиком и полностью отдал на службу королю Испании. Начинал Фахардо мирно и спокойно, ходил от холма к холму, уговаривая индейцев идти в вассалы к королю Филиппу, красноречиво изъяснялся на языках племен куманагота и гуайкери, благодаря его проповедям многие, прежде воинственно настроенные, оставили свои маканы [36] и взялись обрабатывать землю бок о бок с конкистадорами. Но когда белые капитаны принялись унижать и избивать местных жителей, насиловать индианок, которые сопротивлялись их ухаживаниям, и когда касик по имени Пайсана взбунтовался против насильников и захотел отомстить за нанесение обиды, вот тогда метис Франсиско Фахардо ничтоже сумняшеся вступил в союз с угнетателями. Его верность короне дошла до такой крайности, что он захватил в плен касика Пайсану, не приняв даже во внимание, что тот поднял белый флаг, и вздернул его на виселице рядом с десятью сопровождавшими касика индейцами из племени карака.
Лопе де Агирре едко рассмеялся. Выходило так, что отважнейший воин Франсиско Фахардо, сын и внук индейских касиков, жестоко бьется за то, чтобы отдать в зависимость королю братьев по крови. В то время как я,Лопе де Агирре, солдат и баск, на мое счастье благородного происхождения, отказался от испанского подданства и отдаю жизнь за свободу тех, кто родился в Индийских землях. Лопе де Агирре казнил невесть сколько испанских капитанов за то, что они не хотели отречься от своего короля; Франсиско Фахардо казнил невесть сколько воинов-индейцев за то, что они восстали против королевского ига; Лопе де Агирре и Франсиско Фахардо — не из одного теста, правда, дети мои?
Обдумав все как следует, Лопе де Агирре написал письмо к Франсиско Фахардо, прося его и убеждая оставить лагерь короля и присоединиться к мараньонцам. «Мне сообщили об отваге и мужестве, присущих Вашей милости, и я знаю, что упомянутые достоинства Ваша милость отдает на защиту дела Короля, Вашего сеньора, сие меня смущает и печалит. Ваша милость гордится тем, что его мать — жена индейского касика, Ваша милость говорит, что нежно любит свой народ, как же в таком случае может Ваша милость служить тем, кто несет рабство, мучения и смерть братьям по крови? Капитаны и правители короля властвующие на землях Венесуэлы, вырывают у живых индейцев внутренности и скармливают их своим псам, привязывают пленников-индейцев к деревьям и сжигают их заживо, закапывают их в песок по шею и заставляют умирать от жажды, привязывают к конским хвостам, и кони волокут за собой по земле их тела, прожигают им руки и ноги расплавленным свинцом, четвертуют их и сажают на колы с немыслимой яростью, все это своими глазами видела Ваша милость, в Вашем присутствии такое творил злодей эстремадурец Хуан Родригес Суарес. Я приглашаю Вашу милость под наше знамя сражаться вместе против испанского короля за свободу индейцев, негров и всех людей, живущих в этой части света. Искренне и от всей души предлагаю Вашей милости должность начальника штаба, на должность сию никто не назначен с того времени, как Мартин Перес де Саррондо замыслил предать меня и мне пришлось примерно его наказать. Переходите, Ваша милость, на нашу, мараньонскую сторону, Вы будете у нас почитаемы, станете начальником штаба, и хватит, Ваша милость, тратить свои таланты и доблести на тех, кто Вас презирает и Вам заведует, кто только и ждет удобного момента, чтобы отрубить голову Вашей милости и избавиться от метиса, который им ненавистен». Возмущенный Франсиско Фахардо ответил, что не принимает и даже слушать не желает никаких предложений из уст тирана, «никакого понимания, говорил дальше Фахардо, нет у того, кто сомневается в моей верности Королю, нашему сеньору, я вызываю Вашу милость, сеньор тиран, давайте сойдемся пешими или верхами, чтобы решить наш спор с копьем в руке».
