Страница:
Одновременно он открывал для себя и другие маленькие дорожки в современную жизнь. Сэм с Мелиссой провели его по магазинам на Фигуэро-стрит, и Джанни сменил свою лабораторную одежду, в которой ходил с самого «воскрешения», на ацтекский наряд по последнему слову моды. Преждевременно поседевшие волосы он выкрасил в рыжий цвет. Приобрел набор ювелирных украшений, которые вспыхивали, звякали, жужжали и щелкали в зависимости от перемены настроения владельца. Короче, через несколько дней Джанни превратился в обычного молодого жителя Лос-Анджелеса, изящного, щеголеватого, модно одетого юношу, чей образ вполне естественно дополнялся иностранным акцентом и экзотической грамматикой.
— Сегодня мы с Мелиссой идем в «Квонч», — объявил Джанни.
— Квонч?… — пробормотал я в недоумении.
— Это рок-форсажный зал, — объяснил Хоугланд. — В Помоне. Там всегда играют самые лучшие группы.
— Но у нас на сегодня билеты в филармонию, — попытался возразить я.
Джанни был неумолим.
— «Квонч», — повторил он.
И мы отправились в «Квонч». Джанни, Мелисса, Сэм, его помешанная на слайсе подружка Орео и я. Джанни с Мелиссой хотели идти вдвоем, но этого я допустить не мог, хотя чувствовал, что напоминаю собой сверхзаботливую мамашу, чей сынок впервые оторвался от ее юбки.
— Не будет сопровождающих — не будет «Квонча», — заявил я.
«Квонч» оказался гигантских размеров куполом на одном из глубоких подземных уровней Помоны. Сцена вращалась на антигравитационных стабилизаторах, потолок едва просматривался за тучами астатических динамиков, каждое сиденье было подключено к интенсификатору, а публика — в основном подростки лет четырнадцати — до потери сознания накачалась слайсом. В тот вечер выступали «Воры», «Святые духи» и «Сверхпена». Для этого ли я вернул к жизни композитора «Стабат Матер» и «Служанки-госпожи», потратив бесчисленные средства? Подростки визжали, зал заполнял густой, почти осязаемый, давящий звук, вспыхивали цвета, пульсировал свет, люди теряли разум. А посреди всего этого сумасшествия сидел Джованни Баттиста Перголези (1710–1736), выпускник «Консерваторио дей Повери», органист королевской капеллы в Неаполе, руководитель капеллы у принца Стильяно — сидел подключенный, сияющий, в экстазе улетевший в какие-то высшие сферы.
Несмотря на все это, «Квонч» не показался мне опасным местом, и в следующий раз я отпустил Джанни с одной Мелиссой. И после того тоже. И мне и ему эти его маленькие самостоятельные вылазки шли на пользу. Однако я начинал беспокоиться. Приближалось время, когда мы вынуждены будем объявить публике, что среди нас живет подлинный гений восемнадцатого века. Но где его новые симфонии? Где божественные сонаты? Он не создавал ничего заметного, отдавая все больше и больше времени рок-форсажу. Но ведь я перенес его в наше время отнюдь не для того, чтобы он стал обычным потребителем музыки из публики. Особенно из этой публики.
— Успокойся, — говорил мне Сэм. — У него просто очередная фаза. Он ослеплен новизной всего, что его окружает, и, возможно, в первый раз в жизни ему по-настоящему хорошо, весело и интересно. Но рано или поздно он вернется к творчеству. Никому не дано выйти из характера надолго, и настоящий Перголези возьмет верх.
Потом Джанни исчез.
Тревожный звонок раздался в три после полудня в ту сумасшедшую, жаркую субботу, когда задула «Санта-Ана» и разразился пожар в Туджунге. Доктор Брандон отправилась в комнату Джанни, чтобы провести обычный профилактический осмотр, но Джанни там не оказалось. Я мчался через весь город от своего дома на побережье, буквально рассекая воздух. Хоугланд, пулей прилетевший из Санта-Барбары, уже сидел в лаборатории.
— Я позвонил Мелиссе, — сказал он. — Его там нет. Но она высказала одно предположение…
— Выкладывай.
— Последние несколько вечеров они бывали за кулисами. Джанни встречался там с парнями из «Сверхпены» и еще какой-то группы. Мелисса думает, что он сейчас где-нибудь с ними. Работает.
— Если это так на самом деле, то слава богу. Но как мы его найдем?
— Мелисса узнает адреса. Сделаем несколько звонков… Не беспокойся, Дейв.
Легко сказать. Я представлял себе, что его захватили ради выкупа и держат в каком-нибудь гнусном подвале в восточной части Лос-Анджелеса, что наглые здоровенные парни высылают мне по одному в день его пальцы и требуют выплаты пятидесяти миллионов… Эти ужасные полчаса я не мог найти себе места, ходил по комнате и хватался за телефонную трубку, словно за волшебную палочку. Потом наконец нам сообщили, что его нашли с музыкантами из «Святых духов» на студии в Вест-Ковина. Игнорируя протесты дорожных патрулей, мы добрались до места, наверно, за половину допустимого правилами времени.
Студия напоминала «Квонч» в миниатюре: повсюду электроника и аппаратура для форсажных эффектов. Джанни, потный, но с блаженным выражением лица, сидел посреди шестерых практически голых парней ужасающего вида, облепленных считывающими датчиками и увешанных акустическими инструментами. Сам он, впрочем, выглядел ничуть не лучше.
— Эта музыка прекрасна, — вздохнул он, когда я оттащил его в сторону. — Музыка моего второго рождения. Я люблю ее превыше всего.
— Бах, — напомнил я. — Бетховен, Моцарт.
— Это другое. Здесь чудо. Полный эффект, окружение, погло…
— Джанни, никогда больше не исчезай, не поставив кого-нибудь в известность.
— Ты испугался?
— Мы вложили в тебя колоссальные средства. И нам не хотелось бы, чтобы с тобой что-то стряслось, или…
— Разве я ребенок?
— В этом городе полно опасностей, которые ты еще просто не в состоянии понять. Хочешь работать с этими музыкантами, работай. Но не исчезай бесследно. Понятно?
Он кивнул, потом сказал:
— С пресс-конференцией придется подождать. Я изучаю эту музыку. И, может быть, в следующем месяце буду дебютировать. Если нам удастся заполучить место в хорошей программе «Квонча».
— Вот значит, кем ты решил стать? Звездой рок-форсажа?
— Музыка всегда музыка.
