Страница:
— Когда это произошло?
— Примерно три четверти часа назад. Я буду ждать вас в управлении. Я один тут.
— Еду…
— Еще одна? — спросила жена. Он кивнул.
— Я думала, убийца под замком.
— Монсин в тюрьме. Вызови мне управление, пока я буду одеваться…
— Алло… Уголовная полиция? С вами будет говорить комиссар Мегрэ…
— Алло! Кто у аппарата? — гремел Мегрэ. — Это ты, Мовуазен? Ты в курсе? Я думаю, наш друг в порядке?.. Как?.. Ты должен убедиться?.. Я займусь этим… Вышли мне машину… Да, ко мне!
Мадам Мегрэ поняла, что лучше не вмешиваться, и подошла к буфету. Налив стаканчик сливовицы, протянула мужу. Он машинально выпил. Она проводила его до двери и долго слушала, как он спускается по лестнице.
По дороге, сжав зубы, Мегрэ смотрел прямо перед собой, а когда они подъехали к небольшой группе людей в плохо освещенном закоулке улицы Местр, сильно хлопнул дверцей.
У Лоньона было такое выражение, будто у него в семье кто-то умер.
— Я был на дежурстве, когда позвонили. Тут же приехал.
Около тротуара стояла «скорая помощь». Санитары ждали указаний. Там было еще несколько зевак.
На тротуаре, около стены, лежало тело женщины. От него текла струйка крови.
Подошел, как догадался Мегрэ, квартальный врач.
— Я насчитал, по крайней мере, шесть ножевых ран, — сказал он. — Точнее смогу сказать, только обследовав труп.
— Все раны на спине?
— Нет. Четыре на груди. Одна на голове. Ее, вероятно, нанесли позже, может быть, когда жертва уже упала.
— Последний удар! — усмехнулся Мегрэ.
Не явится ли это убийство последним ударом?
— Кроме того, есть незначительные порезы на предплечьях и ладонях.
Мегрэ нахмурил брови.
— Выяснили, кто она? — спросил он, кивнув в сторону трупа.
— Я нашел в сумочке удостоверение личности. Жанин Лоран, прислуг» супругов Дирандо на улице Коленкур.
— Сколько ей лет?
— Девятнадцать.
Мегрэ не хотел смотреть на нее. Маленькая служанка надела наверняка свое лучшее платье, небесно-голубого цвета, почти бальное. Конечно, она шла на танцы. На ней были туфли на очень высоком каблуке. Одна соскочила.
— Кто сообщил?
— Я, господин комиссар.
Это был полицейский-мотоциклист, спокойно дожидавшийся своей очереди.
— Мы с приятелем совершали объезд, когда я увидел на тротуаре…
Когда он подошел к телу, оно было теплым, и из ран сочилась кровь. Поэтому подумал, что она еще жива.
— Отвезите ее в судебно-медицинский институт и предупредите доктора Поля.
И Мегрэ обратился к Лоньону.
— Ты отдал распоряжения?
— Я вызвал в квартал всех людей, которых мог найти. А что толку? Когда это приносило результат? Как смерч подъехала машина, завизжали тормоза. Из нее вышел всклокоченный Ружин.
— В чем дело, мой дорогой комиссар?
— Кто известил вас? — агрессивно проворчал Мегрэ.
— Кто-то с улицы… Есть еще люди, верящие в полезность прессы… Ведь это не тот?..
И больше не отвлекая комиссара, он поднялся на тротуар. За ним поплелся его фотограф. Репортер задавал обычные вопросы собравшимся вокруг него прохожим.
— Займись остальным, — проворчал Мегрэ Лоньону.
— Вам никто не нужен?
Он отрицательно покачал головой и сел в машину, поглощенный какими-то своими мыслями.
— Куда ехать, шеф? — спросил шофер. Тот растерянно поглядел на него.
— Спустись вниз до площади Клиши или до площади Бланш.
В управлении ему делать было нечего.
Да и что можно было сделать после того, что случилось? А вернуться домой спать у него не хватало смелости.
— Подождите меня здесь.
Площадь Клиши была залита светом, террасы кафе тоже были ярко освещены.
— Что угодно, мосье?
— Все равно.
— Вина? Коньяку?
— Вина.
За соседним столиком женщина с платиновыми волосами и открытой грудью пыталась вполголоса убедить своего компаньона увести ее в соседний кабачок, светившийся неоновой вывеской.
— Я уверяю тебя, ты не пожалеешь. Может быть, это дорого, но…
Понимал ли он ее? Это был американец или англичанин, который все качал головой повторяя:
— Ноу! Ноу!
— Ты больше ничего не умеешь говорить? «Ноу!.. Ноу!..» А если я тоже скажу: «Ноу!» и брошу тебя?
Он улыбнулся невозмутимо, а она, потеряв терпение, подозвала официанта и сделала новый заказ.
— Принесите, пожалуйста, бутерброд. Он не хочет поужинать в кабачке напротив.
Мегрэ подозвал официанта, заказал:
— Еще один!
Ему необходимо дать себе время успокоиться. Только что на улице Местр его первым порывом было помчаться в тюрьму, ворваться в камеру к Марселю Монсину и трясти его до тех пор, пока тот не заговорит.
— Признавайся, мерзавец, что это ты…
Почти до боли он был в этом уверен. Не может быть, чтобы он во всем ошибся! И сейчас у него не было жалости, даже любопытства к этому лжеархитектору. Только злость, почти ярость.
Мало-помалу под воздействием человеческого спектакля и прохлады ночи она улетучивалась, уходила. Он знал, что совершил ошибку, и теперь понял какую. Было слишком поздно что-нибудь возвратить, девушка была мертва, деревенская девушка, которая, как тысячи других, приехала в Париж в поисках счастья и отправлялась на танцы, проведя день на кухне.
Было слишком поздно проверять мысль, пришедшую ему сейчас. Сейчас он ничего не выяснит. Если следы существуют, если есть шанс найти свидетелей, можно подождать и до утра.
Его люди тоже изнурены. Все это длится слишком долго. Когда они прочитают утром в газетах, в метро или в автобусе по пути на набережную Орфевр, их тоже охватит оцепенение, такое же уныние, какое только что владело их комиссаром. Не окажется ли среди них тот, кто станет сомневаться в нем? У Лоньона был извиняющийся голос, когда он звонил, а на улице Местр он встретил комиссара с таким видом, словно хотел выразить соболезнование.
Мегрэ представил реакцию судьи Комельо, его телефонный звонок после того, как тот откроет газету.
Тяжело ступая, комиссар направился в глубину кафе и попросил в кассе жетон, чтобы позвонить ясене.
— Это ты? — удивленно воскликнула она.
— Я хотел просто сказать, что сегодня не вернусь домой.
Без какой-нибудь видимой на то причины. У него не было срочных дел, только вариться в собственном соку. Он почувствовал желание очутиться в родной атмосфере, в своем кабинете, со своими людьми.
