Страница:
Наконец терпение Малыша Луи лопнуло. С него хватит! Лишнего мамаша наговорила! Он ухватил стул за ножку и начал колотить по окнам, по кастрюлям, упиваясь грохотом и дребезгом осколков.
— вдавиться мне, если я когда-нибудь еще приду сюда!
— Не удавку тебе, а…
Он выскочил, задыхаясь от гнева и забыл свою соломенную шляпу; в пятидесяти метрах от дома столкнулся со своим старым разжиревшим товарищем, который, вероятно, все слышал. Луи с ним не поздоровался, а тот обернулся ему вслед.
Кстати, какой это был день? Малыш Луи даже этого не знал. Все смешалось, он не спал ночь, часы бежали один за другим. Он прошел через поселок, ни с кем не здороваясь, дошагал до Прадс и решил выпить рюмку в трактирчике со стенами, выкрашенными светло-зеленой краской. Похоже, там его знали, но ему совсем не хотелось разговаривать.
Вскочив в первый проходящий автобус. Малыш Луи доехал до Тулона, а там от нечего делать пошел в кино.
Что еще он делал в эти два дня, о которых у него потом потребуют отчета с точностью до минуты? Ссора с матерью вконец испортила ему настроение. Она всегда мечтал иметь мать, как у всех, исполненную снисходительности, прощавшую своему сыну все и готовую прийти ему на помощь в любых обстоятельствах. У него всегда было по-другому. Мать судила его, быть может, даже суровее, чем нужно.
Конечно, у него были поползновения вернуться в Марсель, в бар «Экспресс», где он обязательно встретит Жэна и других, и объясниться с ними начистоту.
А пока он купил новую кепку на Кронштадской набережной у одного бывшего чемпиона по регби, который его узнал и подумал, что Луи до сих пор живет в Авиньоне.
Теперь у него в кармане оставалось уже только сто пятьдесят франков, и он решил попроситься на ночлег к сестре.
— Что с тобой? — спросила она, увидев Луи.
— А что со мной должно быть?
— Не знаю. Что-то ты не в себе.
— Чего тебе чудится? У меня все в порядке.
Зять не любил его, но это не помешало им до часа ночи играть в белот. Переночевал он на матраце в баре, как уже бывало не раз. Утром помог отправить пустые бутылки, около одиннадцати перекусил, сел в автобус на Тулон, а там, напротив вокзала, сыграл партию в занзи с каким-то арабом.
Он томился. Ему очень хотелось знать, что слышно в Ницце, и, дотянув до трех часов, он, не в силах больше выдержать, вскочил в автобус, который шел только до Сен-Рафаэля. На бульваре ему показалось, что он узнал машину одного из англичан, но не обратил на нее внимания и запомнил только, что над номером стояли буквы «G. В.».
Он мог бы в тот же вечер вернуться в Ниццу, но попал на праздник, танцевал, познакомился с молоденькой гостиничной горничной, от которой пахло чесноком, и не расставался с ней до двух ночи, так и не добившись того, на что рассчитывал.
На этот раз Луи заночевал в гостинице. Утром побрился и в одиннадцать, оказавшись в Ницце, бодрым шагом, с напускным спокойствием направился к вилле Карно.
Ключ от квартиры был у него. Войдя в парадную, он не заметил консьержки, которая редко сидела у себя.
Поднялся наверх, не встретив никого из жильцов, услышал знакомый голос Нюты, разучивающей «Колыбельную» Шопена.
И тут же, едва открыв дверь, он почувствовал страшный запах и с беспокойством остановился, обнаружив в комнате полный беспорядок: выдвинутые ящики, кучу разных вещей, валяющихся на ковре.
Войдя в спальню, он еле сдержал крик. На неубранной постели лежала Констанс в короткой рубашке, с перерезанным горлом и пятнами крови от груди до бедер.
Первым его побуждением было открыть окно, потому что запах был невыносимым, но он тут же передумал и решил бежать. Поспешно вышел, забыв запереть дверь на ключ, кубарем слетел с лестницы и очутился на улице, стараясь овладеть собой, идти как все, дышать нормально.