— Но ты — Джованни Баттиста Перголези… — Тут меня охватило ужасное подозрение, и я скосил взгляд в сторону «Святых духов». — Джанни, ты случайно не сказал им, кто ты…
— Нет. Это пока тайна.
— Слава богу. — Я положил руку ему на плечо. — Ладно, если это забавляет тебя, слушай, играй и делай, что хочешь. Но господь создал тебя для настоящей музыки.
— Это и есть настоящая музыка.
— Для сложной музыки. Серьезной музыки.
— Я умирал с голода, сочиняя такую музыку.
— Ты опередил свое время. Теперь тебе не придется голодать. Твою музыку будет ждать огромная аудитория.
— Да. Потому что я стану балаганным дивом. А через два месяца меня снова забудут. Нет, Дейв, grazie. [22] Хватит сонат, хватит кантат. Это не музыка вашего мира. Я хочу посвятить себя рок-форсажу.
— Я запрещаю это, Джанни!
Его глаза сверкнули, и я увидел за хрупкой, щегольской оболочкой что-то стальное, непоколебимое.
— Я не принадлежу вам, доктор Ливис.
— Я дал тебе жизнь.
— Как и мои родители. Но им я тоже не принадлежал.
— Ладно, Джанни. Давай не будем ссориться. Я только прошу тебя не поворачиваться спиной к своему таланту, не отвергать дар, которым наградил тебя господь для…
— Я ничего не отвергаю. Просто трансформирую. — Он выпрямился и произнес прямо мне в лицо: — Оставьте меня в покое. Я не буду вашим придворным композитором. И не стану сочинять для вас мессы и симфонии. Никому они сегодня не нужны, по крайней мере новые, а старые слушает лишь горстка людей. Для меня этого недостаточно. Я хочу славы, capisce? Я хочу стать богатым. Ты думал, я всю жизнь проживу балаганным чудом, музейным экспонатом? Или научусь писать этот шум, который называют современной классикой? Мне нужна слава. В книгах пишут, что я умер нищим и голодным. Так вот, когда ты умрешь один раз нищим и голодным, когда поймешь, что это такое, тогда приходи, и мы поговорим о сочинении кантат. Я никогда больше не буду бедным. — Он рассмеялся. — В следующем году, когда мир узнает обо мне, я соберу свою собственную рок-форсажную группу. Мы будем носить парики, одежду восемнадцатого века и все такое. Группа будет называться «Перголези». Каково? Каково, Дейв?
Джанни настоял на своем праве работать со «Святыми духами» ежедневно после полудня. О'кей. На рок-форсажные концерты он ходил почти каждый вечер. О'кей. Говорил, что выйдет в следующем месяце на сцену. Даже это — о'кей. Он забросил сочинительство и не слушал ничего, кроме рок-форсажа. О'кей. У него просто очередная фаза, сказал Сэм. О'кей. Я вам не принадлежу, сказал Джанни.
О'кей. О'кей.
Я позволил ему поступать, как он захочет. Спросил только, за кого его принимают эти парни из рок-группы и почему они взяли его к себе так быстро.
— Сказал им, что я просто богатый итальянский бездельник, — ответил Джанни. — Я их очаровал, понятно? Не забывай, я привык добиваться расположения королей, принцев и кардиналов. Так мы, музыканты, зарабатывали себе на жизнь. Я их очаровываю, они слушают мою игру и сразу видят, что перед ними гений. Все остальное просто. Я буду очень богат.
Спустя три недели после начала его рок-форсажной фазы ко мне обратилась Нелла Брандон.
— Дейв, он принимает слайс.
Странно, что меня это удивило. Но ведь удивило же.
— Ты уверена?
Она кивнула.
— Это уже заметно по анализам крови, мочи и графикам обмена веществ. Возможно, он делает это каждый раз, когда играет с группой. Вес стал меньше, формирование красных кровяных телец замедляется, сопротивляемость организма падает. Ты должен с ним поговорить.
Я отправился к нему немедленно.
— Джанни, я уже давно бросил переживать из-за того, какую музыку ты играешь, но раз дело дошло до сильнодействующих препаратов, я вынужден вмешаться. Тебе еще далеко до полного выздоровления. И не следует забывать, что всего несколько месяцев назад по тому времени, что отсчитывает твой организм, ты был на грани смерти. Я не хочу, чтобы ты угробил себя.
— Я тебе не принадлежу, — снова произнес он угрюмо.
— Но у тебя есть передо мной кое-какие обязательства. Я хочу, чтобы ты продолжал жить.
— Слайс меня не убьет.
— Слайс убил уже очень многих.
— Но не Перголези! — отрезал он. Потом улыбнулся, взял меня за руку и принялся уговаривать. — Дейв, ну послушай. Я уже один раз умер, и, уверяю тебя, мне совершенно не хочется делать это на бис. Но слайс… Он важен, просто необходим здесь. Ты знаком с его действием? Слайс отделяет каждый момент времени от последующего… Ты его не принимал? Нет? Тогда тебе не понять. Он вкладывает в протяженность времени огромное пространство, и это позволяет мне постичь сложнейшую ритмику, потому что со слайсом хватает времени на все. Мир замедляет свой бег, а разум ускоряется. Capisce? Слайс нужен мне для моей музыки.
— Ты сумел написать «Стабат Матер» без всякого слайса!
— Там другое. А для этой музыки мне нужен слайс. — Он погладил меня по руке. — Не беспокойся, ладно? Я буду осторожен.
Что тут можно было ему ответить? Я ворчал, бормотал недовольно, пожимал плечами. Распорядился, чтобы Нелла усилила наблюдение за телеметрией. Попросил Мелиссу проводить с ним как можно больше времени и, если удастся, удерживать от слайса.
В конце месяца Джанни объявил, что в следующую субботу дебютирует в «Квонче». Большой концерт, сразу пять групп. «Святые духи» выступают четвертым номером, а завершает концерт — кто бы вы думали? — настоящий гвоздь программы — «Уилкс Бут Джон». Надо полагать, зал просто рехнулся бы, узнав, что одному из «Духов» более трехсот лет, но, разумеется, никто им об этом сказать не мог. Поэтому мы решили, что они просто сочтут Джанни новой временной заменой в группе, и никто не обратит на него внимания. Планировалось, что позже Джанни объявит себя Перголези. Они с Сэмом уже работали над новым сценарием для средств массовой информации. Я чувствовал себя потерянным, отставшим, одним словом, не у дел. Но обстоятельства уже вышли из-под моего контроля. Джанни, хрупкий и болезненный Джанни, стал человеком-ураганом, обретшим силу природного явления.
