Сименон Жорж. Дело Сен-Фиакра

Жорж Сименон
«Дело Сен-Фиакра»

Глава 1
Косоглазая девчонка

   В дверь робко поскреблись, затем послышался какой-то стук — видимо, на пол поставили что-то тяжелое, — и, наконец, еле слышный голос произнес:
   — Половина шестого. Только что зазвонили к заутрене.
   Мегрэ приподнялся на локтях, и пружины под ним заскрипели. Комиссар недоуменно воззрился на оконце, пробитое в скате крыши. Тот же голос прошелестел:
   — Вы пойдете к причастию?
   Тем временем комиссар Мегрэ вылез из постели и теперь стоял босиком на ледяном полу. Он двинулся к Двери, единственным запором которой служила бечевка, намотанная на два гвоздя. Послышался топоток бегущих ног, и, выглянув за дверь, Мегрэ успел заметить мелькнувшую в дальнем конце коридора женскую фигурку в белой ночной блузке и юбке.
   Тогда он взял принесенный Мари Татен кувшин горячей воды, притворил дверь и огляделся в поисках какого-нибудь зеркальца, перед которым мог бы побриться.
   Догоравшей свечи вряд ли хватило бы даже минут на пять. С улицы в оконце лился ночной мрак — такие вот темные и холодные ночи нередки в начале зимы. Лишь несколько сухих листочков сиротливо болталось на тополях, которыми была обсажена деревенская площадь.
   Потолок мансарды повторял форму двускатной крыши, и Мегрэ мог распрямиться лишь посреди комнаты, под самым коньком. Он озяб. Всю ночь затылок ему леденил какой-то сквознячок, но сколько он ни искал, так и не обнаружил, откуда тянет холодом.
   Но именно этот леденящий холод будоражил его, воскрешая в памяти, казалось бы, давно забытые ощущения.
   Вот первый звон к заутрене. Благовест плывет над спящей деревней. В детстве Мегрэ не нужно было вставать так рано. Он дожидался, когда без четверти шесть зазвонят во второй раз — в те времена ему не приходилось тратить время на бритье. Он не помнил, успевал ли он в те времена хотя бы умыться?
   К тому же никто не приносил ему горячей воды. Случалось, за ночь вода в кувшине подергивалась ледком. А чуть погодя промерзшая дорога так и звенела под его ногами.
   Теперь же, одеваясь, он слышал, как Мари Татен шмыгает внизу, в зале маленькой деревенской гостиницы: загремела каминная решетка, послышался звон посуды, а теперь кофейная мельница заскрипела под рукой хозяйки.
   Он надел пиджак, потом пальто. Перед тем, как уйти, достал из бумажника бумагу, к которой был приколот отрывной казенный бланк с пометкой:
   Муниципальная полиция гор. Мулена.
   Передано на рассмотрение в Парижскую уголовную полицию.
   Под бланком — листок бумаги, на котором аккуратным почерком выведено:
   «Довожу до вашего сведения, что во время заутрени в День поминовения^[1] в церкви Сен-Фиакр будет совершено преступление».
   Бумага не один день странствовала по отделам уголовной полиции. Мегрэ увидел ее совершенно случайно и изумился:
   — Деревня Сен-Фиакр под Матиньоном?
   — Вероятно, раз нам переслали эту бумагу из Мулена.
   И Мегрэ сунул бумагу в карман. Сен-Фиакр, Матиньон, Мулен! Привычные, родные названия!
   Он родился в Сен-Фиакре, где отец его тридцать лет прослужил управляющим замка. Последний раз он был в тех краях как раз на отпевании отца, когда его хоронили на маленьком кладбище за церковью.
   «…Во время заутрени… будет совершено преступление…»
   В Сен-Фиакр комиссар приехал накануне и остановился в единственной в деревне гостинице, которую держала Мари Татен.
   Она его не признала, а он сразу ее вспомнил — из-за глаз. Прежде ее так и называли — косоглазая девчонка.
   Теперь тщедушная девчушка превратилась в изможденную старую деву, и глаза ее косили еще сильней. Она без конца сновала из зала в кухню, из кухни — на двор, где Держала кур и кроликов.
   Когда комиссар спустился в зал гостиницы, там уже горели керосиновые лампы. В уголке был накрыт завтрак. На тарелке лежали ломти серого деревенского хлеба. Пахло кофе с цикорием и кипящим молоком.
   — В такой день, как сегодня, непременно следует причаститься. Тем более раз вы идете к заутрене. Господи Боже! Второй раз звонят!
   Звук колоколов был слабый, дребезжащий. Слышно было, как кто-то прошел по дороге. Мари Татен кинулась в кухню, надела свое черное платье и натянула нитяные перчатки. Из-за шиньона ей приходилось сдвигать шляпку чуть-чуть набок.
   — Я пойду, а вы доедайте… Запрете потом дверь на ключ.
   — Нет, нет, я уже готов.
   Ей было неловко идти рядом с мужчиной. Тем более — с приезжим из Парижа. Худенькая, маленькая, сгорбленная Мари мелко семенила рядом с комиссаром. Утро выдалось холодное. Шуршали, кружась над дорогой, прихваченные за ночь морозом сухие листья.
   К слабо освещенным вратам церкви стекались смутные неясные тени. Колокола все звонили. Кое-где в окнах низеньких домов горел свет: хозяева торопливо одевались, чтобы не опоздать к заутрене.
   А в памяти Мегрэ всплывали прежние ощущения: холод такой, что стынут пальцы и покалывает глаза. Привкус кофе во рту. А войдешь в залитую неярким светом церковь — и тебя охватывает тепло. Пахнет воском и ладаном.
   — Извините, моя скамья — здесь, — проговорила Мари Татен.
   Мегрэ узнал черный стул с подлокотниками, обтянутыми красным бархатом, принадлежавший еще старухе Татен, матери косоглазой девочки.
   Звонарь отпустил веревку колокола, и видно было, как она подрагивает в глубине церкви. Ризничий кончал зажигать свечи.
   Сколько же полусонных людей явилось на это фантастическое, призрачное сборище? Десятка полтора, не больше. Мужчин всего трое: церковный сторож, звонарь и Мегрэ.
   «…совершено преступление будет…»
   В муниципальной полиции Мулена решили, что это глупая шутка, и ничуть не встревожились. Да и в Париже все удивились, когда комиссар отправился в Сен-Фиакр.
   А Мегрэ тем временем прислушивался к шорохам, доносившимся из-за двери справа от алтаря: он мог по секундам расписать все, что происходит в ризнице, куда вела эта дверь. Вот примчался припозднившийся мальчишка-служка, вот кюре молча надевает нарамник и, молитвенно сложив руки, направляется в неф, а за ним, путаясь в облачении, спешит мальчуган.
   Рыжеволосый мальчик-служка зазвонил в колокольчик. Прихожане принялись вполголоса читать литургические молитвы.
   «…во время заутрени…»
   Мегрэ внимательно оглядел прихожан. Пять старушек, три из которых сидели на собственных стульях.
   Толстуха фермерша. Несколько крестьянок помоложе и мальчик…
   С улицы послышался шум подъехавшей машины. Со скрежетом распахнулась дверца. Прошелестели легкие шаги: через всю церковь прошла дама в трауре.
   На хорах для семьи владельцев замка была отведена специальная скамья, жесткие деревянные сиденья которой за долгие годы приобрели естественную полировку.
   Там и уселась тихонько женщина в черном, провожаемая взглядами крестьянок.
   Похоже, Мегрэ и сейчас мог бы вторить священнику. Он улыбнулся, вспомнив, что раньше всегда любил заупокойные службы, потому что тогда читались самые короткие молитвы. На его памяти иные мессы отправлялись всего за шестнадцать минут!
   На женщину, сидевшую теперь на готической скамье с высокой спинкой, Мегрэ больше не глядел. Но краем глаза все же видел ее профиль. И никак не мог поверить: неужели это действительно графиня де Сен-Фиакр?
   И все же это была она. Но когда он видел ее в последний раз, ей было лет двадцать пять — двадцать шесть. Когда эта высокая тоненькая женщина, отмеченная печатью какой-то неизбывной грусти, бродила по парку, ее было видно издалека.
   Теперь ей, наверное, уже за шестьдесят. Графиня тем временем горячо молилась. Лицо у нее было изможденное, руки, сжимавшие молитвенник, казались слишком худыми и длинными.
   Мегрэ по-прежнему сидел в последнем ряду плетеных стульев — в дни церковных праздников за пользование ими взимается плата в пять сантимов, но во время обычной службы ими можно пользоваться бесплатно.
   «…будет совершено преступление…»
   Когда стали читать первый отрывок из Евангелия, Мегрэ поднялся вместе со всеми. Со всех сторон, будоража нежданные воспоминания, его обступали забытые звуки, блики, шорохи, детали. Вдруг ему припомнилось, что в День поминовения священник должен отслужить целых три мессы.
   В те времена юный Мегрэ завтракал у кюре между второй и третьей службой. Обычно ему давали яйцо всмятку и несколько ломтиков козьего сыра.
   Видно, муленские полицейские были правы. Что еще за преступление может здесь произойти? Ризничий уселся в заднем ряду, неподалеку от графини: их разделяло теперь всего четыре кресла. Громко топая, ушел звонарь, словно директор театра, для которого сегодняшний спектакль не представляет особого интереса.
   В церкви оставалось лишь двое мужчин: Мегрэ и священник, совсем еще молодой человек, глаза которого пылали страстной мистической верой. В отличие от старого кюре, которого знавал комиссар, новый священник не спешил. Читал молитвы внятно, членораздельно, не проглатывая по полстиха.
   Тем временем витражи посветлели: занималась заря.
   На соседней ферме замычала корова.
   Теперь, к возношению святых даров, все встали и согнулись в поклоне. Тоненько тренькал колокольчик служки.
   Из всех, кто был в церкви, лишь один Мегрэ не подошел к причастию. Женщины, как одна, двинулись к дарохранительнице — руки молитвенно сложены, лица непроницаемы. Священник подавал им облатки, тоненькие, светлые, они казались чем-то ирреальным.
   Служба продолжалась. Графиня сидела, закрыв лицо руками.
   Графиня отвела руки, открыв измученное страдальческое лицо, раскрыла молитвенник.
   Еще четыре минуты. Сначала будут читать молитвы.
   Потом последний отрывок из Евангелия. И все. И никакого преступления не будет.
   Ведь в бумаге ясно говорилось, во время заутрени…
   Вот уже церковный сторож встал и направился в ризницу. Значит, и в самом деле, служба вот-вот закончится.
   Графиня де Сен-Фиакр вновь закрыла лицо руками и замерла. Остальные старухи тоже сидели не шевелясь.
   Только теперь Мегрэ почувствовал, как сильно он волновался. До этой минуты он сам не отдавал себе в этом отчета. У него невольно вырвался вздох облегчения. Он с нетерпением дожидался, когда кюре дочитает последний отрывок из Евангелия, предвкушая, как выйдет сейчас на улицу, окунется в привычную людскую суету, услышит обычные человеческие разговоры.
   Разом, точно очнувшись от оцепенения, встрепенулись старушки, зашаркали ногами по холодным голубым плиткам, которыми был выложен пол церкви, и одна за другой двинулись к выходу. Ризничий принес гасильник и принялся тушить свечи, над которыми заклубились голубые дымки.
   На улице было уже совсем светло. Казалось, серый тусклый день вливается в храм вместе с потоками холодного воздуха.
   В церкви оставалось три прихожанки. Чуть погодя — две. Кто-то отодвинул стул. Лишь графиня по-прежнему не двигалась с места. Мегрэ весь напрягся, с трудом сдерживая нетерпение.
   Ризничий тем временем закончил гасить свечи и выжидательно посмотрел в сторону графини. Тень недоумения мелькнула у него на лице — он явно не знал, как быть.
   В ту же минуту комиссар двинулся к хозяйке замка.
   Они подошли к ней одновременно, недоумевая, почему она не встает, почему замерла, словно в оцепенении.
   Тщетно старались они заглянуть ей в лицо: она сидела, уткнувшись лицом в ладони.
   Мегрэ с тревогой тронул женщину за плечо: та осела под его рукой, словно до этого сохраняла равновесие лишь чудом, и в ту же секунду безжизненное тело рухнуло на пол.
   Графиня де Сен-Фиакр была мертва.
 
 
   Тело перенесли в ризницу и уложили на трех сдвинутых стульях. Ризничий кинулся за местным врачом.
   От волнения Мегрэ совершенно упустил из виду, насколько необычным было его появление в ризнице. И далеко не сразу сообразил, почему священник смотрит на него так пристально, так подозрительно и вопрошающе.
   — Кто вы такой? — спросил наконец кюре. — Каким образом вы…
   — Комиссар Мегрэ из уголовной полиции.
   Комиссар внимательно оглядел священника. На вид ему было лет тридцать пять. Но его правильное, точеное лицо дышало такой суровостью, что он походил на неистовых монахов средневековья.
   Он явно был потрясен до глубины души и срывающимся голосом спросил:
   — Вы хотите сказать, что…
   Графиню не решались раздеть. Поднесли зеркальце к губам — дыхания не было. Пытались прослушать биение сердца — оно не билось.
   — По-моему, ран на ней нет, — только и сказал Мегрэ.
   Он огляделся: убранство ризницы ничуть не изменилось за тридцать лет. Все было как прежде: там же стояли сосуды для вина и святой воды, которыми пользуются во время литургии; на прежних местах висели приготовленные к следующей службе риза священника, сутана и стихарь служки.
   В тусклом утреннем свете, лившемся в стрельчатое окно, огонек керосиновой лампы совсем померк.
   В ризнице было холодно и в то же время нестерпимо душно. Священник терзался страшными предчувствиями.
   Ситуация выглядела поистине драматичной. Мегрэ не сразу сообразил, в чем дело. Но воспоминания детства по-прежнему всплывали из глубин его памяти, подобно пузырькам воздуха, пробивающимся сквозь толщу воды.
   «…Церковь, в которой совершено преступление, должна быть заново освящена епископом…»
   Но как же могло совершиться преступление? Никто не стрелял. Никто не подходил к графине. Пока длилась служба, Мегрэ буквально не спускал с нее глаз.
   Ни капли крови, никаких ран.
   — Вторая месса начинается в семь, не так ли?
   Заслышав тяжелую поступь врача, эдакого здоровяка сангвинической комплекции, и Мегрэ и священник почувствовали некоторое облегчение. А тот, поддавшись царившей в ризнице тревожной атмосфере, взволнованно переводил глаза с комиссара на кюре.
   — Она мертва? — спросил он.
   Он не колеблясь расстегнул корсаж. Кюре отвернулся. По церкви кто-то протопал. Потом послышался звук колокола. Звон призывал прихожан ко второй мессе.
   — По-моему, это классический случай эмболии… Но я не был лечащим врачом графини: обычно она обращалась к моему коллеге из Мулена. Меня всего раза два вызывали в замок. Сердце у нее было — хуже некуда.
   В крохотной ризнице едва помещались трое мужчин и покойница. Меж тем пришли еще двое служек — в семь часов начиналась торжественная месса.
   — Ее машина должна стоять возле церкви, — сказал Мегрэ. — Нужно перевезти ее домой.
   Он по-прежнему чувствовал на себе тревожный взгляд священника. Может, кюре что-то заподозрил? Во всяком случае, пока ризничий вдвоем с шофером переносили тело в машину, он подошел к комиссару.
   — Вы уверены, что… Мне нужно отслужить еще две мессы. Ведь сегодня День поминовения. Мои прихожане…
   Раз графиня умерла от эмболии, почему бы не успокоить кюре?
   — Вы сами слышали, что сказал врач.
   — Однако вы явились именно сегодня и на эту заутреню.
   Мегрэ пришлось собраться с духом, чтобы не выдать охватившего его смущения.
   — По чистой случайности, господин кюре. Здесь на кладбище покоится мой отец.
   И он поспешил к машине. Шофер уже вращал пусковую рукоятку допотопной колымаги. А врач явно не знал, как теперь быть. Зеваки, уже появившиеся на деревенской площади, явно не понимали, что происходит.
   — Едемте с нами.
   Но труп занимал весь салон машины. Мегрэ и врач с трудом примостились рядом с сиденьем.
   — Мне показалось, вы были удивлены моим заключением, — вполголоса проговорил врач, который никак не мог опомниться. — Если бы вы были в курсе событий, вам было бы ясно, что… графиня…
   Он замолчал, глянув на шофера в черной ливрее, который с отсутствующим видом вел машину. Они проехали вниз по деревенской площади, мимо высившейся на косогоре церкви с низким невысоким фундаментом, мимо пруда Богородицы, видневшегося по другую сторону дороги.
   В это пасмурное утро воды его казались свинцово-серыми.
   Миновали гостиницу Мари Татен — первый дом при въезде в деревню. Слева открылась дубовая аллея, в конце которой высилась темная громада замка.
   Небо, сплошь затянутое серыми тучами, напоминало ледяную гладь катка.
   — Знаете, эта смерть еще наделает дел. Недаром кюре аж в лице переменился.
   Доктор Бушардон был из крестьянской семьи, и по сути так и остался крестьянином. На нем был коричневый охотничий костюм и высокие резиновые сапоги.
   — Я собирался пострелять уток на прудах…
   — Вы не ходите в церковь?
   Врач с заговорщическим видом подмигнул:
   — Это не мешало мне приятельствовать с прежним кюре. Зато новый…
   Машина тем временем въехала в парк, и контуры замка проступили явственней: показались наглухо закрытые ставнями окна первого этажа и угловые башни — единственные строения замка, сохранившие свой первозданный облик.
   Машина остановилась у крыльца, и Мегрэ первым делом заглянул в зарешеченные окна полуподвала: там, в клубах пара, наполнявших огромную кухню, какая-то толстуха ощипывала куропаток.
   Шофер совсем растерялся и даже не решался открыть дверцы машины.
   — Господин Жан вряд ли уже проснулся…
   — Да позовите же кого-нибудь. Разве в доме нет других слуг?
   От пронизывающего холода у комиссара заложило нос. Но он не стал входить в замок, а остался во дворе вместе с врачом, который тем временем принялся набивать трубку.
   — Кто такой этот самый господин Жан?
   Вместо ответа Бушардон многозначительно ухмыльнулся и пожал плечами.
   — Сами увидите.
   — Да кто он такой, в конце концов?
   — Юноша. Очаровательный юноша.
   — Родственник графини?
   — Если угодно. В некотором роде, да. Ладно, лучше сказать сразу, это любовник графини. Официально он служит у нее секретарем.
   Мегрэ не сводил с врача глаз: он вспомнил, что когда-то они вместе учились в школе. Только вот никто его не узнавал. Ему было уже сорок два, и он изрядно раздобрел.
   Что же до замка, то он знал его как никто другой.
   Особенно службы. Дом управляющего, тот самый дом, где родился Мегрэ, находился всего в нескольких шагах.
   Вполне вероятно, что комиссар был так взволнован из-за нахлынувших воспоминаний. Особенно тревожил его образ графини де Сен-Фиакр, запечатлевшийся в его памяти: когда-то она олицетворяла для юного Мегрэ женственность, грацию, изящество и благородство.
   Теперь эта женщина была мертва. Ее затолкали в машину как вещь — даже ноги пришлось подогнуть.
   Никто не позаботился застегнуть на груди ее черное, траурное платье, и теперь из выреза торчала белоснежная сорочка.
   «…будет совершено преступление…»
   Да, но врач заверил, что она умерла от эмболии. Какой демиург мог предвидеть такое? И зачем ему понадобилось обращаться в полицию?
   В замке поднялась беготня. Захлопали двери. В дверях парадного подъезда показался полуодетый дворецкий и застыл, словно не зная, что теперь делать. Позади него вырос всклокоченный мужчина в пижаме. Глаза у него были красные, усталые.
   — Что случилось? — воскликнул он.
   — Это и есть старухин котяра, — с нескрываемым цинизмом процедил Бушардон на ухо комиссару.
   Кухарка молча приникла к низенькому окошку: как видно, ей уже сообщили о несчастье. Одно за другим распахивались расположенные под самой крышей окна — там жила прислуга.
   — В чем дело? Чего вы дожидаетесь? Несите ее в спальню! — возмущенно загремел Мегрэ.
   Вся эта бестолковая возня казалась ему кощунственной, более того — постыдной: как-никак он помнил, какой порядок царил здесь во времена его детства.
   «…будет совершено преступление…»
   Колокол вновь зазвонил к мессе. Наверное, прихожане спешили к церкви. Многие фермеры из тех, кто жил далеко, приезжали на двуколках, прихватив с собой цветы, чтобы украсить могилы близких.
   Жан не решался подойти к машине. А дворецкий, распахнув дверцу машины, так и застыл, растерянный, потрясенный, не в силах стронуться с места.
   — Госпожа графиня, госпожа графи… — лепетал он.
   — Ну что, вы так и оставите ее здесь лежать?
   Почему врач вдруг ухмыльнулся?
   Мегрэ принялся распоряжаться.
   — Ну-ка! Нужно двое мужчин. Вы и вы, — он указал на шофера и одного из слуг. — Несите ее в спальню.
   Мужчины собрались было вытаскивать тело из машины, как вдруг из вестибюля послышался телефонный звонок.
   — Телефон? Что за чудеса в такую рань? — буркнул Бушардон.
   Жан не решался подойти к телефону. Казалось, он не осознавал, что происходит. Тогда Мегрэ кинулся в дом и схватил трубку.
   — Алло!.. Да, замок слушает.
   Голос в трубке звучал громко и отчетливо, словно говоривший находился совсем близко:
   — Позовите, пожалуйста, матушку. Она должна была уже вернуться из церкви.
   — Кто ее спрашивает?
   — Граф де Сен-Фиакр. Но вас это не касается. Позовите матушку.
   — Минуточку. Откуда вы звоните?
   — Из Мулена. Но, черт подери, кому я говорю, позовите…
   — Приезжайте. Так будет лучше, — отрезал Мегрэ и повесил трубку.
   Ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить слуг, несших покойницу.

Глава 2
Молитвенник

   — Вы тоже сюда? — спросил врач, едва покойницу уложили на кровать. — Не поможете ли? Одному мне ее не раздеть.
   — Сейчас разыщем горничную, — отозвался Мегрэ.
   И действительно, Жан поднялся наверх и вскоре привел женщину лет тридцати, которая, едва переступив порог спальни, принялась испуганно озираться.
   — Убирайтесь! — рявкнул Мегрэ слугам, которые только того и ждали.
   Внимательно оглядев Жана с головы до ног, он за рукав потянул его к амбразуре окна.
   — Какие у вас отношения с сыном графини?
   — Но… Я…
   Юноша выглядел на редкость тщедушным, и полосатая пижама сомнительной свежести отнюдь не прибавляла ему импозантности. Он старательно отводил глаза.
   При этом руки его ни секунды не оставались в покое: он то и дело хрустел суставами пальцев, нещадно выламывая и выкручивая их.
   — Погодите, — перебил его комиссар. — Поговорим начистоту, незачем попусту терять время.
   Тем временем за тяжелой дубовой дверью спальни раздевали покойницу — слышались шаги, скрип пружинного матраса, негромкие распоряжения Бушардона.
   — Какое положение вы занимали в замке на самом деле? Как давно вы здесь живете?
   — Уже четыре года.
   — А до этого вы были знакомы с графиней де Сен-Фиакр?
   — Я… То есть меня представили ей общие друзья. После банкротства небольшого лионского банка мои родители разорились. Вот я и поступил на службу к графине личным секретарем. Был кем-то вроде доверенного лица…
   — Погодите, а чем вы занимались раньше?
   — Путешествовал, писал статьи по искусству.
   Мегрэ даже не улыбнулся: атмосфера этого дома совершенно не располагала не то что к веселью, но даже к иронии.
   Громадное здание замка выглядело снаружи довольно внушительно, но стоило войти внутрь, и вы попадали в атмосферу запустения. Все было таким же жалким и замызганным, как пижама этого секретаришки. Уродливая, допотопная мебель, покрытая толстым слоем пыли; множество дурацких, никому не нужных безделушек. Обои, драпировки, обивка мебели — все выглядело выцветшим и полинялым.
   Местами обои выгорели не так сильно: видно, раньше там стояли какие-то вещи, которых теперь не было и в помине. И, разумеется, исчезло все самое ценное.
   — Вы сделались любовником графини.
   — Каждый человек волен любить того, кого…
   — Болван! — буркнул Мегрэ, повернувшись спиной к собеседнику.
   И без того все было ясно. Достаточно было увидеть этого господина, на мгновение окунуться в атмосферу старого замка: взгляды слуг были красноречивей всяких слов!
   — Известно ли вам, что сын графини сейчас приедет?
   — Нет. Какое мне дело до этого?
   Он по-прежнему отводил взгляд. И все так же выламывал себе пальцы.
   — Мне нужно одеться. Здесь холодно. Но почему полиция вмешивается в эту историю?
   — В самом деле, пойдите оденьтесь.
   Мегрэ толкнул дверь в спальню графини, стараясь не смотреть в сторону кровати, где лежало нагое тело покойной.
   Спальня была под стать замку — слишком большая и холодная, заставленная случайными старыми вещами.
   Мегрэ хотел было облокотиться на мраморную доску камина, но заметил, что она разбита.
   — Вы что-нибудь обнаружили? — обратился комиссар к Бушардону. — Погодите. Оставьте нас на минутку, мадемуазель.
   Он закрыл дверь за горничной, подошел к окну и прижался лбом к стеклу, рассеянно глядя на засыпанный сухими листьями парк, утопавший в серой дымке.
   — Ничего нового не могу вам сообщить. Смерть произошла от внезапной остановки сердца.
   — А от чего это могло случиться?
   Неопределенно махнув рукой, врач накинул на покойницу одеяло, подошел к Мегрэ и принялся раскуривать трубку.
   — Возможно, от волнения. А может, она сильно озябла. В церкви было холодно?
   — Напротив! Вы, разумеется, не обнаружили никаких следов ранения?
   — Ни единого!
   — И следов от инъекции нет?
   — Мне тоже пришло это в голову. Но я ничего не нашел. Яд тоже следует исключить. Сами видите, трудно предположить, что…
   Комиссар отличался редкой твердолобостью. Слева под деревьями он видел красную крышу дома управляющего: дома, где он родился.
   — В двух словах… Что вы можете сказать о жизни в замке? — вполголоса спросил он.
   — Вы уже знаете не меньше моего. Графиня была из тех женщин, которых лет до сорока — сорока пяти не в чем упрекнуть. Но муж умер, сын уехал учиться в Париж…