– Такое подчинение одного другому встречается у близнецов, – вставил Мегрэ, приготовляя себе второй стакан грога. – Вы не подождете минутку?
Он подошел к двери, крикнул Леону, чтобы тот принес ему трубку, которая осталась в кармане пальто, а также табак.
Латыш перебил его:
– А мне папиросы, пожалуйста.
– И папиросы, хозяин… «Голуаз».
Мегрэ вернулся на место. Оба молча ждали, покуда служанка не принесла то, что они просили, и удалилась.
– Вы вместе учились в Тартуском университете, – продолжил Мегрэ.
Латыш не находил себе места. Он курил, покусывая гильзу, сплевывал крошки табака, мерил комнату резкими шагами, хватался за вазу, стоявшую на камине, переставлял ее, речь его становилась все лихорадочнее.
– Именно там это и началось. Брат учился блестяще. С ним носились преподаватели. Студенты терпели его превосходство. Терпели до такой степени, что даже избрали его президентом корпорации «Угала», хотя он был одним из самых молодых.
Мы много пили пива в кабачках. Я – в особенности. Не знаю, почему я так рано начал пить. Причин у меня не было. Словом, я пил всегда.
Думаю, главное потому, что после нескольких стаканов мир представлялся мне таким, каким я его выдумывал, и я играл в нем блистательную роль.
Петерс был очень груб со мной. Называл меня «грязным русским». Вам этого не понять. Наша бабушка по материнской линии была русской. А у нас русские, особенно после войны, считались пьяницами, бездельниками, мечтателями.
В это время начались беспорядки, разжигаемые коммунистами. Брат возглавил корпорацию «Угала». Они отправились за оружием в казарму и ввязались в бой прямо посреди города.
А я струсил. Это не моя вина. Я струсил. Не смог идти.
Остался в кабачке за закрытыми ставнями и пил все время, пока это продолжалось.
Мне казалось, что мое предназначение – стать великим драматургом, как Чехов, чьи пьесы я знал наизусть. Петерс смеялся над этим. «Ты? Ты всегда будешь неудачником!» – потешался он.
Беспорядки, столкновения тянулись целый год, все пошло кувырком. А так как армии было не справиться, горожане создали нечто вроде ополчения для защиты города.
Мой брат, глава корпорации, превратился в важную особу, с ним стали считаться даже серьезные люди. У него еще и усов не было, когда о нем заговорили как о будущем государственном деятеле свободной Эстонии.
Но порядок восстановился, и тут обнаружился скандал, который с трудом удалось замять. При проверке счетов выяснилось, что Петерс использовал корпорацию прежде всего для личного обогащения. А поскольку он был членом нескольких комитетов, то подделывал все подписи.
Ему пришлось уехать. Он отправился в Берлин, откуда написал, чтобы я ехал к нему. Вот там мы оба и дебютировали.
Мегрэ наблюдал за Латышом, за лихорадочным возбуждением на его лице.
– Кто изготовлял фальшивые бумаги?
– Петерс научил меня подделывать любой почерк, заставил пройти курс химии. Я жил в маленькой комнате, и он давал мне двести марок в месяц. Через несколько недель он купил себе машину и стал катать в ней любовниц.
Мы подделывали главным образом чеки. Из чека на десять марок я делал чек на десять тысяч, а Петерс сплавлял их в Швейцарии, Голландии, один раз даже в Испании.
Я много пил. Он презирал меня, обращался со мной жестоко. Однажды из-за меня его чуть не арестовали – я не совсем удачно подделал чек Он избил меня тростью.
А я молчал. Я по-прежнему им восхищался. Не знаю, почему. Впрочем, он всем внушал восхищение. Одно время он мог, если бы захотел, жениться на дочери немецкого министра.
Из-за неудачно подделанного чека нам пришлось уехать в Париж, где я сначала жил на улице Эколь де медсин.
Петерс уже не работал в одиночку. Он связался с несколькими международными бандами. Много бывал за границей и все реже прибегал к моим услугам. Разве что иногда, когда надо было подделать какую-нибудь бумагу: я в этом деле здорово поднаторел..
Он давал мне немного денег. «Ты годен только на пьянство, грязный русский!» – не уставал он повторять.
Однажды он объявил, что уезжает в Америку для какой-то грандиозной аферы, которая сделает его миллиардером.
Приказал мне перебраться в провинцию, потому что в Париже служба контроля за иностранцами уже несколько раз меня допрашивала.
– Сидеть тихо – вот и все, чего я от тебя прошу. Немного, правда?
Я уехал в Гавр.
– Там вы встретили ту, которая стала госпожой Сванн?
– Ее звали Берта…
Он замолчал. На шее резко обозначился кадык.
Наконец, Петерс не выдержал:
– Тогда я еще мог захотеть «кем-то» стать. Она была кассиршей в гостинице, где я жил. Видела, как я каждый день прихожу пьяный. И бранила меня. Она была совсем молоденькая, но серьезная. Глядя на нее, я думал о доме, о Детях…
Однажды вечером, когда она читала мне мораль и я был не очень пьян, я разрыдался в ее объятиях и поклялся, что стану другим человеком. Мне кажется, я сдержал бы слово.