Шел он долго. Прежде всего нужно было покинуть опасную зону. Ему очень хотелось пить. В горле пересохло. Но только в конце проспекта Победы он осмелился зайти в бар и заказать аперитив.
Малыш Луи видел себя в зеркале между бутылками. Он пока ни о чем не думал, только пил, и аперитив показался ему таким же мерзким, как воздух в комнате. Он не удержался от гримасы. Хозяин удивился:
— Невкусно?
— Дайте чего-нибудь другого. Коньяку или рому.
— Что же все-таки дать, ром или коньяк?
Ему удалось улыбнуться. Очень глупо выдать себя эксцентричным поведением в баре, где хозяин тоже малость соображает.
— Я чуть было не угодил под трамвай, — объяснил он. — Меня здорово стукнуло.
— Такое же случилось на прошлой неделе как раз у нашего дома. Старуха попала под трамвай, ей отрезало голову.
Он так нервничал, что тут же подумал, не сказал ли хозяин это с умыслом. Может быть, все уже знают об убийстве Констанс.
Выйдя из дома, он даже забыл оглядеться, чтоб проверить, нет ли ловушки. А ведь выслеживать его могли.
Он встал и выглянул на улицу, но причин для беспокойства не обнаружил.
— Ну, как ром, хорош?
— Очень. Спасибо. Налейте еще. — Луи выпил залпом и вытер рот. — Сколько с меня?
Он пошел в направлении, противоположном вилле Карно, и вздрогнул, очутившись напротив Дворца правосудия, такого же безлюдного, как на открытке.
Добравшись наконец до тенистой улочки, он уселся за круглым столиком на террасе кафе, рядом с зеленщиком, и попытался собраться с мыслями.
Преступление, конечно, совершил Жэн! В этом он не сомневался. Не сомневался и в том, что это заранее рассчитанная месть. Очевидно, что, как только труп Констанс обнаружат, все улики падут на него. Малыша Луи, который с ней жил.
Он совершил ошибку, убежав сразу. Следовало осмотреться, удостовериться, не оставил ли он следов, и подумать, как быть.
Вдруг он вздрогнул и резко выпрямился. Ощупал карманы и понял, что оставил ключ в дверях. Сможет войти любая соседка. Установят, что ключ принадлежит ему, обнаружат отпечатки пальцев…
Первым порывом его было мчаться на виллу Карно, но следовало еще расплатиться.
Потянулись ужасные часы. Пробираясь вдоль стен, невольно оглядываясь, а иногда идя обычной походкой, он обошел все бары, где можно было встретить Луизу, но спрашивать о ней не решился. Несколько раз подходил метров на сто к вилле Карно и был почти уверен, что слежки за домом нет.
Впрочем, если бы преступление было раскрыто, кто стал бы держать труп в комнате в такую жару?
Он все думал, пока дико не разболелась голова. Приходил к различным заключениям, из которых самым существенным было одно: в кармане у него осталось всего-навсего девяносто два с половиной франка!
Малыш Луи не мог понять, то ли на улице очень знойно, то ли его просто бросает в жар. В городе отмечали какой-то праздник. Кое-где в окнах вывесили флаги, по улице прошел духовой оркестр. А может быть, сегодня просто воскресенье?
Раза три, не меньше, он порывался пойти в уголовку и выложить все начистоту или, скорее, уверял себя в том, что решится это сделать. Но в последнюю минуту что-то его останавливало.
Сквозь зубы он твердил, что волен это сделать, что ему никто не в силах помешать, воображал, что бросает эти фразы в лицо Жэну и Чарли, и ему казалось, что он видит, как они улыбаются, беспощадно и презрительно.
Нет, в уголовку он не пойдет. Теперь ему это ясно как дважды два. Не пойдет потому, что не может пойти — что-то мешает ему так поступить, какое-то чувство, похожее одновременно на восхищение и на страх, а еще на уважение к самому себе.
Но как они рассчитались с ним! Отомстили жестоко Я хладнокровно.
А теперь, быть может, наблюдая издали, видят, как он ходит вокруг дома, постепенно приближаясь к нему, как бродит по барам и пьет ром, рюмку за рюмкой, отчего взгляд его становится обреченным и саркастическим.
— Прежде всего, — проворчал он сквозь зубы, — мне не поверят. Никто мне не поверит.