На форсажный дебют Джанни мы отправились все вместе, и более десятка вроде бы вполне взрослых людей уселись среди визжащих подростков. Дым, вспышки, цветовые эффекты, жужжание оснащенной сенсорами одежды и бижутерии, люди, впадающие в экстаз, и люди, теряющие сознание, — все это сумасшествие наводило на мысли о Вавилоне перед его концом, но мы упорно продолжали ждать. Среди нас то и дело появлялись подростки, продававшие слайс, марихуану и кокаин. Сам я ничего не покупал, но, кажется, кое-кто из моих сотрудников «приобщился». Я закрыл глаза, пытаясь уйти в себя от всех этих ритмов, воздействующих на подсознание эффектов и ультразвуков, которые обрушивали на нас одна группа за другой. Признаться, я даже не мог отличить их друг от друга. Наконец, после многочасового ожидания объявили выход «Святых духов».
Но перерыв затягивался. Время шло.
Подростки, по уши напичканные всякой дурью и обалдевшие от музыки, сначала не обращали на это внимания. Однако когда прошло уже более получаса, они принялись свистеть, бросаться всем, что попадало под руки, и топать. Я посмотрел на Сэма, Сэм на меня. Нелла Брандон что-то обеспокоенно бормотала.
Потом откуда-то вынырнула Мелисса, потянула меня за рукав и зашептала:
— Доктор Ливис, вам нужно пройти за сцену. Мистер Хоугланд, вам тоже. И вам, доктор Брандон.
Говорят, когда боишься самого худшего, правильнее всего не давать своим страхам волю. Но пробираясь по переходам «Квонча» к зоне, отведенной музыкантам, я невольно представлял себе, что обвешанный аппаратурой Джанни лежит где-то там за кулисами, раскинув руки, высунув язык и закатив неподвижные глаза. Что он умер от слишком большой дозы слайса. И весь наш сказочный проект рушится в одно это безумное мгновение… Наконец, мы оказались на месте. Метались «Духи», лихорадочно о чем-то совещались служащие «Квонча», подростки в полной боевой раскраске заглядывали за кулисы, пытаясь просочиться мимо кордона охранников. Джанни, весь увешанный аппаратурой, действительно лежал на полу: без рубашки, неподвижные глаза навыкате, язык высунут, на коже, покрывшейся матовыми багровыми пятнами, капельки пота. Нелла Брандон, растолкав всех, упала на колени перед Джанни. Один из «Духов» произнес, ни к кому не обращаясь:
— Он здорово нервничал… Ну и слайсовал все больше и больше… Мы никак не могли его остановить…
Нелла взглянула на меня. Лицо ее стало совсем бледным.
— Мертв? — спросил я.
Она кивнула, все еще прижимая к обмякшей руке Джанни пневмошприц и надеясь с помощью инъекции вернуть его к жизни.
Но даже в 2008 году «мертв» означает мертв.
Позже Мелисса сказала сквозь слезы:
— Разве вы не видите? Умереть молодым — это его судьба. Если он не смог умереть в 1736, ему ничего не оставалось, как быстро умереть здесь. У него просто не было выбора.
А я думал о биографическом исследовании, где про Джанни среди всего прочего говорилось: «Слабое здоровье и ранняя кончина композитора объясняются, возможно, его пресловутым распутством». И в памяти моей звучал голос Сэма Хоугланда: «Никому не дано выйти из характера надолго, и настоящий Перголези возьмет верх». Да. Теперь я вижу, что Джанни так и остался на пересекающемся со смертью курсе: выхватив его из восемнадцатого века, мы только оттянули кончину на несколько месяцев. Стремление к саморазрушению осталось прежним, и перемена окружения ничего не изменила.
Но если это действительно так — если, как сказала Мелисса, всем управляет судьба, — стоит ли пытаться еще раз? Стоит ли протягиваться в прошлое за еще одним молодым гением, умершим слишком рано — за По или Караваджо, или Рембо, или Китсом, чтобы дать ему второй шанс, который мы надеялись дать Джанни? А затем наблюдать, как он возвращается к уготованной ему судьбе, умирая второй раз? Взять из прошлого Моцарта, как предлагал Сэм? Или Бенвенуто Челлини? У нашего невода неограниченные возможности. Нам подвластно все прошлое. Но если мы перенесем сюда еще кого-нибудь, а он столь же своенравно и беспечно отправит себя в уготованную судьбой пропасть, что мы приобретем? Чего добьемся? Чем обернется это для нас и для него? Я думаю о Джанни, который мечтал стать наконец известным и богатым, и вижу его распростертым на полу. Неужели Шелли снова утонет? А Ван Гог прямо у нас на глазах отрежет себе второе ухо?
Возможно, кто-то более зрелый окажется не столь подвержен риску? Эль Греко, например, Сервантес, Шекспир? Но не исключено, что тогда нам доведется увидеть Шекспира, продающегося в Голливуд, Эль Греко, окопавшегося в какой-нибудь доходной картинной галерее, и Сервантеса, который обсуждает со своим литературным агентом наиболее ловкий способ добиться скидки с налогов. Да или нет? Я смотрю на «временнОй ковш». Мое отражение смотрит на меня. Сейчас уже слишком поздно рассуждать обо всем этом, друзья мои. Затрачены годы жизни и миллиарды долларов, сорваны печати с тайн времени, а странная одиссея молодого гения оборвалась на полу за кулисами «Квонча». Ради чего? Ради чего? Ради чего? Однако теперь мы просто не сможем забросить эксперимент, верно?
Верно?
Я смотрю на «ковш». Мое отражение смотрит на меня.
РУКОЮ ВЛАДЫКИ
— Сегодня мы с Мелиссой идем в «Квонч», — объявил Джанни.
— Квонч?… — пробормотал я в недоумении.
— Это рок-форсажный зал, — объяснил Хоугланд. — В Помоне. Там всегда играют самые лучшие группы.
— Но у нас на сегодня билеты в филармонию, — попытался возразить я.
Джанни был неумолим.
— «Квонч», — повторил он.
И мы отправились в «Квонч». Джанни, Мелисса, Сэм, его помешанная на слайсе подружка Орео и я. Джанни с Мелиссой хотели идти вдвоем, но этого я допустить не мог, хотя чувствовал, что напоминаю собой сверхзаботливую мамашу, чей сынок впервые оторвался от ее юбки.