Спать не хотелось. Придет время, когда все это благополучно кончится и он, может быть, попросит отпуск.
Так было всегда. Он ждет отпуска, а потом, когда приходит время, находятся причины, чтобы остаться в Париже.
— Официант, счет!
Он расплатился и направился к машине.
В управление!
Он застал Мовуазена и двух других за трапезой, состоявшей из колбасы и красного вина.
— Сидите, ребята, сидите! Ничего нового?
— Все так же. Допрашивают прохожих. Задержали двоих: у них документы не в порядке.
— Позвони Жанвье и Лапуэнту. Попроси обоих приехать сюда к половине шестого.
В течение часа, уединившись в кабинете, он читал и перечитывал протоколы допросов, особенно матери Монсина и его жены.
После этого, расстегнув рубашку, повернувшись лицом к окну, застыл в кресле и, казалось, дремал. Спал ли он? Кто знает? Во всяком случае, не слышал, как в кабинет вошел Мовуазен и на цыпочках вышел.
Светало. Небо стало серым, потом голубым. Взошло солнце. Когда Мовуазен во второй раз вошел, то принес с собой чашечку кофе, приготовленного на плитке. Жанвье уже приехал. Лапуэнт был в пути.
— Который час?
— Пять пятнадцать.
— Они тут?
— Жанвье. А Лапуэнт…
— Я тут, шеф, — послышалось снаружи. Оба были чисто выбриты, несмотря на то, что не доспали.
— Входите оба.
Не будет ли это новой ошибкой — действовать без санкции судьи Комельо? Если да, он будет отвечать за все и вся.
— Ты, Жанвье, поедешь на улицу Коленкур. Возьми с собой кого-нибудь, кто уже отдохнул.
— К старухе?
— Да. Привезешь ее сюда. Она будет протестовать, может быть, даже отказываться.
— Понятно.
Он протянул ему лист бумаги, которую только что подписал с выражением, будто хотел раздавить ручку.
— Отдашь ей эту повестку. А ты, Лапуэнт, поедешь на бульвар Сен-Жермен и найдешь мадам Монсин.
— Вы мне дадите повестку?
— Да, я думаю, это пригодится. Привезете их, посадите в один кабинет и сообщите мне.
— Барон и Ружин в коридоре.
— К черту!
— Это ничего не значит?
— Пусть видят.
Они прошли в кабинет инспекторов, где еще горел свет. Мегрэ открыл дверцу шкафа. Он всегда держал там бритву. Настроил ее и порезал слегка губу.
— У тебя есть еще кофе, Мовуазен? — крикнул он.
— Сейчас, шеф. Уже кипит.
Первыми проснулись буксиры, толкающие вверх и вниз по Сене ряды барж. Несколько автобусов прогромыхали по мосту Сен-Мишель, еще совсем пустынному, только одинокий рыбак сидел, свесив ноги, над темной водой.
Мегрэ начал ходить взад и вперед, заглянул в коридор и увидел репортеров, несмотря на столь ранний час сидевших наготове.
— Лоньон не звонил?
— Около четырех он сказал, что ничего нового нет, если
не считать того, что эта девушка шла на танцы на площадь Тертр. Она приходила туда раз в неделю, постоянного ухажера у нее не было.
— Она ушла оттуда одна?
— Несколько человек видели ее, но не уверены. У них сложилось впечатление, что она скромная и неглупая. В коридоре послышался шум. Визгливый женский голос, слов понять невозможно.
Несколько мгновений спустя в кабинет вошел Жанвье с видом человека, только что исполнившего не очень приятное дело.
— Это было нелегко.
— Она спала?
— Да, сначала разговаривала через дверь, не желая открывать. Я пригрозил привести слесаря. Предстала передо мной в ночной сорочке.
— И ты ждал, пока она оденется?
— Да, на площадке. Так и не пустила меня внутрь.
— Сейчас она одна?
— Да, вот ключ.
— Подожди Лапуэнта в коридоре.
Минут через десять оба инспектора присоединились к Мегрэ.
— Они тут?
— Да.
— Ругаются?
— Даже не посмотрели друг на друга и вообще делают вид, что незнакомы.
Жанвье колебался.
— Что теперь делать?
— Пока ничего. Сядь у них под дверью, и если они начнут разговаривать, послушай.
— И все?
Мегрэ неопределенно махнул рукой, что могло бы означать: с богом!
Глава 8
— Примерно три четверти часа назад. Я буду ждать вас в управлении. Я один тут.
— Еду…
— Еще одна? — спросила жена. Он кивнул.
— Я думала, убийца под замком.
— Монсин в тюрьме. Вызови мне управление, пока я буду одеваться…
— Алло… Уголовная полиция? С вами будет говорить комиссар Мегрэ…
— Алло! Кто у аппарата? — гремел Мегрэ. — Это ты, Мовуазен? Ты в курсе? Я думаю, наш друг в порядке?.. Как?.. Ты должен убедиться?.. Я займусь этим… Вышли мне машину… Да, ко мне!
Мадам Мегрэ поняла, что лучше не вмешиваться, и подошла к буфету. Налив стаканчик сливовицы, протянула мужу. Он машинально выпил. Она проводила его до двери и долго слушала, как он спускается по лестнице.
По дороге, сжав зубы, Мегрэ смотрел прямо перед собой, а когда они подъехали к небольшой группе людей в плохо освещенном закоулке улицы Местр, сильно хлопнул дверцей.
У Лоньона было такое выражение, будто у него в семье кто-то умер.
— Я был на дежурстве, когда позвонили. Тут же приехал.
Около тротуара стояла «скорая помощь». Санитары ждали указаний. Там было еще несколько зевак.
На тротуаре, около стены, лежало тело женщины. От него текла струйка крови.
Подошел, как догадался Мегрэ, квартальный врач.
— Я насчитал, по крайней мере, шесть ножевых ран, — сказал он. — Точнее смогу сказать, только обследовав труп.
— Все раны на спине?
— Нет. Четыре на груди. Одна на голове. Ее, вероятно, нанесли позже, может быть, когда жертва уже упала.
— Последний удар! — усмехнулся Мегрэ.
Не явится ли это убийство последним ударом?
— Кроме того, есть незначительные порезы на предплечьях и ладонях.
Мегрэ нахмурил брови.
— Выяснили, кто она? — спросил он, кивнув в сторону трупа.
— Я нашел в сумочке удостоверение личности. Жанин Лоран, прислуг» супругов Дирандо на улице Коленкур.
— Сколько ей лет?
— Девятнадцать.
Мегрэ не хотел смотреть на нее. Маленькая служанка надела наверняка свое лучшее платье, небесно-голубого цвета, почти бальное. Конечно, она шла на танцы. На ней были туфли на очень высоком каблуке. Одна соскочила.
— Кто сообщил?
— Я, господин комиссар.