И он бродил, перепуганный и озлобленный, преследуемый мыслью, что сам же подвел себя отпечатками пальцев, раздавленный сознанием всемогущества «марсельцев».
Так или иначе, нужно дождаться ночи, а значит, ему предстоят новые рюмки рома и хождение по тротуарам.
Глава 7
— вдавиться мне, если я когда-нибудь еще приду сюда!
— Не удавку тебе, а…
Он выскочил, задыхаясь от гнева и забыл свою соломенную шляпу; в пятидесяти метрах от дома столкнулся со своим старым разжиревшим товарищем, который, вероятно, все слышал. Луи с ним не поздоровался, а тот обернулся ему вслед.
Кстати, какой это был день? Малыш Луи даже этого не знал. Все смешалось, он не спал ночь, часы бежали один за другим. Он прошел через поселок, ни с кем не здороваясь, дошагал до Прадс и решил выпить рюмку в трактирчике со стенами, выкрашенными светло-зеленой краской. Похоже, там его знали, но ему совсем не хотелось разговаривать.
Вскочив в первый проходящий автобус. Малыш Луи доехал до Тулона, а там от нечего делать пошел в кино.
Что еще он делал в эти два дня, о которых у него потом потребуют отчета с точностью до минуты? Ссора с матерью вконец испортила ему настроение. Она всегда мечтал иметь мать, как у всех, исполненную снисходительности, прощавшую своему сыну все и готовую прийти ему на помощь в любых обстоятельствах. У него всегда было по-другому. Мать судила его, быть может, даже суровее, чем нужно.
Конечно, у него были поползновения вернуться в Марсель, в бар «Экспресс», где он обязательно встретит Жэна и других, и объясниться с ними начистоту.
А пока он купил новую кепку на Кронштадской набережной у одного бывшего чемпиона по регби, который его узнал и подумал, что Луи до сих пор живет в Авиньоне.
Теперь у него в кармане оставалось уже только сто пятьдесят франков, и он решил попроситься на ночлег к сестре.
— Что с тобой? — спросила она, увидев Луи.
— А что со мной должно быть?
— Не знаю. Что-то ты не в себе.
— Чего тебе чудится? У меня все в порядке.
Зять не любил его, но это не помешало им до часа ночи играть в белот. Переночевал он на матраце в баре, как уже бывало не раз. Утром помог отправить пустые бутылки, около одиннадцати перекусил, сел в автобус на Тулон, а там, напротив вокзала, сыграл партию в занзи с каким-то арабом.
Он томился. Ему очень хотелось знать, что слышно в Ницце, и, дотянув до трех часов, он, не в силах больше выдержать, вскочил в автобус, который шел только до Сен-Рафаэля. На бульваре ему показалось, что он узнал машину одного из англичан, но не обратил на нее внимания и запомнил только, что над номером стояли буквы «G. В.».
Он мог бы в тот же вечер вернуться в Ниццу, но попал на праздник, танцевал, познакомился с молоденькой гостиничной горничной, от которой пахло чесноком, и не расставался с ней до двух ночи, так и не добившись того, на что рассчитывал.
На этот раз Луи заночевал в гостинице. Утром побрился и в одиннадцать, оказавшись в Ницце, бодрым шагом, с напускным спокойствием направился к вилле Карно.
Ключ от квартиры был у него. Войдя в парадную, он не заметил консьержки, которая редко сидела у себя.
Поднялся наверх, не встретив никого из жильцов, услышал знакомый голос Нюты, разучивающей «Колыбельную» Шопена.
И тут же, едва открыв дверь, он почувствовал страшный запах и с беспокойством остановился, обнаружив в комнате полный беспорядок: выдвинутые ящики, кучу разных вещей, валяющихся на ковре.
Войдя в спальню, он еле сдержал крик. На неубранной постели лежала Констанс в короткой рубашке, с перерезанным горлом и пятнами крови от груди до бедер.
Первым его побуждением было открыть окно, потому что запах был невыносимым, но он тут же передумал и решил бежать. Поспешно вышел, забыв запереть дверь на ключ, кубарем слетел с лестницы и очутился на улице, стараясь овладеть собой, идти как все, дышать нормально.
