Страница:
— И еще две смерти приключились в лагере накануне нашего отбытия в Валенсию, — говорит Лопе де Агирре. — Первым расстался с жизнью Франсиско Мартин, мараньонец, возвратившийся к нам после того, как вместе с Педро де Мунгиа перешел на сторону короля, его заколол кинжалом мой дворецкий Хуан де Агирре, который не поверил в рассказанную им странную историю (Хуан де Агирре выкопал откуда-то доказательство — собственноручно Франсиско Мартином написанные слова: «Лопе де Агирре — величайший изменник и самый жестокий человек из всех, когда-либо рожденных женщиной»). Второй жертвой стал солдат Антон Гарсиа, которого убил другой солдат по имени Франсиско Арана случайным выстрелом из аркебуза, хотя, по мнению некоторых, он стрелял умышленно, потому как явно имел на него зуб. Ни одной из этих двух смертей я не замышлял, и случились они без моего участия, правда, от наказания виновных я воздержался, поскольку мараньонцам Хуану де Агирре и Франсиско Аране я больше всех доверяю и возлагаю на них самые большие надежды.
Лошади уже были нагружены боеприпасами и продовольствием, Лопе де Агирре, при всем своем оружии, отдавал приказ отправляться, как вдруг подошел Франсиско Карьон и сообщил новость, услыхав которую вождь мараньонцев содрогнулся от ярости.
— Из лагеря бежали два солдата!
Бежали Педрариас де Альместо и Диего де Аларкон, да спалит их злая молния! Педрариас де Альместо уже бегал однажды на Маргарите, и Лопе де Агирре проявил тогда безмерное великодушие и не лишил его жизни. Педрариас де Альместо — каллиграф с изящным и четким почерком, он уже начал переписывать письмо к королю Филиппу II, которое Лопе де Агирре диктовал ему по ночам при свете глиняного светильника.
Все думали, что Лопе де Агирре отложит отъезд и займется поисками беглецов — так он был разгневан. Но жестокому тирану пришла в голову уловка дьявольской хитрости. Он велел привести алькальда Бенито де Чавеса и его зятя, главного альгвасила Хулиана де Мендосу вместе с их добродетельными супругами, которые сидели себе дома, ни о чем не зная не ведая, и обратился к ним в таком духе:
— Мне придется увезти с собой в Перу вашу дочь и вашу жену, сеньор алькальд, к тому же, сеньор главный альгвасил, я вижу, дочь сеньора алькальда — супруга вашей милости. Вы знаете здешние места лучше, чем кто бы то ни было, и сумеете найти Педрариаса де Альместо и Диего де Аларкона, где бы они ни схоронились. Обещаю, что доставлю вам ваших женщин в полной сохранности и передам из рук в руки живыми и здоровыми в тот самый день и в том самом месте, когда и куда вы приведете моих пропавших солдат, — и, не ожидая ответа затосковавших супругов, дал приказ отправляться на Валенсию.
Дочка Эльвира, Мария де Арриола, Хуана Торральба и две дамы из Борбураты возглавляли процессию.
Как тяжек был тот переход от Борбураты до Валенсии, за каждой горой вставала новая, выше прежней, растения, что попадались на пути, были кривые и в колючках, солнце безжалостно пекло камни, иссохшую землю и головы путников, у лошадей подгибались ноги под тяжестью груза и от жары. Лопе де Агирре шагал в стальной кольчуге, на голове — железный шлем, у пояса — кинжал и шпага, правая рука сжимала аркебуз, низенький и согнутый, он ходил вдоль растянувшегося войска, чутко следил, не упал ли боевой дух людей, помогал уставшим, валившимся с ног, своими руками вытаскивал застрявших лошадей, взваливал себе на плечи куда больше, чем мог снести. Вперед, мои мараньонцы!, Выше голову, дочка Эльвира, скоро должна быть река, должна быть тень!
— Когда взбирались на гору, в тело мое вошла адская хворь, — говорит Лопе де Агирре. — Сперва я почувствовал ужасную тоску, она давила мне на сердце, словно предвещая, что дочка моя Эльвира умрет среди этих гор и ущелий, под ногами мне виделись красные и желтые пятна, которых там не было, лоб пылал, как раскаленная жаровня, глаза закипали слезами, а что было потом, и вовсе не помню.
— Он жаловался, что его грудь разрывается от боли, — говорит дочка Эльвира. — Индейцы несли его в гамаке, Торральба из знамен сшила полог, чтобы прикрыть от солнца, которое жгло ему глаза, он вдруг стал звать смерть, кричать: «Я — князь могил!», и просил солдат убить его, «Антон Льамосо, приказываю тебе, убей меня!», Антон Льамосо клал ему на лоб платки, смоченные речной водой, и отец забылся таким глубоким сном, что мне подумалось, он умер.
Десять дней стояли мараньонцы лагерем перед Валенсией, и за десять дней ничего не случилось (если не считать, что повешен был солдат Гонсало Пагадор, который пошел искать дынное дерево — папайю и вышел за границу, обозначенную генералом Агирре, переходить которую воспрещалось), на одиннадцатый день они увидели приближавшегося дона Хулиана де Мендосу, главного альгвасила Борбураты, в сопровождении четырех солдат и цепочки вооруженных стрелами индейцев, которые вели двух пленников в кандалах и позорных хомутах, то были беглецы Педрариас де Альместо и Диего де Аларкон. У Педрариаса де Альместо на шее виднелась глубокая, обильно кровоточившая рана.
Хулиан де Мендоса привез жестокому тирану письмо от алькальда Борбураты, в котором говорилось: «Чрезвычайно могущественному сеньору Лопе де Агирре, принцу Перу и Южного моря». Письмо было исполнено учтивости и повиновения, «с зятем моим, Хулианом де Мендосой, посылаю Вашему превосходительству бежавших изменников», «любовью к Богу заклинаю Ваше превосходительство вернуть мне жену и дочь». Педрариас де Альместа, доказавший в деле свою смелость, однако любивший поговорить и прихвастнуть, принялся рассказывать старым товарищам о пережитых приключениях:
— Бежав из Борбураты, мы с Диего де Аларконом спрятались в густых зарослях и не выходили из чащи до тех пор, пока не убедились, что Лопе де Агирре удалился на две или три лиги от селения. Тогда мы безмерно возблагодарили господа, ибо сочли себя спасенными, и побежали прямо в церковь с криком: «Все, кто есть в селении, выходите, станем служить королю, мы пришли затем, чтобы поднять знамя короля, нашего сеньора!» Каково же было наше отчаяние, когда вышедшие нам навстречу алькальд и его слуги, вместо того чтобы встретить нас как блудных сыновей, закричали оскорбительные слова: «Вы арестованы, изменники! Да здравствует генерал Лопе де Агирре!»
