Сименон Жорж. Премьер-министр (= Президент)

   - Действительно, президент республики оказал мне честь...
   В микрофоне раздался автомобильный гудок. Почему обитателю Эберга показалось, что Шаламон окинул взглядом темный и мокрый двор Елисейского дворца, как бы ища в нем чей-то призрак? В голосе Шаламона чувствовалась странная тревога. В первый раз в результате упорных стараний, заполнивших всю его жизнь, ему предлагали управлять страной, и он знал, что где-то сидит у приемника человек-он не мог не подумать о нем,- и человек этот молча делает отрицательный жест.
   * Бурбонский дворец-здание палаты депутатов.
   Чей-то другой голос, вероятно одного из журналистов, прервал течение мыслей Премьер-министра.
   - Можем ли мы сообщить нашим читателям, что вы приняли предложение и уже сегодня вечером начнете консультации?
   Молчание. Чувствовалось такое напряжение, что даже микрофон передал неуверенность, колебания Ша-ламона. Вернее, микрофон, от которого ничего не ускользает, подчеркнул их с особой силой, а затем послышался смех, не совсем понятный в такой момент, и веселое шушуканье.
   - Дамы и господа! Вы слышите смех наших коллег, который, поверьте мне, не имеет никакого отношения к словам господина Шаламона и одного из нас. Господин Шаламон резко взмахнул рукой, словно почувствовал чье-то неожиданное прикосновение, и мы заметили, что на его руку упали капли дождя с зонта журналистки, о которой я уже говорил... Извините за это отступление, господин министр, но иначе наши слушатели не поняли бы... Будьте любезны говорить в микрофон... Мы просили вас сказать...
   - Я поблагодарил президента за честь, которую он мне оказал и за которую я очень признателен... И... гм... я попросил его... (послышался автомобильный гудок, совсем близко, очевидно с улицы Фобур Сент-Оноре)... разрешить мне... я сказал ему, что должен подумать и смогу дать окончательный ответ только завтра утром.
   - Однако ваша группа заседала сегодня в три часа и, как утверждают, предоставила вам полную свободу действий.
   - Совершенно верно...
   По-видимому, Шаламон пытался пробраться сквозь толпу журналистов к своему автомобилю, дверцы которого шофер держал открытыми.
   Корреспондент радио счел нужным упомянуть в начале передачи о его склонности к полноте, ибо она прежде всего бросалась в глаза.
   Шаламон отяжелел, как человек, бывший долгое время худым и еще не сумевший приспособиться к своей полноте. Двойной подбородок и круглый животик, казалось, были приделаны к нему, тогда как нос оставался острым, а тонкие губы были едва заметны на его обрюзгшем лице.
   - Господин министр...
   - Разрешите, господа...
   - Еще один вопрос, только один! Можем ли мы узнать, с кем вы намерены совещаться в первую очередь?
   Снова пауза... Те, кто монтировал передачу, могли бы, собственно, вырезать эти пустые места. Не потому ли они их оставили, что тоже почувствовали в нерешительности Шаламона нечто необычное и даже паническое? По всей вероятности, все это время у дворца вспышки магния одна за другой вырывали из темноты сетку дождя и бледное, встревоженное лицо Шаламона.
   - Пока что я не могу вам ответить...
   - Вы предполагаете встретиться с кем-нибудь сегодня вечером?
   - Господа...
   Он почти умолял, пытаясь вырваться из толпы осаждавших его журналистов, которые не пропускали его к автомобилю.
   В эту минуту чей-то резкий, визгливый голос, похожий на мальчишеский, по которому Премьер-министр сразу узнал одного старого известного репортера, прокричал:
   - Вы, может быть, собираетесь провести ночь в дороге?
   В репродукторе послышалось невнятное бормотание.
   - Господа, я больше ничего не могу вам сказать. Извините...
   Снова пауза... Стук захлопнувшейся дверцы, шум мотора, скрип гравия под колесами автомобиля и, наконец, тишина.
   Затем снова голос Бертрана Пикона, уже из студии радиовещания, продолжал более размеренно:
   - Мы только что передавали интервью господина Филиппа Шаламона, записанное на пленку в тот момент, когда он выходил из Елисейского дворца. Отказавшись что-либо добавить к сделанному им заявлению, депутат из Шестнадцатого округа вернулся в свою квартиру на бульваре Сюше. Группа журналистов, несмотря на непогоду, дежурит у его дверей. Завтра мы узнаем, можно ли надеяться на то, что Франция в скором времени выйдет из тупика, в котором находится больше недели, и будет ли у нас правительство...