Шел он долго. Прежде всего нужно было покинуть опасную зону. Ему очень хотелось пить. В горле пересохло. Но только в конце проспекта Победы он осмелился зайти в бар и заказать аперитив.
Малыш Луи видел себя в зеркале между бутылками. Он пока ни о чем не думал, только пил, и аперитив показался ему таким же мерзким, как воздух в комнате. Он не удержался от гримасы. Хозяин удивился:
— Невкусно?
— Дайте чего-нибудь другого. Коньяку или рому.
— Что же все-таки дать, ром или коньяк?
Ему удалось улыбнуться. Очень глупо выдать себя эксцентричным поведением в баре, где хозяин тоже малость соображает.
— Я чуть было не угодил под трамвай, — объяснил он. — Меня здорово стукнуло.
— Такое же случилось на прошлой неделе как раз у нашего дома. Старуха попала под трамвай, ей отрезало голову.
Он так нервничал, что тут же подумал, не сказал ли хозяин это с умыслом. Может быть, все уже знают об убийстве Констанс.
Выйдя из дома, он даже забыл оглядеться, чтоб проверить, нет ли ловушки. А ведь выслеживать его могли.
Он встал и выглянул на улицу, но причин для беспокойства не обнаружил.
— Ну, как ром, хорош?
— Очень. Спасибо. Налейте еще. — Луи выпил залпом и вытер рот. — Сколько с меня?
Он пошел в направлении, противоположном вилле Карно, и вздрогнул, очутившись напротив Дворца правосудия, такого же безлюдного, как на открытке.
Добравшись наконец до тенистой улочки, он уселся за круглым столиком на террасе кафе, рядом с зеленщиком, и попытался собраться с мыслями.
Преступление, конечно, совершил Жэн! В этом он не сомневался. Не сомневался и в том, что это заранее рассчитанная месть. Очевидно, что, как только труп Констанс обнаружат, все улики падут на него. Малыша Луи, который с ней жил.
Он совершил ошибку, убежав сразу. Следовало осмотреться, удостовериться, не оставил ли он следов, и подумать, как быть.
Вдруг он вздрогнул и резко выпрямился. Ощупал карманы и понял, что оставил ключ в дверях. Сможет войти любая соседка. Установят, что ключ принадлежит ему, обнаружат отпечатки пальцев…
Первым порывом его было мчаться на виллу Карно, но следовало еще расплатиться.
Потянулись ужасные часы. Пробираясь вдоль стен, невольно оглядываясь, а иногда идя обычной походкой, он обошел все бары, где можно было встретить Луизу, но спрашивать о ней не решился. Несколько раз подходил метров на сто к вилле Карно и был почти уверен, что слежки за домом нет.
Впрочем, если бы преступление было раскрыто, кто стал бы держать труп в комнате в такую жару?
Он все думал, пока дико не разболелась голова. Приходил к различным заключениям, из которых самым существенным было одно: в кармане у него осталось всего-навсего девяносто два с половиной франка!
Малыш Луи не мог понять, то ли на улице очень знойно, то ли его просто бросает в жар. В городе отмечали какой-то праздник. Кое-где в окнах вывесили флаги, по улице прошел духовой оркестр. А может быть, сегодня просто воскресенье?
Раза три, не меньше, он порывался пойти в уголовку и выложить все начистоту или, скорее, уверял себя в том, что решится это сделать. Но в последнюю минуту что-то его останавливало.
Сквозь зубы он твердил, что волен это сделать, что ему никто не в силах помешать, воображал, что бросает эти фразы в лицо Жэну и Чарли, и ему казалось, что он видит, как они улыбаются, беспощадно и презрительно.
Нет, в уголовку он не пойдет. Теперь ему это ясно как дважды два. Не пойдет потому, что не может пойти — что-то мешает ему так поступить, какое-то чувство, похожее одновременно на восхищение и на страх, а еще на уважение к самому себе.
Но как они рассчитались с ним! Отомстили жестоко Я хладнокровно.
А теперь, быть может, наблюдая издали, видят, как он ходит вокруг дома, постепенно приближаясь к нему, как бродит по барам и пьет ром, рюмку за рюмкой, отчего взгляд его становится обреченным и саркастическим.