— Мне удалось шпагой отразить их нападение, — продолжал Педрариас свой рассказ, — и снова убежать в горы, но Аларкона схватили и заковали в кандалы, правда, я тоже не долго гулял на свободе, голод загнал меня обратно в селение, а там подручные алькальда поймали меня и заковали вместе с Аларконом, для того, нам сказали, чтобы потом обменять на двух женщин, которых генерал Агирре увез с собою.
— На середине пути между Борбуратой и Валенсией, — не останавливаясь, продолжает Педрариас, — я хотел бежать от своих тюремщиков, но Аларкон отказался бежать со мной, со слезами на глазах он сказал, что лучше умрет по-христиански, чем станет подвергать себя подобному риску. Видя такое, я бросился наземь и поклялся божьим именем, что не сделаю дальше ни шагу, поскольку знал наверняка, что генерал Агирре меня убьет, так пусть же лучше убьют эти, по крайней мере сокращу себе путь, столь тяжкий. Я противился и умолял, я так упорно не желал подниматься на ноги, что дон Хулиан де Мендоса принялся точить о камень свою шпагу, решив отрубить мне голову, о чем я и просил. «Читай Credo, потому что сейчас ты умрешь», сказал он мне, и я принялся молиться так: «Верую во всемогущего бога-отца и равным образом верую, что вы великий изменник и Понтий Пилат», на что дон Хулиан так обиделся, что схватил меня за бороду и хотел было перерезать мне глотку, но шпага оказалась не такой острой, как он думал, и он не убил меня, а только ранил, вот она рана, на шее. Всю ночь я истекал кровью, словно недорезанный петух, а с зарею пришли дон Хулиан и четверо его солдат и стали умолять меня подняться и следовать дальше, в конце концов они меня уговорили, и вот я пришел, чтобы генерал Агирре прикончил меня.
В этот самый момент подошел Лопе де Агирре и обратился к пленникам:
— Что же вы, глупцы, наделали? Я пообещал натянуть ваши шкуры на барабаны и сейчас исполню свое обещание; посмотрим, воскресит ли вас король дон Филипп, которому вы побежали служить; но, сказать правду, он еще не воскресил и первого покойника.
— Сеньор генерал, — ответил Педрариас, — я перешел к королю, а алькальд его величества схватил меня и отправил к вам. Клянусь богом, если вы даруете мне жизнь, я буду служить лучше, чем кто бы то ни было, и не будет тирана более жестокого, чем я, и не пощажу ни одного алькальда, ни одного слуги короля, которые так славно с тем обращаются, кто к ним возвращается.
Лопе де Агирре смотрел на него пристально, не мигая, и старался понять, была ли правда в том, что сказал Педрариас. Может, он все-таки поверил в искренность его слов, а может, вспомнил, что Педрариас был его писцом и не окончил еще письма к королю Филиппу, которое он ему диктовал, или, может, повлияли какие-то другие причины, никому не известные, но только, помолчав немного, жестокий тиран сказал, ко всеобщему изумлению:
— Как-то в одной книге по истории мне довелось прочесть о поступке великолепного и справедливого римского императора, к которому привели двух преступников, обвиняемых в одинаковом преступлении. Поглядев им внимательно в глаза, император увидел, что первый вполне доволен тем, что сделал, в то время как второй отдал бы душу, лишь бы такого никогда не делать, и потому он простил второго, а первого велел бросить на арену львам. Вот и я хочу в эту трудную минуту воспользоваться своей властью и повелеваю Педрариасу де Альместо жить дальше на земле, а Диего де Аларкону исповедаться, ибо настал его последний час.
Услыхав смертный приговор, Франсиско Карьон с четырьмя палачами схватили Диего де Аларкона; но перед тем как убить, его провели по улицам селения, и глашатай выкрикивал: «Этот приговор вынес Лопе де Агирре, твердый вождь мараньонского народа. Этого человека за служение королю Кастилии приказано четвертовать. Умел натворить, умей заплатить».
А тебя не казнили, вечный счастливчик Педрариас де Альместо. Только шесть раз кольнули кинжалом в рану, но ты излечился так скоро, что к концу четвертого дня уже сидел с пером в руке, переписывал своим красивым почерком письмо, которое Лопе де Агирре, скиталец, составил к королю Филиппу, сыну непобедимого Карла. Письмо, которое (как сказано в «Истории Венесуэлы») «является ярчайшим свидетельством неотесанности его грубой натуры и полно оскорблений, продиктованных наглостью и бесстыдством, присущим этому грубому животному».
«Я твердо разумею, превосходителънейгиий Король и Сеньор, что для меня и моих мараньонцев ты таковым не был, но был жесток и неблагодарен к своим столь добрым слугам, каковых нашел в нас… Не будучи в силах сносить далее жестокость твоих судей, вице-королей и управителей, я со своими товарищами, чьи имена назову ниже, вышел из подчинения тебе, отказался от своей страны, коей является Испания, дабы с сих земель пойти против тебя жесточайшей войной, какую мы только в силах повести и вынести… Поверь, Король и Сеньор, к этому вынудили нас твои правители, чинившие нам досаду и неправедные кары, коих мы более сносить не могли, ибо для ради детей своих и слуг они отнимали и присваивали нашу славу, наши жизни, нашу честь… Я получил две раны в правую ногу и охромел в битве при Чукинге под началом маршала Алонсо де Альварадо, пошедшего по твоему зову и призыву на Франсиско Эрнандеса Хирона, который восстал против тебя, как восстал я и мои товарищи, и мы не смиримся до самой смерти, ибо на сих землях собственными глазами увидали, сколь ты жесток, сколь неверен и обманен в словах, здесь обещаниям твоим верят менее, нежели книгам Мартина Лютера… Смотри, смотри, Испанский Король, не будь столь жесток и неблагодарен к своим вассалам, тем, что отец твой и ты беззаботны в испанских королевствах, обязаны вы вассалам, кои кровью своей и трудами добыли вам столько владений в здешних землях… Смотри, Король и Сеньор, одним своим королевским титулом с сих земель, где сам ты не ратоборствовал, ты ничего не взыщешь, ежели не станешь вознаграждать первым делом тех, кто трудился тут в поте лица… Известно мне, что немногие короли отправляются в ад, ибо вас числом мало, а были бы вы многи числом, никто из вас не попал бы на не6o, я полагаю вас хуже сатаны, столь обуреваемы вы жаждою власти, ненасытством и голодом, кои утоляете кровью человеческой… И потому, Король и Сеньор, торжественно Божьим именем клянемся тебе я и мои двести стрелков-мараньонцев, благородных конкистадоров, не оставить вживе ни одного твоего управителя… Я и мои товарищи за правду нашу решили умереть, и тому, как и другим былым делам, ты, редкостный Король, причиною, ибо не соболезнуешь трудам вассалов своих, не желаешь видеть, сколь многим обязан им… Клянусь тебе, Король и Сеньор, христианской верою, что, ежели ты не пресечешь зла на сей земле, небо покарает тебя, говорю тебе, дабы ведал ты правду, хотя я и мои товарищи не ждем и не хотим от тебя милосердия… И потому, прославленный Король, мы не просим у тебя милостей ни в Кордове, ни в Валъядолиде и нигде в Испании, твоем наследном владении, но сострадай сердцем бедным и усталым и напитай их плодами и прибытком сей земли, и смотри, Король и Сеньор, Бог для всех один, как одна для всех справедливость и награда, рай и ад… Божьей милостью мы сами с оружием в руках добудем то, что нам задолжали, ибо нам отказали в том, что по праву наше…
Сын верных твоих вассалов из баскских земель и мятежный до самой смерти из-за твоей неблагодарности Лопе де Агирре, скиталец».
