Сименон Жорж. До самой сути

   — Погодите-ка!
   Сбегала к себе и принесла блок сигарет.
   — Это чтоб вам не надо было «стрелять».
   Как все происходило дальше? Пи-Эм разделся и встал под душ. Принять горячую ванну у него не хватило духу.
   Его ванная сообщалась с ванной при комнате для гостей.
   В тот момент, когда он задергивал занавеску душа, дверь наверняка была закрыта. Впрочем, стоит ли обращать внимание на маловажные детали? Правда, это всегда было ему свойственно, но не до такой же степени!
   Важно другое, хотя, в сущности, и это пустяк. Неожиданно он увидел у себя в ванной Доналда, голого, мокрого, с большим голубым полотенцем через плечо. На полотенце был вышит вензель «Ранчо М-М».
   Три ранчо в долине, в том числе нолендовское, располагали плавательными бассейнами. Собирались там небольшими группами. Мужчины раздевались с одной стороны, женщины — с другой. И Пи-Эм никогда не испытывал стеснения, расхаживая нагишом в присутствии приятелей.
   А вот на этот раз ему стало так же не по себе, как ночью, когда брат разделся при нем. Неприятно во всем этом было и другое, что он не мог еще четко сформулировать, но от чего постоянно мрачнел: у него отнимали всякую инициативу. Вернувшись с реки, он застал Нору и Доналда за дружеской болтовней в кухне. Нора уже обращалась к гостю по имени, которое считала подлинным. Во время завтрака она раз десять назвала его Эриком.
   «Идите сюда, Эрик. Мы займемся посудой, а Пи-Эм посидит у приемника. Он целый день будет больной, если не послушает последние известия».
   Он дал себе слово, что после душа сходит поговорить с Доналдом, и сходит в момент, который выберет сам, — скажем, когда наденет брюки и рубашку. А Доналд ввалился к нему в ванную, словно так и полагается.
   Он не стал говорить ни о себе, ни о границе, ни о Милдред, как будто всего этого для него не существовало. Зато окинул критическим взглядом тело Пи-Эм.
   — Мало двигаешься…
   — Времени нет — работа.
   — С тобой все в порядке?
   — Что ты имеешь в виду?
   — Здоровье. В твоем возрасте что-нибудь обязательно начинает барахлить.
   — Я показывался врачу всего два месяца тому назад.
   Кроме печени, да и то изредка…
   — А вот Эмили в отличной форме.
   Пи-Эм чуть не задохнулся от негодования. Доналд заскочил к сестре как беглец, как человек, за которым гонится полиция. Он мог скомпрометировать ее, а теперь рассуждает так, словно нанес обычный родственный визит и успел присмотреться к ней столь же внимательно, как сейчас присматривается к брату.
   — Как ты узнал ее адрес?
   — Она постоянно писала Милдред и первое время помогала ей.
   Пи-Эм предпочел отвести глаза в сторону. Он ни разу не поинтересовался, что стало с женой и детьми брата.
   Честно говоря, толком не знал, что и с ним-то самим стряслось.
   Доналд, несомненно, полагает, что Пи-Эм в курсе дела. Недаром он даже намеком не упомянул о самом главном — о том, что произошло в Рок-Айленде.
   Со своей стороны Пи-Эм счел за благо не задавать вопросов.
   Это случилось года два с лишним назад. Пи-Эм на несколько недель приехал с Норой в Нью-Йорк, где у нее было сложное дело по части наследства. Незадолго до этого они поженились. Остановились Эшбриджи в большом отеле на Парк-авеню. Жизнь вели очень напряженную: днем — дела, вечером — коктейли, званые обеды, театр, клубы.
   В такой вот обстановке Пи-Эм узнал однажды утром из газеты о налете на ресторан в Рок-Айленде, Иллинойс.
   Заметка была всего в десяток строк. Он прочел ее потому, что Рок-Айленд на одном берегу Миссисипи, а на другом — Дэвенпорт, где ему довелось прожить несколько лет. Он даже бывал в баре, на который совершили налет.