— Не будет сопровождающих — не будет «Квонча», — заявил я.
«Квонч» оказался гигантских размеров куполом на одном из глубоких подземных уровней Помоны. Сцена вращалась на антигравитационных стабилизаторах, потолок едва просматривался за тучами астатических динамиков, каждое сиденье было подключено к интенсификатору, а публика — в основном подростки лет четырнадцати — до потери сознания накачалась слайсом. В тот вечер выступали «Воры», «Святые духи» и «Сверхпена». Для этого ли я вернул к жизни композитора «Стабат Матер» и «Служанки-госпожи», потратив бесчисленные средства? Подростки визжали, зал заполнял густой, почти осязаемый, давящий звук, вспыхивали цвета, пульсировал свет, люди теряли разум. А посреди всего этого сумасшествия сидел Джованни Баттиста Перголези (1710–1736), выпускник «Консерваторио дей Повери», органист королевской капеллы в Неаполе, руководитель капеллы у принца Стильяно — сидел подключенный, сияющий, в экстазе улетевший в какие-то высшие сферы.
Несмотря на все это, «Квонч» не показался мне опасным местом, и в следующий раз я отпустил Джанни с одной Мелиссой. И после того тоже. И мне и ему эти его маленькие самостоятельные вылазки шли на пользу. Однако я начинал беспокоиться. Приближалось время, когда мы вынуждены будем объявить публике, что среди нас живет подлинный гений восемнадцатого века. Но где его новые симфонии? Где божественные сонаты? Он не создавал ничего заметного, отдавая все больше и больше времени рок-форсажу. Но ведь я перенес его в наше время отнюдь не для того, чтобы он стал обычным потребителем музыки из публики. Особенно из этой публики.
— Успокойся, — говорил мне Сэм. — У него просто очередная фаза. Он ослеплен новизной всего, что его окружает, и, возможно, в первый раз в жизни ему по-настоящему хорошо, весело и интересно. Но рано или поздно он вернется к творчеству. Никому не дано выйти из характера надолго, и настоящий Перголези возьмет верх.
Потом Джанни исчез.
Тревожный звонок раздался в три после полудня в ту сумасшедшую, жаркую субботу, когда задула «Санта-Ана» и разразился пожар в Туджунге. Доктор Брандон отправилась в комнату Джанни, чтобы провести обычный профилактический осмотр, но Джанни там не оказалось. Я мчался через весь город от своего дома на побережье, буквально рассекая воздух. Хоугланд, пулей прилетевший из Санта-Барбары, уже сидел в лаборатории.
— Я позвонил Мелиссе, — сказал он. — Его там нет. Но она высказала одно предположение…
— Выкладывай.
— Последние несколько вечеров они бывали за кулисами. Джанни встречался там с парнями из «Сверхпены» и еще какой-то группы. Мелисса думает, что он сейчас где-нибудь с ними. Работает.
— Если это так на самом деле, то слава богу. Но как мы его найдем?
— Мелисса узнает адреса. Сделаем несколько звонков… Не беспокойся, Дейв.
Легко сказать. Я представлял себе, что его захватили ради выкупа и держат в каком-нибудь гнусном подвале в восточной части Лос-Анджелеса, что наглые здоровенные парни высылают мне по одному в день его пальцы и требуют выплаты пятидесяти миллионов… Эти ужасные полчаса я не мог найти себе места, ходил по комнате и хватался за телефонную трубку, словно за волшебную палочку. Потом наконец нам сообщили, что его нашли с музыкантами из «Святых духов» на студии в Вест-Ковина. Игнорируя протесты дорожных патрулей, мы добрались до места, наверно, за половину допустимого правилами времени.
Студия напоминала «Квонч» в миниатюре: повсюду электроника и аппаратура для форсажных эффектов. Джанни, потный, но с блаженным выражением лица, сидел посреди шестерых практически голых парней ужасающего вида, облепленных считывающими датчиками и увешанных акустическими инструментами. Сам он, впрочем, выглядел ничуть не лучше.
— Эта музыка прекрасна, — вздохнул он, когда я оттащил его в сторону. — Музыка моего второго рождения. Я люблю ее превыше всего.
— Бах, — напомнил я. — Бетховен, Моцарт.
— Это другое. Здесь чудо. Полный эффект, окружение, погло…
— Джанни, никогда больше не исчезай, не поставив кого-нибудь в известность.
— Ты испугался?
— Мы вложили в тебя колоссальные средства. И нам не хотелось бы, чтобы с тобой что-то стряслось, или…
— Разве я ребенок?
— В этом городе полно опасностей, которые ты еще просто не в состоянии понять. Хочешь работать с этими музыкантами, работай. Но не исчезай бесследно. Понятно?
Он кивнул, потом сказал:
— С пресс-конференцией придется подождать. Я изучаю эту музыку. И, может быть, в следующем месяце буду дебютировать. Если нам удастся заполучить место в хорошей программе «Квонча».
— Вот значит, кем ты решил стать? Звездой рок-форсажа?
— Музыка всегда музыка.
— Но ты — Джованни Баттиста Перголези… — Тут меня охватило ужасное подозрение, и я скосил взгляд в сторону «Святых духов». — Джанни, ты случайно не сказал им, кто ты…
— Нет. Это пока тайна.
— Слава богу. — Я положил руку ему на плечо. — Ладно, если это забавляет тебя, слушай, играй и делай, что хочешь. Но господь создал тебя для настоящей музыки.
— Это и есть настоящая музыка.
— Для сложной музыки. Серьезной музыки.
— Я умирал с голода, сочиняя такую музыку.
— Ты опередил свое время. Теперь тебе не придется голодать. Твою музыку будет ждать огромная аудитория.
— Да. Потому что я стану балаганным дивом. А через два месяца меня снова забудут. Нет, Дейв, grazie. [22] Хватит сонат, хватит кантат. Это не музыка вашего мира. Я хочу посвятить себя рок-форсажу.
— Я запрещаю это, Джанни!
Его глаза сверкнули, и я увидел за хрупкой, щегольской оболочкой что-то стальное, непоколебимое.
— Я не принадлежу вам, доктор Ливис.
— Я дал тебе жизнь.
— Как и мои родители. Но им я тоже не принадлежал.