Вождь мараньонцев выполнил данное слово, возвратил алькальду Борбураты жену и дочь, женщины, возликовав душою, пустились в путь в сопровождении главного альгвасила Хулиана де Мендосы, но перед тем со слезами и поцелуями простились с дочкой Эльвирой. Что касается письма к королю Филиппу, то Лопе де Агирре решил послать его с отцом Педро де Контрерасом, которого вел за собой пленником с острова Маргариты, потому что давно задумал поручить ему это дело.
— Я разрешаю вам вернуться в ваш приход, отец Контрерас, с условием, что вы поклянетесь мне святым таинством доставить это письмо в собственные руки королю дону Филиппу II.
Отцу Контрерасу показалась чрезмерной клятва, которой от него требовали, он постарался от нее уклониться, говоря, что дает слово доставить письмо королю, слово мое крепкое и надежное, сеньор генерал.
— Одного вашего слова мало, — сказал Лопе де Агирре. — Клянитесь мне святым таинством, а то я не отпущу вас на свободу.
Тогда отец Контрерас поклялся святым причастием, другого выхода не было, и Лопе де Агирре вместе с ним отпустил лоцмана Барбудо, чтобы тот сопровождал священника и помог бы ему добраться до Королевского суда в Санто-Доминго.
А между тем кровавая слава жестокого тирана успела распространиться по всему губернаторству Венесуэла, по Новому королевству Гранада, облетела Перу и Лос-Чаркас и достигла
Чили. Число казненных гарротой перевалило за тысячу, стоило жестокому тирану увидеть монаха, как он тотчас же хватал его за полы и рубил ему голову, даже мальчикам-служкам не удавалось уйти от его гнева, а женщин, голыми, он привязывал к лошадиным хвостам; Аттила в Галлии не чинил таких бесчинств, Нерон в Риме не пролил столько христианской крови, то был не человеческий дух, но исчадие ада, он смердел серой и дохлыми летучими мышами, а копыта прятал в башмаках, vade retro, exi foras! [37]
Доном Пабло Кольадо, губернатором Венесуэлы, овладел неизбывный страх. Лиценциат Пабло Кольадо получил степень бакалавра в Саламанке, собирался пойти в монахи, но любовь одной астурийки помешала его призванию, он женился На ней и отправился в Индийские земли, полезные связи и личные достоинства помогли ему возвыситься до поста губернатора, который он занимает. Однажды в воскресенье он выходит из церкви после мессы и слышит важное сообщение: злобный тиран, называющий себя Лопе де Агирре, высадился в Борбурате; господи, не оставь меня!, Борбурата — побережье, отгороженное горами; выступать против тирана с малым числом вооруженных людей и безо всякой артиллерии — немыслимо. Потом ко мне приходят и говорят, что тиран взял Валенсию; что направляется в нашу сторону; что он намерен во что бы то ни стало сразиться со мною, взять меня в плен, отрубить мне голову. А я тут, в Эль-Токуйо, мучаюсь от геморроя, даже за столом не могу сидеть, не то что верхом на лошади. Я все мечтал отправиться в Куикас, залечить эту хворь, климат там мягкий и воды целебные, как бальзам. Потом прошел слух, что тиран под черными развернутыми знаменами приближается к Баркисимето, а с ним две сотни мараньонцев, отпетых негодяев, и два десятка негров, что затягивают на шеях веревку гарроты, святая Эвлалия, защити!
Тактика губернатора Кольадо — плод невиданной в истории войн осторожности:
— Когда меня известят, что тиран вошел в Баркисимето, мы снимемся с места, жены и дочери — впереди, за ними — все остальные; тиран — в Баркисимето, мы — в Эль-Токуйо; тиран — в Эль-Токуйо, мы — в Умокаро; тиран — в Умокаро, мы — в Караче; тиран — в Караче, мы — в Трухильо; словом, кратчайшей дорогой к королю.
Надо было появиться в губернаторском доме капитану Гутьер-ре де ла Пенье, храброму воину, чтобы дон Пабло Кольадо немного опомнился от растерянности. Гутьерре де ла Пенья был рехидором в Коро, губернатором Маргариты и губернатором Венесуэлы до того, как им стал Кольадо. Замученный геморроем лиценциат, разом забыв все, что их разделяло, принял его так:
— Добро пожаловать, капитан Гутьерре де ла Пенья, назначаю вас генералом нашего гарнизона; вашей отважной шпаге доверяем мы сразиться с тираном Лопе де Агирре и победить его.
— Сеньор губернатор Венесуэлы, я с удовольствием воспользуюсь случаем, который предоставляет мне ваше превосходительство, чтобы с оружием в руках послужить его величеству королю, — ответил Гутьерре де ла Пенья безо всякого страха.