   «Пока что полиции удалось задержать лишь некоего Доналда Эшбриджа, который оказал ожесточенное сопротивление и тяжело ранил одного из агентов. Он находился в состоянии алкогольного опьянения».

   Так, много лет спустя, Пи-Эм опять услышал о брате.
   Hope он, разумеется, ничего не сказал. Несколько дней подряд он просматривал газеты в тщетной надежде узнать подробности. Затем они на неделю отправились в Майами, потом вернулись в Тусон, оттуда — на ранчо.
   Аризонские газеты о происшествии не упомянули — оно ведь случилось на другом конце Штатов.
   Что он мог сделать? Со дня женитьбы не прошло и года. Он только что сделался компаньоном Ривза, старого ногалесского адвоката; благодаря этому все жители долины становились клиентами Пи-Эм.
   Разве он помог бы Доналду, прикатив в Рок-Айленд и объявив: «Я — брат обвиняемого, адвокат, и буду его защитником»?
   А если уж говорить начистоту, у него в тот момент были денежные затруднения: чтобы войти в дело, пришлось уплатить крупную сумму Ривзу; обращаться же к Hope он не хотел.
   Известия о брате он получил от Эмили. Без нее он вообще ничего не знал бы о родных. Она одна поддерживает более или менее регулярно переписку со всей семьей.
   Что, собственно, сообщила она в тот раз? Что с Доналдом плохо: снова запил и угодил в западню. Уверяла, что он невиновен во вменяемом ему преступлении — просто остальные все свалили на него.
   — Как она выглядит?
   — Высокая, красивая девушка лет тридцати двух или трех.
   — Ты так прямо к ней и заявился?
   — Нет. Сначала позвонил. Хотел попросить ее встретиться со мной в каком-нибудь баре или аптеке-закусочной. Мне даже не пришлось назвать себя. Она сразу узнала мой голос.
   — Ты в Лос-Анджелесе? — спросила она.
   — Да.
   — Придется подождать. У меня подруга. Пробудет до десяти. Чуть позже — приходи.
   У нее прелестная квартира на Беверли-Хиллз. Одета она очень элегантно.
   — Живет одна? — без всякой задней мысли полюбопытствовал Пи-Эм.
   Брат сухо ответил:
   — По-моему, да.
   Странно все-таки! У тебя есть сестра, а ты наверняка не узнаешь ее на улице, и ничего тебе о ней не известно.
   Почему она не вышла замуж? Имела любовников или нет?
   — Эмили все устроила. Я скрывался у нее несколько дней. Она написала Милдред и послала денег: пусть едет с детьми в Мексику. Ногалес пришел ей в голову потому, что ты живешь у самой границы.
   — Почему она не предупредила меня?
   Доналд раскрыл рот, но тут же снова поджал губы.
   Пи-Эм понял. Видимо, Эмили посоветовала: «Лучше его не извещать. Он воспользуется этим и куда-нибудь на время уедет. А если ты нагрянешь неожиданно и прижмешь его к стенке, ему не отвертеться».
   Чтобы сменить тему, он полюбопытствовал:
   — Эмили знает, что с отцом?
   — Он даже прислал ей свое фото. Я сам видел.
   — Правда, что он снова женился?
   — Да. Ей сорок два. Ему… Погоди-ка… Тебе тоже сорок два… Плюс двадцать восемь… Отцу ровно семьдесят. Он построил себе домик в Брейдентон-Бич, Флорида, недалеко от Тампы. Эмили показывала мне снимок.
   Очень миленький коттедж на дюнах. Отец построил не только его — целую кучу таких же: сдает внаем. Так вот, возвращаясь к Эмили. По-моему, деловая хватка у нее от отца. Она процветает. Одиночеством вроде не тяготится.
   Больше всего меня поразило, какая она элегантная. Бедняга Милдред приняла бы ее за кинозвезду. Конечно, Милдред…
   На какую-то секунду Пи-Эм показалось, что непринужденность Доналда наигранная — брат избегает разговора о себе. Но нет. Все совершенно естественно. Он как бы подводит семейный баланс. Удивительно, до чего же далеко разбросало кучку людей, сложившуюся когда-то в айовском поселке! Эмили в Лос-Анджелесе, Пи-Эм — в Аризоне, Доналд пытается перебраться в Мексику, папаша Эшбридж вторично женился и обосновался на одном из флоридских пляжей.