Мне все опротивело. Мне надоело бродяжничать.
Так прошел почти месяц. Понимаете, это глупо… По воскресеньям мы вдвоем отправлялись в концерты. Стояла осень. Мы возвращались через порт, смотрели на корабли.
О любви мы не говорили. Она утверждала, что она мне только друг. Но я знал, что когда-нибудь…
Так вот, однажды вернулся брат. Я ему срочно понадобился. Он привез с собой целый чемоданчик чеков, которые надо было подделать. Спрашивается, где он их только набрал! Там были чеки всех крупных банков мира.
По случаю он сделался морским офицером и взял себе имя Улафа Сванна. Он остановился в моей гостинице. Пока неделями напролет – это тонкая работа! – я подделывал чеки, он носился по портам побережья и скупал суда.
Новая его афера продвигалась. Он объяснил мне, что договорился с одним из крупнейших американских финансистов, который, судя по всему, должен был играть в комбинации закулисную роль. Речь шла о том, чтобы объединить в одних руках все крупные международные банды.
Уже удалось создать синдикат бутлеггеров. Нужны были малотоннажные суда для контрабанды спиртных напитков…
Стоит ли вам рассказывать, что было дальше? Петерс запретил мне пить, чтобы заставить меня работать. Я жил взаперти у себя в комнате, обложенный лупами часовщиков, кислотами, перьями, чернилами всех сортов, был даже портативный печатный станок.
Однажды я неожиданно зашел к брату. Берта лежала в его объятиях.
Латыш нервно схватился за бутылку, где рому оставалось только на донышке, и залпом допил ее.
– Я уехал, – заключил он не своим голосом. – Ничего другого сделать я не мог. Уехал. Сел в поезд. Очутился на улице Сицилийского короля мертвецки пьяный и смертельно больной.
Глава 18
Глава 19
Он подошел к двери, крикнул Леону, чтобы тот принес ему трубку, которая осталась в кармане пальто, а также табак.
Латыш перебил его:
– А мне папиросы, пожалуйста.
– И папиросы, хозяин… «Голуаз».
Мегрэ вернулся на место. Оба молча ждали, покуда служанка не принесла то, что они просили, и удалилась.
– Вы вместе учились в Тартуском университете, – продолжил Мегрэ.
Латыш не находил себе места. Он курил, покусывая гильзу, сплевывал крошки табака, мерил комнату резкими шагами, хватался за вазу, стоявшую на камине, переставлял ее, речь его становилась все лихорадочнее.
– Именно там это и началось. Брат учился блестяще. С ним носились преподаватели. Студенты терпели его превосходство. Терпели до такой степени, что даже избрали его президентом корпорации «Угала», хотя он был одним из самых молодых.
Мы много пили пива в кабачках. Я – в особенности. Не знаю, почему я так рано начал пить. Причин у меня не было. Словом, я пил всегда.
Думаю, главное потому, что после нескольких стаканов мир представлялся мне таким, каким я его выдумывал, и я играл в нем блистательную роль.
Петерс был очень груб со мной. Называл меня «грязным русским». Вам этого не понять. Наша бабушка по материнской линии была русской. А у нас русские, особенно после войны, считались пьяницами, бездельниками, мечтателями.
В это время начались беспорядки, разжигаемые коммунистами. Брат возглавил корпорацию «Угала». Они отправились за оружием в казарму и ввязались в бой прямо посреди города.
А я струсил. Это не моя вина. Я струсил. Не смог идти.
Остался в кабачке за закрытыми ставнями и пил все время, пока это продолжалось.
Мне казалось, что мое предназначение – стать великим драматургом, как Чехов, чьи пьесы я знал наизусть. Петерс смеялся над этим. «Ты? Ты всегда будешь неудачником!» – потешался он.
Беспорядки, столкновения тянулись целый год, все пошло кувырком. А так как армии было не справиться, горожане создали нечто вроде ополчения для защиты города.
Мой брат, глава корпорации, превратился в важную особу, с ним стали считаться даже серьезные люди. У него еще и усов не было, когда о нем заговорили как о будущем государственном деятеле свободной Эстонии.
Но порядок восстановился, и тут обнаружился скандал, который с трудом удалось замять. При проверке счетов выяснилось, что Петерс использовал корпорацию прежде всего для личного обогащения. А поскольку он был членом нескольких комитетов, то подделывал все подписи.
Ему пришлось уехать. Он отправился в Берлин, откуда написал, чтобы я ехал к нему. Вот там мы оба и дебютировали.
Мегрэ наблюдал за Латышом, за лихорадочным возбуждением на его лице.
– Кто изготовлял фальшивые бумаги?
– Петерс научил меня подделывать любой почерк, заставил пройти курс химии. Я жил в маленькой комнате, и он давал мне двести марок в месяц. Через несколько недель он купил себе машину и стал катать в ней любовниц.
Мы подделывали главным образом чеки. Из чека на десять марок я делал чек на десять тысяч, а Петерс сплавлял их в Швейцарии, Голландии, один раз даже в Испании.
Я много пил. Он презирал меня, обращался со мной жестоко. Однажды из-за меня его чуть не арестовали – я не совсем удачно подделал чек Он избил меня тростью.