Это был полицейский-мотоциклист, спокойно дожидавшийся своей очереди.
— Мы с приятелем совершали объезд, когда я увидел на тротуаре…
Когда он подошел к телу, оно было теплым, и из ран сочилась кровь. Поэтому подумал, что она еще жива.
— Отвезите ее в судебно-медицинский институт и предупредите доктора Поля.
И Мегрэ обратился к Лоньону.
— Ты отдал распоряжения?
— Я вызвал в квартал всех людей, которых мог найти. А что толку? Когда это приносило результат? Как смерч подъехала машина, завизжали тормоза. Из нее вышел всклокоченный Ружин.
— В чем дело, мой дорогой комиссар?
— Кто известил вас? — агрессивно проворчал Мегрэ.
— Кто-то с улицы… Есть еще люди, верящие в полезность прессы… Ведь это не тот?..
И больше не отвлекая комиссара, он поднялся на тротуар. За ним поплелся его фотограф. Репортер задавал обычные вопросы собравшимся вокруг него прохожим.
— Займись остальным, — проворчал Мегрэ Лоньону.
— Вам никто не нужен?
Он отрицательно покачал головой и сел в машину, поглощенный какими-то своими мыслями.
— Куда ехать, шеф? — спросил шофер. Тот растерянно поглядел на него.
— Спустись вниз до площади Клиши или до площади Бланш.
В управлении ему делать было нечего.
Да и что можно было сделать после того, что случилось? А вернуться домой спать у него не хватало смелости.
— Подождите меня здесь.
Площадь Клиши была залита светом, террасы кафе тоже были ярко освещены.
— Что угодно, мосье?
— Все равно.
— Вина? Коньяку?
— Вина.
За соседним столиком женщина с платиновыми волосами и открытой грудью пыталась вполголоса убедить своего компаньона увести ее в соседний кабачок, светившийся неоновой вывеской.
— Я уверяю тебя, ты не пожалеешь. Может быть, это дорого, но…
Понимал ли он ее? Это был американец или англичанин, который все качал головой повторяя:
— Ноу! Ноу!
— Ты больше ничего не умеешь говорить? «Ноу!.. Ноу!..» А если я тоже скажу: «Ноу!» и брошу тебя?
Он улыбнулся невозмутимо, а она, потеряв терпение, подозвала официанта и сделала новый заказ.
— Принесите, пожалуйста, бутерброд. Он не хочет поужинать в кабачке напротив.
Мегрэ подозвал официанта, заказал:
— Еще один!
Ему необходимо дать себе время успокоиться. Только что на улице Местр его первым порывом было помчаться в тюрьму, ворваться в камеру к Марселю Монсину и трясти его до тех пор, пока тот не заговорит.
— Признавайся, мерзавец, что это ты…
Почти до боли он был в этом уверен. Не может быть, чтобы он во всем ошибся! И сейчас у него не было жалости, даже любопытства к этому лжеархитектору. Только злость, почти ярость.
Мало-помалу под воздействием человеческого спектакля и прохлады ночи она улетучивалась, уходила. Он знал, что совершил ошибку, и теперь понял какую. Было слишком поздно что-нибудь возвратить, девушка была мертва, деревенская девушка, которая, как тысячи других, приехала в Париж в поисках счастья и отправлялась на танцы, проведя день на кухне.
Было слишком поздно проверять мысль, пришедшую ему сейчас. Сейчас он ничего не выяснит. Если следы существуют, если есть шанс найти свидетелей, можно подождать и до утра.
Его люди тоже изнурены. Все это длится слишком долго. Когда они прочитают утром в газетах, в метро или в автобусе по пути на набережную Орфевр, их тоже охватит оцепенение, такое же уныние, какое только что владело их комиссаром. Не окажется ли среди них тот, кто станет сомневаться в нем? У Лоньона был извиняющийся голос, когда он звонил, а на улице Местр он встретил комиссара с таким видом, словно хотел выразить соболезнование.
Мегрэ представил реакцию судьи Комельо, его телефонный звонок после того, как тот откроет газету.
Тяжело ступая, комиссар направился в глубину кафе и попросил в кассе жетон, чтобы позвонить ясене.
— Это ты? — удивленно воскликнула она.
— Я хотел просто сказать, что сегодня не вернусь домой.
Без какой-нибудь видимой на то причины. У него не было срочных дел, только вариться в собственном соку. Он почувствовал желание очутиться в родной атмосфере, в своем кабинете, со своими людьми.
Спать не хотелось. Придет время, когда все это благополучно кончится и он, может быть, попросит отпуск.
Так было всегда. Он ждет отпуска, а потом, когда приходит время, находятся причины, чтобы остаться в Париже.
— Официант, счет!
Он расплатился и направился к машине.
В управление!
Он застал Мовуазена и двух других за трапезой, состоявшей из колбасы и красного вина.
— Сидите, ребята, сидите! Ничего нового?
— Все так же. Допрашивают прохожих. Задержали двоих: у них документы не в порядке.
— Позвони Жанвье и Лапуэнту. Попроси обоих приехать сюда к половине шестого.
В течение часа, уединившись в кабинете, он читал и перечитывал протоколы допросов, особенно матери Монсина и его жены.
После этого, расстегнув рубашку, повернувшись лицом к окну, застыл в кресле и, казалось, дремал. Спал ли он? Кто знает? Во всяком случае, не слышал, как в кабинет вошел Мовуазен и на цыпочках вышел.
Светало. Небо стало серым, потом голубым. Взошло солнце. Когда Мовуазен во второй раз вошел, то принес с собой чашечку кофе, приготовленного на плитке. Жанвье уже приехал. Лапуэнт был в пути.
— Который час?
— Пять пятнадцать.
— Они тут?
— Жанвье. А Лапуэнт…
— Я тут, шеф, — послышалось снаружи. Оба были чисто выбриты, несмотря на то, что не доспали.
— Входите оба.
Не будет ли это новой ошибкой — действовать без санкции судьи Комельо? Если да, он будет отвечать за все и вся.
— Ты, Жанвье, поедешь на улицу Коленкур. Возьми с собой кого-нибудь, кто уже отдохнул.
— К старухе?
— Да. Привезешь ее сюда. Она будет протестовать, может быть, даже отказываться.
— Понятно.
Он протянул ему лист бумаги, которую только что подписал с выражением, будто хотел раздавить ручку.
— Отдашь ей эту повестку. А ты, Лапуэнт, поедешь на бульвар Сен-Жермен и найдешь мадам Монсин.
— Вы мне дадите повестку?
— Да, я думаю, это пригодится. Привезете их, посадите в один кабинет и сообщите мне.
— Барон и Ружин в коридоре.
— К черту!
— Это ничего не значит?
— Пусть видят.
Они прошли в кабинет инспекторов, где еще горел свет. Мегрэ открыл дверцу шкафа. Он всегда держал там бритву. Настроил ее и порезал слегка губу.