Лопе де Агирре не обратил внимания на хвастливые угрозы сына индейских касиков. Он заперся с солдатами в крепости, а потом вывел их потайным ходом прямо на морской берег, совершил там свое последнее преступление на острове, о котором уже рассказывалось, — казнил адмирала Алонсо Родригеса, потом все погрузились на четыре корабля и взяли курс на Борбурату. За вычетом тех, кто перешел к королю вместе с Педро де Мунгиа и теми, что сбежали после, у Лопе де Агирре оставалось сто пятьдесят мараньонцев. Кроме того, он вез с собой две сотни индейцев и индианок прислуги, восемь черных рабов, несколько лошадей, шесть артиллерийских орудий и столько оружия и боеприпасов, сколько смог захватить. И еще отправился с ним против собственной воли, хотя и было дано обещание сделать его епископом Перу, лиценциат Педро де Контрерас, священник и викарий острова Маргариты.
Матрос по имени Педро Барбудо, с кандалами на ногах, плывет лоцманом на самом большом и новом корабле, на том же корабле, где плывет и Лопе де Агирре. На остальных трех кораблях маленькой флотилии нет компасов (тиран не позволил иметь компасы); при свете дня они без труда следуют за судном Лопе де Агирре; ночью идут, ориентируясь на фонарь, который зажигается на корме капитанского корабля. До Борбураты всего два дня пути, сказали им в Пуэбло-де-ла-Марте, кто уже плавал туда. И вот прошло четыре дня и четыре ночи, а корабли все дремлют в невыносимом штиле, черт бы его побрал, море кажется огромной лагуной без волн и пенных гребешков. Сначала Лопе де Агирре подумал, что это безветрие — ловушка, в которую заманил его лоцман, чтобы сбить с пути, и чуть было не убил этого самого лоцмана, но потом понял, что на то была божья воля, и тогда он обратился прямо к всевышнему.
— Я, боже благословенный, твой самый преданный раб, я — меч, посланный твоей божественной волей покарать гнусных подлецов, и я не заслуживаю столь дурного обращения. Король Филипп — воплощение дьявола, Люцифер в обличий монарха, покровитель развратных монахов и погрязших в пороках правителей; а я — гнев божий, посланник и исполнитель твоей ярости, не лиши меня своей защиты в этой войне не на жизнь, а на смерть со злобным испанским королем.
— Боже всемогущий, коли хочешь ты мне сделать добро, делай его теперь, а вечную славу оставь своим святым, ибо они тебе служат на небе, а мне моя слава, господи, нужна в этом мире. На небесах столько подлецов и бакалавров, что я не хочу в этот рай, а адского пламени и смерти я не боюсь, и не ты, господь, подвигнул меня к святой вере во имя твое, но мое отвращение к еретикам, отрицающим твое существование, и к фарисеям, что грешат, прикрываясь, как щитом, твоей священной религией. Скажи мне без экивоков — в этой войне, которую веду я с королем доном Филиппом, на чьей стороне ты, боже милосердный?
Несколько мараньонцев слушали его, полумертвые от изумления, другие хором поддерживали его в богохульстве, отец Контрерас, высунувшись из трюма, бормотал дрожащим голосом Ave Maria. Иегова неожиданно изменил свои планы, подул попутный ветер, и на восьмой день плаванья на горизонте проступили очертания Борбураты.
Белеют пески, белеют солончаки, белеет морская пена, дробясь о скалы, — то берег Борбураты. В полулиге от берега находится селение Нуэстра-Сеньора-де-ла-Консепсьон, первая остановка на пути, который, если захочет господь, приведет их в Валенсию, Баркисимето, Эль-Токуйо, Мериду, Попайян, Кито, Перу. Местные жители и власти, предупрежденные монахом Монтесиносом о появлении Лопе де Агирре на острове Маргариты, покинули свои дома, едва завидели вдали четыре корабля, которые, без сомнения, были кораблями жестокого тирана. Мараньонцы высадились на берег, воткнули в морской песок шпагу и крест — символы своего владычества — и вошли в селение, покинутое жителями. Навстречу им вышел лишь оборванный и обросший человек, который оказался Франсиско Мартином, одним из тех солдат, что вместе с Педро де Мунгиа перешел на сторону главы доминиканцев, а потом решил остаться в Борбурате, когда корабль монаха встал тут на якоре.
— Педро де Мунгиа с Родриго Гутьерресом обманули меня лживыми словами и безоружного сдали людям короля, я — верный и настоящий мараньонец и хочу вернуться к вам, — сказал Франсиско Мартин.