А я молчал. Я по-прежнему им восхищался. Не знаю, почему. Впрочем, он всем внушал восхищение. Одно время он мог, если бы захотел, жениться на дочери немецкого министра.
Из-за неудачно подделанного чека нам пришлось уехать в Париж, где я сначала жил на улице Эколь де медсин.
Петерс уже не работал в одиночку. Он связался с несколькими международными бандами. Много бывал за границей и все реже прибегал к моим услугам. Разве что иногда, когда надо было подделать какую-нибудь бумагу: я в этом деле здорово поднаторел..
Он давал мне немного денег. «Ты годен только на пьянство, грязный русский!» – не уставал он повторять.
Однажды он объявил, что уезжает в Америку для какой-то грандиозной аферы, которая сделает его миллиардером.
Приказал мне перебраться в провинцию, потому что в Париже служба контроля за иностранцами уже несколько раз меня допрашивала.
– Сидеть тихо – вот и все, чего я от тебя прошу. Немного, правда?
Я уехал в Гавр.
– Там вы встретили ту, которая стала госпожой Сванн?
– Ее звали Берта…
Он замолчал. На шее резко обозначился кадык.
Наконец, Петерс не выдержал:
– Тогда я еще мог захотеть «кем-то» стать. Она была кассиршей в гостинице, где я жил. Видела, как я каждый день прихожу пьяный. И бранила меня. Она была совсем молоденькая, но серьезная. Глядя на нее, я думал о доме, о Детях…
Однажды вечером, когда она читала мне мораль и я был не очень пьян, я разрыдался в ее объятиях и поклялся, что стану другим человеком. Мне кажется, я сдержал бы слово.
Мне все опротивело. Мне надоело бродяжничать.
Так прошел почти месяц. Понимаете, это глупо… По воскресеньям мы вдвоем отправлялись в концерты. Стояла осень. Мы возвращались через порт, смотрели на корабли.
О любви мы не говорили. Она утверждала, что она мне только друг. Но я знал, что когда-нибудь…
Так вот, однажды вернулся брат. Я ему срочно понадобился. Он привез с собой целый чемоданчик чеков, которые надо было подделать. Спрашивается, где он их только набрал! Там были чеки всех крупных банков мира.
По случаю он сделался морским офицером и взял себе имя Улафа Сванна. Он остановился в моей гостинице. Пока неделями напролет – это тонкая работа! – я подделывал чеки, он носился по портам побережья и скупал суда.
Новая его афера продвигалась. Он объяснил мне, что договорился с одним из крупнейших американских финансистов, который, судя по всему, должен был играть в комбинации закулисную роль. Речь шла о том, чтобы объединить в одних руках все крупные международные банды.
Уже удалось создать синдикат бутлеггеров. Нужны были малотоннажные суда для контрабанды спиртных напитков…
Стоит ли вам рассказывать, что было дальше? Петерс запретил мне пить, чтобы заставить меня работать. Я жил взаперти у себя в комнате, обложенный лупами часовщиков, кислотами, перьями, чернилами всех сортов, был даже портативный печатный станок.
Однажды я неожиданно зашел к брату. Берта лежала в его объятиях.
Латыш нервно схватился за бутылку, где рому оставалось только на донышке, и залпом допил ее.
– Я уехал, – заключил он не своим голосом. – Ничего другого сделать я не мог. Уехал. Сел в поезд. Очутился на улице Сицилийского короля мертвецки пьяный и смертельно больной.
Глава 18
Семейная жизнь Ханса
– Видимо, я способен внушать женщинам только жалость. Когда я проснулся, около меня хлопотала какая-то еврейка. Она тоже вбила себе в голову, что я должен перестать пить. Как и та, обращалась со мной словно с ребенком.
Он засмеялся. Глаза его увлажнились. Следить за всеми переменами в его лице было утомительно.
– Только эта выдержала. А Петерс… Не зря же мы, в конце концов, близнецы, есть в нас что-то общее.
Я вам говорил, что он мог жениться на немке из высшего общества. Так нет же! Он женился на Берте, только не сразу, а когда она переехала и начала работать в Фекане. Он не сказал ей правду. Это естественно! Понимаете, человеку нужно иметь свой уголок, чистый, спокойный. У него пошли дети…
Латыш больше не мог сдерживаться. Голос у него сел.
На глаза навернулись настоящие слезы, но они тут же высохли, словно выжженные раскаленными веками.
– Еще сегодня утром она считала, что вышла замуж за капитана дальнего плавания.
Время от времени он приезжал навестить ее и детей – дня на два, иногда на месяц. А я все это время никак не мог избавиться от другой, от Анны.
Кто может сказать, почему она любила меня? Но она любила, это точно.
А я обращался с ней так, как всю жизнь обращался со мной брат. Оскорблял ее. Без конца унижал.
Когда я напивался, она плакала. И я пил нарочно! Я даже начал курить опиум и прочую мерзость. Нарочно!
Потом я заболел, и она две недели выхаживала меня. А потом все сломалось.
Он с отвращением взглянул на свое тело. Спросил умоляюще:
– Вы не попросите принести еще выпить?