— У тебя есть еще кофе, Мовуазен? — крикнул он.
— Сейчас, шеф. Уже кипит.
Первыми проснулись буксиры, толкающие вверх и вниз по Сене ряды барж. Несколько автобусов прогромыхали по мосту Сен-Мишель, еще совсем пустынному, только одинокий рыбак сидел, свесив ноги, над темной водой.
Мегрэ начал ходить взад и вперед, заглянул в коридор и увидел репортеров, несмотря на столь ранний час сидевших наготове.
— Лоньон не звонил?
— Около четырех он сказал, что ничего нового нет, если
не считать того, что эта девушка шла на танцы на площадь Тертр. Она приходила туда раз в неделю, постоянного ухажера у нее не было.
— Она ушла оттуда одна?
— Несколько человек видели ее, но не уверены. У них сложилось впечатление, что она скромная и неглупая. В коридоре послышался шум. Визгливый женский голос, слов понять невозможно.
Несколько мгновений спустя в кабинет вошел Жанвье с видом человека, только что исполнившего не очень приятное дело.
— Это было нелегко.
— Она спала?
— Да, сначала разговаривала через дверь, не желая открывать. Я пригрозил привести слесаря. Предстала передо мной в ночной сорочке.
— И ты ждал, пока она оденется?
— Да, на площадке. Так и не пустила меня внутрь.
— Сейчас она одна?
— Да, вот ключ.
— Подожди Лапуэнта в коридоре.
Минут через десять оба инспектора присоединились к Мегрэ.
— Они тут?
— Да.
— Ругаются?
— Даже не посмотрели друг на друга и вообще делают вид, что незнакомы.
Жанвье колебался.
— Что теперь делать?
— Пока ничего. Сядь у них под дверью, и если они начнут разговаривать, послушай.
— И все?
Мегрэ неопределенно махнул рукой, что могло бы означать: с богом!
Глава 8
У Монсина плохое настроение
Девять утра. Две женщины, закрытые в кабинете, до сих пор не произносили ни слова. Обе сидели на стульях (кресел не было) и вели себя так, словно дожидались приема у врача, скучая, не имея возможности полистать журнал.
— Одна из них поднялась открыть окно, — сказал Жанвье, обращаясь к Мегрэ, с нетерпением ждавшего чего-нибудь нового. — Вернулась. Больше ничего не слышно.
Мегрэ далее не думал о том, кто же из них совершил преступление этой ночью.
— Принеси им газеты. Положи на стол так, чтобы они со своих мест видели заголовки.
Уже дважды звонил Комельо. Сначала из дома, когда, наверное, за завтраком увидел газету, а потом из Дворца правосудия.
— Скажи, что меня нет и ищут.
Один важный вопрос, который поставил Мегрэ ранним утром, был решен. Для матери Монсина все было проще. Она легко могла войти и выйти из квартиры в любое время, не беспокоя консьержку, поскольку у нее, как у хозяйки дома, был свой ключ. Тем более что консьержка ложилась спать в десять часов, самое позднее в половине одиннадцатого.
На бульваре Сен-Жермен Монсины ключа не имели. Консьержка ложилась позже, около одиннадцати. Не потому ли все предыдущие преступления совершались довольно рано? Пока она не спит и дверь не закрыта, консьержка рассеянно смотрела на жильцов, возвращавшихся из кино, театра или от друзей.
Утром открывала дверь в половине шестого, выносила мусор и возвращалась к себе. Иногда на часок прикладывалась вздремнуть.
Этим мог воспользоваться Марсель Монсин. Незаметно спуститься вниз, отделаться от костюма, оставив его на набережной.
А жена? Могла ли она уйти вечером и вернуться около полуночи, и чтобы консьержка ее не заметила?
Инспектор, возвратившийся с бульвара Сен-Жермен, сказал: да.
— Консьержка, конечно, утверждает, что нет, — объяснил он Мегрэ. — Однако жильцы другого мнения. С тех пор, как она овдовела, у нее появилась привычка вечерком выпивать два-три стаканчика какого-то ликера с Пиренеи. Иногда приходилось звонить несколько раз, пока она не открывала дверь. Делала это в полусне, не слыша имени, которое бормотали жильцы на ходу.
Сведения поступали из разных мест, без системы, иногда прямо по телефону.
Выяснилось, например, что Марсель Монсин и его жена знакомы с детства, ходили вместе в одну школу. Однажды летом, когда Марселю было девять лет, жена аптекаря с бульвара Клиши взяла его на каникулы вместе со своими детьми куда-то на виллу в Эрета. Сообщали, что сразу же после свадьбы молодая чета несколько месяцев жила в квартире, которую им в их полное распоряжение предоставила мадам Монсин, на том же этаже, что и ее. В девять тридцать Мегрэ приказал:
— Приведите Монсина, если только он не у Комельо.
Жанвье со своего места услышал, как одна из женщин поднялась. Шелест страниц. В кабинете царило молчание.
День обещал быть ясным, но прохладнее, чем предыдущие. Легкий ветерок шелестел листвой деревьев и иногда залетал в комнату.
Монсин вошел молча, посмотрел на комиссара, поприветствовал его кивком и остановился, ожидая, когда пригласят сесть. У него не было возмолшости побриться, и светлая щетина смазала чистоту лица, черты стали расплывчатыми, и он казался еще более уставшим и дряблым.
— Вам уже сказали, что произошло вчера вечером? Как бы с укором тот ответил:
— Никто мне ничего не говорил.
— Прочтите.
Комиссар протянул ему газеты, детально описывавшие события на улице Местр. Пока задержанный читал, Мегрэ не спускал с него глаз и вскоре убедился, что не ошибся. Первой реакцией Монсина была досада, недовольство. Он нахмурил брови.
«ВОПРЕКИ АРЕСТУ ДЕКОРАТОРА, НОВОЕ УБИЙСТВО НА МОНМАРТРЕ».
На мгновение Монсин подумал о ловушке, может быть, все это подстроено специально, чтобы заставить его говорить. Он внимательно прочитал, проверил дату наверху страницы и убедился, что написанное было правдой.
Не испытывал ли он злости, ярости, что ему все испортили?
В то же время он размышлял, пытался понять, найти наконец решение этой задачи.
— Как видите, — сказал Мегрэ, — кто-то пытался вас спасти. К сожалению, это стоило жизни несчастной девушке, недавно приехавшей в Париле.
Уж не улыбка ли скользнула по губам Монсина? Он пытался скрыть ее, однако подавить какое-то детское удовлетворение не смог.
— Обе ваши женщины здесь, — продолжал Мегрэ нехотя, не поднимая глаз. Эта навязанная ему борьба забавляла его. Оба постоянно были в напряжении, в счет шел малейший нюанс, взгляд, движение губ, век.
Монсин устал, у Мегрэ было в этом преимущество, но, с другой стороны, комиссара не покидало чувство отвращения. Он даже испытывал искушение передать дело судебному следователю.