   Говорит "Париж-интер"... Радиопередача последних известий окончена...
   Послышались звуки музыки. За стеной дома открылась дверца "роллс-ройса", и раздался тихий стук в окно. За стеклом возникло расплывчатое молочно-белое пятно - лицо Эмиля. Премьер-министр жестом велел ему выключить радио. Шум бури послышался яснее.
   Озаренное мягким светом керосиновой лампы, лицо старика казалось осунувшимся. Он сидел в такой торжественно-неподвижной позе, что Эмиль нахмурил брови, когда, продрогший от сырого воздуха, вошел немного позже к нему в кабинет.
   Глаза Премьер-министра были закрыты. Эмиль кашлянул, стоя у входа в туннель.
   - В чем дело?
   - Я пришел спросить, оставлять ли машину во дворе до последней радиопередачи?
   - Можешь отвести ее в гараж.
   - Вы уверены, что не захотите послушать...
   - Вполне. Миллеран за столом?
   - Да, она, ужинает.
   - А Габриэла и Мари?
   - Тоже, господин Премьер-министр.
   - Ты поел?
   - Нет еще.
   - Ступай ужинать.
   - Спасибо, господин Премьер-министр. Когда шофер направился к выходу, он опять позвал его:
   - Кто дежурит сегодня ночью?
   - Жюстен, господин Премьер-министр.
   Не имело никакого смысла предлагать инспектору Жюстену Эльвару, маленькому меланхоличному толстяку, идти спать или хотя бы укрыться от дождя; он получал распоряжения на улице Соссэ и там же отчитывался в своих действиях. В лучшем случае дежурные агенты изредка соглашались заглянуть на кухню по приглашению Габриэлы, и она, смотря по погоде, угощала их стаканом сидра или рюмкой кальвадоса, а иногда и куском горячего пирога, только что вынутого из печи.
   Эмиль не уходил, ожидая дальнейших распоряжений. Ему пришлось долго ждать, прежде чем Премьер-министр произнес неуверенным тоном:
   - Возможно, сегодня ночью у нас будет гость...
   - Вы желаете, чтобы я не ложился?..
   Шофер почувствовал, что хозяин неизвестно отчего внимательно наблюдает за ним. Глаза Премьер-министра, теперь открытые, изучали его лицо с необычайной настойчивостью.
   - Еще не знаю...
   - Я готов подежурить... Вы же знаете, мне это вовсе нетрудно...
   Премьер-министр отпустил его наконец, повторив не без раздражения:
   - Ступай ужинать...
   - Хорошо, господин Премьер-министр.
   На этот раз Эмиль ушел и минутой позже беззаботно уселся за кухонный стол.
   Может быть, у того журналиста с визгливым голосом, который задал вопрос Шаламону- Премьер-министр вспомнил, что его фамилия Со-лас,-есть какие-то сведения, которых у него нет? Или Солас задал этот вопрос просто на всякий случай, основываясь на опыте, приобретенном за тридцать лет работы в кулуарах палаты депутатов и приемных министерств? Прошло двенадцать лет с тех пор, как два государственных деятеля изредка мельком видели друг друга. Незадолго до того, как Премьер-министр покинул Париж, им случалось присутствовать на заседаниях в Бурбонском дворце, но один из них сидел на правительственной скамье, а другой среди депутатов своей группы, и оба избегали друг друга.
   Всем было известно, что они в ссоре-некоторые газеты писали даже, что они ненавидят друг друга,-но относительно происхождения этой вражды мнения расходились.
   Объяснение, которое казалось наиболее вероятным молодым членам парламента, принадлежавшим к новому поколению, заключалось в том, что Премьер-министр якобы приписывал своему бывшему сотруднику главную роль в махинациях, преградивших ему путь в Елисейский дворец.
   Но сторонники этой версии явно преувеличивали влияние Шаламона, и, кроме того, они не знали, что если бы Шаламон осмелился хоть в чем-то противостоять Премьер-министру, то, по определенным причинам, это было бы равносильно политическому самоубийству.
   Премьер-министр предпочитал не останавливаться на этой странице своей жизни. Но его отношение к Шаламону объяснялось совсем другими причинами, нежели те, которые предполагались.