— Прежде всего, — проворчал он сквозь зубы, — мне не поверят. Никто мне не поверит.
И он бродил, перепуганный и озлобленный, преследуемый мыслью, что сам же подвел себя отпечатками пальцев, раздавленный сознанием всемогущества «марсельцев».
Так или иначе, нужно дождаться ночи, а значит, ему предстоят новые рюмки рома и хождение по тротуарам.
Глава 7
Со временем люди, чья компетентность засвидетельствована дипломами, будут серьезно рассуждать о предумышленности, как если бы она имела хоть какое-то отношение к делу. Обвинение в предумышленности вызвали перчатки. А он-то случайно подумал о них около восьми вечера, когда большинство магазинов уже закрылось, а в лавчонке, принадлежащей двум старым девам, которые торговали и зонтиками, резиновых перчаток не нашлось, и он купил по дешевке кожаные, да к тому же еще желтого цвета.
Перепалку на суде вызовет умозаключение адвоката:
— Если бы Луи Берт, — (ему возвратили имя и фамилию, которыми он почти никогда не пользовался: уже в школе его звали Малыш Луи), — не оказался в полку единственным человеком, способным таскать говяжьи туши, если бы из-за такой физической силы его не использовали на бойне, хотя по профессии он столяр-краснодеревщик, Берт не научился бы рубить мясо и, следовательно, не сумел бы…
А розовощекий коротышка прокурор с шелковистыми седыми волосами и тонкими, закрученными кверху усиками подпрыгнет, как чертик из коробочки, и выкрикнет с искренним негодованием:
— Вы уж скажите прямо, что за это ужасное убийство ответственна французская армия!
И эти люди, как и многие другие, будут спорить о степени его вменяемости. Но разве можно ее определить, находясь в зале суда, а не там, где все это случилось? Ведь и сам Малыш Луи не мог разобраться в своем тогдашнем состоянии и рассказать, о чем он думал в течение последних двух суток. Чего только не приходило ему в голову, хотя бы в первые часы того злополучного дня, когда он вернулся после полудня на виллу Карно.
А тут еще ром, который не опьянил его, но понемногу превратил в беспомощную жертву, обезумевшее от страха насекомое, зажатое в огромном кулаке.
И в конце концов, все эти люди никогда ничего не поймут. Не поймут и его реакции или, скорее, отсутствия реакции: ведь, обнаружив труп Констанс, он сперва был лишь раздосадован, а потом убежал, гонимый страхом ареста, сожалея, что рядом с ним нет Луизы.
Его мучило одиночество. Признавшись в этом, он рассмешил бы присяжных. Но это была правда. Одиночество было ему нестерпимо, а он всегда был одинок!
Конечно, не по вине этой бедной женщины, его матери, не похожей на других матерей. Малыш Луи прекрасно помнил — ему не было пяти, и что он мог тогда натворить? — как она с отчаяньем закричала на него:
— Навязался ты на мою голову!
Мэр селения Ле-Фарле терпеть не мог Малыша Луи и всякий раз напоминал полевому сторожу[3], чтобы тот получше приглядывал за сорванцом. И все они так. А уж парни из Марселя, Жэн и его дружки, и вовсе ничего не понимали. Они не сомневались, что Малыш Луи для того и связался с ними, чтобы стать членом шайки.
Да ведь и любовь была для Луи не увлечением женщиной, а просто жизнью вдвоем, избавлявшей от одиночества.
«Баста!» — говаривал он себе, чтобы избавиться от неприятных мыслей. Он и нынче с утра до вечера мог повторять «баста».
Но вот что раздражало больше всего — не успевал он прогнать одну мысль, как появлялась другая, не менее мрачная, тогда как все окружающие жили своей повседневной дурацкой жизнью, ни о чем не догадываясь и с безразличными лицами слоняясь по улицам.
Смекни он сразу, как все получится, — удалось бы ему вовремя удрать в Италию или нет? Уж так ли необходимо было возвращаться за ключом, на котором остались отпечатки его пальцев? Позарились ли «марсельцы» на. старухины деньги и нашли ли их? А может быть, просто хотели ему отомстить? Сумели ли они увезли Луизу?