   Счет оказался, видимо, неполон: Доналд сдвинул брови, словно припоминая, кого они забыли.
   — Что с Пегги? — осведомился он.
   Пи-Эм сунул голову в стенной шкаф, где рядами висели галстуки.
   — Это Эмили тебе о ней рассказала?
   — Да нет же! Ты сам написал мне о ней, еще когда жил в Чикаго.
   — Она была неплохая женщина.
   — Умерла?
   — Нет. Вернее, не знаю. Мы развелись давным-давно.
   — А…
   Уж не собирается ли Доналд стать в позу судьи?
   У него какая-то обескураживающая манера задавать вопросы.
   — Вы ведь в церкви венчались, правда?
   — Да. Она тоже была католичка.
   — А Нора?
   — Нора протестантка.
   — Детей у тебя не было?
   — Нет.
   — Пегги работала?
   — Да. В «Белл-телефон».
   — А теперь?
   — Не знаю. Наверное, по-прежнему работает.
   На что это Доналд пытается намекнуть? Что они с Эмили наговорили о нем, Пи-Эм? Что он никогда не поинтересовался, каково Милдред с детьми? Пусть так.
   Допустим, он виноват. Неизвестно только, стоило ли из-за всего этого портить жизнь себе.
   Ах да, Пегги! Какое до нее дело Доналду? Пи-Эм женился на ней в Чикаго, когда ему было еле-еле двадцать. Он известил родителей, брата, сестру: в то время их семейные связи были еще довольно прочными.
   Ему казалось, что он и сейчас помнит тон этих писем.
   Правда, он предпочитает о них не думать. Он потерял голову. Жилось ему трудно, очень трудно: порцию спагетти в аптеке-закусочной и ту он мог позволить себе не каждый день. Он, должно быть, написал родным, что Пегги одобряет его честолюбивые планы и готова делить с ним нищету, что она — женщина простая, мужественная.
   — Развода потребовал ты?
   — Не помню уж точно, как вышло. Прожили несколько лет, потом увидели — ничего не получается.
   — А Нора?
   — Что — Нора?
   — Она очень богата?
   — Не знаю. Почему тебя это интересует?
   — Просто так. Она намного моложе тебя.
   — Ей тридцать два.
   — Что представлял собой ее первый муж?
   — Старый Чес?
   — Так он был старый?
   — Не в буквальном смысле. Ему было пятьдесят с чем-то, но волосы у него совсем поседели, и все звали его Старый Чес.
   — Ты его знал?
   — Да, по Тусону.
   — Ранчо принадлежало ему?
   — Да. Он поручил мне вести его дела. Я был тогда адвокатом в Тусоне.
   — А!
   Уже несколько раз Пи-Эм чувствовал, как кровь бросается ему в голову. Слова срывались с губ Доналда непринужденно, как бы невзначай, и лишь потом вы замечали, что их можно толковать в каком угодно смысле.
   Куда он гнет? Ну ладно, Пи-Эм развелся с Пегги.
   Вероятно, Доналд все-таки не думает, что брат его прикончил первую жену, чтобы отделаться от нее?
   А Честер Мак-Миллан? Может быть, он убил и Честера Мак-Миллана, чтобы жениться на Hope?
   — Послушай, Доналд…
   — Да?
   — Я устроил свою жизнь на свой манер — это право каждого. Я много работал. Работал всю жизнь, работаю теперь. Я никогда не давал себе поблажки и считаю себя порядочным человеком. Понятно?
   — Что мне должно быть понятно?
   Вот теперь изволь верить, что он наговорил все это совершенно непреднамеренно!
   Доналд закурил сигарету. И все-таки, как он ни старался показать, что у него нет никакой задней мысли, она у него была. Он походил по комнате, потом встал перед братом, медленно поднял голову.