Губернатор Кольадо тотчас же велел вызвать капитана Диего Гарсиа де Паредеса, с которым тоже был не в ладах, и тот, удаленный от дел, жил в городе Куикас, приходите, ваша милость, защищать знамя короля в столь тяжелых обстоятельствах. Через три дня Гарсиа де Паредес прибыл в стольный город Эль-Токуйо, и его сразу назначили начальником штаба, вознесли выше некуда, потому что на должность генерала уже был спешно поставлен Гутьерре де ла Пенья.
Третьим военачальником, откликнувшимся на зов дона Пабло Кольадо, был Педро Браво де Молина, главный альгвасил Мериды, он прибыл в Эль-Токуйо с четырьмя десятками всадников, вооруженных копьями и кожаными щитами. Считая тех, кого удалось собрать в Эль-Токуйо губернатору Кольадо и Гутьерре де ла Пенье, и тех, кого привели с собой Гарсиа де Паредес из Куикаса и Браво де Молина из Мериды, королевское войско состояло из двухсот солдат, и почти все они были на лошадях.
Можно было бы набрать и больше, ваша милость, не сомневайтесь, но имя Лопе де Агирре объяло умы страхом и ужасом. Жители Валенсии, к примеру, с приближением тирана ушли в тростники, что растут по берегу озера Такаригуа, население Баркисимето попряталось в густых зарослях и ущельях, и в Эль-Токуйо все снялись с места, женщины впереди, и со всем своим скарбом отправились искать надежного убежища. Несколько солдат, записавшихся в войско к Педро Браво в Мериде, захотели вернуться домой, как только узнали, что их отправляют сражаться с жестоким тираном.
— Тех, кто не захочет идти по доброй воле, я приведу насильно, — вынужден был сказать Педро Браво, чтобы пресечь недовольство.
Клянусь вашей милости честью, что страх, который внушал Лопе де Агирре своим противникам, был орудием куда более грозным, чем все его мараньонское войско, и примером тому — страх, овладевший губернатором Педро Кольадо, которого злые языки окрестили за то Педро Говнядо.
Вести о принимаемых противником мерах своевременно доходили до ушей жестокого тирана благодаря сообщениям, которые посылал алькальд Борбураты дон Бенито де Чавес, ставший ему другом с того дня, как Лопе де Агирре благородно возвратил его жену и дочь. Вождь мараньонцев, потеряв покой от гнева и жажды славы, вышел навстречу судьбе, ожидавшей его в Баркисимето. Начинался октябрь (месяц, который, согласно пророчеству Мандрагоры, личного духа, что вождь некогда носил в себе, должен был стать месяцем его смерти); генерал приказал барабанщикам дать сигнал к выступлению.
Но перед тем, как выйти из Валенсии, он обратился к солдатам с пространной торжественной речью:
— Ну, солдаты, в дорогу, да не вздумайте свернуть с пути, смотрите, я вас насквозь вижу и знаю, что у кого на уме; смотрите, я знаю, что за люди живут в Перу, они мастера потихоньку подложить свинью; смотрите, я знаю, вы спите и видите, как бы убить меня или бросить в беде, я знаю, вы хотите моей кровью искупить сотворенное вами зло, смотрите, все камни Перу залиты кровью командиров, которых вы убили и кинули в трудную минуту, у вас это в обычае — сперва натворить дел, попользоваться, а потом бежать-спасаться, искупать содеянное кровью несчастных командиров, которых вы всегда обводите вокруг пальца. Поторопитесь убить меня, не то я вас опережу; того, кто захочет мной поужинать, я съем на обед; и не забудьте, вы все, вместе взятые, не имеете права убить меня, а я вправе убить вас всех. Вы что, забыли, что убивали принца и губернаторов, алькальдов, монахов, священников, командоров и женщин, забыли, что грабили, потрошили, изничтожали напропалую?, забыли, что мы ведем войну не на жизнь, а на смерть и что самое меньшее, что они у вас отрубят, это ухо?, не знаете разве, что без меня нет вам жизни и никуда вам не уйти, нигде не спрятаться на всем белом свете; и разве вы не хотите стать людьми порядочными, чтобы никто не мог причинить вам зла и чтобы Перу и все остальное стало вашим? Черт меня подери, мараньонцы, если бог даст нам здоровья, никто из вас не будет обойден и каждый станет в Перу командиром над другими людьми, и я сделаю так, что все королевства Перу будут управляться мараньонцами, подобно тому как готы властвовали над Испанией. Что ж, теперь мы из страха смерти не станем брать того, что совершенно очевидно наше и что для нас приготовила наша судьба? Смотрите, в храмах Куско все индейские ведуны как один твердят, что с гор, из земель неведомых должны прийти люди, которые станут владыками Перу, и те люди — мы, мараньонцы, я это доподлинно знаю.
Через три дня мараньонское войско подошло к хижинам, ютившимся вокруг копей, где добывали золото; место это называлось долиной Чируа, а в копях работали рабы. Еще в дороге Лопе де Агирре сказал:
— Хотел бы я встретить этих негров, что работают в копях Чируа, я бы дал им свободу, как дал ее тем двум десяткам негров, что идут с нами, кто знает, может, та сотня негров из Чируа тоже присоединится к нам и пойдет войной на короля, что их презирает, и на хозяев, что держат их в цепях.
Как же стало ему не по себе, когда он увидел, что копи брошены, кирки и палки валяются на земле, куры заперты в курятниках, маис — в амбарах, но ни одной живой души во всей округе, надсмотрщики сбежали, уведя с собой черных рабов.
— В королевствах Перу, которыми мы станем управлять, — сказал Лопе де Агирре, — несчастные, что теперь стонут в рабстве, будут свободными; сама жизнь и справедливость велят нам освободить их; я готов отстаивать свободу рабов точно так же, как собственную жизнь и жизнь своей дочери.
Нагрузившись свиньями, курами и маисом, они продолжили путь к своему поражению, упрямо шагая к затянутому тучами горизонту. Неожиданно начался страшный ливень, как при всемирном потопе, молнии готовы были распороть нутро небес, громы барабанили в сердце гор и заставляли дрожать от страха дочку Эльвиру, дорога вся покрылась озерцами и ручьями, груженые лошади увязали в грязи и скользили по склону, шлемы стали будто свинцовыми; наступил вечер, а ливень не унимался, пришла ночь, а лило по-прежнему, одна лошадь, испугавшись молнии, сорвалась в пропасть, и тут послышался голос Лопе де Агирре, он словно бросал вызов:
— Ты думаешь, господи, что ливень остановит меня, что я не пойду на Перу и не разрушу мир? Ошибаешься, со мной это не пройдет!