Растроганный Лопе де Агирре обнял его, радушно принял обратно в лагерь, выдал ему одежду и оружие и послал искать трех других сбежавших мараньонцев, бродивших где-то в округе. Франсиско Мартин проблуждал два дня в зарослях лиан и чертополоха, но товарищей своих не нашел и вернулся в селение, так и не вручив им дружественного послания, написанного Лопе де Агирре.
А между тем жестокий тиран совершил свою первую казнь в Тьерра-Фирме, приказав убить португальца Антона Фариа. Этот Фариа пытался бежать, его поймали, когда он был уже в лиге от лагеря. Он сказал для очистки совести, будто хотел своими глазами убедиться, что они и в самом деле добрались до Тьерра-Фирме, а не вынесены морем опять к какому-нибудь острову. Лопе де Агирре приказал повесить его на самом высоком дереве, чтобы, вознесясь на такую высоту, он разрешил терзавшие его сомнения.
После этого Лопе де Агирре приказал десяти солдатам пойти и поджечь корабли, на которых они пришли с острова Маргариты, и местное судно, стоявшее у берега. Было около шести вечера, и пламя, охватившее корабли, сливалось с пламеневшим закатом.
— Смотрите, мои мараньонцы, как горят наши деревянные корабли и как вместе с ними сгорают все надежды повернуть назад, если кто-то из вас такие надежды таил, — сказал громко Лопе де Агирре. — Теперь нам не остается другого пути, как сражаться с оружием в руках и пасть в этой битве или победить наших врагов и завоевать Перу, поднять в городе королей наши красно-черные знамена свободы. За нами — море, пустынное и глубокое, а точнее сказать, за нами — бездна. Впереди же простираются долины и возвышаются горы, которые мы должны одолеть, впереди нас ждут сражения с вассалами короля, от которых мы не станем уклоняться. Смотрите, мои мараньонцы, в пепел превратились наши корабли, и погасший огонь раз и навсегда обрек нас на то, чтобы сражаться и победить.
Лопе де Агирре провел в Борбурате восемнадцать дней, стараясь раздобыть лошадей, которые повезут боеприпасы и продовольствие. Мараньонцы обшарили пастбища и поместья и набрали всего два десятка тощих и одичавших молодых кобылиц. К счастью, сам Лопе де Агирре умел объезжать лошадей, это было его профессией, он мог и других научить хитростям этого ремесла.
Несколько солдат, отправившиеся по тропам и тропкам в поисках скота или охотясь за кроликами и голубями, вернулись, изранив ноги об острия, которые скрытно расставили люди короля в зарослях. Увидев их, хромающих, в крови, а некоторые были ранены довольно серьезно, потому что острия были смазаны ядом, Лопе де Агирре пришел в страшную ярость, собрал всех на площади и сказал:
— Люди убивали друг друга во всех краях земли и во все времена, мои мараньонцы, при этом скрывая и замалчивая причины, побуждавшие их убивать, но наш случай не таков. Я, Лопе де Агирре, мало ценящий собственную жизнь, публично и открыто объявляю смертельную войну королю Кастилии, нашему заклятому врагу.
Затем он издал указ, который торжественно возвещали на улицах Борбураты, под звуки трубы и барабанов глашатай выкрикивал на все четыре стороны: «Я, Лопе де Агирре, гнев божий, твердый вождь непобедимых мараньонцев, Князь Свободы, даю обет вести непримиримую войну огнем и мечом против короля Кастилии и его вассалов; всякий испанец, который не станет сражаться за наше дело, будет наказан без права помилования как изменник и расстрелян; все слуги короля будут преданы смерти, даже в том случае, если не примкнут ни к одной из сторон».
Никто не может объяснить, зачем и почему воздержался Лопе де Агирре и не применил свой только что выпущенный указ в тот же вечер, когда солдаты привели к нему пленниками алькальда Борбураты Бенито де Чавеса и его зятя, главного альгвасила, Хулиана де Мендосу, которых нашли спрятавшимися в селении неподалеку. Жестокий тиран безо всякого отпустил их на свободу, попрося лишь торжественно, чтобы они по мере сил помогли ему без промедления отправиться дальше на юг.