   — Еще один вопрос, Пэт.
   — Я же просил не называть меня так.
   — Ладно. Еще один вопрос. Уверен ли ты?..
   Говорил он неторопливо, не повышая голоса — скорее напротив, но четко выделяя каждый слог.
   — Уверен ли ты, что тебе действительно хочется переправить меня через границу?
   И, увидев, как негодующе вскинулся Пи-Эм, Доналд добавил:
   — Погоди! Я, кажется, неудачно выразился… Ты уверен, что сделаешь все для этого необходимое?
   — А что мне еще остается?
   Отвечено плохо, но давать задний ход уже поздно.
   — Ты здесь, у меня, так ведь? Твоя жена с детьми — на другой стороне. Надеюсь, что не подозреваешь меня в желании вызвать полицию и объявить: «Вот мой брат, которого вы ищете…»
   Доналд задумчиво смотрел на старшего, и Пи-Эм было не по себе, словно он чувствовал себя виноватым.
   — Короче, не понимаю твоего вопроса.
   Доналд вздохнул.
   — Ты прав. Тебе в самом деле не остается ничего другого.
   Затем он перешел к техническим подробностям, и разговаривать стало легче.
   — Ты убежден, что я не сумею переправиться верхом, как ковбой утром?
   — Вполне убежден. Но допустим, тебе это удалось.
   Что ты будешь делать один на том берегу?
   — Ты всерьез думаешь, что мы заперты здесь на много дней?
   — Вполне вероятно. Так полагают все старожилы нашей долины.
   — Как ты перебросишь меня через границу?
   — Еще не знаю. Всем местным жителям как со стороны Штатов, так и со стороны Мексики выдается специальный пропуск, позволяющий переходить границу в любое время. Мой уже давно не проверяют. Инспекторы знают меня в лицо. С начальником иммиграционной службы мы приятели, а патрули частенько заворачивают к нам пропустить стаканчик. Я вывезу тебя в своей машине.
   Пи-Эм вспомнилась его последняя поездка за изгородь: ливень, холм, запах промокших насквозь девиц.
   — Думаю, так и сделаем.
   Лицо Доналда в первый раз выразило одобрение. Он бросил:
   — Хорошо.
   И тут же снова перехватил инициативу.
   — Пошли за Норой.
   Теперь и он зовет ее по имени!
 
 
   Вот, не считая мелочей, все, что произошло за утро.
   И все это, в общем, прямо противоположно тому, что по логике должно было произойти. Задавать вопросы имел право только Пи-Эм. Испытывать смущение полагалось бы Доналду: эго он явился за помощью к старшему брату с риском серьезно его скомпрометировать.
   В конечном счете Пи-Эм знал сейчас не больше, чем накануне. Да и эту малость он почерпнул из писем Эмили. А письма ее тоже были не такими, какими следовало.
   Настолько не такими, что Пи-Эм порой спрашивал себя, зачем она ему пишет. Может быть, по обязанности?
   Письма от нее приходили раз в два-три месяца. Интересно, остальным — Доналду и отцу — она пишет чаще? Возможно. Во всяком случае, тон писем к ним совершенно другой, и теперь Пи-Эм подумывал, не состоит ли она в постоянной переписке с Пегги. На эту мысль его навел вид, с каким Доналд говорил о своей первой невестке.
   Эмили, например, никогда не интересовалась делами Пи-Эм. Ни разу не поздравила его с успехом, ни разу не спросила, каких усилий этот успех стоил.
   Впечатление было такое, что она поставила себе задачу оставаться связующим звеном между членами рассеявшейся семьи и добросовестно выполняла свой долг.
   «От Доналда плохие известия. Цены на картофель в этом году такие, что ему, видимо, придется продать ферму. Невезучий он. А больше всего меня огорчает, что из-за этого он наверняка опять начнет пить…»
   Вечно Доналд! Доналд и Милдред, о которой Эмиля писала с не меньшей нежностью.