Страшный раскат грома, какого еще не бывало, прогрохотал в ответ на такое богохульство. Но дурной христианин не смирился пред суровостью небес, а, напротив, возвысил голос:
— И если сама природа восстает против наших намерений, мы сразимся с природой и заставим ее повиноваться!
Словно от колдовского заклятья, буря утихла. Пока бушевал ливень, еще в темноте, мараньонцы взобрались на гору, теперь же занималось чистое безоблачное утро, и внизу под ногами простиралась зеленая мирная долина, то была Валье-де-лас-Дамас.
Лошади уже были нагружены боеприпасами и продовольствием, Лопе де Агирре, при всем своем оружии, отдавал приказ отправляться, как вдруг подошел Франсиско Карьон и сообщил новость, услыхав которую вождь мараньонцев содрогнулся от ярости.
— Из лагеря бежали два солдата!
Бежали Педрариас де Альместо и Диего де Аларкон, да спалит их злая молния! Педрариас де Альместо уже бегал однажды на Маргарите, и Лопе де Агирре проявил тогда безмерное великодушие и не лишил его жизни. Педрариас де Альместо — каллиграф с изящным и четким почерком, он уже начал переписывать письмо к королю Филиппу II, которое Лопе де Агирре диктовал ему по ночам при свете глиняного светильника.
Все думали, что Лопе де Агирре отложит отъезд и займется поисками беглецов — так он был разгневан. Но жестокому тирану пришла в голову уловка дьявольской хитрости. Он велел привести алькальда Бенито де Чавеса и его зятя, главного альгвасила Хулиана де Мендосу вместе с их добродетельными супругами, которые сидели себе дома, ни о чем не зная не ведая, и обратился к ним в таком духе:
— Мне придется увезти с собой в Перу вашу дочь и вашу жену, сеньор алькальд, к тому же, сеньор главный альгвасил, я вижу, дочь сеньора алькальда — супруга вашей милости. Вы знаете здешние места лучше, чем кто бы то ни было, и сумеете найти Педрариаса де Альместо и Диего де Аларкона, где бы они ни схоронились. Обещаю, что доставлю вам ваших женщин в полной сохранности и передам из рук в руки живыми и здоровыми в тот самый день и в том самом месте, когда и куда вы приведете моих пропавших солдат, — и, не ожидая ответа затосковавших супругов, дал приказ отправляться на Валенсию.
Дочка Эльвира, Мария де Арриола, Хуана Торральба и две дамы из Борбураты возглавляли процессию.
Как тяжек был тот переход от Борбураты до Валенсии, за каждой горой вставала новая, выше прежней, растения, что попадались на пути, были кривые и в колючках, солнце безжалостно пекло камни, иссохшую землю и головы путников, у лошадей подгибались ноги под тяжестью груза и от жары. Лопе де Агирре шагал в стальной кольчуге, на голове — железный шлем, у пояса — кинжал и шпага, правая рука сжимала аркебуз, низенький и согнутый, он ходил вдоль растянувшегося войска, чутко следил, не упал ли боевой дух людей, помогал уставшим, валившимся с ног, своими руками вытаскивал застрявших лошадей, взваливал себе на плечи куда больше, чем мог снести. Вперед, мои мараньонцы!, Выше голову, дочка Эльвира, скоро должна быть река, должна быть тень!
— Когда взбирались на гору, в тело мое вошла адская хворь, — говорит Лопе де Агирре. — Сперва я почувствовал ужасную тоску, она давила мне на сердце, словно предвещая, что дочка моя Эльвира умрет среди этих гор и ущелий, под ногами мне виделись красные и желтые пятна, которых там не было, лоб пылал, как раскаленная жаровня, глаза закипали слезами, а что было потом, и вовсе не помню.
— Он жаловался, что его грудь разрывается от боли, — говорит дочка Эльвира. — Индейцы несли его в гамаке, Торральба из знамен сшила полог, чтобы прикрыть от солнца, которое жгло ему глаза, он вдруг стал звать смерть, кричать: «Я — князь могил!», и просил солдат убить его, «Антон Льамосо, приказываю тебе, убей меня!», Антон Льамосо клал ему на лоб платки, смоченные речной водой, и отец забылся таким глубоким сном, что мне подумалось, он умер.
Десять дней стояли мараньонцы лагерем перед Валенсией, и за десять дней ничего не случилось (если не считать, что повешен был солдат Гонсало Пагадор, который пошел искать дынное дерево — папайю и вышел за границу, обозначенную генералом Агирре, переходить которую воспрещалось), на одиннадцатый день они увидели приближавшегося дона Хулиана де Мендосу, главного альгвасила Борбураты, в сопровождении четырех солдат и цепочки вооруженных стрелами индейцев, которые вели двух пленников в кандалах и позорных хомутах, то были беглецы Педрариас де Альместо и Диего де Аларкон. У Педрариаса де Альместо на шее виднелась глубокая, обильно кровоточившая рана.
Хулиан де Мендоса привез жестокому тирану письмо от алькальда Борбураты, в котором говорилось: «Чрезвычайно могущественному сеньору Лопе де Агирре, принцу Перу и Южного моря». Письмо было исполнено учтивости и повиновения, «с зятем моим, Хулианом де Мендосой, посылаю Вашему превосходительству бежавших изменников», «любовью к Богу заклинаю Ваше превосходительство вернуть мне жену и дочь». Педрариас де Альместа, доказавший в деле свою смелость, однако любивший поговорить и прихвастнуть, принялся рассказывать старым товарищам о пережитых приключениях:
— Бежав из Борбураты, мы с Диего де Аларконом спрятались в густых зарослях и не выходили из чащи до тех пор, пока не убедились, что Лопе де Агирре удалился на две или три лиги от селения. Тогда мы безмерно возблагодарили господа, ибо сочли себя спасенными, и побежали прямо в церковь с криком: «Все, кто есть в селении, выходите, станем служить королю, мы пришли затем, чтобы поднять знамя короля, нашего сеньора!» Каково же было наше отчаяние, когда вышедшие нам навстречу алькальд и его слуги, вместо того чтобы встретить нас как блудных сыновей, закричали оскорбительные слова: «Вы арестованы, изменники! Да здравствует генерал Лопе де Агирре!»
— Мне удалось шпагой отразить их нападение, — продолжал Педрариас свой рассказ, — и снова убежать в горы, но Аларкона схватили и заковали в кандалы, правда, я тоже не долго гулял на свободе, голод загнал меня обратно в селение, а там подручные алькальда поймали меня и заковали вместе с Аларконом, для того, нам сказали, чтобы потом обменять на двух женщин, которых генерал Агирре увез с собою.