Секунду поколебавшись, Мегрэ гаркнул на всю лестницу:
– Рому!
Латыш даже не поблагодарил его.
– Иногда я убегал, ездил в Фекан, бродил вокруг виллы, где жила Берта. Потом я увидел ее с коляской – у нее родился первый ребенок.
Из-за того, что мы были так похожи друг на друга, Петерсу пришлось признаться, что я его брат.
Однажды мне пришла в голову мысль… Еще когда мы были мальчишками, я настолько восхищался братом, что старался подражать его повадкам.
Словом, я настолько извелся, что однажды оделся, как он, и отправился туда.
Служанка ничего не поняла. Но в тот момент, когда я уже собирался войти, появилась малышка, закричала: «Папа!»…
Я просто дурак. Я убежал. И все-таки это засело у меня в голове.
Иногда Петерс назначал мне свидания. Ему нужны были фальшивые бумаги. Я их изготовлял. Почему? Я ненавидел его и тем не менее подчинялся. Он ворочал миллионами, бывал во дворцах, салонах. Два раза попадался и оба раза выпутывался. Я никогда не интересовался делами его организации, но вы о них догадываетесь и без меня. Пока он был один или с кучкой сообщников, он отваживался только на не очень крупные аферы.
Однако Мортимер, с которым я недавно познакомился, заметил это. Брат был ловок, дерзок, если хотите, просто гений. У Мортимера был размах и солидная репутация во всем мире.
Петерс стремился объединить под своей властью крупных аферистов, организовывал дела. Мортимер их финансировал.
Мне все это было безразлично. Как сказал мой брат, когда я был еще студентом в Тарту, я – неудачник. И, как все неудачники, я пил, впадал то в депрессию, то в возбуждение. Моим единственным спасательным кругом, который еще мог удержать меня на поверхности среди всех этих водоворотов, была Берта. До сих пор не могу понять – почему? Наверное, встретив ее, я впервые в жизни понял, что могу быть счастлив.
Я имел несчастье поехать туда в прошлом месяце.
Берта читала мне нравоучения. И в конце добавила: «Почему бы вам не последовать примеру своего брата?»
Тогда меня осенило. Я не понимал, почему не подумал об этом раньше. Я же могу стать самим Петерсом, стоит только захотеть…
Несколько дней спустя он написал мне, что едет во Францию и что я ему понадоблюсь.
Я отправился в Брюссель встречать его. Забрался в вагон с неположенной стороны, спрятался за чемоданами и сидел там до тех пор, пока не увидел, что он встал и пошел в туалет. Я оказался там раньше его.
Я убил его. Перед этим я выпил литр джина. Самое трудное было раздеть труп, натянуть на него свою одежду…
Он пил с жадностью, которую Мегрэ и вообразить себе не мог.
– Во время вашей первой встречи в «Мажестике» Мортимер что-нибудь заподозрил?
– Думаю, что да. На это было лишь смутное подозрение. Я тогда думал только об одном: вновь увидеть Берту.
Я хотел сказать ей правду. У меня, собственно говоря, не было угрызений совести, но извлечь выгоду из своего преступления я не мог. В чемодане Петерса была самая разнообразная одежда. Я переоделся бродягой, что было мне привычнее. Вышел из отеля через запасной ход… Я почувствовал, что Мортимер следит за мной и целых два часа старался сбить его со следа. Потом сел в машину и велел отвезти себя в Фекан.
Берта так ничего и не поняла. А я стоял перед ней, отвечал на ее расспросы, но не нашел в себе мужества признаться. Потом появились вы. Я увидел вас из окна. Сказал Берте, что меня преследуют за кражу и попросил ее спасти меня. Когда вы ушли, она сказала: «Теперь уходите! Вы позорите дом своего брата…»
Прекрасно! Именно так она и сказала. И я ушел. И мы оба, вы и я, возвратились в Париж.
Я вернулся к Анне. Конечно, была сцена, слезы. В полночь появился Мортимер. На этот раз он все понял, угрожал убить меня, если я действительно не займу место Петерса.
Для него это был главный вопрос. Петерс был единственным связующим звеном между ним и бандами. Без него он не имел над ними власти.
Снова «Мажестик». И вы – позади меня. Я услышал об убитом инспекторе. Увидел, что вы держитесь неестественно прямо.
Вы не представляете себе, какое я чувствовал отвращение к жизни. При мысли, что я обречен вечно играть роль брата…
Помните тот маленький бар? И фотографию, которая у вас выпала.
Когда Мортимер явился в гостиницу «У Сицилийского короля», Анна начала протестовать. Она чувствовала, что в этой ситуации будет лишней. Понимала, что моя новая роль отдалит нас друг от друга.
Вечером в номере «Мажестика» я нашел чемодан и письмо.
– Серый костюм из магазина готового платья и записку от Анны, где говорилось, что она собирается убить Мортимера и назначает вам где-то свидание?..
В номере стало теплее, в воздухе плавали клубы дыма.
Сквозь них еле проступали очертания предметов.
– Вы приехали сюда, чтобы убить Берту, – отчеканил Мегрэ.
Его собеседник продолжал пить. Прежде чем ответить, он опорожнил стакан, ухватился за край камина:
– Да, чтобы со всем этим покончить! И с собой. Мне все осточертело, все! В голове крутилась только одна мысль – брат называл такое «русскими мыслями». Умереть вместе с Бертой, в объятиях друг друга.
Он замолчал, голос его сорвался:
– Это идиотизм! Нужно выпить литр, чтобы такое полезло в голову. У двери стоял полицейский. Я протрезвел.
Начал кружить вокруг виллы. Сегодня утром передал служанке записку: я написал своей невестке, что буду ждать ее под мостками на молу и что если она не принесет мне немного денег, меня схватят. Подло, да? Она пришла.
И тут, положив голову на каминную доску, он разрыдался, но плакал он как ребенок, а не как мужчина. Говорить ему мешала икота.
– У меня не хватило смелости! Мы стояли в темноте.
Море шумело. На ее лице появилось беспокойство. Я все ей сказал, все! И про убийство, и про переодевание в тесном туалете. Потом, когда увидел, что она совершенно обезумела, стал клясться, что все это ложь. Подождите… Нет, не убийство, а то, что Петерс был негодяем. Я кричал ей, что придумал все это, чтобы отомстить за себя. Она, должно быть, поверила. Такому всегда верят. Она уронила на землю сумочку с деньгами, которые мне принесла. Сказала мне…
Нет! Она ничего не смогла сказать.
Он поднял голову, повернул к Мегрэ сведенное судорогой лицо, попытался сделать несколько шагов, но пошатнулся и вынужден был снова ухватиться за камин.
– Дайте-ка мне бутылку, ну!
И в этом «ну» послышалась какая-то угрюмая нежность.
– Послушайте, дайте мне на минутку фотографию. Вы знаете…
Мегрэ вытащил из кармана портрет Берты. Это была единственная ошибка, которую он допустил: ему показалось, что в это мгновение голова Ханса была занята только мыслями о молодой женщине.
– Нет. Другую.
Ему нужна была фотография с двумя мальчишками в вышитых матросских воротниках.
Латыш не мог отвести от фотографии безумного взгляда. Комиссар видел снимок вверх ногами, но даже так было заметно, с каким восхищением смотрел на брата более светловолосый из мальчиков.
– Вместе с костюмом они унесла мой револьвер, – внезапно сказал Ханс, оглядываясь вокруг. Голос его звучал безразлично и совершенно спокойно.
Мегрэ залился краской. Неловко кивнул на кровать, где лежало его оружие.
Тогда Латыш оторвал руку от камина. Он больше не качался. Видимо, призвал на помощь всю свою волю.
Он прошел в каком-то метре от комиссара. Оба они были в халатах. Вместе выпили две бутылки рома.
По обеим сторонам стола, на котором возвышалась переносная печка, по-прежнему стояли два стула – один напротив другого.
Взгляды двух мужчин встретились. У Мегрэ не хватило мужества отвести свой. Он ждал, что Латыш остановится.
Но Ханс выпрямился, пересек комнату, сел на край кровати, и пружины скрипнули под ним.
Во второй бутылке еще что-то оставалось. Комиссар поднял ее. Горлышко звякнуло о стакан.
Пил он медленно. Или только делал вид, что пьет? Он затаил дыхание.
Наконец грохнул выстрел. Мегрэ залпом допил остатки рома.
Официально это звучало так:
Он засмеялся. Глаза его увлажнились. Следить за всеми переменами в его лице было утомительно.
– Только эта выдержала. А Петерс… Не зря же мы, в конце концов, близнецы, есть в нас что-то общее.
Я вам говорил, что он мог жениться на немке из высшего общества. Так нет же! Он женился на Берте, только не сразу, а когда она переехала и начала работать в Фекане. Он не сказал ей правду. Это естественно! Понимаете, человеку нужно иметь свой уголок, чистый, спокойный. У него пошли дети…
Латыш больше не мог сдерживаться. Голос у него сел.
На глаза навернулись настоящие слезы, но они тут же высохли, словно выжженные раскаленными веками.
– Еще сегодня утром она считала, что вышла замуж за капитана дальнего плавания.
Время от времени он приезжал навестить ее и детей – дня на два, иногда на месяц. А я все это время никак не мог избавиться от другой, от Анны.
Кто может сказать, почему она любила меня? Но она любила, это точно.
А я обращался с ней так, как всю жизнь обращался со мной брат. Оскорблял ее. Без конца унижал.
Когда я напивался, она плакала. И я пил нарочно! Я даже начал курить опиум и прочую мерзость. Нарочно!
Потом я заболел, и она две недели выхаживала меня. А потом все сломалось.
Он с отвращением взглянул на свое тело. Спросил умоляюще:
– Вы не попросите принести еще выпить?
Секунду поколебавшись, Мегрэ гаркнул на всю лестницу:
– Рому!
Латыш даже не поблагодарил его.
– Иногда я убегал, ездил в Фекан, бродил вокруг виллы, где жила Берта. Потом я увидел ее с коляской – у нее родился первый ребенок.
Из-за того, что мы были так похожи друг на друга, Петерсу пришлось признаться, что я его брат.