— Сейчас их приведут, и вы объяснитесь.
Что чувствовал Монсин в этот момент? Ярость, бешенство? Возможно. Его голубые глаза сузились, челюсти сжались, он бросил на комиссара быстрый взгляд, полный упрека. А может быть, он испытывал страх? На лбу и верхней губе у него выступили капельки пота.
— Вы решили продолжать молчать?
— Мне нечего сказать.
— Не находите, что пришло время кончать все это? Не думаете, Монсин, что это была лишняя жертва? Если бы вы заговорили вчера, то это преступление не было бы совершено.
— Я тут ни при чем.
— Вы ведь знаете, кто из них так глупо хотел спасти вас? Монсин больше не улыбался. Наоборот, ожесточился против той, которая совершила это убийство.
— Я хочу сказать, что думаю о вас. Вы, возможно, больны, поскольку, держу пари, ни один нормальный человек не поступил бы в данной ситуации так, как делаете вы. Однако предоставим решать этот вопрос психиатрам. Если только они признают вас вменяемым.
Мегрэ неотрывно смотрел на Монсина.
— Признайтесь, вы ведь будете обижены, если вас признают невменяемым?
Слабый отблеск мелькнул в его глазах.
— Ладно. Вы были обычным ребенком, по крайней мере, внешне. Сыном мясника. Это обстоятельство унижало вас? Он даже не трудился отвечать.
— Это унижало вашу мать, смотревшую на вас, как на аристократа, случайно залетевшего на улицу Коленкур. Я не знаю, как выглядел ваш отец. Среди многочисленных фотографий, хранимых вашей матерью, я не нашел ни одной его. Думаю, она стыдится. И наоборот, с раннего возраста вас фотографировали во всех видах, а в шесть лет нарядили в дорогой костюм маркиза по случаю бала. Вы любите свою мать, господин Монсин?
Он продолжал молчать.
— Тем, что вас спрятали в скорлупу, обращались как с существом нежным, требующим постоянного ухода, присмотра, дело не кончилось. Вы могли бы взбунтоваться, как другие в подобном положении, порвать со всем этим. Послушайте. Те, кто реально заботился бы о вас, не прибегал бы ни к каким уверткам. Для меня вы остаетесь человеком. Неужели не понимаете, чего я действительно хочу от вас: высечь человеческую искру? Вы не взбунтовались, потому что вы ленивы, бездеятельны и вдобавок неизмеримо горды. Другие рождаются с титулом, состоянием, богатыми родственниками, комфортом и богатством вокруг них. Вы же родились у матери, заменившей вам все. Что бы с вами не случалось, ваша мать была рядом. Вы знали об этом. Вы могли позволить себе все. Только вы должны были платить за это покорностью и послушанием. Вы принадлежали своей матери. Были ее вещью. И не имели права стать человеком, как другие. Ведь, когда она узнала, что у вас начались маленькие приключения, похождения, она женила вас в двадцать лет.
Монсин напряженно смотрел на комиссара, но по его виду нельзя было понять, о чем он думал. Было лишь ясно: ему льстило, что человек такого положения, как Мегрэ, занялся им, вникает в его поступки, жесты, мысли.
— Я не верю, что вы были влюблены, вы слишком заняты собой. Взяли Ивонну в надежде вырваться из-под влияния матери. Ведь девушка всегда с восхищением смотрела на элегантного блондина. Вы, казалось ей, сделаны из другого теста, чем остальные сверстники. Ваша мать позволила это. Но не увидела, что эта гусыня, которую она выбрала на свой вкус и поселила на том же этаже, тоже собирается держать вас под каблуком. Однако это не объясняет убийства. Мало что скажут и врачи… Вы один знаете причину! Однако я уверен, что не будете ничего говорить.
На этот раз Монсин улыбнулся с видом человека, который, если он того пожелает, может сделать свои поступки понятными простым смертным.
— Я кончаю. Маленькая уточка оказалась не только настоящей женщиной, но и такой же влиятельной самкой, как и ваша мать. Между ними началась борьба, в которой ставкой были вы. А вы сами склонялись то в одну, то в другую сторону. Ваша жена выиграла первый тур, когда увела вас с улицы Коленкур и посадила в квартире на бульваре Сен-Жермен. Она открыла вам новый горизонт, окружение, друзей, но время от времени вы сбегали и возвращались на Монмартр. Не тогда ли в вас стал расти протест против Ивонны, подобный тому, что был против матери? Они обе, Монсин, помешали вам стать человеком!
Арестованный бросил на Мегрэ тяжелый, полный злобы взгляд и снова опустил глаза.
— Это вам только кажется. Вы пытаетесь в это поверить. Но вы отлично знаете, что это неправда. У вас, Монсин, не хватило смелости быть человеком, мужчиной. Вы и не были им. Вы были среди них, в их окружении, их восхищении, их прощении. Вот что вас унижало.
Мегрэ подошел к окну, вдохнул свежего воздуха, вытер лоб платком. Нервы у него были напряжены и дрожали, как у актера, только что сыгравшего свою главную сцену.
— Вы не отвечаете. Я знаю, не можете ответить. Это мучительно для вашего самолюбия. Привыкли жить с трусостью в постоянных компромиссах. Сколько раз у вас появлялось желание убить их? Я говорю не о бедных девушках, лишенных вами жизни на улицах. Я имею в виду вашу мать и жену. Держу пари, что еще в юности вам приходила на ум идея: убить мать, чтобы освободиться. А потом то же самое было с Ивонной. Вы были их пленником. Они взрастили вас, ухаживали, лелеяли и в то же время обладали вами. Вы были их вещью, собственностью, которую они делили между собой. И вы, разрываясь между улицей Коленкур и бульваром Сен-Жермен, создали свой мир. Когда, почему, под воздействием каких эмоций, какого унижения произошел взрыв? Я не знаю. Вы один можете ответить на этот вопрос, да и в этом я не уверен. Каким образом могли вы самоутвердиться? Не своей профессией. Вы знали, что неудачник, больше того, вы — любитель. Никто не принимал вас всерьез. Так как же? Каким «подвигом»? Чтобы удовлетворить свою гордыню, спесь, это должно быть шумно, с треском. Ваш поступок должен был заставить говорить о вас весь мир, дать вам чувство превосходства над толпой. Не вернулись ли вы снова к мысли об убийстве женщин? Это было бы опасно. Поиски автоматически вышли бы на вас, да и не осталось бы никого, кто вас поддерживал, угождал, льстил. И все-таки это на них, на женщин, ваших властительниц, были направлены ваши действия. Именно случайные женщины стали вашими жертвами. Полегчало ли вам, Монсин, когда вы открыли, что способны убить? Дало ли это вам превосходство или просто почувствовали себя человеком? Мегрэ смотрел прямо в глаза, и его собеседеник отпрянул.