— На середине пути между Борбуратой и Валенсией, — не останавливаясь, продолжает Педрариас, — я хотел бежать от своих тюремщиков, но Аларкон отказался бежать со мной, со слезами на глазах он сказал, что лучше умрет по-христиански, чем станет подвергать себя подобному риску. Видя такое, я бросился наземь и поклялся божьим именем, что не сделаю дальше ни шагу, поскольку знал наверняка, что генерал Агирре меня убьет, так пусть же лучше убьют эти, по крайней мере сокращу себе путь, столь тяжкий. Я противился и умолял, я так упорно не желал подниматься на ноги, что дон Хулиан де Мендоса принялся точить о камень свою шпагу, решив отрубить мне голову, о чем я и просил. «Читай Credo, потому что сейчас ты умрешь», сказал он мне, и я принялся молиться так: «Верую во всемогущего бога-отца и равным образом верую, что вы великий изменник и Понтий Пилат», на что дон Хулиан так обиделся, что схватил меня за бороду и хотел было перерезать мне глотку, но шпага оказалась не такой острой, как он думал, и он не убил меня, а только ранил, вот она рана, на шее. Всю ночь я истекал кровью, словно недорезанный петух, а с зарею пришли дон Хулиан и четверо его солдат и стали умолять меня подняться и следовать дальше, в конце концов они меня уговорили, и вот я пришел, чтобы генерал Агирре прикончил меня.
В этот самый момент подошел Лопе де Агирре и обратился к пленникам:
— Что же вы, глупцы, наделали? Я пообещал натянуть ваши шкуры на барабаны и сейчас исполню свое обещание; посмотрим, воскресит ли вас король дон Филипп, которому вы побежали служить; но, сказать правду, он еще не воскресил и первого покойника.
— Сеньор генерал, — ответил Педрариас, — я перешел к королю, а алькальд его величества схватил меня и отправил к вам. Клянусь богом, если вы даруете мне жизнь, я буду служить лучше, чем кто бы то ни было, и не будет тирана более жестокого, чем я, и не пощажу ни одного алькальда, ни одного слуги короля, которые так славно с тем обращаются, кто к ним возвращается.
Лопе де Агирре смотрел на него пристально, не мигая, и старался понять, была ли правда в том, что сказал Педрариас. Может, он все-таки поверил в искренность его слов, а может, вспомнил, что Педрариас был его писцом и не окончил еще письма к королю Филиппу, которое он ему диктовал, или, может, повлияли какие-то другие причины, никому не известные, но только, помолчав немного, жестокий тиран сказал, ко всеобщему изумлению:
— Как-то в одной книге по истории мне довелось прочесть о поступке великолепного и справедливого римского императора, к которому привели двух преступников, обвиняемых в одинаковом преступлении. Поглядев им внимательно в глаза, император увидел, что первый вполне доволен тем, что сделал, в то время как второй отдал бы душу, лишь бы такого никогда не делать, и потому он простил второго, а первого велел бросить на арену львам. Вот и я хочу в эту трудную минуту воспользоваться своей властью и повелеваю Педрариасу де Альместо жить дальше на земле, а Диего де Аларкону исповедаться, ибо настал его последний час.
Услыхав смертный приговор, Франсиско Карьон с четырьмя палачами схватили Диего де Аларкона; но перед тем как убить, его провели по улицам селения, и глашатай выкрикивал: «Этот приговор вынес Лопе де Агирре, твердый вождь мараньонского народа. Этого человека за служение королю Кастилии приказано четвертовать. Умел натворить, умей заплатить».
А тебя не казнили, вечный счастливчик Педрариас де Альместо. Только шесть раз кольнули кинжалом в рану, но ты излечился так скоро, что к концу четвертого дня уже сидел с пером в руке, переписывал своим красивым почерком письмо, которое Лопе де Агирре, скиталец, составил к королю Филиппу, сыну непобедимого Карла. Письмо, которое (как сказано в «Истории Венесуэлы») «является ярчайшим свидетельством неотесанности его грубой натуры и полно оскорблений, продиктованных наглостью и бесстыдством, присущим этому грубому животному».
«Я твердо разумею, превосходителънейгиий Король и Сеньор, что для меня и моих мараньонцев ты таковым не был, но был жесток и неблагодарен к своим столь добрым слугам, каковых нашел в нас… Не будучи в силах сносить далее жестокость твоих судей, вице-королей и управителей, я со своими товарищами, чьи имена назову ниже, вышел из подчинения тебе, отказался от своей страны, коей является Испания, дабы с сих земель пойти против тебя жесточайшей войной, какую мы только в силах повести и вынести… Поверь, Король и Сеньор, к этому вынудили нас твои правители, чинившие нам досаду и неправедные кары, коих мы более сносить не могли, ибо для ради детей своих и слуг они отнимали и присваивали нашу славу, наши жизни, нашу честь… Я получил две раны в правую ногу и охромел в битве при Чукинге под началом маршала Алонсо де Альварадо, пошедшего по твоему зову и призыву на Франсиско Эрнандеса Хирона, который восстал против тебя, как восстал я и мои товарищи, и мы не смиримся до самой смерти, ибо на сих землях собственными глазами увидали, сколь ты жесток, сколь неверен и обманен в словах, здесь обещаниям твоим верят менее, нежели книгам Мартина Лютера… Смотри, смотри, Испанский Король, не будь столь жесток и неблагодарен к своим вассалам, тем, что отец твой и ты беззаботны в испанских королевствах, обязаны вы вассалам, кои кровью своей и трудами добыли вам столько владений в здешних землях… Смотри, Король и Сеньор, одним своим королевским титулом с сих земель, где сам ты не ратоборствовал, ты ничего не взыщешь, ежели не станешь вознаграждать первым делом тех, кто трудился тут в поте лица… Известно мне, что немногие короли отправляются в ад, ибо вас числом мало, а были бы вы многи числом, никто из вас не попал бы на не6o, я полагаю вас хуже сатаны, столь обуреваемы вы жаждою власти, ненасытством и голодом, кои утоляете кровью человеческой… И потому, Король и Сеньор, торжественно Божьим именем клянемся тебе я и мои двести стрелков-мараньонцев, благородных конкистадоров, не оставить вживе ни одного твоего управителя… Я и мои товарищи за правду нашу решили умереть, и тому, как и другим былым делам, ты, редкостный Король, причиною, ибо не соболезнуешь трудам вассалов своих, не желаешь видеть, сколь многим обязан им… Клянусь тебе, Король и Сеньор, христианской верою, что, ежели ты не пресечешь зла на сей земле, небо покарает тебя, говорю тебе, дабы ведал ты правду, хотя я и мои товарищи не ждем и не хотим от тебя милосердия… И потому, прославленный Король, мы не просим у тебя милостей ни в Кордове, ни в Валъядолиде и нигде в Испании, твоем наследном владении, но сострадай сердцем бедным и усталым и напитай их плодами и прибытком сей земли, и смотри, Король и Сеньор, Бог для всех один, как одна для всех справедливость и награда, рай и ад… Божьей милостью мы сами с оружием в руках добудем то, что нам задолжали, ибо нам отказали в том, что по праву наше…
Сын верных твоих вассалов из баскских земель и мятежный до самой смерти из-за твоей неблагодарности Лопе де Агирре, скиталец».