— Ладно, Джанни. Давай не будем ссориться. Я только прошу тебя не поворачиваться спиной к своему таланту, не отвергать дар, которым наградил тебя господь для…
— Я ничего не отвергаю. Просто трансформирую. — Он выпрямился и произнес прямо мне в лицо: — Оставьте меня в покое. Я не буду вашим придворным композитором. И не стану сочинять для вас мессы и симфонии. Никому они сегодня не нужны, по крайней мере новые, а старые слушает лишь горстка людей. Для меня этого недостаточно. Я хочу славы, capisce? Я хочу стать богатым. Ты думал, я всю жизнь проживу балаганным чудом, музейным экспонатом? Или научусь писать этот шум, который называют современной классикой? Мне нужна слава. В книгах пишут, что я умер нищим и голодным. Так вот, когда ты умрешь один раз нищим и голодным, когда поймешь, что это такое, тогда приходи, и мы поговорим о сочинении кантат. Я никогда больше не буду бедным. — Он рассмеялся. — В следующем году, когда мир узнает обо мне, я соберу свою собственную рок-форсажную группу. Мы будем носить парики, одежду восемнадцатого века и все такое. Группа будет называться «Перголези». Каково? Каково, Дейв?
Джанни настоял на своем праве работать со «Святыми духами» ежедневно после полудня. О'кей. На рок-форсажные концерты он ходил почти каждый вечер. О'кей. Говорил, что выйдет в следующем месяце на сцену. Даже это — о'кей. Он забросил сочинительство и не слушал ничего, кроме рок-форсажа. О'кей. У него просто очередная фаза, сказал Сэм. О'кей. Я вам не принадлежу, сказал Джанни.
О'кей. О'кей.
Я позволил ему поступать, как он захочет. Спросил только, за кого его принимают эти парни из рок-группы и почему они взяли его к себе так быстро.
— Сказал им, что я просто богатый итальянский бездельник, — ответил Джанни. — Я их очаровал, понятно? Не забывай, я привык добиваться расположения королей, принцев и кардиналов. Так мы, музыканты, зарабатывали себе на жизнь. Я их очаровываю, они слушают мою игру и сразу видят, что перед ними гений. Все остальное просто. Я буду очень богат.
Спустя три недели после начала его рок-форсажной фазы ко мне обратилась Нелла Брандон.
— Дейв, он принимает слайс.
Странно, что меня это удивило. Но ведь удивило же.
— Ты уверена?
Она кивнула.
— Это уже заметно по анализам крови, мочи и графикам обмена веществ. Возможно, он делает это каждый раз, когда играет с группой. Вес стал меньше, формирование красных кровяных телец замедляется, сопротивляемость организма падает. Ты должен с ним поговорить.
Я отправился к нему немедленно.
— Джанни, я уже давно бросил переживать из-за того, какую музыку ты играешь, но раз дело дошло до сильнодействующих препаратов, я вынужден вмешаться. Тебе еще далеко до полного выздоровления. И не следует забывать, что всего несколько месяцев назад по тому времени, что отсчитывает твой организм, ты был на грани смерти. Я не хочу, чтобы ты угробил себя.
— Я тебе не принадлежу, — снова произнес он угрюмо.
— Но у тебя есть передо мной кое-какие обязательства. Я хочу, чтобы ты продолжал жить.
— Слайс меня не убьет.
— Слайс убил уже очень многих.
— Но не Перголези! — отрезал он. Потом улыбнулся, взял меня за руку и принялся уговаривать. — Дейв, ну послушай. Я уже один раз умер, и, уверяю тебя, мне совершенно не хочется делать это на бис. Но слайс… Он важен, просто необходим здесь. Ты знаком с его действием? Слайс отделяет каждый момент времени от последующего… Ты его не принимал? Нет? Тогда тебе не понять. Он вкладывает в протяженность времени огромное пространство, и это позволяет мне постичь сложнейшую ритмику, потому что со слайсом хватает времени на все. Мир замедляет свой бег, а разум ускоряется. Capisce? Слайс нужен мне для моей музыки.
— Ты сумел написать «Стабат Матер» без всякого слайса!
— Там другое. А для этой музыки мне нужен слайс. — Он погладил меня по руке. — Не беспокойся, ладно? Я буду осторожен.
Что тут можно было ему ответить? Я ворчал, бормотал недовольно, пожимал плечами. Распорядился, чтобы Нелла усилила наблюдение за телеметрией. Попросил Мелиссу проводить с ним как можно больше времени и, если удастся, удерживать от слайса.
В конце месяца Джанни объявил, что в следующую субботу дебютирует в «Квонче». Большой концерт, сразу пять групп. «Святые духи» выступают четвертым номером, а завершает концерт — кто бы вы думали? — настоящий гвоздь программы — «Уилкс Бут Джон». Надо полагать, зал просто рехнулся бы, узнав, что одному из «Духов» более трехсот лет, но, разумеется, никто им об этом сказать не мог. Поэтому мы решили, что они просто сочтут Джанни новой временной заменой в группе, и никто не обратит на него внимания. Планировалось, что позже Джанни объявит себя Перголези. Они с Сэмом уже работали над новым сценарием для средств массовой информации. Я чувствовал себя потерянным, отставшим, одним словом, не у дел. Но обстоятельства уже вышли из-под моего контроля. Джанни, хрупкий и болезненный Джанни, стал человеком-ураганом, обретшим силу природного явления.
На форсажный дебют Джанни мы отправились все вместе, и более десятка вроде бы вполне взрослых людей уселись среди визжащих подростков. Дым, вспышки, цветовые эффекты, жужжание оснащенной сенсорами одежды и бижутерии, люди, впадающие в экстаз, и люди, теряющие сознание, — все это сумасшествие наводило на мысли о Вавилоне перед его концом, но мы упорно продолжали ждать. Среди нас то и дело появлялись подростки, продававшие слайс, марихуану и кокаин. Сам я ничего не покупал, но, кажется, кое-кто из моих сотрудников «приобщился». Я закрыл глаза, пытаясь уйти в себя от всех этих ритмов, воздействующих на подсознание эффектов и ультразвуков, которые обрушивали на нас одна группа за другой. Признаться, я даже не мог отличить их друг от друга. Наконец, после многочасового ожидания объявили выход «Святых духов».
Но перерыв затягивался. Время шло.
Подростки, по уши напичканные всякой дурью и обалдевшие от музыки, сначала не обращали на это внимания. Однако когда прошло уже более получаса, они принялись свистеть, бросаться всем, что попадало под руки, и топать. Я посмотрел на Сэма, Сэм на меня. Нелла Брандон что-то обеспокоенно бормотала.
Потом откуда-то вынырнула Мелисса, потянула меня за рукав и зашептала:
— Доктор Ливис, вам нужно пройти за сцену. Мистер Хоугланд, вам тоже. И вам, доктор Брандон.