А если…
Факты утрачивали реальность, а он с больной головой, как после кошмарного сна, все думал, беспрерывно возвращаясь к исходному пункту, стараясь обрести ясность мысли, ни на что не обращать внимания.
Он невольно пожимал плечами, заметив вдруг чье-то безмятежное лицо, бог весть зачем промелькнувшее в людском потоке.
А причиной всему — ключ в двери, труп, кровь…
Он находил решения, отбрасывал их и вдруг спохватился, что совершенно забыл о перчатках и остром ноже на кухонном столе.
В комнате на зеркальном шкафу он видел вместительный чемодан. Констанс говорила, что купила его еще в прошлом году к лыжному сезону.
Таких подробностей громоздилось сотни и тысячи. Они путались в сознании, и Луи пытался привести их в порядок.
Кстати, на месте ли квитанция на норковое манто?
Он-то знал, где она хранилась, и подумал: а знала ли об этом Луиза? Если знала, то, конечно, должна была прихватить ее.
В тот день Луи не обедал. Дождавшись половины десятого, он вошел в виллу Карно и поднялся по лестнице с видом возвращающегося к себе жильца. Его тут не раз видели, и никто на него не обратил внимания.
Полиция могла находиться в доме, устроить засаду, но никого там не было, и коридор тоже был пуст.
Луи надел перчатки, дотронулся до ключа, и в то же мгновение соседняя дверь отворилась и выглянула Нюта, освещенная сзади так, что он лишь смутно различал ее лицо.
— Это вы? — спросила Нюта.
Он не сразу нашелся, что ответить, и она пробормотала, притворяя дверь:
— А я думала, что после такой ссоры вы больше сюда не вернетесь.
Час от часу не легче! Может быть, Констанс отбивалась от убийцы, а соседям послышался шум ссоры?
Наступит день, когда ему начнут перемывать косточки, с возмущением разглагольствовать о его чудовищном хладнокровии. А что он сможет возразить? Он сделал то, что требовалось. И ведь в самом деле Малыш Луи все предусмотрел, ничего не оставил на волю случая, даже бессознательно поступая так, как нужно.
Например, когда он относил в чемодане верхнюю часть туловища убитой, тщательно завернув ее в одеяло, он с полчаса дожидался, пока разойдется публика после киносеанса.
Первым делом Луи подумал, что лучше всего отделаться от ноши, бросив ее поскорее в море где-нибудь на другом конце Английской набережной. Но как назло не было ни ветра, ни волн — значит, сообразил он, чемодан будет завтра же обнаружен.
Вот почему Луи предпочел дойти до порта: он знал, что там глубоко — пароходы причаливают прямо к набережной.
У него был один большой чемодан, и нужно было освободить его для следующего раза. Дважды он привязывал тяжелый камень к свертку, как делают, когда топят собак.
На виллу Карно он возвратился около четырех утра.
Войдя в квартиру, просидел там довольно долго, совершенно обессиленный. Машинально закурил сигарету, налил себе вина и подумал: «Только бы не заснуть». Открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха.
А затем так усердно принялся за уборку, что сверху постучали, чтобы он перестал шуметь.
Он вымыл пол, обтер мебель, привел все в порядок, старательно уничтожил малейшие следы и ни минуты не переставал думать о «марсельцах», не сомневаясь, что это дело их рук. Не обнаружив ни денег, ни драгоценностей, Луи нашел бумаги Констанс, сложил их в собственный чемодан вместе с бельем, костюмами и галстуками.
Больше всего его злило исчезновение Луизы. В такие минуты он мог еще злиться! Ему казалось, что исчезновение Луизы входило в дьявольский умысел Жэна: бросить его одного, совсем одного, не оставив иного выхода, кроме постыдного бегства. Ведь после покупки перчаток у него осталось пятьдесят франков.
Луи сел у окна, нетерпеливо поглядывал на наручные часы — подарок Констанс. Ровно в шесть утра, когда в квартале раскрылись первые окна, он вышел на улицу, нашел на ближайшем перекрестке такси и, подъехав к дому, распорядился:
— Подождите здесь минуту, я сбегаю за вещами!