— Хотя убийство во все времена считалось самым тяжким преступлением, существуют люди, которые думают, что его совершение предполагает особый род храбрости. Я считаю, что первый раз, второго февраля, оно доставило вам чувство удовлетворения, даже опьянения. Вы приняли все меры предосторожности, не хотели платить, идти на эшафот, в тюрьму или сумасшедший дом. Вы преступник-буржуа, господин Монсин, преступник-неженка, убийца, заботящийся о комфорте и уходе. Вот почему традиционные методы полиции в отношении вас оказались недействительными. Это я понял, когда увидел вас. Вы боитесь тела с почти физическим страданием. Если бы я дал вам пощечину, вы «раскололись» бы и, кто знает, может быть, из-за страха перед второй пощечиной вы предпочли бы признаться…
Вид Мегрэ был страшен, ярость овладела им помимо его желания, и Монсин, сразу как-то уменьшившийся в размерах, был потрясен.
— Не бойтесь. Я не буду вас бить. Просто хотел проверить, тот ли вы, каким я вас представлял. Вы умны. Вы выбрали квартал, известный вам как свои пять пальцев, ведь вы жили в нем с детства. Выбрали бесшумное оружие и в то же время такое, которое в момент удара приносило вам физическое удовлетворение. Нажатие на курок пистолета или подмешивание яда ничего подобного бы не дало. Вам необходимо было уничтожать, истреблять. Вы убивали, но это не удовлетворяло вас: вам нужно было ожесточиться, остервенеть. Вы разрезали платья жертв, белье, и, несомненно, это заинтересует психиатров. Не трогали своих жертв потому, что неспособны и никогда не были настоящим мужчиной.
Монсин вдруг поднял голову и посмотрел на Мегрэ.
— Эти платья, комбинации, бюстгальтеры, трусики были для вас символом женщины, и вы резали их на куски. Интересно, говорили ли вы жене, возвращаясь с Монмартра, что ходили проведать мать? Установила ли она связь между вашими визитами и убийствами? Видимо, господин Монсин, я запомню вас на всю жизнь. Ни одно дело не волновало меня так сильно. Вчера после ареста никто из них не подумал, что вы невинны. А одна даже решила спасти вас. Если последнее убийство сделала ваша мать, то ей нужно было сделать всего лишь несколько шагов по улице Местр. Если вас решила выручить жена, то, видимо, она вполне согласна, если мы вас выпустим, жить и дальше рядом с убийцей. Я не исключаю никого. Они обе тут с самого утра и еще не сказали друг другу ни слова. И я спрашиваю себя: нет ли между ними скрытой зависти? Между ними годами шла борьба. Кого же вы любили больше, кому больше принадлежали? Кому вы отдаете честь спасти себя?
Он было хотел что-то добавить, но телефонный звонок прервал его:
— Алло! Да, это я… Да, господин судья… Он тут… Прошу прощения, я буду занят еще час… Нет, пресса не лжет… Один час!.. Они тут, обе…
Мегрэ бросил трубку и направился в кабинет инспекторов.
— Приведите женщин!
Пора кончать. Если и это усилие ничего не даст, то, значит, он не способен проникнуть в суть дела, раскусить их.
Он попросил только один час не потому, что был уверен в себе, а как милостыню. Через час он сдаст это дело, и Комельо сможет поступать как ему заблагорассудится.
— Входите, дамы! — легкая дрожь в голосе, подчеркнутое спокойствие, когда он пододвигал стулья, выдавали его волнение. — Я не собираюсь вводить вас в заблуждение. Закрой дверь, Жанвье. Нет! Не уходи. Останься и веди протокол. Повторяю, я не собираюсь обманывать вас, уверяя, что Монсин сознался. Я допросил бы вас тогда каждую отдельно. Как видите, я решил не прибегать к таким маленьким хитростям нашей профессии.
Мать, так и не присевшая, направилась к нему, собираясь что-то сказать. Он сухо бросил ей:
— Постойте! Не сейчас…
Ивонна Монсин, как на приеме, пристроилась на краю стула. Она бросила взгляд на мужа и тотчас уставилась на комиссара, боясь прослушать что-нибудь, следила за движением его губ.
— Сознается или нет, но он убил пять раз, и вы знали это. Вам более, чем кому-либо, известны его слабые стороны. Рано или поздно это должно было произойти. Рано или поздно он бы кончил в тюрьме или сумасшедшем доме. Одна из вас сообразила, что, совершив новое убийство, сможет отвести от него подозрение. Нам остается только узнать, кто из вас двоих убил этой ночью некую Жанин Лоран на углу улицы Местр.
— Одна из них поднялась открыть окно, — сказал Жанвье, обращаясь к Мегрэ, с нетерпением ждавшего чего-нибудь нового. — Вернулась. Больше ничего не слышно.
Мегрэ далее не думал о том, кто же из них совершил преступление этой ночью.
— Принеси им газеты. Положи на стол так, чтобы они со своих мест видели заголовки.
Уже дважды звонил Комельо. Сначала из дома, когда, наверное, за завтраком увидел газету, а потом из Дворца правосудия.
— Скажи, что меня нет и ищут.
Один важный вопрос, который поставил Мегрэ ранним утром, был решен. Для матери Монсина все было проще. Она легко могла войти и выйти из квартиры в любое время, не беспокоя консьержку, поскольку у нее, как у хозяйки дома, был свой ключ. Тем более что консьержка ложилась спать в десять часов, самое позднее в половине одиннадцатого.
На бульваре Сен-Жермен Монсины ключа не имели. Консьержка ложилась позже, около одиннадцати. Не потому ли все предыдущие преступления совершались довольно рано? Пока она не спит и дверь не закрыта, консьержка рассеянно смотрела на жильцов, возвращавшихся из кино, театра или от друзей.
Утром открывала дверь в половине шестого, выносила мусор и возвращалась к себе. Иногда на часок прикладывалась вздремнуть.
Этим мог воспользоваться Марсель Монсин. Незаметно спуститься вниз, отделаться от костюма, оставив его на набережной.
А жена? Могла ли она уйти вечером и вернуться около полуночи, и чтобы консьержка ее не заметила?
Инспектор, возвратившийся с бульвара Сен-Жермен, сказал: да.
— Консьержка, конечно, утверждает, что нет, — объяснил он Мегрэ. — Однако жильцы другого мнения. С тех пор, как она овдовела, у нее появилась привычка вечерком выпивать два-три стаканчика какого-то ликера с Пиренеи. Иногда приходилось звонить несколько раз, пока она не открывала дверь. Делала это в полусне, не слыша имени, которое бормотали жильцы на ходу.
Сведения поступали из разных мест, без системы, иногда прямо по телефону.
Выяснилось, например, что Марсель Монсин и его жена знакомы с детства, ходили вместе в одну школу. Однажды летом, когда Марселю было девять лет, жена аптекаря с бульвара Клиши взяла его на каникулы вместе со своими детьми куда-то на виллу в Эрета. Сообщали, что сразу же после свадьбы молодая чета несколько месяцев жила в квартире, которую им в их полное распоряжение предоставила мадам Монсин, на том же этаже, что и ее. В девять тридцать Мегрэ приказал:
— Приведите Монсина, если только он не у Комельо.