   В тот давнишний период он был в зените своей славы. Ему только что удалось с помощью энергичных и крутых мер спасти от катастрофы страну, находившуюся на краю пропасти. Во всех городах Франции его фотографии, увенчанные трехцветной кокардой или обвитые трехцветными лентами, красовались в витринах магазинов, а дружественные страны устраивали в его честь триумфальные приёмы.
   К моменту смерти главы государства он уже собирался отойти от политической жизни, считая, что выполнил свою миссию. И если все же не сделал этого, то отнюдь не потому, что им руководило тщеславие или честолюбие.
   Впоследствии он рассказывал об этом профессору Фюмэ, когда однажды обедал у него на авеню Фрид-ланд. В тот вечер он был в хорошем настроении, и тем не менее в его голосе порой звучали столь для него характерные нотки раздражения:
   - Видите ли, дорогой доктор, есть истина, которая ускользает не только от народов, но и от тех, кто создает общественное мнение, и это смущало меня всякий раз, когда я читал жизнеописания прославленных политических деятелей. Обычно говорят об их заинтересованности, об их гордыне или жажде власти и при этом упускают из виду или не хотят понять, что, начиная с определенного момента, когда успешная карьера государственного деятеля достигает известной точки, он перестает принадлежать себе и становится как бы пленником государственного механизма. Я выражаюсь не совсем точно...
   Фюмэ, человек гибкого ума, лечивший к тому же наиболее выдающихся людей Франции и зачастую бывший их близким другом, наблюдал за ним сквозь дым сигары.
   - Или, если угодно, скажем так: при продвижении политического деятеля на v-амые ответственные посты наступает такой момент, когда его личные интересы и честолюбие полностью совпадают с интересами и стремлениями его родины.
   - Иначе говоря, на определенной ступени измена, например, становится немыслимой?
   Несколько мгновений Премьер-министр молчал. Ему хотелось дать как можно более точный ответ, в котором не было бы и тени неясности. После паузы, решив высказаться до конца, он проговорил:
   - Да, если речь идет об измене в привычном смысле этого слова.
   - И, конечно, при условии, что этот деятель на высоте положения?
   В ту минуту он вспомнил Шаламона и ответил:
   - Да.
   - Но ведь не всегда бывает так?
   - Это всегда было бы так, если бы не человеческая подлость индивидуальная или коллективная, и в особенности трусливое попустительство со стороны некоторых кругов.
   Движимый подобными воззрениями, он и счел долгом выдвинуть свою кандидатуру на пост президента республики. Но вопреки слухам, которые тогда распространялись, не собирался изменять конституцию или ограничивать прерогативы исполнительной власти.
   Возможно, он внес бы некоторую жесткость в политические права. Те, кто знал его лучше других, предсказывали наступление эры светского янсенизма.
   Он не поехал в Версаль *, а остался в своей квартире на набережной Малакэ вместе с Миллеран, занявшей место Шаламона.
   В Версальском дворце, согласно тогдашней конституции, собирались раз в семь лет на совместное заседание (конгресс) обе палаты французского парламента для выборов президента республики. (Примеч. перев )
   Уже во время завтрака, который последовал за церемонией открытия конгресса, выяснилось, что ему не получить большинства, и тогда по телефону он в двух словах снял свою кандидатуру.
   Три недели спустя он покинул Париж, добровольно уединившись в изгнании, и, хотя оставил за собой свою холостяцкую квартиру, ни разу с тех пор в нее не возвращался.
   Может быть, после его отъезда Шаламон и решил, что теперь ему будет легче получить прощение и что перед ним наконец откроется путь к власти? Депутат от Шестнадцатого округа попробовал нащупать почву и прибегнул в этих целях к типичному для себя приему. Он не стал писать писем и не появился в Эберге. Он никогда не шел напролом, и все его ходы были тщательно продуманны.
   Однажды утром Премьер-министр был удивлен появлением своего зятя Франсуа Мореля, прибывшего в Эберг без жены. Когда Констанс познакомилась с ним, это был незначительный, бесцветный, самодовольный человек, работавший землемером в окрестностях Парижа.
   Почему она остановила свой выбор на нем? Она не была красива, у нее была мужеподобная внешность, и в отце она всегда возбуждала отнюдь не нежность, а скорее любопытство, смешанное с удивлением.
   Что же касается Мореля, то его намерения были ясны: не прошло и года со дня их свадьбы, как он заявил тестю, что намерен выставить свою кандидатуру на выборах.