Весь план был продуман заранее; он поднялся по лестнице, затем вскоре спустился, нарочно грохоча чемоданом, распахнул парадную дверь и потом постучал консьержке:
— Мадам Сольти! Садам Сольти! Выгляньте, пожалуйста, на минутку.
Малыш Луи знал, что она еще спит и появится заспанная, с мутным взглядом, плохо соображая. Открыв застекленное дверное окошко, консьержка не могла не услышать шум мотора и, увидев Малыша Луи с чемоданом в руке, спросила:
— Уезжаете?
— Да, вместе с госпожой д'Орваль. Она уже в машине. Сначала поедем в Париж, потом, скорее всего, в Голландию. Квартира заперта. Если не вернемся к сроку, вышлем вам квартирную плату.
Выслушав все это, консьержка и не подумала выйти на улицу. Она не усомнилась, что квартирантка сидит в машине.
— На вокзал! — бросил Луи шоферу, затем, наклонившись к нему, вежливо попросил:
— Пожалуйста, побыстрее! Моя приятельница уехала раньше, чтобы успеть сдать крупные вещи в багаж.
На вокзале он протянул шоферу последний пятидесятифранковый билет, но у того, как на грех, не оказалось сдачи. Шоферу пришлось идти в кафе менять деньги.
Малыш Луи дожидался его на тротуаре.
Ярко светило солнце. На вокзале было людно, сразу прибыло два поезда. Малыш Луи минут десять потолкался среди пассажиров, потом спустился в туннель и вышел в город.
Первым делом он занес чемодан в кафе, чтобы развязать себе руки, но оставил при себе некоторые документы, принадлежавшие Констанс, и среди них — квитанцию на норковое манто, которую час спустя предъявил хозяину ателье, где оно было сдано на хранение.
Луи опасался, что возникнут трудности, но ему тут же вручили бланк на выдачу, который он подписал первой пришедшей на ум фамилией — Мариани.
Он не чувствовал ни усталости, ни угрызений совести, ни страха, ровно ничего, загипнотизированный необходимостью срочно раздобыть деньги, чтобы поскорее уехать из Ниццы, где полиция и прежде не теряла его из виду.
В начале двенадцатого, держа в руке картонку с меховым манто, он направился в ломбард, как вдруг на углу чуть было не столкнулся с шедшей на урок Нютой.
Малыш Луи был так ошеломлен, что не знал, как держаться, и лишь потом сообразил, что его смущенный поклон и поспешный уход могли показаться ей подозрительными.
А может быть, стоило попросить девушку в случае надобности подтвердить, что она встретила его в тот день?
Надо было предусмотреть все до последней мелочи!
В ломбарде перед ним стояло в очереди человек шесть, и он чуть было не потерял сознание от страшной слабости и внезапной головной боли.
— Я принес меховое манто.
Он следил за собой, потому что его мрачный из-за недомогания вид мог насторожить приемщика.
— Документы при вас?
— Вот документы моей знакомой, которой принадлежит манто.
Он дал маху. Так и есть. Оценив манто и предложив за него десять тысяч франков залога, служащий, записав фамилию и адрес, сказал:
— Ей пришлют чек на дом.
Луи не удержался и спросил:
— По почте?
— Да, по почте.
Малыш Луи так расстроился, что решил пойти выспаться и машинально выбрал ту самую маленькую гостиницу «Калифорния», где он поместил Луизу, когда она приехала в Ниццу.
В гостинице его узнали и спросили:
— А где же ваша приятельница?
— Уехала на несколько дней.
Снова Малыш Луи увидел железную кровать, черный блестящий таз и старую баночку из-под горчицы, заменявшую стакан для зубной щетки.
Он уснул со страшной головной болью, проснулся посреди ночи и больше часа не мог заснуть.
Придет день, когда высокопоставленные чиновники сурово спросят его:
— Неужели, пока вы занимались всем этим, вас не преследовали воспоминания о покойной?
— Нет. По совести говоря, нет!
Он даже не думал о ней, не до того ему было. Позвонив консьержке на виллу Карно, он заговорил приглушенным голосом, как бы издалека:
— Это вы, мадам Сольти?.. Говорит Луи… Звоню из Лиона… Да, мы с госпожой д'Орваль доехали хорошо…
Завтра или послезавтра вы получите на ее имя важное письмо, возможно заказное. Распишитесь, пожалуйста, как обычно. Я заеду за ним через несколько дней.