Однако не столь великодушно поступил Лопе де Агирре, когда ему в руки попался некий Педро Нуньес, бывший, по слухам, скаредным ростовщиком, который на свою беду попытался обмануть вождя мараньонцев. На первый раз между воином и торговцем состоялся такой разговор:
— Ваша милость знает, почему при появлении наших кораблей из Борбураты убежали жители?
— Они убежали из великого страха перед вашим превосходительством.
— А знает ваша милость, на чем основывается их страх?
— Он основывается на тех ужасах, которые рассказывают о вашем превосходительстве по всей Тьерра-Фирме, сеньор генерал.
— А знает ваша милость, в каких преступлениях обвиняют меня эти рассказчики?
— Сказать по правде, не знаю, сеньор генерал.
— Сказать по правде, ваша милость знает, и я советую вашей милости четко и ясно рассказать все, ежели ваша милость хоть немного дорожит своей жизнью.
— Клянусь вашему превосходительству Пресвятой девой, что я ничего не знаю, сеньор генерал.
— Если ваша милость будет откровенна со мной, даю слово, с вашей милостью ничего дурного не случится.
— Я верю обещанию, данному вашим превосходительством, и скажу то, что знаю, а известно мне лишь, что ваше превосходительство и всех, кто с вами, называют жестокими тиранами и лютеранами, сеньор генерал.
— Это я-то лютеранин, я, который желал бы видеть на виселице всех Мартинов Лютеров, какие есть на свете? Это я-то лютеранин, я, который готов принять мученичество во имя заповедей господних? Ваша милость глупа и безумна сверх всякой меры, ежели отваживается повторять подобные выдумки. Слава господу, я не разобью вашей милости голову собственными руками только потому, что не хочу нарушать данное слово.
Три дня спустя солдат-мараньонец раскопал в прихожей кувшин с оливками, а под ними оказались десять золотых эскудо. На этот раз торговец Педро Нуньес сам, без зова, пришел в дом, где стоял Лопе де Агирре.
— Я законный владелец того кувшина и прошу вернуть мне, как мое имущество, все, что тот кувшин содержит, сеньор генерал.
— Зачем ваша милость делала вид, будто в кувшине одни оливки, в то время как на самом деле в них ваша милость засунула золотые монеты?
— Я поступил так, чтобы спасти золото, которое у меня захотели бы отобрать, сеньор генерал.
— Зачем ваша милость сказала солдату, что горлышко кувшина заварено смолою, в то время как оно было заделано гипсом?
— На этот вопрос я не знаю, как ответить, и на коленях прошу у вашего превосходительства прощенья.
— Сатана меня побери! Ваша милость солгала, поклявшись, будто люди считают нас лютеранами, солгала, называя оливками золотые эскудо, солгала, говоря о гипсе, что это смола, ваша милость — самый подлый лжец из всех, виденных мною. Удушить его гарротой!
И его удушили гарротой, не дав исповедаться.
— Прежде чем покинуть Борбурату, мне пришлось казнить солдата по имени Диего Перес за то, что он был слишком мягок для войны, за то, что был бесполезен и никчемен, а главное потому, что я угадал его тайное намерение бежать, — говорит Лопе де Агирре. — Позавчера пришел ко мне отец Контрерас со списком больных, которые, по его словам, не могут следовать с нами дальше, ибо горят в лихорадке и не держатся на ногах, и солдаты эти — некий Паредес, затем Хименес, потом Маркина и Диего Перес; я дал разрешение всем четверым остаться для лечения в Борбурате. На следующий день часов в шесть утра я выехал из дому на недавно объезженной кобылице и неподалеку от селения наткнулся на Диего Переса, он сидел на берегу ручья и смотрелся в воду, эдакий новоявленный Нарцисс. Что ты тут делаешь, Перес, выходит, ты не так болен, как говорил? Нет, мне очень худо, сеньор генерал, ответил он притворно жалобным голосом. Выслушав его, я вернулся в лагерь и послал главного альгвасила Бартоломе Паниагуа с двумя неграми схватить Диего Переса и повесить на сейбе, там он и вылечился от болезни, которой у него не было.