   Два раза он терпел поражение: в первый раз в департаменте Буш-дю-Рон, где по легкомыслию лично предстал перед избирателями, во второй раз - в Орийаке. Однако при вторичной попытке в том же Орийаке ему, правда с трудом, но все же удалось пробраться в палату депутатов.
   Чета Морелей жила в Париже на бульваре Пастер, а лето проводила обычно в Кантале.
   Франсуа Морель был рыхлым мужчиной высокого роста. Одетый с иголочки, всегда первый протягивавший руку при встрече, неизменно готовый расплыться в улыбке, он был один из тех людей, которые, прежде чем высказаться по какому-либо, даже самому незначительному поводу, изучает выражение лица собеседника, пытаясь угадать его точку зрения.
   Премьер-министр не пришел ему на помощь и молча смотрел на него с таким выражением, с каким смотрят на слизняка, попавшего в салат.
   - Я был в Гавре, провожал одного из моих друзей на пароход и решил засвидетельствовать вам свое почтение...
   - Нет.
   Его неоднократно упрекали за эту манеру произносить свое "нет". Его "нет" было знаменитым, так как он часто произносил его без всякого раздражения, не меняя интонации. Он не возражал, а как бы устанавливал бесспорный факт.
   - Уверяю вас, господин Премьер-министр... Старик ждал, что он скажет, не глядя на него.
   - По правде говоря... Заметьте, во всяком случае, я не приехал бы специально для этого. . Но случайно позавчера, когда я разговаривал о своей поездке с некоторыми коллегами...
   - С кем?
   - Разрешите, одну минутку... Главное, не думайте, что я надеюсь повлиять на вас...
   - Это было бы невозможно.
   - Я знаю...
   Морель улыбался. Если дать ему сейчас пощечину, то пальцы, вероятно, увязнут в его пухлых и рыхлых щеках.
   - Я, конечно, поступил неправильно, и прошу вас извинить меня... Я всего-навсего обещал передать вам одну просьбу... Речь идет об одном из ваших бывших сотрудников, который очень страдает вследствие того обстоятельства...
   Премьер-министр взял лежавшую на столе книгу и, казалось, погрузился в чтение, не обращая больше никакого внимания на посетителя.
   - Как вы догадываетесь, я имею в виду Шаламо-на... Он не обижен на вас, он понимает, что вы поступили так, как должны были поступить, но, выражаясь его словами, нередко спрашивает себя, не достаточно ли уже наказан?.. Ведь он уже не молод... Перед ним открылись бы блестящие перспективы, если бы вы...
   Премьер-министр захлопнул книгу и спросил, поднимаясь:
   - Он говорил вам о завтраке в Мелене?
   - Нет. Я об этом ничего не знаю. Я допускаю, что он совершал ошибки, но ведь это было двадцать лет назад...
   - Шестнадцать.
   - Извините меня. Тогда я еще не был депутатом. Я хотел бы знать, могу ли я передать ему...
   - ...что я сказал "нет". Всего хорошего.
   Оставив оторопевшего гостя, Премьер-министр прошел в спальню и закрыл за собой дверь.
   На этот раз Шаламон, конечно, не удовольствуется тем, что пошлет к нему такое ничтожество, как Морель. Теперь речь идет не о более или менее важном министерском посте. На карту поставлено все: цель, к которой он стремился всю жизнь, роль, к которой готовился с двадцатилетнего возраста и которую ему, наконец, предстояло сыграть.
   Годы, проведенные им в качестве секретаря, вернее- преданного ученика Премьер-министра, женитьба на богатой женщине, скучная работа в различных комиссиях, даже уроки дикции, которые в сорок лет он брал у одного профессора консерватории, изучение трех иностранных языков, а также огромная эрудиция, заграничные путешествия, личная и светская жизнь - все было направлено к одной цели: завоеванию власти. Но вот во дворе Елисейского дворца под проливным дождем ему задали, казалось бы, невинный, однако страшный для него вопрос:
   - Вы, может быть, намерены провести ночь в дороге?
   Тот, кто это спросил, знал, что его вопрос потрясет Шаламона.
   Судьба Шаламона зависела сегодня от человека, изолированного более чем когда-либо от всего мира и аварией на электрической станции, и прекращением телефонной связи, зависела от старика, сидевшего в кресле "Луи-Филипп" вблизи от бушевавшего моря - оно яростно билось о скалы, а все более сильные порывы ветра грозили сорвать крышу с дома.