Жанвье со своего места услышал, как одна из женщин поднялась. Шелест страниц. В кабинете царило молчание.
День обещал быть ясным, но прохладнее, чем предыдущие. Легкий ветерок шелестел листвой деревьев и иногда залетал в комнату.
Монсин вошел молча, посмотрел на комиссара, поприветствовал его кивком и остановился, ожидая, когда пригласят сесть. У него не было возмолшости побриться, и светлая щетина смазала чистоту лица, черты стали расплывчатыми, и он казался еще более уставшим и дряблым.
— Вам уже сказали, что произошло вчера вечером? Как бы с укором тот ответил:
— Никто мне ничего не говорил.
— Прочтите.
Комиссар протянул ему газеты, детально описывавшие события на улице Местр. Пока задержанный читал, Мегрэ не спускал с него глаз и вскоре убедился, что не ошибся. Первой реакцией Монсина была досада, недовольство. Он нахмурил брови.
«ВОПРЕКИ АРЕСТУ ДЕКОРАТОРА, НОВОЕ УБИЙСТВО НА МОНМАРТРЕ».
На мгновение Монсин подумал о ловушке, может быть, все это подстроено специально, чтобы заставить его говорить. Он внимательно прочитал, проверил дату наверху страницы и убедился, что написанное было правдой.
Не испытывал ли он злости, ярости, что ему все испортили?
В то же время он размышлял, пытался понять, найти наконец решение этой задачи.
— Как видите, — сказал Мегрэ, — кто-то пытался вас спасти. К сожалению, это стоило жизни несчастной девушке, недавно приехавшей в Париле.
Уж не улыбка ли скользнула по губам Монсина? Он пытался скрыть ее, однако подавить какое-то детское удовлетворение не смог.
— Обе ваши женщины здесь, — продолжал Мегрэ нехотя, не поднимая глаз. Эта навязанная ему борьба забавляла его. Оба постоянно были в напряжении, в счет шел малейший нюанс, взгляд, движение губ, век.
Монсин устал, у Мегрэ было в этом преимущество, но, с другой стороны, комиссара не покидало чувство отвращения. Он даже испытывал искушение передать дело судебному следователю.
— Сейчас их приведут, и вы объяснитесь.
Что чувствовал Монсин в этот момент? Ярость, бешенство? Возможно. Его голубые глаза сузились, челюсти сжались, он бросил на комиссара быстрый взгляд, полный упрека. А может быть, он испытывал страх? На лбу и верхней губе у него выступили капельки пота.
— Вы решили продолжать молчать?
— Мне нечего сказать.
— Не находите, что пришло время кончать все это? Не думаете, Монсин, что это была лишняя жертва? Если бы вы заговорили вчера, то это преступление не было бы совершено.
— Я тут ни при чем.
— Вы ведь знаете, кто из них так глупо хотел спасти вас? Монсин больше не улыбался. Наоборот, ожесточился против той, которая совершила это убийство.
— Я хочу сказать, что думаю о вас. Вы, возможно, больны, поскольку, держу пари, ни один нормальный человек не поступил бы в данной ситуации так, как делаете вы. Однако предоставим решать этот вопрос психиатрам. Если только они признают вас вменяемым.
Мегрэ неотрывно смотрел на Монсина.
— Признайтесь, вы ведь будете обижены, если вас признают невменяемым?
Слабый отблеск мелькнул в его глазах.
— Ладно. Вы были обычным ребенком, по крайней мере, внешне. Сыном мясника. Это обстоятельство унижало вас? Он даже не трудился отвечать.
— Это унижало вашу мать, смотревшую на вас, как на аристократа, случайно залетевшего на улицу Коленкур. Я не знаю, как выглядел ваш отец. Среди многочисленных фотографий, хранимых вашей матерью, я не нашел ни одной его. Думаю, она стыдится. И наоборот, с раннего возраста вас фотографировали во всех видах, а в шесть лет нарядили в дорогой костюм маркиза по случаю бала. Вы любите свою мать, господин Монсин?
Он продолжал молчать.
— Тем, что вас спрятали в скорлупу, обращались как с существом нежным, требующим постоянного ухода, присмотра, дело не кончилось. Вы могли бы взбунтоваться, как другие в подобном положении, порвать со всем этим. Послушайте. Те, кто реально заботился бы о вас, не прибегал бы ни к каким уверткам. Для меня вы остаетесь человеком. Неужели не понимаете, чего я действительно хочу от вас: высечь человеческую искру? Вы не взбунтовались, потому что вы ленивы, бездеятельны и вдобавок неизмеримо горды. Другие рождаются с титулом, состоянием, богатыми родственниками, комфортом и богатством вокруг них. Вы же родились у матери, заменившей вам все. Что бы с вами не случалось, ваша мать была рядом. Вы знали об этом. Вы могли позволить себе все. Только вы должны были платить за это покорностью и послушанием. Вы принадлежали своей матери. Были ее вещью. И не имели права стать человеком, как другие. Ведь, когда она узнала, что у вас начались маленькие приключения, похождения, она женила вас в двадцать лет.
Монсин напряженно смотрел на комиссара, но по его виду нельзя было понять, о чем он думал. Было лишь ясно: ему льстило, что человек такого положения, как Мегрэ, занялся им, вникает в его поступки, жесты, мысли.
— Я не верю, что вы были влюблены, вы слишком заняты собой. Взяли Ивонну в надежде вырваться из-под влияния матери. Ведь девушка всегда с восхищением смотрела на элегантного блондина. Вы, казалось ей, сделаны из другого теста, чем остальные сверстники. Ваша мать позволила это. Но не увидела, что эта гусыня, которую она выбрала на свой вкус и поселила на том же этаже, тоже собирается держать вас под каблуком. Однако это не объясняет убийства. Мало что скажут и врачи… Вы один знаете причину! Однако я уверен, что не будете ничего говорить.
На этот раз Монсин улыбнулся с видом человека, который, если он того пожелает, может сделать свои поступки понятными простым смертным.
— Я кончаю. Маленькая уточка оказалась не только настоящей женщиной, но и такой же влиятельной самкой, как и ваша мать. Между ними началась борьба, в которой ставкой были вы. А вы сами склонялись то в одну, то в другую сторону. Ваша жена выиграла первый тур, когда увела вас с улицы Коленкур и посадила в квартире на бульваре Сен-Жермен. Она открыла вам новый горизонт, окружение, друзей, но время от времени вы сбегали и возвращались на Монмартр. Не тогда ли в вас стал расти протест против Ивонны, подобный тому, что был против матери? Они обе, Монсин, помешали вам стать человеком!