Вождь мараньонцев выполнил данное слово, возвратил алькальду Борбураты жену и дочь, женщины, возликовав душою, пустились в путь в сопровождении главного альгвасила Хулиана де Мендосы, но перед тем со слезами и поцелуями простились с дочкой Эльвирой. Что касается письма к королю Филиппу, то Лопе де Агирре решил послать его с отцом Педро де Контрерасом, которого вел за собой пленником с острова Маргариты, потому что давно задумал поручить ему это дело.
— Я разрешаю вам вернуться в ваш приход, отец Контрерас, с условием, что вы поклянетесь мне святым таинством доставить это письмо в собственные руки королю дону Филиппу II.
Отцу Контрерасу показалась чрезмерной клятва, которой от него требовали, он постарался от нее уклониться, говоря, что дает слово доставить письмо королю, слово мое крепкое и надежное, сеньор генерал.
— Одного вашего слова мало, — сказал Лопе де Агирре. — Клянитесь мне святым таинством, а то я не отпущу вас на свободу.
Тогда отец Контрерас поклялся святым причастием, другого выхода не было, и Лопе де Агирре вместе с ним отпустил лоцмана Барбудо, чтобы тот сопровождал священника и помог бы ему добраться до Королевского суда в Санто-Доминго.
А между тем кровавая слава жестокого тирана успела распространиться по всему губернаторству Венесуэла, по Новому королевству Гранада, облетела Перу и Лос-Чаркас и достигла
Чили. Число казненных гарротой перевалило за тысячу, стоило жестокому тирану увидеть монаха, как он тотчас же хватал его за полы и рубил ему голову, даже мальчикам-служкам не удавалось уйти от его гнева, а женщин, голыми, он привязывал к лошадиным хвостам; Аттила в Галлии не чинил таких бесчинств, Нерон в Риме не пролил столько христианской крови, то был не человеческий дух, но исчадие ада, он смердел серой и дохлыми летучими мышами, а копыта прятал в башмаках, vade retro, exi foras! [37]
Доном Пабло Кольадо, губернатором Венесуэлы, овладел неизбывный страх. Лиценциат Пабло Кольадо получил степень бакалавра в Саламанке, собирался пойти в монахи, но любовь одной астурийки помешала его призванию, он женился На ней и отправился в Индийские земли, полезные связи и личные достоинства помогли ему возвыситься до поста губернатора, который он занимает. Однажды в воскресенье он выходит из церкви после мессы и слышит важное сообщение: злобный тиран, называющий себя Лопе де Агирре, высадился в Борбурате; господи, не оставь меня!, Борбурата — побережье, отгороженное горами; выступать против тирана с малым числом вооруженных людей и безо всякой артиллерии — немыслимо. Потом ко мне приходят и говорят, что тиран взял Валенсию; что направляется в нашу сторону; что он намерен во что бы то ни стало сразиться со мною, взять меня в плен, отрубить мне голову. А я тут, в Эль-Токуйо, мучаюсь от геморроя, даже за столом не могу сидеть, не то что верхом на лошади. Я все мечтал отправиться в Куикас, залечить эту хворь, климат там мягкий и воды целебные, как бальзам. Потом прошел слух, что тиран под черными развернутыми знаменами приближается к Баркисимето, а с ним две сотни мараньонцев, отпетых негодяев, и два десятка негров, что затягивают на шеях веревку гарроты, святая Эвлалия, защити!
Тактика губернатора Кольадо — плод невиданной в истории войн осторожности:
— Когда меня известят, что тиран вошел в Баркисимето, мы снимемся с места, жены и дочери — впереди, за ними — все остальные; тиран — в Баркисимето, мы — в Эль-Токуйо; тиран — в Эль-Токуйо, мы — в Умокаро; тиран — в Умокаро, мы — в Караче; тиран — в Караче, мы — в Трухильо; словом, кратчайшей дорогой к королю.
Надо было появиться в губернаторском доме капитану Гутьер-ре де ла Пенье, храброму воину, чтобы дон Пабло Кольадо немного опомнился от растерянности. Гутьерре де ла Пенья был рехидором в Коро, губернатором Маргариты и губернатором Венесуэлы до того, как им стал Кольадо. Замученный геморроем лиценциат, разом забыв все, что их разделяло, принял его так:
— Добро пожаловать, капитан Гутьерре де ла Пенья, назначаю вас генералом нашего гарнизона; вашей отважной шпаге доверяем мы сразиться с тираном Лопе де Агирре и победить его.
— Сеньор губернатор Венесуэлы, я с удовольствием воспользуюсь случаем, который предоставляет мне ваше превосходительство, чтобы с оружием в руках послужить его величеству королю, — ответил Гутьерре де ла Пенья безо всякого страха.
Губернатор Кольадо тотчас же велел вызвать капитана Диего Гарсиа де Паредеса, с которым тоже был не в ладах, и тот, удаленный от дел, жил в городе Куикас, приходите, ваша милость, защищать знамя короля в столь тяжелых обстоятельствах. Через три дня Гарсиа де Паредес прибыл в стольный город Эль-Токуйо, и его сразу назначили начальником штаба, вознесли выше некуда, потому что на должность генерала уже был спешно поставлен Гутьерре де ла Пенья.