   Два или три раза Премьер-министр произнес вполголоса:
   - Он никого не пошлет...
   Затем, после некоторого раздумья:
   - Он приедет сам...
   Но тут же спохватился, так как был в этом далеко не уверен. Когда ему было сорок или пятьдесят лет, он считал свои суждения о людях непогрешимыми и высказывал их без колебаний и без жалости. В шестьдесят лет он уже иногда сомневался, а теперь, когда ему минуло восемьдесят два года, понимая, как трудно разобраться в людях, лишь старался составить себе о ком-либо из них правильное, но не всегда окончательное мнение.
   Несомненно было одно: на предложение главы государства Шаламон не ответил отказом. Он попросил дать ему время для размышлений. Это еще не означало, что он намерен переступить запрет, который налагал на него бывший шеф.
   Следовательно, Шаламон надеялся...
   Тихий треск, раздавшийся снаружи - по всей вероятности, ветер сломал ветку, - показался Премьер-министру подозрительным, и хотя он уже закончил обход, который производил каждый вечер, все же встал и прошел через кабинет Миллеран, где горела настольная лампа, слабо освещая две соседние комнаты.
   Он вошел в наиболее отдаленную от спальни комнату, где стояли книги, которые он никогда не открывал. Здесь хранились редкие издания и книги с посвящениями авторов, преподнесенные Премьер-министру.
   Он не был библиофилом и никогда не покупал книг из-за роскошных переплетов или оттого, что это редкие издания. Он воздерживался от каких бы то ни было страстей и причуд, от каких бы то ни было "hobby" *, как говорят англичане, не занимался ни рыбной ловлей, ни охотой, не увлекался никаким спортом; красоты природы, морские и горные пейзажи, так же как и литература, живопись, театр, оставляли его равнодушным. Всю свою энергию он сосредоточивал - как это пытался делать в подражание ему и его ученик Шаламон - на государственной деятельности.
   Он не хотел стать отцом семейства, был женат всего лишь около трех лет, и, хотя у него бывали любовницы, довольствовался тем, что они дарили ему очаровательный, изящный отдых, а порой и немного нежности, но сам он оказывал им взамен лишь мимолетное снисходительное внимание.
   Легенды, которые ходили о его любовных похождениях, отнюдь не соответствовали истине, особенно во всем, что касалось Марты де Крево, "Графини", как ее называли в те времена и как друзья продолжали ее называть после ее кончины.
   Доведет ли он до конца свои заметки, свои истинные мемуары, исправляющие ошибочное о нем представление, или оставит, не заботясь ни о чем, нетронутым тот образ, который создавался постепенно и успел прочно утвердиться в умах людей?
   * "Hobby"-любимое занятие или развлечение (англ.).
   Прежде чем нагнуться к книжной полке, он задернул занавески на окнах, так как ставни по его распоряжению закрывались снаружи только после того, как он ложился спать. Когда они были закрыты, он чувствовал себя как бы отрезанным от всего мира и, случалось, в глубокой тишине прислушивался к порой неправильному биению своего сердца, как к некоему постороннему звуку. Однажды он слушал его с особым вниманием, так как ему показалось, что оно перестало биться.
   "Приключения короля Позоля" стояли на своем месте. Это было роскошное издание, иллюстрированное довольно эротическими рисунками. Художник прислал ему книгу со своим посвящением в ту пору, когда Премьер-министр возглавлял правительство. Несшитые тетради японской бумаги вкладывались вместе с гравюрами в футляр из серого картона.
   Догадаются ли после его смерти пересмотреть одну за другой все эти книги, прежде чем отправить их в зал Друо для распродажи с аукциона?
   Его дочь, насколько он ее знал, никогда не открыла бы их. Ее муж тоже. Может быть, они оставят себе на память кое-какие произведения, но, во всяком случае, не "Приключения короля Позоля", так как иллюстрации, конечно, их испугают.
   Его забавляла мысль о том, что документы первостепенной важности после торгов могут случайно попасть в руки людей, которые даже подозревать не будут об их существовании.
   Для того чтобы спрятать исповедь Шаламона, написанную лихорадочным почерком на бланке президиума Совета министров, он выбрал книгу Пьера Луиса совсем недавно, когда решил перепрятать этот документ в другое место. И остановился на "Короле Позоле", так как его поразило сходство короля Беотии, каким его изображал художник, с разжиревшим Шаламоном.