Арестованный бросил на Мегрэ тяжелый, полный злобы взгляд и снова опустил глаза.
— Это вам только кажется. Вы пытаетесь в это поверить. Но вы отлично знаете, что это неправда. У вас, Монсин, не хватило смелости быть человеком, мужчиной. Вы и не были им. Вы были среди них, в их окружении, их восхищении, их прощении. Вот что вас унижало.
Мегрэ подошел к окну, вдохнул свежего воздуха, вытер лоб платком. Нервы у него были напряжены и дрожали, как у актера, только что сыгравшего свою главную сцену.
— Вы не отвечаете. Я знаю, не можете ответить. Это мучительно для вашего самолюбия. Привыкли жить с трусостью в постоянных компромиссах. Сколько раз у вас появлялось желание убить их? Я говорю не о бедных девушках, лишенных вами жизни на улицах. Я имею в виду вашу мать и жену. Держу пари, что еще в юности вам приходила на ум идея: убить мать, чтобы освободиться. А потом то же самое было с Ивонной. Вы были их пленником. Они взрастили вас, ухаживали, лелеяли и в то же время обладали вами. Вы были их вещью, собственностью, которую они делили между собой. И вы, разрываясь между улицей Коленкур и бульваром Сен-Жермен, создали свой мир. Когда, почему, под воздействием каких эмоций, какого унижения произошел взрыв? Я не знаю. Вы один можете ответить на этот вопрос, да и в этом я не уверен. Каким образом могли вы самоутвердиться? Не своей профессией. Вы знали, что неудачник, больше того, вы — любитель. Никто не принимал вас всерьез. Так как же? Каким «подвигом»? Чтобы удовлетворить свою гордыню, спесь, это должно быть шумно, с треском. Ваш поступок должен был заставить говорить о вас весь мир, дать вам чувство превосходства над толпой. Не вернулись ли вы снова к мысли об убийстве женщин? Это было бы опасно. Поиски автоматически вышли бы на вас, да и не осталось бы никого, кто вас поддерживал, угождал, льстил. И все-таки это на них, на женщин, ваших властительниц, были направлены ваши действия. Именно случайные женщины стали вашими жертвами. Полегчало ли вам, Монсин, когда вы открыли, что способны убить? Дало ли это вам превосходство или просто почувствовали себя человеком? Мегрэ смотрел прямо в глаза, и его собеседеник отпрянул.
— Хотя убийство во все времена считалось самым тяжким преступлением, существуют люди, которые думают, что его совершение предполагает особый род храбрости. Я считаю, что первый раз, второго февраля, оно доставило вам чувство удовлетворения, даже опьянения. Вы приняли все меры предосторожности, не хотели платить, идти на эшафот, в тюрьму или сумасшедший дом. Вы преступник-буржуа, господин Монсин, преступник-неженка, убийца, заботящийся о комфорте и уходе. Вот почему традиционные методы полиции в отношении вас оказались недействительными. Это я понял, когда увидел вас. Вы боитесь тела с почти физическим страданием. Если бы я дал вам пощечину, вы «раскололись» бы и, кто знает, может быть, из-за страха перед второй пощечиной вы предпочли бы признаться…
Вид Мегрэ был страшен, ярость овладела им помимо его желания, и Монсин, сразу как-то уменьшившийся в размерах, был потрясен.
— Не бойтесь. Я не буду вас бить. Просто хотел проверить, тот ли вы, каким я вас представлял. Вы умны. Вы выбрали квартал, известный вам как свои пять пальцев, ведь вы жили в нем с детства. Выбрали бесшумное оружие и в то же время такое, которое в момент удара приносило вам физическое удовлетворение. Нажатие на курок пистолета или подмешивание яда ничего подобного бы не дало. Вам необходимо было уничтожать, истреблять. Вы убивали, но это не удовлетворяло вас: вам нужно было ожесточиться, остервенеть. Вы разрезали платья жертв, белье, и, несомненно, это заинтересует психиатров. Не трогали своих жертв потому, что неспособны и никогда не были настоящим мужчиной.
Монсин вдруг поднял голову и посмотрел на Мегрэ.
— Эти платья, комбинации, бюстгальтеры, трусики были для вас символом женщины, и вы резали их на куски. Интересно, говорили ли вы жене, возвращаясь с Монмартра, что ходили проведать мать? Установила ли она связь между вашими визитами и убийствами? Видимо, господин Монсин, я запомню вас на всю жизнь. Ни одно дело не волновало меня так сильно. Вчера после ареста никто из них не подумал, что вы невинны. А одна даже решила спасти вас. Если последнее убийство сделала ваша мать, то ей нужно было сделать всего лишь несколько шагов по улице Местр. Если вас решила выручить жена, то, видимо, она вполне согласна, если мы вас выпустим, жить и дальше рядом с убийцей. Я не исключаю никого. Они обе тут с самого утра и еще не сказали друг другу ни слова. И я спрашиваю себя: нет ли между ними скрытой зависти? Между ними годами шла борьба. Кого же вы любили больше, кому больше принадлежали? Кому вы отдаете честь спасти себя?
Он было хотел что-то добавить, но телефонный звонок прервал его:
— Алло! Да, это я… Да, господин судья… Он тут… Прошу прощения, я буду занят еще час… Нет, пресса не лжет… Один час!.. Они тут, обе…
Мегрэ бросил трубку и направился в кабинет инспекторов.
— Приведите женщин!
Пора кончать. Если и это усилие ничего не даст, то, значит, он не способен проникнуть в суть дела, раскусить их.
Он попросил только один час не потому, что был уверен в себе, а как милостыню. Через час он сдаст это дело, и Комельо сможет поступать как ему заблагорассудится.
— Входите, дамы! — легкая дрожь в голосе, подчеркнутое спокойствие, когда он пододвигал стулья, выдавали его волнение. — Я не собираюсь вводить вас в заблуждение. Закрой дверь, Жанвье. Нет! Не уходи. Останься и веди протокол. Повторяю, я не собираюсь обманывать вас, уверяя, что Монсин сознался. Я допросил бы вас тогда каждую отдельно. Как видите, я решил не прибегать к таким маленьким хитростям нашей профессии.
Мать, так и не присевшая, направилась к нему, собираясь что-то сказать. Он сухо бросил ей:
— Постойте! Не сейчас…
Ивонна Монсин, как на приеме, пристроилась на краю стула. Она бросила взгляд на мужа и тотчас уставилась на комиссара, боясь прослушать что-нибудь, следила за движением его губ.
— Сознается или нет, но он убил пять раз, и вы знали это. Вам более, чем кому-либо, известны его слабые стороны. Рано или поздно это должно было произойти. Рано или поздно он бы кончил в тюрьме или сумасшедшем доме. Одна из вас сообразила, что, совершив новое убийство, сможет отвести от него подозрение. Нам остается только узнать, кто из вас двоих убил этой ночью некую Жанин Лоран на углу улицы Местр.