Говорят, когда боишься самого худшего, правильнее всего не давать своим страхам волю. Но пробираясь по переходам «Квонча» к зоне, отведенной музыкантам, я невольно представлял себе, что обвешанный аппаратурой Джанни лежит где-то там за кулисами, раскинув руки, высунув язык и закатив неподвижные глаза. Что он умер от слишком большой дозы слайса. И весь наш сказочный проект рушится в одно это безумное мгновение… Наконец, мы оказались на месте. Метались «Духи», лихорадочно о чем-то совещались служащие «Квонча», подростки в полной боевой раскраске заглядывали за кулисы, пытаясь просочиться мимо кордона охранников. Джанни, весь увешанный аппаратурой, действительно лежал на полу: без рубашки, неподвижные глаза навыкате, язык высунут, на коже, покрывшейся матовыми багровыми пятнами, капельки пота. Нелла Брандон, растолкав всех, упала на колени перед Джанни. Один из «Духов» произнес, ни к кому не обращаясь:
— Он здорово нервничал… Ну и слайсовал все больше и больше… Мы никак не могли его остановить…
Нелла взглянула на меня. Лицо ее стало совсем бледным.
— Мертв? — спросил я.
Она кивнула, все еще прижимая к обмякшей руке Джанни пневмошприц и надеясь с помощью инъекции вернуть его к жизни.
Но даже в 2008 году «мертв» означает мертв.
Позже Мелисса сказала сквозь слезы:
— Разве вы не видите? Умереть молодым — это его судьба. Если он не смог умереть в 1736, ему ничего не оставалось, как быстро умереть здесь. У него просто не было выбора.
А я думал о биографическом исследовании, где про Джанни среди всего прочего говорилось: «Слабое здоровье и ранняя кончина композитора объясняются, возможно, его пресловутым распутством». И в памяти моей звучал голос Сэма Хоугланда: «Никому не дано выйти из характера надолго, и настоящий Перголези возьмет верх». Да. Теперь я вижу, что Джанни так и остался на пересекающемся со смертью курсе: выхватив его из восемнадцатого века, мы только оттянули кончину на несколько месяцев. Стремление к саморазрушению осталось прежним, и перемена окружения ничего не изменила.
Но если это действительно так — если, как сказала Мелисса, всем управляет судьба, — стоит ли пытаться еще раз? Стоит ли протягиваться в прошлое за еще одним молодым гением, умершим слишком рано — за По или Караваджо, или Рембо, или Китсом, чтобы дать ему второй шанс, который мы надеялись дать Джанни? А затем наблюдать, как он возвращается к уготованной ему судьбе, умирая второй раз? Взять из прошлого Моцарта, как предлагал Сэм? Или Бенвенуто Челлини? У нашего невода неограниченные возможности. Нам подвластно все прошлое. Но если мы перенесем сюда еще кого-нибудь, а он столь же своенравно и беспечно отправит себя в уготованную судьбой пропасть, что мы приобретем? Чего добьемся? Чем обернется это для нас и для него? Я думаю о Джанни, который мечтал стать наконец известным и богатым, и вижу его распростертым на полу. Неужели Шелли снова утонет? А Ван Гог прямо у нас на глазах отрежет себе второе ухо?
Возможно, кто-то более зрелый окажется не столь подвержен риску? Эль Греко, например, Сервантес, Шекспир? Но не исключено, что тогда нам доведется увидеть Шекспира, продающегося в Голливуд, Эль Греко, окопавшегося в какой-нибудь доходной картинной галерее, и Сервантеса, который обсуждает со своим литературным агентом наиболее ловкий способ добиться скидки с налогов. Да или нет? Я смотрю на «временнОй ковш». Мое отражение смотрит на меня. Сейчас уже слишком поздно рассуждать обо всем этом, друзья мои. Затрачены годы жизни и миллиарды долларов, сорваны печати с тайн времени, а странная одиссея молодого гения оборвалась на полу за кулисами «Квонча». Ради чего? Ради чего? Ради чего? Однако теперь мы просто не сможем забросить эксперимент, верно?
Верно?
Я смотрю на «ковш». Мое отражение смотрит на меня.
РУКОЮ ВЛАДЫКИ
Накануне вечером закат был кроваво-красен, и потому полковник Джон Диволл провел прескверную ночь. Атмосфера планеты Маркин не способствует красным закатам, но изредка, если свет голубого солнца рассеивался лучше обычного, они все же случались. А жители планеты считают красный закат предвестием беды. Полковник Диволл возглавлял на Маркине научно-просветительное и военное представительство Земли и, сам скорее человек науки, чем военный, склонен был согласиться с маркинцами, что красный закат сулит неприятности.
Диволл — высокий, ладно скроенный, статный, у него ясный, проницательный взгляд и четкие движения заправского военного. Он усердно и не без успеха изображает властного командира, и подчиненные верят этому обличью, уважают его и побаиваются.
Его научная специальность — антропология. Получить еще и военное образование он надумал позже, но это была удачная мысль: потому-то он и стал начальником миссии на планете Маркин. Департамент Внеземных Дел требовал, чтобы все миссии на планетах со сравнительно неразвитой цивилизацией состояли из военных и возглавлялись военными — но, рассуждал Диволл, пока я играю роль бравого вояки, кто распознает, что на самом деле я не такой? Маркин — довольно мирная планета. Здешние жители — народ разумный, технология у них не бог весть какая, но культура довольно высокая, и с ними совсем не трудно поддерживать отношения на равных.
Вот потому-то Диволл и спал плохо в ночь после красного заката. Несмотря на всю свою выправку и безупречную манеру держаться, он считал себя книжником, человеком глубоко штатским. И вовсе не уверен был, как поведет себя в критическую минуту. Он знал: случись непредвиденное, от маски закаленного командира, пожалуй, и следа не останется.
Под утро, сбросив на пол одеяло и смяв в комок простыни, он все же задремал. Ночь была теплая, как почти всегда на этой планете, но Диволл продрог.
Проснулся он поздно, за считанные минуты до завтрака, и торопливо оделся, чтобы явиться в офицерскую столовую вовремя. Разумеется, как старший по чину он вправе спать сколько угодно, но подниматься тогда же, когда все, — это входит в роль, которую он себе сам навязал. Он надел легкую летнюю форму, поспешно снял бритвенной эссенцией щетину, пробившуюся со вчерашнего дня на смуглых щеках, нацепил портупею с неизбежным лучевым пистолетом и подал вестовому знак, что он встал и приступает к своим обязанностям.