   Он выбирал и другие тайники, столь же неожиданные и часто забавные. Что же касается его знаменитых "настоящих" мемуаров, то это не было цельное и законченное произведение в отдельных тетрадях, как думали все, а лишь заметки, объяснения и поправки, мелким почерком написанные на полях трех томов его официальных мемуаров. Но он использовал для этого не французское издание, а американское, которое стояло на полках рядом с переводами на японский и другие языки.
   Документ, который он искал, находился на своем месте, между сороковой и сорок первой страницей. Чернила на нем успели уже потускнеть.
   "Я, нижеподписавшийся, Филипп Шаламон..."
   Он вздрогнул, услышав какой-то шорох, и с видом провинившегося школьника поставил книгу на полку. Но это был Эми и, он готовил ему на ночь постель и не мог видеть его из спальни.
   Может быть, Эмиль удивился, не застав его в кабинете, и заглянул к Миллеран? Если так, то не показалось ли ему странным, что Премьер-министр чем-то занят в самой отдаленной полутемной комнате?
   Пытался ли Шаламон позвонить сюда из Парижа?
   Или он уже выехал? В таком случае, несмотря на ужасную погоду, не позже чем через три часа будет здесь.
   - Мари просит разрешения пойти в деревню... Он ответил равнодушно:
   - Пусть идет.
   - Она говорит, что ее мать, наверное, родит сегодня ночью...
   У Мари было уже шесть или семь братьев и сестер. Он не знал точно, сколько именно, ведь это не имело никакого значения. Однако он поинтересовался:
   - Как они дадут знать врачу? Ближайший врач жил в Этрета, и вызвать его по телефону было невозможно.
   - Принимать будет не врач, а Бабетта...
   Он не спросил, кто такая эта Бабетта. Он просто хотел предложить свой автомобиль. Но раз они не нуждались в этом...
   - Вы ляжете спать в обычное время?
   - Разумеется. В десять.
   У него не было никаких оснований менять что-либо в своих привычках. Он всегда ложился в десять часов, независимо от того, чувствовал ли себя уставшим или нет, и вставал неизменно в половине шестого, зимой и летом.
   Одна Мари протестовала против этого расписания, хотя, прежде чем поступить к нему в дом, она была работницей на ферме и поднималась доить коров в четыре утра.
   - Придется поддерживать огонь в камине...
   Премьер-министр чувствовал какое-то нервное нетерпение. Это его раздражало, ибо он считал бы для себя унизительным, если бы его настроение в какой-то степени зависело от поступков и мнений других лиц.
   Если и в восемьдесят два года он еще был подвержен внешним влияниям, мог ли он когда-либо от них избавиться вовсе?
   На мгновение ему припомнилась смерть одного из его друзей, тоже бывшего председателя Совета министров, самого непримиримого антиклерикала Третьей республики, который, ко всеобщему удивлению, в последнюю минуту пригласил священника...
   Он снова сел в кресло и открыл "Мемуары" Сюлли, а Эмиль вернулся на кухню, ожидая, когда его позовут, чтобы помочь Премьер-министру раздеться и лечь в постель.
   Он не стал читать. Ему нужно было еще раз вспомнить с самого начала историю Шаламона и заново ее переосмыслить, как бы для того, чтобы проверить себя. Памятный эпизод он называл завтраком в Мелене, и название его звучало одинаково зловеще как для него, так и по крайней мере еще для трех лиц.
   Дело было в июне. Стояли солнечные, жаркие дни.
   Машины мчались непрерывным потоком к лесу Фонтенбло. Парижане намеревались провести день за городом, не думая о назревших трагических событиях или же рассчитывая, по привычке и по своей беспечности, что их родину все равно выведут из тупика те, кого они для этого выбрали.
   Страна переживала чрезвычайно серьезный финансовый кризис, какого еще не знала со времен появления бумажных ассигнаций. Правительство уже испробовало все меры и почти вымаливало кредиты за границей. С каждым днем средства страны истощались, и газеты сравнивали ее с телом, истекающим кровью. Самые мрачные прогнозы казались реальными...
   За три недели до этого завтрака правительство к концу бурного ночного заседания, которое отнюдь не способствовало престижу парламента, получило от палаты депутатов неограниченные полномочия. С тех пор газеты повторяли каждое утро один и тот же вопрос: