— Нет!
— А как это иначе назвать? Я должен позволить снова собой воспользоваться?
— Ты мог бы… сотрудничать с Бордманом, — сказал Раулинс и облизнул губы. — Я знаю, это звучит по-дурацки, но ты мог бы показать ему, какого склада ты человек. Забыть о своей обиде. Поставить другую щеку. Помнить, что Бордман же не все человечество. Существуют милларды ни в чем не повинных людей…
— Господи, прости им, ибо они не ведают, что творят.
— Вот именно!
— И каждый из этих миллиардов людей бросился бы бежать от меня, стоит только к нему приблизиться.
— Ну и что? Здесь ничего не поделаешь! Но ведь все эти люди такие же, как и ты!
— И я один из них? Только они почему-то не думали об этом, когда отвернулись от меня!
— Ты мыслишь не логично.
— Да, я мыслю не логично. И по другому не собираюсь. Если даже допустить, что я полетел бы как посол к этим радиосуществам и мог бы тем хоть чуточку повлиять на судьбы человечества… во что, впрочем, я никогда не поверю… то я с величайшей радостью отказываюсь от этой чести. Благодарю, что ты предупредил меня.
Теперь, когда я наконец-то знаю, что вам от меня нужно, я нашел решение тех вопросов, которые постоянно задавал себе. Я знаю тысячи мест, где смерть приходит мгновенно и, вроде бы, безболезненно. Так что пусть Чарльз Бордман договаривается с этими иногалактянами сам. А я…
— Дик, прошу тебя, не двигайся, — сказал Бордман, стоя в каких-то тридцати метрах от Мюллера.
— А как это иначе назвать? Я должен позволить снова собой воспользоваться?
— Ты мог бы… сотрудничать с Бордманом, — сказал Раулинс и облизнул губы. — Я знаю, это звучит по-дурацки, но ты мог бы показать ему, какого склада ты человек. Забыть о своей обиде. Поставить другую щеку. Помнить, что Бордман же не все человечество. Существуют милларды ни в чем не повинных людей…
— Господи, прости им, ибо они не ведают, что творят.
— Вот именно!
— И каждый из этих миллиардов людей бросился бы бежать от меня, стоит только к нему приблизиться.
— Ну и что? Здесь ничего не поделаешь! Но ведь все эти люди такие же, как и ты!
— И я один из них? Только они почему-то не думали об этом, когда отвернулись от меня!
— Ты мыслишь не логично.
— Да, я мыслю не логично. И по другому не собираюсь. Если даже допустить, что я полетел бы как посол к этим радиосуществам и мог бы тем хоть чуточку повлиять на судьбы человечества… во что, впрочем, я никогда не поверю… то я с величайшей радостью отказываюсь от этой чести. Благодарю, что ты предупредил меня.
Теперь, когда я наконец-то знаю, что вам от меня нужно, я нашел решение тех вопросов, которые постоянно задавал себе. Я знаю тысячи мест, где смерть приходит мгновенно и, вроде бы, безболезненно. Так что пусть Чарльз Бордман договаривается с этими иногалактянами сам. А я…
— Дик, прошу тебя, не двигайся, — сказал Бордман, стоя в каких-то тридцати метрах от Мюллера.
Глава двенадцатая
1
Как это все неприятно и, однако, необходимо, думал Бордман, ни сколько не удивленный тем, какой оборот приняли события. В своем первичном анализе он предусматривал два одинаково правдоподобных варианта: или Раулинс согласится ложью выманить Мюллера из лабиринта, или Раулинс взбунтуется окончательно и выложит ему всю правду. Он был готов как к одному, так и к другому.
Из зоны «Ф» он пришел в сердце лабиринта вслед за Раулинсом, чтобы овладеть ситуацией, пока это еще возможно. Он знал, что самоубийство может оказаться одной из реакций Мюллера. Мюллер ни в коем мере не покончил бы с собой от отчаяния, но разве не мог бы сделать это из мести? С Бордманом пришли Оттавио, Девис, Рейнольдс и Гринфилд. Хостин и остальные дежурили в наружных зонах. Люди Бордмана были вооружены.
Мюллер повернулся. Лицо его выражало удивление.
— Прости, Дик — сказал Бордман. — Но мы вооружены и вынуждены поступать так.
— У тебя что, совсем нет совести? — спросил Мюллер.
— Там, где речь идет о безопасности Земли — нет.
— Это я уже давно понял. Но я все-таки думал, что ты человек, Чарльз. Жаль, я не знал тебя лучше.
— Я бы предпочел, чтобы не возникало такой необходимости. Но что поделаешь, если я не вижу другого выхода. Пойдем с нами.
— Нет.
— Ты не можешь отказаться. Парнишка обьяснил тебе всю ситуацию. Мы и так виноваты перед тобой больше, чем можем искупить. Дик, не стоит увеличивать счет. Прошу тебя.
— Я не улечу с Лемноса. Я не считаю, что у меня есть какие-то обязанности перед человечеством. Я не стану выполнять ваше задание.
— Дик… Мюллер сказал:
— В пятидесяти метрах к северу от того места, где я стою, есть яма, полная огня.. Я пойду туда. И через десять секунд не останется никакого Ричарда Мюллера. И его несчастное существование подойдет к концу, а Земля станет ничем не хуже, если бы он вообще не получил своих неприятных качеств. С какой стати мне позволять, чтобы меня для чего-то там использовали?
— Если ты хочешь умереть, — скзал Бордман, — то почему бы тебе не отложить это на пару месяцев?
— Нет, я не собираюсь работать на вас.
— Но это не детство. Последний грех, в котором бы я мог тебя заподозрить.
— Детством с моей стороны была мечта о звездах, — сказал Мюллер. — Я здесь по-просту не причем. Что касается меня, Чарльз, это пусть эти многогалактические выродки тебя хоть живьем сьедят. Ведь тебе не захотелось бы стать рабом, верно? Что-то в моем мозгу будет продолжать существовать, что-то будет кричать, молить об освобождении, но радио не перестанет диктовать тебе, что надо поднять руку, как поставить ногу. Жаль, что я до этого не доживу и не увижу. Но что бы там ни было, я иду к огненной яме. Ты не хочешь пожелать мне счастливого пути? Подойди, дай я коснусь твоего плеча. Прежде чем меня не станет, позволь я покажу тебе мою душу. В первый и последний раз. И перестану надоедать всем вам. — Мюллер дрожал. Лицо его лоснилось от пота. Верхняя губа вздрагивала.
Бордман предложил:
— По крайней мере, прогуляемся со мной в зону «Ф». Там посидим спокойно, поговорим, коньячком побалуемся.
— Посидим? — Мюллер рассмеялся. — Да ты же сбежишь. Не выдерижишь.
— Мне надо поговорить с тобой.
— А я с тобой разговаривать не желаю! — категорически заявил Мюллер. Он сделал один неловкий шаг в северо-западном направлении. Его крупное сильное тело казалось сейчас вялым и скорчившимся, словно мышцы напрасно работали под оболочкой опавшей кожи. Но он сделал следующий шаг.
Бордман наблюдал. Оттавио и Девис стояли от него по левую руку, Рейнольдс и Гринфилд — по правую. Между Мюллером и ямой огня. Раулинс, всеми забытый, стоял как раз напротив этой группы.
Бордман почувствовал пульсацию в висках, что-то там приливало и отливало, щекотало его извилины. Он был страшно утомлен и одновременно ощущал небывалый подьем, какого не было с ним со времен молодости. Он позволил Мюллеру сделать третий шаг к гибели. А потом небрежно щелкнул пальцами.
Гринфилдс и Рейнольдс кинулись на Мюллера.
Они налетели словно коты и ухватили его за локти. Немедленно лица того и другого посерели от воздействия эманациии. Мюллер, сопя, дергался и вырвался. Но уже Дэвис и Оттавио подскочили к нему. Теперь, в сгущающихся сумерках, все вместе они выглядели как группа Ласкеона — Мюллер, самый высокий из них и видимый только наполовину, пригнувшийся от этого неожиданного груза. Было бы лучше, если бы они применили парализатор, подумал Бордман. Но в отношении людей это бывает рискованно. Дефибрилятора у нас с собой нет.
— Еще минута, и они поставили Мюллера на колени.
— Обезоружьте его! — распорядился Бордамн. Оттавио и Дэвис держали Мюллера. Рейнольдс и Гринфилд обшарили его карманы. В одном из карманов Гринфилд нашел смертоносный шар с окошком.
— Вроде бы больше у него ничего нет при себе, — сказал он.
— Тщательно проверте. Они проверили. Мюллер тем временем с застывшим лицом и окаменевшими глазами сохранял неподвижность. Так же человек засыпает под топором палача. Наконец Гринфилд снова поднял глаза.
— Ничего, — доложил он. Мюллер сказал:
— В одном из верхних коренных зубов с левой стороны у меня вмонтирована доза карнифагина. Я считаю до десяти, потом раскусываю ампулу и распыляю ее на вас.
Гринфилд сразу же потянулся к лицу Мюллера.
— Оставь его в покое, сказал Бордман, — он шутит.
— Откуда мы можем знать… — начал Гринфилд.
— Оставьте его. Отойдите! — Бордман махнул рукой. — Станьте вон там, на расстоянии десяти метров от него. Не подходите, если он не будет шевелиться.
Они отошли, явно довольные тем, что могут покинуть зону наиболее силного излучения. Бордман, стоящий от него в пятнадцати метрах, ощущал лишь несильные болевые уколы. Ближе подходить он не стал.
— Можешь встать, — сказал он. — Только я прошу тебя, ничего больше. Мне в самом деле очень неприятно, Дик.
Мюллер поднялся. Лицо его перекосилось от ненависти. Но он молчал и стоял как окаменелый.
— Если возникнет необходимость, — сказал Бордман, — мы засунем тебя в кокон из пены и вынесем из лабиринта на корабль. В этом коконе ты так и останешься. И будешь в нем, пока не встретишься с теми существами. Абсолютно беспомощный. Но я не хотел бы делать этого, Дик. Выбор только один — твое желание сотрудничать. Если ты по своей воле пойдешь с нами. Сделай то, о чем мы теяб просим. Помоги нам в последний раз.
— Чтобы твои кишки проржавели, — сказал Мюллер почти безразлично. — Чтобы ты прожил тысячу лет, и все это время тебя грызли черви. Чтобы ты подавился своим самолюбованием и никогда не умер.
— Помоги нам. Без принуждения, по собственному желанию.
— Сажай меня в кокон, Чарльз. Иначе я покончу с собой при первой возможности.
— Каким же болваном ты будешь тогда выглядеть! — сказал Бордман. — Но я не хотел бы забирать тебя отсюда таким способом. Пойдем с нами добровольно, Дик.
Мюллер в ответ что-то зло буркнул.
Бордман вздохнул. Это был вздох облегчения. Он повернул голову к Оттавио:
— Пенный кокон. Раулинс, который стоял как в трансе неожиданно начал действовать. Он бросился вперед, выхватил у Рейнольдса пистолет из кобуры, метнулся к Мюллеру и всунул оружие ему в руку.
— Держи! — хрипло сказал он. — Теперь ты хозяин ситуации!
Из зоны «Ф» он пришел в сердце лабиринта вслед за Раулинсом, чтобы овладеть ситуацией, пока это еще возможно. Он знал, что самоубийство может оказаться одной из реакций Мюллера. Мюллер ни в коем мере не покончил бы с собой от отчаяния, но разве не мог бы сделать это из мести? С Бордманом пришли Оттавио, Девис, Рейнольдс и Гринфилд. Хостин и остальные дежурили в наружных зонах. Люди Бордмана были вооружены.
Мюллер повернулся. Лицо его выражало удивление.
— Прости, Дик — сказал Бордман. — Но мы вооружены и вынуждены поступать так.
— У тебя что, совсем нет совести? — спросил Мюллер.
— Там, где речь идет о безопасности Земли — нет.
— Это я уже давно понял. Но я все-таки думал, что ты человек, Чарльз. Жаль, я не знал тебя лучше.
— Я бы предпочел, чтобы не возникало такой необходимости. Но что поделаешь, если я не вижу другого выхода. Пойдем с нами.
— Нет.
— Ты не можешь отказаться. Парнишка обьяснил тебе всю ситуацию. Мы и так виноваты перед тобой больше, чем можем искупить. Дик, не стоит увеличивать счет. Прошу тебя.
— Я не улечу с Лемноса. Я не считаю, что у меня есть какие-то обязанности перед человечеством. Я не стану выполнять ваше задание.
— Дик… Мюллер сказал:
— В пятидесяти метрах к северу от того места, где я стою, есть яма, полная огня.. Я пойду туда. И через десять секунд не останется никакого Ричарда Мюллера. И его несчастное существование подойдет к концу, а Земля станет ничем не хуже, если бы он вообще не получил своих неприятных качеств. С какой стати мне позволять, чтобы меня для чего-то там использовали?
— Если ты хочешь умереть, — скзал Бордман, — то почему бы тебе не отложить это на пару месяцев?
— Нет, я не собираюсь работать на вас.
— Но это не детство. Последний грех, в котором бы я мог тебя заподозрить.
— Детством с моей стороны была мечта о звездах, — сказал Мюллер. — Я здесь по-просту не причем. Что касается меня, Чарльз, это пусть эти многогалактические выродки тебя хоть живьем сьедят. Ведь тебе не захотелось бы стать рабом, верно? Что-то в моем мозгу будет продолжать существовать, что-то будет кричать, молить об освобождении, но радио не перестанет диктовать тебе, что надо поднять руку, как поставить ногу. Жаль, что я до этого не доживу и не увижу. Но что бы там ни было, я иду к огненной яме. Ты не хочешь пожелать мне счастливого пути? Подойди, дай я коснусь твоего плеча. Прежде чем меня не станет, позволь я покажу тебе мою душу. В первый и последний раз. И перестану надоедать всем вам. — Мюллер дрожал. Лицо его лоснилось от пота. Верхняя губа вздрагивала.
Бордман предложил:
— По крайней мере, прогуляемся со мной в зону «Ф». Там посидим спокойно, поговорим, коньячком побалуемся.
— Посидим? — Мюллер рассмеялся. — Да ты же сбежишь. Не выдерижишь.
— Мне надо поговорить с тобой.
— А я с тобой разговаривать не желаю! — категорически заявил Мюллер. Он сделал один неловкий шаг в северо-западном направлении. Его крупное сильное тело казалось сейчас вялым и скорчившимся, словно мышцы напрасно работали под оболочкой опавшей кожи. Но он сделал следующий шаг.
Бордман наблюдал. Оттавио и Девис стояли от него по левую руку, Рейнольдс и Гринфилд — по правую. Между Мюллером и ямой огня. Раулинс, всеми забытый, стоял как раз напротив этой группы.
Бордман почувствовал пульсацию в висках, что-то там приливало и отливало, щекотало его извилины. Он был страшно утомлен и одновременно ощущал небывалый подьем, какого не было с ним со времен молодости. Он позволил Мюллеру сделать третий шаг к гибели. А потом небрежно щелкнул пальцами.
Гринфилдс и Рейнольдс кинулись на Мюллера.
Они налетели словно коты и ухватили его за локти. Немедленно лица того и другого посерели от воздействия эманациии. Мюллер, сопя, дергался и вырвался. Но уже Дэвис и Оттавио подскочили к нему. Теперь, в сгущающихся сумерках, все вместе они выглядели как группа Ласкеона — Мюллер, самый высокий из них и видимый только наполовину, пригнувшийся от этого неожиданного груза. Было бы лучше, если бы они применили парализатор, подумал Бордман. Но в отношении людей это бывает рискованно. Дефибрилятора у нас с собой нет.
— Еще минута, и они поставили Мюллера на колени.
— Обезоружьте его! — распорядился Бордамн. Оттавио и Дэвис держали Мюллера. Рейнольдс и Гринфилд обшарили его карманы. В одном из карманов Гринфилд нашел смертоносный шар с окошком.
— Вроде бы больше у него ничего нет при себе, — сказал он.
— Тщательно проверте. Они проверили. Мюллер тем временем с застывшим лицом и окаменевшими глазами сохранял неподвижность. Так же человек засыпает под топором палача. Наконец Гринфилд снова поднял глаза.
— Ничего, — доложил он. Мюллер сказал:
— В одном из верхних коренных зубов с левой стороны у меня вмонтирована доза карнифагина. Я считаю до десяти, потом раскусываю ампулу и распыляю ее на вас.
Гринфилд сразу же потянулся к лицу Мюллера.
— Оставь его в покое, сказал Бордман, — он шутит.
— Откуда мы можем знать… — начал Гринфилд.
— Оставьте его. Отойдите! — Бордман махнул рукой. — Станьте вон там, на расстоянии десяти метров от него. Не подходите, если он не будет шевелиться.
Они отошли, явно довольные тем, что могут покинуть зону наиболее силного излучения. Бордман, стоящий от него в пятнадцати метрах, ощущал лишь несильные болевые уколы. Ближе подходить он не стал.
— Можешь встать, — сказал он. — Только я прошу тебя, ничего больше. Мне в самом деле очень неприятно, Дик.
Мюллер поднялся. Лицо его перекосилось от ненависти. Но он молчал и стоял как окаменелый.
— Если возникнет необходимость, — сказал Бордман, — мы засунем тебя в кокон из пены и вынесем из лабиринта на корабль. В этом коконе ты так и останешься. И будешь в нем, пока не встретишься с теми существами. Абсолютно беспомощный. Но я не хотел бы делать этого, Дик. Выбор только один — твое желание сотрудничать. Если ты по своей воле пойдешь с нами. Сделай то, о чем мы теяб просим. Помоги нам в последний раз.
— Чтобы твои кишки проржавели, — сказал Мюллер почти безразлично. — Чтобы ты прожил тысячу лет, и все это время тебя грызли черви. Чтобы ты подавился своим самолюбованием и никогда не умер.
— Помоги нам. Без принуждения, по собственному желанию.
— Сажай меня в кокон, Чарльз. Иначе я покончу с собой при первой возможности.
— Каким же болваном ты будешь тогда выглядеть! — сказал Бордман. — Но я не хотел бы забирать тебя отсюда таким способом. Пойдем с нами добровольно, Дик.
Мюллер в ответ что-то зло буркнул.
Бордман вздохнул. Это был вздох облегчения. Он повернул голову к Оттавио:
— Пенный кокон. Раулинс, который стоял как в трансе неожиданно начал действовать. Он бросился вперед, выхватил у Рейнольдса пистолет из кобуры, метнулся к Мюллеру и всунул оружие ему в руку.
— Держи! — хрипло сказал он. — Теперь ты хозяин ситуации!
2
Мюллер разглядывал оружие, словно никогда такого не видел, но изумление его длилось меньше секунды. Привычным движением он обхватил рукоятку и положил палец на спуск. Это был пистолет хорошо знакомого ему образца, хотя и несколько измененного из-за внесенных за последнее время улучшений. Мгновенной быстрой очередью он мог бы уничтожить их всех. Или себя. он отшатнулся, словно на него могли напасть сзади. Острием, вмонтированным в носок ботинка, он проверил стену, и когда убедился, что она прочна оперся о нее спиной. Потом описал пистолетом полукруг, охватывая всех.
— Встаньте в ряд! — приказал он. — Все шестеро. На метр друг от друга и держите руки так, чтобы я мог их видеть.
Его позабавил печальный взгляд, которым Бордман наделил Неда Раулинса. Парнишка был ошеломлен, растерян, испуган, словно его резко вырвали из сна. Терпеливо ожидая, пока эти шестеро выполнят его распоряжение, Мюллер поразился собственному спокойствию.
— А лицо-то у тебя страдающее, Чарльз, — отметил он. — Сколько тебе сейчас? Восемьдесят? И ты бы хотел прожить еще лет семьдесят, восемьдесят, девяносто, как я понимаю. Ты всю свою карьеру распланировал, но план этот не предусматривает завершений ее на Лемносе. Успокойся, Чарльз. Распрямись. не буди во мне жалости, строя из себя немощного старца. Знаю я эти номера, ты так же полон сил, как и я, разве что мышцы твои подряблее. А так ты здоровее меня. Распрямись, Чарльз!
Бордман хрипло сказал:
— Дик, если это тебя успокоит, убей меня. А потом иди на корабль и сделай все, о чем мы тебя просим. Без меня мир не рухнет.
— Ты серьезно говоришь?
— Да.
— Вроде бы и в самом деле, — задумчиво произнес Мюллер. — Ты хитрая, старая дрянь, предлагаешь торговую сделку? Твоя жизнь на мое сотрудничество! Но это никакой не обмен. Я не люблю убивать. Я не получу успокоения от того, что я уничтожу тебя. Проклятие по-прежнему будет висеть надо мной.
— Я не отазываюсь от своего предложения.
— А я его отвергаю, — сказал Мюллер. — Если я тебя убью, наш договор потеряет силу. Однако более првдоподобно, что я сам с собой разделаюсь. Знаешь, я по сути дела гуманный человек. Неуравновешенный, конечно, но никто не может иметь за это на меня зла. Но — гуманный. Я скорее застрелю себя из этого пистолета, чем тебя. Ведь это же я страдаю. Не пора ли покончить со страданием?
— Ты бы мог покончить со страданием в любую минуту за эти девять лет,
— заметил Бордман. — И все-таки ты жив. Весь свой опыт ты направил на то, чтобы выжить.
— Да, верно. Но это было другое дело! Этакий абстрактный вызов: человек против лабиринта. Зато теперь, если я покончу с собой, я разрушу твои планы. Пошлю человечество по ветру. Я необходим, говоришь ты? Так разве найдется лучший способ расплатиться с людьми за мою боль.
— Нам больно из-за того, что ты страдаешь, — сказал Бордман.
— Конечно, вы горько рыдали по мне. По ничего больше не сделали. Вы позволили мне тихонько ускользнуть, грязному, вонючему, нечистому. И теперь пришло освобождение. Это не самоубийство, нет. Это — месть.
Мюллер улыбнулся. он перевел пистолет на самый тонкий луч и приставил ствол к своей груди. Только нажать спуск. Он овел глазами их лица. Четверо солдат казались равнодушными. Раулинс, вроде бы, все еще пребывал в шоке. И только Бордман был явно испуган и озабочен.
— Я бы мог сперва прикончить тебя, Чарльз. Чтобы преподнести урок нашему молодому другу… Платой за ложь служит смерть. Но нет.. Это бы все испортило. Ты остнешься жить, Чарльз. Ты вернешься на Землю и будешь вынужден признать, что этот несносный человек все-таки выскользнул у тебя из рук. Надо же, какое пятно на твоей каьере! Неудача важнейшей из твоих миссий! Вот именно. Такова моя воля. Я лягу костьми и можешь забирать то, что от меня останется.
Мюллер переместил палец на спуск пистолета.
— Сейчас, — сообщил он. — Раз, два…
— Нет! Крикнул Раулинс. — Ради…
— Человечества! — закончил за него Мюллер. Он рассмеялся и не выстрелил. Убрал палец со спуска и презрительно кинул оружие в сторону Ббордмана. Пистолет упал у самых ног старика.
— Кокон! — крикнул Бордман. — Быстро!
— Не суетись, — сказал Мюллер. — Я пойду с вами.
— Встаньте в ряд! — приказал он. — Все шестеро. На метр друг от друга и держите руки так, чтобы я мог их видеть.
Его позабавил печальный взгляд, которым Бордман наделил Неда Раулинса. Парнишка был ошеломлен, растерян, испуган, словно его резко вырвали из сна. Терпеливо ожидая, пока эти шестеро выполнят его распоряжение, Мюллер поразился собственному спокойствию.
— А лицо-то у тебя страдающее, Чарльз, — отметил он. — Сколько тебе сейчас? Восемьдесят? И ты бы хотел прожить еще лет семьдесят, восемьдесят, девяносто, как я понимаю. Ты всю свою карьеру распланировал, но план этот не предусматривает завершений ее на Лемносе. Успокойся, Чарльз. Распрямись. не буди во мне жалости, строя из себя немощного старца. Знаю я эти номера, ты так же полон сил, как и я, разве что мышцы твои подряблее. А так ты здоровее меня. Распрямись, Чарльз!
Бордман хрипло сказал:
— Дик, если это тебя успокоит, убей меня. А потом иди на корабль и сделай все, о чем мы тебя просим. Без меня мир не рухнет.
— Ты серьезно говоришь?
— Да.
— Вроде бы и в самом деле, — задумчиво произнес Мюллер. — Ты хитрая, старая дрянь, предлагаешь торговую сделку? Твоя жизнь на мое сотрудничество! Но это никакой не обмен. Я не люблю убивать. Я не получу успокоения от того, что я уничтожу тебя. Проклятие по-прежнему будет висеть надо мной.
— Я не отазываюсь от своего предложения.
— А я его отвергаю, — сказал Мюллер. — Если я тебя убью, наш договор потеряет силу. Однако более првдоподобно, что я сам с собой разделаюсь. Знаешь, я по сути дела гуманный человек. Неуравновешенный, конечно, но никто не может иметь за это на меня зла. Но — гуманный. Я скорее застрелю себя из этого пистолета, чем тебя. Ведь это же я страдаю. Не пора ли покончить со страданием?
— Ты бы мог покончить со страданием в любую минуту за эти девять лет,
— заметил Бордман. — И все-таки ты жив. Весь свой опыт ты направил на то, чтобы выжить.
— Да, верно. Но это было другое дело! Этакий абстрактный вызов: человек против лабиринта. Зато теперь, если я покончу с собой, я разрушу твои планы. Пошлю человечество по ветру. Я необходим, говоришь ты? Так разве найдется лучший способ расплатиться с людьми за мою боль.
— Нам больно из-за того, что ты страдаешь, — сказал Бордман.
— Конечно, вы горько рыдали по мне. По ничего больше не сделали. Вы позволили мне тихонько ускользнуть, грязному, вонючему, нечистому. И теперь пришло освобождение. Это не самоубийство, нет. Это — месть.
Мюллер улыбнулся. он перевел пистолет на самый тонкий луч и приставил ствол к своей груди. Только нажать спуск. Он овел глазами их лица. Четверо солдат казались равнодушными. Раулинс, вроде бы, все еще пребывал в шоке. И только Бордман был явно испуган и озабочен.
— Я бы мог сперва прикончить тебя, Чарльз. Чтобы преподнести урок нашему молодому другу… Платой за ложь служит смерть. Но нет.. Это бы все испортило. Ты остнешься жить, Чарльз. Ты вернешься на Землю и будешь вынужден признать, что этот несносный человек все-таки выскользнул у тебя из рук. Надо же, какое пятно на твоей каьере! Неудача важнейшей из твоих миссий! Вот именно. Такова моя воля. Я лягу костьми и можешь забирать то, что от меня останется.
Мюллер переместил палец на спуск пистолета.
— Сейчас, — сообщил он. — Раз, два…
— Нет! Крикнул Раулинс. — Ради…
— Человечества! — закончил за него Мюллер. Он рассмеялся и не выстрелил. Убрал палец со спуска и презрительно кинул оружие в сторону Ббордмана. Пистолет упал у самых ног старика.
— Кокон! — крикнул Бордман. — Быстро!
— Не суетись, — сказал Мюллер. — Я пойду с вами.
3
Раулинсу потребовалось немало времени чтобы понять это. Сперва им надо было выбраться из лабиринта, что наткнулось на многие трудности. Даже для Мюллера, их проводника, это казалось трудным заданием. Как они и предполагали, их поджидали иные ловушки, чем те, которые они преодолевали при пути внутрь. Мюллер осторожно провел и через зону «Е»: дальше в зоне «Ф», они уже сами неплохо справлялись.
После того, как лагерь там был свернут, они направились в зону «Г». Раулинс не переставал опасаться, что Мюллер ни с того, ни с сег бросится в один из смертоносных силков. Но Мюллер — не в меньшей степени, чем все остальные — явно хотел выбраться отсюда целым и невредимым. И Бордман, странное дело, словно бы знал это. Он хоть и не спускал с Мюллера глаз, но предоставил ему полную свободу.
Раулинс, понимая, что он в опале, держался поодаль от спутников, почти не разговаривающих друг с другом на пути из лабиринта. Он был уверен, что карьере его пришел конец. Он рисковал жизнью людей, успешностью миссии. И все же, полагал он, когда человек должен восстать против того, что ему кажеться неверным, он сделал это.
Над этим естественным моральным удовлетворением однако превалировало чувство, что он поступил наивно, романтично, глупо. Он не мог смотреть в глаза Бордману. Неоднократно задумывался, не лучше ли принять смерть в одной из губительных ловушек лабиринта, но и это, как он в конце концов решил, было б наивным, романтичным глупым.
Он наблюдал, как Мюллер, высокий, рассудочный, спокойный, освободившийся теперь от сомнений, размеренно идет первым. И раз за разом ломал голову, почему Мюллер отдал пистолет.
В конце концов Бордман просветил его. Они как раз разбили временный лагерь на одной из не особо безопасных площадей с наружной сторон зоны «Г».
— Посмотри на меня, — приказал Бордман. — Что с тобой? Не можешь смотреть мне прямо в глаза?
— Не играй со мной, Чарьз. Давай, начинай.
— Что я должен начинать?
— Устраивай мне головомойку. Выноси мне приговор.
— Все впорядке, Нед. Ты помог нам достичь цели. С чего бы мне сердиться на тебя?
— Но пистолет… я дал ему пистолет…
— Ты опять забыл, что цель оправдывает средства. Он идет с нами. Он делает все, о чем мы попросим. Только это засчитывается.
Раулинс пробормотал:
— А если бы он выстрелил в себя… или в нас?..
— Не встрелил бы.
— Сейчас ты можешь это говорить. Но в первую минуту, когда он держал этот пистолет..
— Нет, — заявил Бордман. — Я еще раньше говорил тебе: мы обратимся к его чести, к тому чувству, которое надо было воскресить в нем. Именно это ты и сделал. Послушай: я — грязный наемник грязного и аморального общества, верно? Я — живое доказательство наихудших мнений Мюллера о человечестве. Захотел бы Мюллер помочь стае волков? а ты — молодой и невинный, полный иллюзий и мечтаний. Живое напоминание о том человечестве, которому он служил, пока не начал одолевать его цинизм. Своим нелепым способом ты пытаешься поступить морально в мире, в котором нет морали, ни других заслуживающих уважения качеств. Ты олицетворяешь собой сострадание, любовь к ближнему, благородные порывы во имя того, что порядочно. Ты демонстрируешь Мюллеру, что человечество еще не безнадежно. Понял? Наперекор мне ты суешь ему в руки оружие, чтобы он стал хозяином ситуации. Он же мог сделать самую естественную вещь: испепелить нас. Мог сделать вещь менее очевидную: уничтожить себя. Но мог также равняться на тебя, мог своим щедрым жестом ответить на твой, решиться на самостоятельный поступок, поддаться проснувшемуся в нем чувству морального превосходства. Так он и поступил. А ты оказался орудием, с помощью которого мы этого добились.
— До чего это все мерзко выглядит в твоей трактовке, Чарльз. Как если бы ты даже это предусмотрел… спровоцировал меня, чтобы я дал ему пистолет. Знал, что…
Бордман улыбнулся.
— Ты знал? — резко переспросил Раулинс. — Нет. Ты не мог запланировать такого оборота дела. Это ты сейчас, когда все уже случилось, пытаешься приписать себе заслугу… Но я видел тебя в тот момент, когда я кинул ему пистолет. На твоем лице были гнев и страх. Ты вовсе не был уверен в его поступках. Лишь теперь, когда все удачно кончилось, ты можешь утверждать, что события развивались в соответствии с твоим планом. Я это знаю. Я могу читать в тебе, как в открытой книге, Чарльз.
— Приятно быть открытой книгой, — весело заявил Бордман.
После того, как лагерь там был свернут, они направились в зону «Г». Раулинс не переставал опасаться, что Мюллер ни с того, ни с сег бросится в один из смертоносных силков. Но Мюллер — не в меньшей степени, чем все остальные — явно хотел выбраться отсюда целым и невредимым. И Бордман, странное дело, словно бы знал это. Он хоть и не спускал с Мюллера глаз, но предоставил ему полную свободу.
Раулинс, понимая, что он в опале, держался поодаль от спутников, почти не разговаривающих друг с другом на пути из лабиринта. Он был уверен, что карьере его пришел конец. Он рисковал жизнью людей, успешностью миссии. И все же, полагал он, когда человек должен восстать против того, что ему кажеться неверным, он сделал это.
Над этим естественным моральным удовлетворением однако превалировало чувство, что он поступил наивно, романтично, глупо. Он не мог смотреть в глаза Бордману. Неоднократно задумывался, не лучше ли принять смерть в одной из губительных ловушек лабиринта, но и это, как он в конце концов решил, было б наивным, романтичным глупым.
Он наблюдал, как Мюллер, высокий, рассудочный, спокойный, освободившийся теперь от сомнений, размеренно идет первым. И раз за разом ломал голову, почему Мюллер отдал пистолет.
В конце концов Бордман просветил его. Они как раз разбили временный лагерь на одной из не особо безопасных площадей с наружной сторон зоны «Г».
— Посмотри на меня, — приказал Бордман. — Что с тобой? Не можешь смотреть мне прямо в глаза?
— Не играй со мной, Чарьз. Давай, начинай.
— Что я должен начинать?
— Устраивай мне головомойку. Выноси мне приговор.
— Все впорядке, Нед. Ты помог нам достичь цели. С чего бы мне сердиться на тебя?
— Но пистолет… я дал ему пистолет…
— Ты опять забыл, что цель оправдывает средства. Он идет с нами. Он делает все, о чем мы попросим. Только это засчитывается.
Раулинс пробормотал:
— А если бы он выстрелил в себя… или в нас?..
— Не встрелил бы.
— Сейчас ты можешь это говорить. Но в первую минуту, когда он держал этот пистолет..
— Нет, — заявил Бордман. — Я еще раньше говорил тебе: мы обратимся к его чести, к тому чувству, которое надо было воскресить в нем. Именно это ты и сделал. Послушай: я — грязный наемник грязного и аморального общества, верно? Я — живое доказательство наихудших мнений Мюллера о человечестве. Захотел бы Мюллер помочь стае волков? а ты — молодой и невинный, полный иллюзий и мечтаний. Живое напоминание о том человечестве, которому он служил, пока не начал одолевать его цинизм. Своим нелепым способом ты пытаешься поступить морально в мире, в котором нет морали, ни других заслуживающих уважения качеств. Ты олицетворяешь собой сострадание, любовь к ближнему, благородные порывы во имя того, что порядочно. Ты демонстрируешь Мюллеру, что человечество еще не безнадежно. Понял? Наперекор мне ты суешь ему в руки оружие, чтобы он стал хозяином ситуации. Он же мог сделать самую естественную вещь: испепелить нас. Мог сделать вещь менее очевидную: уничтожить себя. Но мог также равняться на тебя, мог своим щедрым жестом ответить на твой, решиться на самостоятельный поступок, поддаться проснувшемуся в нем чувству морального превосходства. Так он и поступил. А ты оказался орудием, с помощью которого мы этого добились.
— До чего это все мерзко выглядит в твоей трактовке, Чарльз. Как если бы ты даже это предусмотрел… спровоцировал меня, чтобы я дал ему пистолет. Знал, что…
Бордман улыбнулся.
— Ты знал? — резко переспросил Раулинс. — Нет. Ты не мог запланировать такого оборота дела. Это ты сейчас, когда все уже случилось, пытаешься приписать себе заслугу… Но я видел тебя в тот момент, когда я кинул ему пистолет. На твоем лице были гнев и страх. Ты вовсе не был уверен в его поступках. Лишь теперь, когда все удачно кончилось, ты можешь утверждать, что события развивались в соответствии с твоим планом. Я это знаю. Я могу читать в тебе, как в открытой книге, Чарльз.
— Приятно быть открытой книгой, — весело заявил Бордман.
4
Лабирит вроде бы ничего не имел против, чтобы они его покинули. Переправляясь к выходу, они продолжали сохранять крайнюю осторожность, но ловушек им попадалось уже немного, и не было никакой серьезной опасности. Они быстро добрались до корабля.
Мюллеру выделили каюту в носу, изолированную от помещений экипажа. Мюллер согласился, что это вытекает из его состояния и не высказал никакого раздражения. Он держался замкнуто, уравновешенно, спокойно. Порой усмехался иронически, а из глаз его не исчезало выражение своего превосходства. Однако он охотно прислушивался ко всем рекомендациям. Он уже продемонстрировал свое духовное превосходство, и теперь мог и подчиниться.
Экипаж звездолета под командованием Хостина занимался приготовлениями к отлету. К Мюллеру, который оставался в своей каюте, Бордман пришел на этот раз в одиночестве и без оружия. От него тоже можно было ожидать щедрых жестов.
Они уселись друг против друга за низким столиком. Мюллер молча ожидал, лицо его ничего не выражало. После долгой паузы Бордман сказал:
— Я тебе признателен, Дик.
— Поблагодари за это нас обоих.
— Ты можешь мня ненавидеть. Но я выполнял долг. Так же, как и парнишка. Так же, как и ты вскоре исполнишь свой долг. Тебе так и не удалось забыть, что как бы там ни было, а ты человек с Земли.
— Жаль что не удалось.
— Дик, не надо так говорить. Это все пустые слова, ненужная поза. Мы оба слишком стары для этого . Вселенной грозит опасность. Мы прилагаем все силы, чтобы избежать ее. Все остальное не имеет значения.
Он сидел почти рядом с Мюллером. Ощущая эманацию, он не позволил себе тронуться с места. Волна печали, наплывающая на него, заставляла его почувствовать бремя старости, словно ему исполнилось уже тсяча лет. Разложение тела, измельчение души, видение галактики в огне… грядущие холода… пустота… пепел.
— Когда мы прилетим на Землю, — деловито заговорил он, — ты пройдешь курс переподготовки. Узнаешь об этих радиосуществах все то, что знаем мы. Однако не надейся, что этого будет слишком много. Потом же тебе придется рассчитывать только на свои силы, на самого себя… Но уж ты наверняка сможешь понять, что миллиарды жителей Земли душой и сердцем молятся за успешность твоей миссии.
— И кто тут говорит пустые слова? — спросил Мюллер.
— Есть кто-нибудь, кого бы ты хотел повидать в порту сразу после посадки?
— Нет.
— Я могу переслать сообщение. Есть люди, Дик, которые никогда не переставали любить тебя. Они будут тебя ждать, если я предупрежду их.
Мюллер медленно произнес:
— Я вижу растерянность в твоих глазах, Чарльз, Ты чувствуешь эманацию, и тебя это угнетает. Ты это нутром чувствуешь. Головой, грудной клеткой. Лицо твое посерело, Щеки обвисли. И пусть это даже убьет тебя, но ты останешься сидеть здесь, поскольку таков твой стиль. Но ведь это ад для тебя, Чарльз. Если кто-то из людей Земли еще не перестал любить меня, Чарльз, я могу для него лишь сделать то, что избавить от этого ада. Я не хочу никого видеть. Я не желаю ни с кем разговаривать.
— Как тебе угодно, — сказал Бордман. Капельки пота свисали у него с кустистых бровей и стекали на щеки. — Может ты переменишь свое решение, когда будешь рядом с Землей.
— Я никогда не буду рядом с Землей, — сказал Мюллер.
Мюллеру выделили каюту в носу, изолированную от помещений экипажа. Мюллер согласился, что это вытекает из его состояния и не высказал никакого раздражения. Он держался замкнуто, уравновешенно, спокойно. Порой усмехался иронически, а из глаз его не исчезало выражение своего превосходства. Однако он охотно прислушивался ко всем рекомендациям. Он уже продемонстрировал свое духовное превосходство, и теперь мог и подчиниться.
Экипаж звездолета под командованием Хостина занимался приготовлениями к отлету. К Мюллеру, который оставался в своей каюте, Бордман пришел на этот раз в одиночестве и без оружия. От него тоже можно было ожидать щедрых жестов.
Они уселись друг против друга за низким столиком. Мюллер молча ожидал, лицо его ничего не выражало. После долгой паузы Бордман сказал:
— Я тебе признателен, Дик.
— Поблагодари за это нас обоих.
— Ты можешь мня ненавидеть. Но я выполнял долг. Так же, как и парнишка. Так же, как и ты вскоре исполнишь свой долг. Тебе так и не удалось забыть, что как бы там ни было, а ты человек с Земли.
— Жаль что не удалось.
— Дик, не надо так говорить. Это все пустые слова, ненужная поза. Мы оба слишком стары для этого . Вселенной грозит опасность. Мы прилагаем все силы, чтобы избежать ее. Все остальное не имеет значения.
Он сидел почти рядом с Мюллером. Ощущая эманацию, он не позволил себе тронуться с места. Волна печали, наплывающая на него, заставляла его почувствовать бремя старости, словно ему исполнилось уже тсяча лет. Разложение тела, измельчение души, видение галактики в огне… грядущие холода… пустота… пепел.
— Когда мы прилетим на Землю, — деловито заговорил он, — ты пройдешь курс переподготовки. Узнаешь об этих радиосуществах все то, что знаем мы. Однако не надейся, что этого будет слишком много. Потом же тебе придется рассчитывать только на свои силы, на самого себя… Но уж ты наверняка сможешь понять, что миллиарды жителей Земли душой и сердцем молятся за успешность твоей миссии.
— И кто тут говорит пустые слова? — спросил Мюллер.
— Есть кто-нибудь, кого бы ты хотел повидать в порту сразу после посадки?
— Нет.
— Я могу переслать сообщение. Есть люди, Дик, которые никогда не переставали любить тебя. Они будут тебя ждать, если я предупрежду их.
Мюллер медленно произнес:
— Я вижу растерянность в твоих глазах, Чарльз, Ты чувствуешь эманацию, и тебя это угнетает. Ты это нутром чувствуешь. Головой, грудной клеткой. Лицо твое посерело, Щеки обвисли. И пусть это даже убьет тебя, но ты останешься сидеть здесь, поскольку таков твой стиль. Но ведь это ад для тебя, Чарльз. Если кто-то из людей Земли еще не перестал любить меня, Чарльз, я могу для него лишь сделать то, что избавить от этого ада. Я не хочу никого видеть. Я не желаю ни с кем разговаривать.
— Как тебе угодно, — сказал Бордман. Капельки пота свисали у него с кустистых бровей и стекали на щеки. — Может ты переменишь свое решение, когда будешь рядом с Землей.
— Я никогда не буду рядом с Землей, — сказал Мюллер.
Глава тринадцатая
1
На протяжении трех недель он изучал все, что было известно о незнакомых гигантских существах из другой галактики. Он настоял на своем и даже не ступил на Землю в то время, но ни об этом плане, ни о его возвращении на Землю не было ни одного упоминания информационных ввыпусках. Он получил квартиру в одном из лунных бункеров и спокойно жил там, в кратере Коперника, прогуливаясь как робот по серым стальным коридорам в свете полыхающих факелов. Ему доставили кубики видеозаписий, внедряли информацию всеми сенсорными методами. Он слушал. Усваивал. Говорил он мало.
Люди избегали близости с ним, также как и во время пути с Лемноса. Порой он целыми днями никого не видел. Когда его навещали, то старались держаться от него по крайней мере в десяти метрах.
Он не имел ничего против.
Исключение составлял Бордман, который заходил к нему в трижды в неделю и всегда подходил вплотную. Ему казалось это тайной демонстрацией со стороны Бордмана. Этот старец своим добровольным и практически ненужным стремлением к болевым ощущениям вроде бы тем самым хотел продемонстрировать свою благодарность.
— Я бы предпочел, Чарльз, чтобы ты держался подальше, — резко заявил он в начале пятого визита. — Мы можем беседовать с помощью телевидения. Ты мог бы оставаться у дверей.
— Мне не мешает близкий контакт.
— А мне мешает. Тебе ни разу не приходилось в голову, что я испытываю такое же отвращение к близости людей, какое они исптывают от меня? Запах твоего расплывшегося тела, Чарльз, меня просто бесит. И смердишь не только ты, но и все остальные. Противно. Омерзительно. Даже ваши рожи, ваши хари. Эта противная кожа. Этот глупый приоткрытый рот. Эти уши. Ты как-нибудь присмотрись внимательней к человеческому уху, Чарльз. Ты видел что-либо более отвратительное, чем эта розовая складчатая пластинка? Все вы будите во мне отвращение.
— Мне жаль, что ты так к этому относишься, — сказал Бордман. Переподготовка продолжалась и продолжалась. Мюллер уже к концу первой недели был готов к миссии, но нет — его заставляли сперва овладеть всеми материалами, которыми располагали. Он знакомился с фактами, сдерживая нетерпние. Что-то из давнего его опыта оставило на нем столь сильный след, что эта миссиия заворожила его. Он снова оказался перед вызовом, который стоило понять. Он хотел отправиться к грозным и незнакомым существам, он хотел вновь служить во благо Земли, как и раньше. Он хотел как можно лучше исполнить свой долг.
Наконец он узнал, что может отправляться.
С Луны его забрали кораблем с ионым двигателем до определенной точки внутри орбиты Марса, где его уже поджидал корабль с подпространственным двигателем, соответственно запрограмированный и долженствующий доставить его на край галактики. На этом втором корабле он отправился один. Больше ему могло не тревожить, как и насколько страдают от его присутствия другие члены экипажа.
Это было предусмотрено в программе экспедиции, но основной для этого причиной было то, что его акцию считали почти самоубийственной, а поскольку корабли могут совершать рейсы и без экипажей, зачем же надо было рисковать жизнью добровольцев — хватало одного Мюллера. Впрочем, он и сам заявил, что не желает никаких спутников.
Он не виделся с Бордманом последние пять дней перед отлетом, и ни разу с момента отлета с Лемноса не встречался с Недом Раулинсом. Бордман был ему ни к чему, но он все же жалел, что не мог хотя бы часок провести с Раулинсом. Этот парнишка так хорошо держался, думал он. Конечно, он еще такой наивный, и в голове у него каша, но есть в нем задатки человечности.
Из кабины малого корабля он наблюдал за тем, как техниики, невесомые в вакууме, отсоединяют переходной туннель и скрываются в большом корабле. Минуту спустя он получил последнее сообщение от Бордмана: это его привычка произносить напутственное слов — лети и делай свое дело на благо человечеству, и т.д., и т.п. Он вежливо поблагодарил Бордмана за эти ничего не значащие слова.
Связь оборвалась.
И вскоре после этого Мюллер оказался в подпространстве.
Люди избегали близости с ним, также как и во время пути с Лемноса. Порой он целыми днями никого не видел. Когда его навещали, то старались держаться от него по крайней мере в десяти метрах.
Он не имел ничего против.
Исключение составлял Бордман, который заходил к нему в трижды в неделю и всегда подходил вплотную. Ему казалось это тайной демонстрацией со стороны Бордмана. Этот старец своим добровольным и практически ненужным стремлением к болевым ощущениям вроде бы тем самым хотел продемонстрировать свою благодарность.
— Я бы предпочел, Чарльз, чтобы ты держался подальше, — резко заявил он в начале пятого визита. — Мы можем беседовать с помощью телевидения. Ты мог бы оставаться у дверей.
— Мне не мешает близкий контакт.
— А мне мешает. Тебе ни разу не приходилось в голову, что я испытываю такое же отвращение к близости людей, какое они исптывают от меня? Запах твоего расплывшегося тела, Чарльз, меня просто бесит. И смердишь не только ты, но и все остальные. Противно. Омерзительно. Даже ваши рожи, ваши хари. Эта противная кожа. Этот глупый приоткрытый рот. Эти уши. Ты как-нибудь присмотрись внимательней к человеческому уху, Чарльз. Ты видел что-либо более отвратительное, чем эта розовая складчатая пластинка? Все вы будите во мне отвращение.
— Мне жаль, что ты так к этому относишься, — сказал Бордман. Переподготовка продолжалась и продолжалась. Мюллер уже к концу первой недели был готов к миссии, но нет — его заставляли сперва овладеть всеми материалами, которыми располагали. Он знакомился с фактами, сдерживая нетерпние. Что-то из давнего его опыта оставило на нем столь сильный след, что эта миссиия заворожила его. Он снова оказался перед вызовом, который стоило понять. Он хотел отправиться к грозным и незнакомым существам, он хотел вновь служить во благо Земли, как и раньше. Он хотел как можно лучше исполнить свой долг.
Наконец он узнал, что может отправляться.
С Луны его забрали кораблем с ионым двигателем до определенной точки внутри орбиты Марса, где его уже поджидал корабль с подпространственным двигателем, соответственно запрограмированный и долженствующий доставить его на край галактики. На этом втором корабле он отправился один. Больше ему могло не тревожить, как и насколько страдают от его присутствия другие члены экипажа.
Это было предусмотрено в программе экспедиции, но основной для этого причиной было то, что его акцию считали почти самоубийственной, а поскольку корабли могут совершать рейсы и без экипажей, зачем же надо было рисковать жизнью добровольцев — хватало одного Мюллера. Впрочем, он и сам заявил, что не желает никаких спутников.
Он не виделся с Бордманом последние пять дней перед отлетом, и ни разу с момента отлета с Лемноса не встречался с Недом Раулинсом. Бордман был ему ни к чему, но он все же жалел, что не мог хотя бы часок провести с Раулинсом. Этот парнишка так хорошо держался, думал он. Конечно, он еще такой наивный, и в голове у него каша, но есть в нем задатки человечности.
Из кабины малого корабля он наблюдал за тем, как техниики, невесомые в вакууме, отсоединяют переходной туннель и скрываются в большом корабле. Минуту спустя он получил последнее сообщение от Бордмана: это его привычка произносить напутственное слов — лети и делай свое дело на благо человечеству, и т.д., и т.п. Он вежливо поблагодарил Бордмана за эти ничего не значащие слова.
Связь оборвалась.
И вскоре после этого Мюллер оказался в подпространстве.
2
Эти незнакомые существа завладели тремя планетными системами на краю галактики, причем в каждой из этих систем было по две планеты, колонированные землянами. Корабль Мюллера летел прямо в зеленовато-золотой звезде, планеты которой были земными колониями едва сорок лет. Пятая планета принадлежала колонистам из Центральной Азии, которые пытались восресить разные монашеские культы, принципы жизни кочевых пламен. Шестую планету с климатом и топографией более напоминающей климатические условия Земли освоили несколько обьединений колонистов, каждое из которых разместилось на соответствующем континенте. Отношения между этими колониями, часто сложные и недоброжелательные, перестали иметь какие-либо значения, потому что вот уже двенадцать месяцев над каждой из планет осуществляли полную власть надзиратели из другой галактики.