   «Они продали ферму себе в убыток. Милдред держится очень мужественно. Обосноваться они хотят в Дэвенпорте, где Доналд надеется получить прежнее место у Фарнесса и Кампмайера…»
   Вот две фамилии, которые всегда были чем-то осязаемым для каждого Эшбриджа, хотя связанные с ними представления сводились, в сущности, к двум инициалам на сепараторах и маслобойках. Заводы Фарнесса и Кампмайера, выпускающие эти машины, находились в Ферфилде и Дэвенпорте. От Эпплтона и лавки папаши Эшбриджа до Ферфилда было каких-нибудь десять миль. Рано или поздно всем мальчишкам и девчонкам поселка предстояло идти наниматься к Фарнессу и Кампмайеру.
   — Вот кончишь высшую школу, — говорил папаша Эшбридж, — и устроишься у них в дирекции: мне ведь достаточно словечко замолвить.
   Пи-Эм не устраивало ни такое будущее, ни разговоры у нем, и он отправился на поиски лучшей участи. Доналд же на первых порах поступил к ним — счетоводом или чем-то вроде. Вероятно, как раз в это время женился на Милдред.
   Потом вбил себе в голову, что ему нужна ферма. Не отец ли ссудил его необходимой суммой? Не всей, разумеется: старик небогат, да и не такой человек, чтобы на склоне лет отдать последнее.
   Доналд внушает доверие. Всегда внушал. Его все любят.
   Словом, деньги он раздобыл, но после нескольких неурожаев вынужден был продать ферму. Из-за этого, как утверждает Эмили, опять запил.
   Опять? Выходит, с ним уже бывало? Когда? Почему?
   Конечно, мать их пила, но это еще ничего не объясняет. У нее алкоголизм принял форму настоящей болезни, и врачи в один голос утверждали, что считают ее невменяемой.
   Женщина она была на редкость тихая, мягкая, добрая.
   Запои случались у нее внезапно, с промежутками в несколько недель, порой — месяцев. А уж тогда, как ее ни запирали, она все равно ухитрялась доставать спиртное.
   Умерла она еще до отъезда Пи-Эм. И он не пил.
   Никогда не пил больше нормы. Умел вовремя остановиться.
   «Прямо не знаю, как Доналд и Милдред вывернутся в городе, да еще с детьми. Найти приличное жилье так трудно…»
   Эпплтон, Ферфилд, Дэвенпорт — вот узкое пространство, в котором жил Доналд с семьей. Слова «Фарнесс» и «Кампмайер» до сих пор вселяют в них священный трепет.
   Чем занимался Доналд почти двадцать лет? Отрывочные сведения на этот счет Пи-Эм почерпнул исключительно из писем Эмили: брат редко писал ему. Прямой связи между ними не было уже лет пять самое меньшее.
   Не ему ли полагалось утром задавать вопросы? И не он ли имел право напускать на себя прокурорский вид, качать головой и вздыхать, как делал Доналд?
   «Брат у нас человек слабый…».
   Вот оно, оправдание! Ты человек слабый, значит, тебе все позволено. Ты человек слабый, значит, ни за что не отвечаешь.
   «Не могу прокормить семью. Извини, я человек слабый.
   В Айове миллион парней живут тем, что выращивают кукурузу или картофель. А вот мне пришлось продать свою ферму, потому что два года были неурожаи.
   Сам видишь, я человек слабый, невезучий!»
   И в каждой строке писем Эмили искренняя нежность, искреннее сочувствие!
   Она наверняка посылала Доналду деньги. А ведь она только женщина. Тянет в одиночку. И все-таки находит возможность кое-что подбросить.
   Отец тоже подбрасывает из Флориды — это уж точно.
   Еще бы! Доналд — человек слабый!
   Он пьет? Опять-таки потому, что слаб.
   Он покушается на убийство, садится в тюрьму с риском опозорить и разорить всю семью.
   Он слаб!
   В одну прекрасную, вернее, дождливую ночь этот слабый человек сваливается вам на голову. Промок до нитки, переодеться не во что.
   «Я человек слабый!»
   Нет, он этого не говорит. Он так не думает. Напротив, задирает нос. Устраивается как дома, немедленно начинает звать невестку по имени, просыпается когда захочет, сам себе готовит завтрак. Потом голый, как червяк, возникает в чужой ванной.
   «Итак, что ты сделал с Пегги?»
   Он допрашивает. Судит. Приговор, правда, не произносит, но про себя формулирует — это чувствуется.
   «Ты бросил Пегги, как только пошел в гору и решил, что теперь она тебе не пара».
   Это не правда. В обычном смысле слова Пи-Эм Пегги не бросал. Поженились они совсем молодыми. Пегги осточертело жить в трущобах с родителями, которые целыми днями скандалили между собой.
   По правде сказать, Пегги начисто не понимала его честолюбивых планов: пределом ее мечтаний был домик с верандой и палисадником. Дошло до того, что, когда он получил диплом, она расплакалась — настолько была потрясена.
   «Я еду в Сан-Франциско, попытаю там счастья. Думаю, что, пока я не пробился, тебе лучше не бросать работу».
   Вот так оно все получилось. Он уехал, она осталась.
   Шли месяцы, годы. Время от времени он посылал ей немного денег. В один прекрасный день навестил ее в Чикаго. Она стала похожа на старую деву. Жила вдвоем с подругой, чтобы поменьше платить за квартиру.
   И он, и она понимали, что стали чужими. Сказать друг другу им было нечего.
   Он не сообщил ей тогда о своем решении — такие вещи лучше вслух не высказывать, а через несколько недель написал:

   «…Вину, разумеется, я полностью приму на себя и в течение определенного разумного срока буду выплачивать тебе небольшое пособие…»

   Почему у Доналда был такой многозначительный вид, когда он упомянул о Пегги, хотя даже не знал ее и видел только на фотографии, присланной Пи-Эм родным сразу после женитьбы?
   И зачем он расспрашивал о Hope, о ее первом муже, о ранчо?
   А теперь и у Норы такой вид, как будто она с ним заодно. Не успели они войти в гостиную, как она отбросила журнал, который читала, и начала:
   — Хэлло, Эрик! Дайте-ка на вас взглянуть. Пи-Эм мог бы найти вам брюки поприличней.
   — Эрик сам выбирал.
   — Нет, ничего, вы вполне презентабельны. Только что звонила Лил Ноленд. Она ждет нас.
   Они что, обе взбесились? И с чего они взяли, что Доналд печален?
   Он просто циничен. Даже не извинился за кавардак, который вносит в дом, за риск, которому подвергает брата.
   Он натягивает ваши брюки и считает это в порядке вещей. Все им занимаются, заботятся о нем, работают на него — и это тоже нормально.
   Печален? Черта с два! Просто не дает себе труда улыбнуться, быть полюбезнее. Смотрит на людей так, словно спрашивает себя, что они собой представляют.
   Этот номер удался ему с Эмили и, уж конечно, с Милдред, раз она не задумываясь — и Бог знает в каких материальных условиях — эмигрирует вместе с детьми, только бы снова быть рядом с ним.
   Этот номер удается ему сейчас с маленькой м-с Ноленд и Норой.
   — В дорогу, мальчики! Берем обе машины, Пи-Эм?
   — С какой стати?
   — Тебе видней. Спустимся к реке. Я там сегодня еще не была.
   По-прежнему шел нескончаемый дождь, только это был уже не ливень, а плотная бескрайняя завеса влаги.
   — Вот увидите, Эрик, вам понравится наша долина.
   Посмотрите на горы. Сейчас они серые, почти черные. Но еще несколько дней дождя — и они зазеленеют: трава по грудь лошадям, повсюду цветы.
   Нет, она не флиртует. Пи-Эм знал Нору. Она начисто лишена темперамента. Объясняется это, видимо, физиологическими причинами. Вот почему она нисколько не огорчалась, что ее первому мужу было за пятьдесят, и — Пи-Эм мог в этом поручиться — никогда ему не изменяла.
   — Вода прибывает. Вы еще убедитесь, насколько это забавно. Каждое утро вся долина съезжается сюда как на спектакль. Жители Тумакакори собираются на своем берегу. Разговоры — только о реке. Писем нет. Газеты не приходят. Потом вода спадает. Кто-нибудь делает первую попытку переправиться, удачно или нет. Бывает, доберется человек до деревни, а вода опять прибыла — и он отрезан. С женой поговорить — и то иди кричи через Санта-Крус…
   Она оживлялась все больше, и трудно было сказать, что ее возбуждает — разлив реки или близость Доналда.
   Они устроились втроем на переднем сиденье. Пи-Эм с мрачным видом вел машину. Он думал: «Вот наберется сегодня, тогда они запоют по-другому».
   Теперь он даже хотел этого. Пусть Доналд покажет им, что он такое, и убирается.
   Но почти сразу же Пи-Эм в свой черед почувствовал жалость.
   А все потому, что представил себе Доналда голым.
   Внезапно он сообразил, отчего так разволновался, увидев брата нагишом. Это давнее воспоминание. Когда они были совсем еще карапузами, мать раз или два в неделю сажала обоих в большое корыто и поочередно намыливала.
   Это его брат. Они делили с ним кровать: в Эпплтоне У детей их было всего две: одна для мальчиков, другая, отделенная занавеской, — для Эмили. Впрочем, сперва сестре ее заменяла колыбель.
   Доналду полагалось место у стенки.
   — Вот вырасту, — повторял он, — ни за что не буду спать у стенки.
   Неужели он действительно покушался на умышленное убийство? Во всяком случае, полицейский, в которого он стрелял, выкарабкался только чудом.
   А теперь Доналд сидит между братом и Норой. Пи-Эм чувствует тепло его тела. Нора, конечно, тоже. Он смотрит на реку. Для него этот мутный поток значит нечто иное, чем для остальных. На другом берегу — шоссе, в конце его — изгородь, за ней — Милдред, малыши, свобода.
   Появилась ли его фотография в газетах после побега из Джольета? В аризонских, вероятно, нет. Но пограничники, несомненно, предупреждены.
   Сегодня воскресенье. Их ждут у маленькой м-с Ноленд. Поедят стоя, у большого буфетного стола, подавать будет Дженкинс. Начнут с коктейлей. Потом усядутся в кресла, пристроив бутылку бурбона так, чтобы дотянуться рукой.
   И охота им пить по целым дням!
   Странно во всем этом одно: сегодня Пи-Эм тоже хотелось напиться. Он испытывал прямо-таки физическую потребность в спиртном.
   Ему казалось, это приведет его в равновесие.

4

   Чей это голос неожиданно раздался у него над ухом, да так близко, что барабанная перепонка завибрировала, как от рева клаксона? Он не сразу сообразил, чья фигура склонилась над ним.
   Разумеется, это м-с Поуп. Кто же еще! Кроме нее, никто здесь не сочтет уместным выпалить вам в лицо:
   — Хэлло, Пи-Эм! Кого это вы собирались убить?
   Только теперь он отдал себе отчет в том, что внезапно произошло внутри него, в смятении, которое там воцарилось. Опомнился, но не вдруг. Наверняка подскочил, вытаращив глаза, как всякий, кого тревожат во время сна. Она расхохоталась:
   — Я всегда подозревала, что вы далеко не овечка.
   Теперь я в этом головой ручаюсь.
   Зато теперь и он знает, что ненавидит ее. Его всегда восхищало, какие приятные люди жители долины, как они — это же факт! — умеют ладить друг с другом. Потому что у всех более или менее одинаковые интересы, одинаковый образ жизни? Этого еще недостаточно. Потому что, постоянно рискуя оказаться отрезанным от мира, каждый поневоле зависит от соседей и ему лучше быть с ними в хороших отношениях? А может быть, потому, что неписаное правило, восходящее, вероятно, еще к героическим временам первопоселенцев, требует: не лезь в чужие дела, дай каждому жить по-своему? Если, например, собирается компания, значит, людям так нравится. Но вы можете запереться у себя хоть на целый месяц, и никто вам слова не скажет.