Миссия землян размещалась на пространстве десяти акров в получасе езды от одного из крупнейших поселений планеты. Вездеход уже стоял наготове подле отдельного командирского домика; Диволл уселся, коротко кивнул вестовому:
— Здравствуйте, Харрис.
— Доброе утро, сэр. Хорошо спали?
— Прекрасно, — машинально ответил Диволл.
Обычный обмен приветствиями. Тотчас загудели двигатели и маленький вездеход помчался через всю территорию миссии к столовой. К соседнему сиденью, как всегда по утрам, приколот был листок — распорядок дня, заготовленный дежурным офицером, пока начальник спал. Сегодняшний распорядок подписал Дадли, на редкость энергичный майор — образцовый космический служака, будто созданный для военной карьеры и ни для чего другого. Диволл вникал в распорядок на утро, старательно выписанный угловатым почерком Дадли:
Келли, Дорфмен, Мэллорс, Стебер — как обычно, подразделение лингвистики. Маршрут вчерашний — в город.
Хаскел — медицинская служба. Анализы крови и мочи.
Мацуоко — ремонтные работы (до среды включительно).
Джолли — зоопарк.
Леонардс, Мейер, Родригес — предусмотренный выезд на два дня для ботанических исследований в полевых условиях. Придается запасной вездеход для образцов.
Диволл изучил список до конца, но, как и следовало ожидать, Дадли распределил обязанности безупречно, каждого человека направил туда, где тот будет всего полезней и получит наибольшее удовлетворение. Только одно заставило чуть задуматься — Леонардс направлен на ботанические полевые исследования. Двухдневная поездка — пожалуй, придется пересечь опасный дождевой лес на юге; Диволла кольнула тревога. Этот мальчик — его племянник, сын родной сестры, вполне толковый свежеиспеченный ботаник, только-только получивший это звание. Он впервые направлен во внеземную экспедицию и в отряд Диволла попал случайно, как новичок. Диволл скрыл от подчиненных, что они с Леонардсом родня, ведь это могло поставить юношу в неловкое положение, а все-таки поневоле хотелось бы его поберечь.
К черту, подумал он, малыш вполне самостоятелен; нацарапал внизу листа свои инициалы и приколол на прежнее место; пока рядовые убирают жилые помещения, а командиры завтракают, распорядок будет доведен до всеобщего сведения и к девяти утра каждый займется своим делом. Столько надо сделать, подумал Диволл, а времени так мало. Так много неисследованных миров…
Он соскочил с вездехода и вошел в офицерскую столовую. Это была небольшая ярко освещенная ниша слева от общего зала; когда вошел Диволл, семь человек, встречая его, уже вытянулись по стойке «смирно».
Конечно же, они не простояли так все утро, они вскочили и вытянулись, когда кто-то, стоявший на страже — скорее всего самый молодой из всех, младший лейтенант Леонардс, — подал знак о приближении начальства.
Ладно, пустяки, подумалось Диволлу. Лишь бы соблюсти видимость. Форму.
— Доброе утро, джентльмены, — отчеканил он и занял свое место во главе стола.
Поначалу казалось, день пойдет, как по маслу. Солнце поднималось в безоблачном небе, и термометр, прикрепленный к флагштоку, показывал девяносто три. На Маркине уж если жара, так жара. Диволл по опыту знал: к полудню дойдет этак до ста десяти в тени, а потом температура станет медленно снижаться до восьмидесяти — восьмидесяти двух в полночь.
Группа ботаников отбыла вовремя — с грохотом покатили прочь их два вездехода, Диволл постоял на крыльце столовой, глядя им вслед, посмотрел, как расходятся по местам остальные. Бородатый сержант Джолли на ходу отдал ему честь и рысцой направился к «зоопарку» — здесь, в небольшом зверинце, на его попечении содержится кое-какая местная живность; возвращаясь с Маркина, экспедиция захватит ее на Землю. Прошел мимо жилистый маленький Мацуоко, нагруженный плотницким инструментом. Группа лингвистов забралась в вездеход и направилась в город продолжать изучение маркинского языка.
Все заняты по горло. Экспедиция провела на Маркине ровно четыре месяца, остается еще восемь. Если срок не продлят, они вернутся на Землю, полгода отведено на отчет и отдых, а потом предстоит прожить год на какой-нибудь другой планете.
Диволлу совсем не хотелось улетать с Маркина. Вполне приятный мир; правда, здесь жарковато, но кто знает, каков окажется мир, куда попадешь в следующий раз. Быть может, ледяной шар замерзшего метана, где весь год будешь ходить, упакованный в скафандр с кислородным баллоном, пытаясь вступить в контакт с какими-нибудь моллюсками, которые дышат сероводородом. Диволл предпочитал уже знакомую чертовщину неизвестной.
Однако не сидеть же на одном месте. Маркин — его одиннадцатая планета, а впереди ждут другие. На Земле едва хватает специалистов, чтобы хоть как-то обследовать десять тысяч миров, а жизнь изобилует на десятке миллионов! Надо будет сохранить тех участников нынешней команды, чья работа его удовлетворяет, заменить неподходящих и через восемь месяцев возглавить новую экспедицию.
Диволл включил в своем кабинете вентилятор и достал вахтенный журнал; раскрыл папку, вложил первый чистый лист в печатающий автомат; на сей раз он избежал привычной ошибки: сперва откашлялся, а уже потом включил автомат и тем самым не заставил машинку опять и опять тщетно подыскивать слово, которым можно передать его вечное «эгр-хмм!».
Диволл — высокий, ладно скроенный, статный, у него ясный, проницательный взгляд и четкие движения заправского военного. Он усердно и не без успеха изображает властного командира, и подчиненные верят этому обличью, уважают его и побаиваются.
Его научная специальность — антропология. Получить еще и военное образование он надумал позже, но это была удачная мысль: потому-то он и стал начальником миссии на планете Маркин. Департамент Внеземных Дел требовал, чтобы все миссии на планетах со сравнительно неразвитой цивилизацией состояли из военных и возглавлялись военными — но, рассуждал Диволл, пока я играю роль бравого вояки, кто распознает, что на самом деле я не такой? Маркин — довольно мирная планета. Здешние жители — народ разумный, технология у них не бог весть какая, но культура довольно высокая, и с ними совсем не трудно поддерживать отношения на равных.
Вот потому-то Диволл и спал плохо в ночь после красного заката. Несмотря на всю свою выправку и безупречную манеру держаться, он считал себя книжником, человеком глубоко штатским. И вовсе не уверен был, как поведет себя в критическую минуту. Он знал: случись непредвиденное, от маски закаленного командира, пожалуй, и следа не останется.
Под утро, сбросив на пол одеяло и смяв в комок простыни, он все же задремал. Ночь была теплая, как почти всегда на этой планете, но Диволл продрог.
Проснулся он поздно, за считанные минуты до завтрака, и торопливо оделся, чтобы явиться в офицерскую столовую вовремя. Разумеется, как старший по чину он вправе спать сколько угодно, но подниматься тогда же, когда все, — это входит в роль, которую он себе сам навязал. Он надел легкую летнюю форму, поспешно снял бритвенной эссенцией щетину, пробившуюся со вчерашнего дня на смуглых щеках, нацепил портупею с неизбежным лучевым пистолетом и подал вестовому знак, что он встал и приступает к своим обязанностям.
Миссия землян размещалась на пространстве десяти акров в получасе езды от одного из крупнейших поселений планеты. Вездеход уже стоял наготове подле отдельного командирского домика; Диволл уселся, коротко кивнул вестовому:
— Здравствуйте, Харрис.
— Доброе утро, сэр. Хорошо спали?
— Прекрасно, — машинально ответил Диволл.
Обычный обмен приветствиями. Тотчас загудели двигатели и маленький вездеход помчался через всю территорию миссии к столовой. К соседнему сиденью, как всегда по утрам, приколот был листок — распорядок дня, заготовленный дежурным офицером, пока начальник спал. Сегодняшний распорядок подписал Дадли, на редкость энергичный майор — образцовый космический служака, будто созданный для военной карьеры и ни для чего другого. Диволл вникал в распорядок на утро, старательно выписанный угловатым почерком Дадли:
Келли, Дорфмен, Мэллорс, Стебер — как обычно, подразделение лингвистики. Маршрут вчерашний — в город.
Хаскел — медицинская служба. Анализы крови и мочи.
Мацуоко — ремонтные работы (до среды включительно).
Джолли — зоопарк.
Леонардс, Мейер, Родригес — предусмотренный выезд на два дня для ботанических исследований в полевых условиях. Придается запасной вездеход для образцов.
Диволл изучил список до конца, но, как и следовало ожидать, Дадли распределил обязанности безупречно, каждого человека направил туда, где тот будет всего полезней и получит наибольшее удовлетворение. Только одно заставило чуть задуматься — Леонардс направлен на ботанические полевые исследования. Двухдневная поездка — пожалуй, придется пересечь опасный дождевой лес на юге; Диволла кольнула тревога. Этот мальчик — его племянник, сын родной сестры, вполне толковый свежеиспеченный ботаник, только-только получивший это звание. Он впервые направлен во внеземную экспедицию и в отряд Диволла попал случайно, как новичок. Диволл скрыл от подчиненных, что они с Леонардсом родня, ведь это могло поставить юношу в неловкое положение, а все-таки поневоле хотелось бы его поберечь.
К черту, подумал он, малыш вполне самостоятелен; нацарапал внизу листа свои инициалы и приколол на прежнее место; пока рядовые убирают жилые помещения, а командиры завтракают, распорядок будет доведен до всеобщего сведения и к девяти утра каждый займется своим делом. Столько надо сделать, подумал Диволл, а времени так мало. Так много неисследованных миров…
Он соскочил с вездехода и вошел в офицерскую столовую. Это была небольшая ярко освещенная ниша слева от общего зала; когда вошел Диволл, семь человек, встречая его, уже вытянулись по стойке «смирно».
Конечно же, они не простояли так все утро, они вскочили и вытянулись, когда кто-то, стоявший на страже — скорее всего самый молодой из всех, младший лейтенант Леонардс, — подал знак о приближении начальства.
Ладно, пустяки, подумалось Диволлу. Лишь бы соблюсти видимость. Форму.
— Доброе утро, джентльмены, — отчеканил он и занял свое место во главе стола.
Поначалу казалось, день пойдет, как по маслу. Солнце поднималось в безоблачном небе, и термометр, прикрепленный к флагштоку, показывал девяносто три. На Маркине уж если жара, так жара. Диволл по опыту знал: к полудню дойдет этак до ста десяти в тени, а потом температура станет медленно снижаться до восьмидесяти — восьмидесяти двух в полночь.
Группа ботаников отбыла вовремя — с грохотом покатили прочь их два вездехода, Диволл постоял на крыльце столовой, глядя им вслед, посмотрел, как расходятся по местам остальные. Бородатый сержант Джолли на ходу отдал ему честь и рысцой направился к «зоопарку» — здесь, в небольшом зверинце, на его попечении содержится кое-какая местная живность; возвращаясь с Маркина, экспедиция захватит ее на Землю. Прошел мимо жилистый маленький Мацуоко, нагруженный плотницким инструментом. Группа лингвистов забралась в вездеход и направилась в город продолжать изучение маркинского языка.
Все заняты по горло. Экспедиция провела на Маркине ровно четыре месяца, остается еще восемь. Если срок не продлят, они вернутся на Землю, полгода отведено на отчет и отдых, а потом предстоит прожить год на какой-нибудь другой планете.
Диволлу совсем не хотелось улетать с Маркина. Вполне приятный мир; правда, здесь жарковато, но кто знает, каков окажется мир, куда попадешь в следующий раз. Быть может, ледяной шар замерзшего метана, где весь год будешь ходить, упакованный в скафандр с кислородным баллоном, пытаясь вступить в контакт с какими-нибудь моллюсками, которые дышат сероводородом. Диволл предпочитал уже знакомую чертовщину неизвестной.
Однако не сидеть же на одном месте. Маркин — его одиннадцатая планета, а впереди ждут другие. На Земле едва хватает специалистов, чтобы хоть как-то обследовать десять тысяч миров, а жизнь изобилует на десятке миллионов! Надо будет сохранить тех участников нынешней команды, чья работа его удовлетворяет, заменить неподходящих и через восемь месяцев возглавить новую экспедицию.
Диволл включил в своем кабинете вентилятор и достал вахтенный журнал; раскрыл папку, вложил первый чистый лист в печатающий автомат; на сей раз он избежал привычной ошибки: сперва откашлялся, а уже потом включил автомат и тем самым не заставил машинку опять и опять тщетно подыскивать слово, которым можно передать его вечное «эгр-хмм!».