Однажды мне пришла в голову мысль… Еще когда мы были мальчишками, я настолько восхищался братом, что старался подражать его повадкам.
Словом, я настолько извелся, что однажды оделся, как он, и отправился туда.
Служанка ничего не поняла. Но в тот момент, когда я уже собирался войти, появилась малышка, закричала: «Папа!»…
Я просто дурак. Я убежал. И все-таки это засело у меня в голове.
Иногда Петерс назначал мне свидания. Ему нужны были фальшивые бумаги. Я их изготовлял. Почему? Я ненавидел его и тем не менее подчинялся. Он ворочал миллионами, бывал во дворцах, салонах. Два раза попадался и оба раза выпутывался. Я никогда не интересовался делами его организации, но вы о них догадываетесь и без меня. Пока он был один или с кучкой сообщников, он отваживался только на не очень крупные аферы.
Однако Мортимер, с которым я недавно познакомился, заметил это. Брат был ловок, дерзок, если хотите, просто гений. У Мортимера был размах и солидная репутация во всем мире.
Петерс стремился объединить под своей властью крупных аферистов, организовывал дела. Мортимер их финансировал.
Мне все это было безразлично. Как сказал мой брат, когда я был еще студентом в Тарту, я – неудачник. И, как все неудачники, я пил, впадал то в депрессию, то в возбуждение. Моим единственным спасательным кругом, который еще мог удержать меня на поверхности среди всех этих водоворотов, была Берта. До сих пор не могу понять – почему? Наверное, встретив ее, я впервые в жизни понял, что могу быть счастлив.
Я имел несчастье поехать туда в прошлом месяце.
Берта читала мне нравоучения. И в конце добавила: «Почему бы вам не последовать примеру своего брата?»
Тогда меня осенило. Я не понимал, почему не подумал об этом раньше. Я же могу стать самим Петерсом, стоит только захотеть…
Несколько дней спустя он написал мне, что едет во Францию и что я ему понадоблюсь.
Я отправился в Брюссель встречать его. Забрался в вагон с неположенной стороны, спрятался за чемоданами и сидел там до тех пор, пока не увидел, что он встал и пошел в туалет. Я оказался там раньше его.
Я убил его. Перед этим я выпил литр джина. Самое трудное было раздеть труп, натянуть на него свою одежду…
Он пил с жадностью, которую Мегрэ и вообразить себе не мог.
– Во время вашей первой встречи в «Мажестике» Мортимер что-нибудь заподозрил?
– Думаю, что да. На это было лишь смутное подозрение. Я тогда думал только об одном: вновь увидеть Берту.
Я хотел сказать ей правду. У меня, собственно говоря, не было угрызений совести, но извлечь выгоду из своего преступления я не мог. В чемодане Петерса была самая разнообразная одежда. Я переоделся бродягой, что было мне привычнее. Вышел из отеля через запасной ход… Я почувствовал, что Мортимер следит за мной и целых два часа старался сбить его со следа. Потом сел в машину и велел отвезти себя в Фекан.
Берта так ничего и не поняла. А я стоял перед ней, отвечал на ее расспросы, но не нашел в себе мужества признаться. Потом появились вы. Я увидел вас из окна. Сказал Берте, что меня преследуют за кражу и попросил ее спасти меня. Когда вы ушли, она сказала: «Теперь уходите! Вы позорите дом своего брата…»
Прекрасно! Именно так она и сказала. И я ушел. И мы оба, вы и я, возвратились в Париж.
Я вернулся к Анне. Конечно, была сцена, слезы. В полночь появился Мортимер. На этот раз он все понял, угрожал убить меня, если я действительно не займу место Петерса.
Для него это был главный вопрос. Петерс был единственным связующим звеном между ним и бандами. Без него он не имел над ними власти.
Снова «Мажестик». И вы – позади меня. Я услышал об убитом инспекторе. Увидел, что вы держитесь неестественно прямо.
Вы не представляете себе, какое я чувствовал отвращение к жизни. При мысли, что я обречен вечно играть роль брата…
Помните тот маленький бар? И фотографию, которая у вас выпала.
Когда Мортимер явился в гостиницу «У Сицилийского короля», Анна начала протестовать. Она чувствовала, что в этой ситуации будет лишней. Понимала, что моя новая роль отдалит нас друг от друга.
Вечером в номере «Мажестика» я нашел чемодан и письмо.
– Серый костюм из магазина готового платья и записку от Анны, где говорилось, что она собирается убить Мортимера и назначает вам где-то свидание?..
В номере стало теплее, в воздухе плавали клубы дыма.
Сквозь них еле проступали очертания предметов.
– Вы приехали сюда, чтобы убить Берту, – отчеканил Мегрэ.
Его собеседник продолжал пить. Прежде чем ответить, он опорожнил стакан, ухватился за край камина:
– Да, чтобы со всем этим покончить! И с собой. Мне все осточертело, все! В голове крутилась только одна мысль – брат называл такое «русскими мыслями». Умереть вместе с Бертой, в объятиях друг друга.
Он замолчал, голос его сорвался:
– Это идиотизм! Нужно выпить литр, чтобы такое полезло в голову. У двери стоял полицейский. Я протрезвел.