Третьим военачальником, откликнувшимся на зов дона Пабло Кольадо, был Педро Браво де Молина, главный альгвасил Мериды, он прибыл в Эль-Токуйо с четырьмя десятками всадников, вооруженных копьями и кожаными щитами. Считая тех, кого удалось собрать в Эль-Токуйо губернатору Кольадо и Гутьерре де ла Пенье, и тех, кого привели с собой Гарсиа де Паредес из Куикаса и Браво де Молина из Мериды, королевское войско состояло из двухсот солдат, и почти все они были на лошадях.
Можно было бы набрать и больше, ваша милость, не сомневайтесь, но имя Лопе де Агирре объяло умы страхом и ужасом. Жители Валенсии, к примеру, с приближением тирана ушли в тростники, что растут по берегу озера Такаригуа, население Баркисимето попряталось в густых зарослях и ущельях, и в Эль-Токуйо все снялись с места, женщины впереди, и со всем своим скарбом отправились искать надежного убежища. Несколько солдат, записавшихся в войско к Педро Браво в Мериде, захотели вернуться домой, как только узнали, что их отправляют сражаться с жестоким тираном.
— Тех, кто не захочет идти по доброй воле, я приведу насильно, — вынужден был сказать Педро Браво, чтобы пресечь недовольство.
Клянусь вашей милости честью, что страх, который внушал Лопе де Агирре своим противникам, был орудием куда более грозным, чем все его мараньонское войско, и примером тому — страх, овладевший губернатором Педро Кольадо, которого злые языки окрестили за то Педро Говнядо.
Вести о принимаемых противником мерах своевременно доходили до ушей жестокого тирана благодаря сообщениям, которые посылал алькальд Борбураты дон Бенито де Чавес, ставший ему другом с того дня, как Лопе де Агирре благородно возвратил его жену и дочь. Вождь мараньонцев, потеряв покой от гнева и жажды славы, вышел навстречу судьбе, ожидавшей его в Баркисимето. Начинался октябрь (месяц, который, согласно пророчеству Мандрагоры, личного духа, что вождь некогда носил в себе, должен был стать месяцем его смерти); генерал приказал барабанщикам дать сигнал к выступлению.
Но перед тем, как выйти из Валенсии, он обратился к солдатам с пространной торжественной речью:
— Ну, солдаты, в дорогу, да не вздумайте свернуть с пути, смотрите, я вас насквозь вижу и знаю, что у кого на уме; смотрите, я знаю, что за люди живут в Перу, они мастера потихоньку подложить свинью; смотрите, я знаю, вы спите и видите, как бы убить меня или бросить в беде, я знаю, вы хотите моей кровью искупить сотворенное вами зло, смотрите, все камни Перу залиты кровью командиров, которых вы убили и кинули в трудную минуту, у вас это в обычае — сперва натворить дел, попользоваться, а потом бежать-спасаться, искупать содеянное кровью несчастных командиров, которых вы всегда обводите вокруг пальца. Поторопитесь убить меня, не то я вас опережу; того, кто захочет мной поужинать, я съем на обед; и не забудьте, вы все, вместе взятые, не имеете права убить меня, а я вправе убить вас всех. Вы что, забыли, что убивали принца и губернаторов, алькальдов, монахов, священников, командоров и женщин, забыли, что грабили, потрошили, изничтожали напропалую?, забыли, что мы ведем войну не на жизнь, а на смерть и что самое меньшее, что они у вас отрубят, это ухо?, не знаете разве, что без меня нет вам жизни и никуда вам не уйти, нигде не спрятаться на всем белом свете; и разве вы не хотите стать людьми порядочными, чтобы никто не мог причинить вам зла и чтобы Перу и все остальное стало вашим? Черт меня подери, мараньонцы, если бог даст нам здоровья, никто из вас не будет обойден и каждый станет в Перу командиром над другими людьми, и я сделаю так, что все королевства Перу будут управляться мараньонцами, подобно тому как готы властвовали над Испанией. Что ж, теперь мы из страха смерти не станем брать того, что совершенно очевидно наше и что для нас приготовила наша судьба? Смотрите, в храмах Куско все индейские ведуны как один твердят, что с гор, из земель неведомых должны прийти люди, которые станут владыками Перу, и те люди — мы, мараньонцы, я это доподлинно знаю.
Через три дня мараньонское войско подошло к хижинам, ютившимся вокруг копей, где добывали золото; место это называлось долиной Чируа, а в копях работали рабы. Еще в дороге Лопе де Агирре сказал:
— Хотел бы я встретить этих негров, что работают в копях Чируа, я бы дал им свободу, как дал ее тем двум десяткам негров, что идут с нами, кто знает, может, та сотня негров из Чируа тоже присоединится к нам и пойдет войной на короля, что их презирает, и на хозяев, что держат их в цепях.
Как же стало ему не по себе, когда он увидел, что копи брошены, кирки и палки валяются на земле, куры заперты в курятниках, маис — в амбарах, но ни одной живой души во всей округе, надсмотрщики сбежали, уведя с собой черных рабов.
— В королевствах Перу, которыми мы станем управлять, — сказал Лопе де Агирре, — несчастные, что теперь стонут в рабстве, будут свободными; сама жизнь и справедливость велят нам освободить их; я готов отстаивать свободу рабов точно так же, как собственную жизнь и жизнь своей дочери.
Нагрузившись свиньями, курами и маисом, они продолжили путь к своему поражению, упрямо шагая к затянутому тучами горизонту. Неожиданно начался страшный ливень, как при всемирном потопе, молнии готовы были распороть нутро небес, громы барабанили в сердце гор и заставляли дрожать от страха дочку Эльвиру, дорога вся покрылась озерцами и ручьями, груженые лошади увязали в грязи и скользили по склону, шлемы стали будто свинцовыми; наступил вечер, а ливень не унимался, пришла ночь, а лило по-прежнему, одна лошадь, испугавшись молнии, сорвалась в пропасть, и тут послышался голос Лопе де Агирре, он словно бросал вызов:
— Ты думаешь, господи, что ливень остановит меня, что я не пойду на Перу и не разрушу мир? Ошибаешься, со мной это не пройдет!
Страшный раскат грома, какого еще не бывало, прогрохотал в ответ на такое богохульство. Но дурной христианин не смирился пред суровостью небес, а, напротив, возвысил голос:
— И если сама природа восстает против наших намерений, мы сразимся с природой и заставим ее повиноваться!
Словно от колдовского заклятья, буря утихла. Пока бушевал ливень, еще в темноте, мараньонцы взобрались на гору, теперь же занималось чистое безоблачное утро, и внизу под ногами простиралась зеленая мирная долина, то была Валье-де-лас-Дамас.