Начал кружить вокруг виллы. Сегодня утром передал служанке записку: я написал своей невестке, что буду ждать ее под мостками на молу и что если она не принесет мне немного денег, меня схватят. Подло, да? Она пришла.
И тут, положив голову на каминную доску, он разрыдался, но плакал он как ребенок, а не как мужчина. Говорить ему мешала икота.
– У меня не хватило смелости! Мы стояли в темноте.
Море шумело. На ее лице появилось беспокойство. Я все ей сказал, все! И про убийство, и про переодевание в тесном туалете. Потом, когда увидел, что она совершенно обезумела, стал клясться, что все это ложь. Подождите… Нет, не убийство, а то, что Петерс был негодяем. Я кричал ей, что придумал все это, чтобы отомстить за себя. Она, должно быть, поверила. Такому всегда верят. Она уронила на землю сумочку с деньгами, которые мне принесла. Сказала мне…
Нет! Она ничего не смогла сказать.
Он поднял голову, повернул к Мегрэ сведенное судорогой лицо, попытался сделать несколько шагов, но пошатнулся и вынужден был снова ухватиться за камин.
– Дайте-ка мне бутылку, ну!
И в этом «ну» послышалась какая-то угрюмая нежность.
– Послушайте, дайте мне на минутку фотографию. Вы знаете…
Мегрэ вытащил из кармана портрет Берты. Это была единственная ошибка, которую он допустил: ему показалось, что в это мгновение голова Ханса была занята только мыслями о молодой женщине.
– Нет. Другую.
Ему нужна была фотография с двумя мальчишками в вышитых матросских воротниках.
Латыш не мог отвести от фотографии безумного взгляда. Комиссар видел снимок вверх ногами, но даже так было заметно, с каким восхищением смотрел на брата более светловолосый из мальчиков.
– Вместе с костюмом они унесла мой револьвер, – внезапно сказал Ханс, оглядываясь вокруг. Голос его звучал безразлично и совершенно спокойно.
Мегрэ залился краской. Неловко кивнул на кровать, где лежало его оружие.
Тогда Латыш оторвал руку от камина. Он больше не качался. Видимо, призвал на помощь всю свою волю.
Он прошел в каком-то метре от комиссара. Оба они были в халатах. Вместе выпили две бутылки рома.
По обеим сторонам стола, на котором возвышалась переносная печка, по-прежнему стояли два стула – один напротив другого.
Взгляды двух мужчин встретились. У Мегрэ не хватило мужества отвести свой. Он ждал, что Латыш остановится.
Но Ханс выпрямился, пересек комнату, сел на край кровати, и пружины скрипнули под ним.
Во второй бутылке еще что-то оставалось. Комиссар поднял ее. Горлышко звякнуло о стакан.
Пил он медленно. Или только делал вид, что пьет? Он затаил дыхание.
Наконец грохнул выстрел. Мегрэ залпом допил остатки рома.
Официально это звучало так:
«…ноября 19.. в десять часов вечера некто Ханс Йохансон, выходец из России, уроженец Пскова, эстонец по национальности, без определенных занятий, проживающий в Париже на улице Сицилийского короля, признав себя виновным в убийстве своего брата – Петерса Йохансона, которое он совершил в поезде „Северная звезда“… ноября того же года, покончил жизнь самоубийством выстрелом в рот немного спустя после его задержания в Фекане, осуществленного комиссаром Мегрэ из первой оперативной бригады. Пуля калибра 6 мм, пройдя через небную дугу, застряла в мозгу. Смерть наступила мгновенно.
Тело направлено на исследование в Институт судебной медицины, который выдал расписку в его получении».
Глава 19
Раненый
Перед уходом санитаров г-жа Мегрэ угостила их стаканчиком сливянки, которую приготовляла сама, отдыхая летом в эльзасской деревушке, откуда была родом.
Когда дверь закрылась и шаги на лестнице стихли, она вошла в спальню с букетами роз на обоях.
Мегрэ, немного уставший, с еще заметной синевой под глазами, растянулся на большой кровати под красной шелковой периной.
– Тебе было больно? – задала она вопрос, не переставая прибираться в комнате.
– Не очень.
– Есть тебе можно?
– Самую малость.
– Подумать только, что тебя оперировал тот же хирург, что делал операции королям, людям вроде Клемансо,[14] Куртелина.[15]
Она открыла окно, чтобы вытрясти коврик, на котором наследил один из санитаров. Затем пошла в кухню, передвинула кастрюлю, приоткрыв на ней крышку.
– Скажи-ка, Жюль… – осведомилась она, возвращаясь.
– Что? – спросил он.
– Ты веришь в эту историю преступления на почве страсти?
– О ком ты говоришь?
– Об этой еврейке, Анне Горскиной, которую судят сегодня утром. О женщине с улицы Сицилийского короля, которая утверждает, что любила Мортимера и убила его из ревности.
– А! Уже сегодня?
– Это так неправдоподобно…
– Ну, знаешь ли, жизнь весьма сложная вещь… Приподними-ка мне подушку.
– Ее не оправдают?
– Оправдывают же за это других!
– Именно это я и хочу сказать… А она не была замешана в твоем деле?
– Точно неизвестно, – вздохнул Мегрэ.
Г-жа Мегрэ пожала плечами.
– Вот уж, действительно, не стоит быть женой офицера полиции, – проговорила она и улыбнулась. – Когда что-нибудь происходит, я узнаю об этом от привратницы: у нее племянник – журналист.
Мегрэ тоже улыбнулся.
Перед операцией он дважды навестил Анну в Сен-Лазаре.
В первый раз она расцарапала ему лицо. Во второй дала показания, позволившие на следующий день арестовать в меблированных комнатах в Баньоле Пепито Морето, убийцу Торранса и Жозе Латури.
День за днем ничего нового. Иногда какой-нибудь малоутешительный телефонный звонок. Бог знает откуда; потом в одно прекрасное утро Мегрэ рухнул в кресло, как человек, который не может больше выдержать и пробурчал:
– Вызови мне доктора.
Г-жа Мегрэ с довольным видом сновала по квартире, что-то ворчала для отвода глаз, помешивала булькающее в кастрюле рагу, передвигала ведра с водой, открывала и закрывала окна, интересуясь время от времени:
– Трубку не дать?
Когда она задала этот вопрос еще раз, ответа не последовало. Мегрэ спал, красная перина сползла, обнажив верхнюю половину тела, голова утопала в большой перьевой подушке, а привычная домашняя обстановка наложила печать покоя на спящее лицо.
Во Дворце правосудия Анна Горскина защищала свою жизнь.
В тюрьме Сайте Пепито Морето, находящийся под особым надзором, кружил по камере под хмурым взглядом надзирателя, лицо которого маячило в забранном решеткой окошечке двери. Он знал, какая ему уготована участь.
В Пскове старуха в национальном головном уборе – чепце, края которого закрывали щеки, – ехала, по всей видимости, в церковь. Из-под саней летел снег, и пьяный кучер нахлестывал лошаденку, казавшуюся издали просто игрушечной.
Когда дверь закрылась и шаги на лестнице стихли, она вошла в спальню с букетами роз на обоях.
Мегрэ, немного уставший, с еще заметной синевой под глазами, растянулся на большой кровати под красной шелковой периной.
– Тебе было больно? – задала она вопрос, не переставая прибираться в комнате.
– Не очень.
– Есть тебе можно?
– Самую малость.
– Подумать только, что тебя оперировал тот же хирург, что делал операции королям, людям вроде Клемансо,[14] Куртелина.[15]
Она открыла окно, чтобы вытрясти коврик, на котором наследил один из санитаров. Затем пошла в кухню, передвинула кастрюлю, приоткрыв на ней крышку.
– Скажи-ка, Жюль… – осведомилась она, возвращаясь.
– Что? – спросил он.
– Ты веришь в эту историю преступления на почве страсти?
– О ком ты говоришь?
– Об этой еврейке, Анне Горскиной, которую судят сегодня утром. О женщине с улицы Сицилийского короля, которая утверждает, что любила Мортимера и убила его из ревности.
– А! Уже сегодня?
– Это так неправдоподобно…
– Ну, знаешь ли, жизнь весьма сложная вещь… Приподними-ка мне подушку.
– Ее не оправдают?
– Оправдывают же за это других!
– Именно это я и хочу сказать… А она не была замешана в твоем деле?
– Точно неизвестно, – вздохнул Мегрэ.
Г-жа Мегрэ пожала плечами.
– Вот уж, действительно, не стоит быть женой офицера полиции, – проговорила она и улыбнулась. – Когда что-нибудь происходит, я узнаю об этом от привратницы: у нее племянник – журналист.
Мегрэ тоже улыбнулся.
Перед операцией он дважды навестил Анну в Сен-Лазаре.
В первый раз она расцарапала ему лицо. Во второй дала показания, позволившие на следующий день арестовать в меблированных комнатах в Баньоле Пепито Морето, убийцу Торранса и Жозе Латури.
День за днем ничего нового. Иногда какой-нибудь малоутешительный телефонный звонок. Бог знает откуда; потом в одно прекрасное утро Мегрэ рухнул в кресло, как человек, который не может больше выдержать и пробурчал:
– Вызови мне доктора.
Г-жа Мегрэ с довольным видом сновала по квартире, что-то ворчала для отвода глаз, помешивала булькающее в кастрюле рагу, передвигала ведра с водой, открывала и закрывала окна, интересуясь время от времени:
– Трубку не дать?
Когда она задала этот вопрос еще раз, ответа не последовало. Мегрэ спал, красная перина сползла, обнажив верхнюю половину тела, голова утопала в большой перьевой подушке, а привычная домашняя обстановка наложила печать покоя на спящее лицо.
Во Дворце правосудия Анна Горскина защищала свою жизнь.
В тюрьме Сайте Пепито Морето, находящийся под особым надзором, кружил по камере под хмурым взглядом надзирателя, лицо которого маячило в забранном решеткой окошечке двери. Он знал, какая ему уготована участь.
В Пскове старуха в национальном головном уборе – чепце, края которого закрывали щеки, – ехала, по всей видимости, в церковь. Из-под саней летел снег, и пьяный кучер нахлестывал лошаденку, казавшуюся издали просто игрушечной.