Малыш Луи решил задержаться в гостинице и перенес туда свой чемодан. У него оставалось тридцать франков, а после скудного завтрака — всего пятнадцать. Он знал, что даже если захочет продать часы, то деньги за них получит не сразу, а, согласно правилам, по почте. Именно все эти правила, все эти денежные нелады осложняли ему жизнь и целиком поглощали его внимание. В номере гостиницы он целых два дня изучал документы Констанс.
Ему, как школьнику, пришлось попотеть: он не шибко разбирался во всей этой муре — ценных бумагах, акциях, пожизненной ренте и прочем.
Но тут Луи вспомнил, что Констанс получала ежемесячно пять тысяч франков от нотариуса из Орлеана, и написал ему длинное письмо.
В номере не нашлось почтовой бумаги. Он пошел и купил целую пачку, выбрав светло-голубые листки с серебряной каемкой. Он колебался, не написать ли сразу второе письмо, и подумал, что если не воспользоваться создавшимся положением сейчас, то потом будет поздно. К тому же достаточно скопировать первое письмо почти дословно.
И тогда он уедет за границу, скорее всего в Южную Америку, о которой давно мечтал.
Жаль только, что с ним не будет Луизы.
Вечером, отправив письма и пообедав, он прогуливался по молу с оставшимися пятью франками в кармане и вдруг заметил двух женщин средних лет, возвращавшихся, должно быть, из театра или казино. Они медленно шли под руку, и едва мысль успела созреть в уме Малыша Луи, как он тут же осуществил ее. Прошмыгнув мимо женщин, он вырвал у одной из них сумочку и пустился наутек. Десять минут спустя, покружив по малолюдным улочкам, он наконец остановился под газовым фонарем и осмотрел содержимое сумочки.
Не жирно! Три бумажки по сто франков, медаль с изображением святого Христофора, губная помада и носовой платок с зеленой каемкой. Письмо, написанное очень мелким почерком и начинавшееся: «Моя дорогая Анжела…»
Он не полюбопытствовал прочесть его и, сунув в карман триста франков и медаль, швырнул сумочку в море.
Об этой медали в дальнейшем будут упоминать, и в зале суда возникнет оживление, когда прокурор заметит с иронией:
— Вы, несомненно, рассчитывали на покровительство святого Христофора, дабы избежать заслуженной кары.
Вот уж брехня! Он ни на кого не рассчитывал — ни на святых, ни на людей. Но Малыш Луи был достаточно суеверен и не мог выбросить святого в воду.
А бедам не было конца. На другой день, когда он явился на виллу Карно, консьержка уже получила письмо с чеком из ломбарда. Но чек был перекрещен[4]. Напрасно Луи предъявлял его в двух магазинах, чтобы получить наличные. С отчаяния он зашел к ювелиру, выбрал перстень с печаткой и бриллиантом ценою в пять тысяч франков и вместо денег протянул чек.
У владельца магазина вытянулось лицо, но Луи заявил:
— Позвоните в банк или пошлите кого-нибудь. Вы убедитесь, что чек будет оплачен.
Он начал испытывать великолепное презрение к многочисленным формальностям в денежных операциях.
Лишь в три часа дня ему вручили кольцо и четыре тысячи пятьсот франков. Понятно, что расписался он в получении денег именем Констанс Ропике, чью подпись научился подделывать. Кстати, подпись эта свидетельствовала, что школьные успехи Констанс были не лучше, чем у Луи.
В Ментоне все тоже оказалось непросто. Он и сам не знал, почему выбрал Ментону. Скорее всего, этот город втемяшился ему из-за одного вечера, проведенного там в публичном доме. А ему как раз нужно было…
На почте с трудом согласились сообщать ему о поступлениях на имя г-жи Ропике, но уж получать она должна была явиться лично.
Луи отправился в вышеупомянутый дом и пошел наверх с женщиной, показавшейся ему наиболее покладистой. Велел принести шампанского. Они разговорились.
— Тебе охота заработать пятьсот франков?
Она клюнула. Утром, дав ей удостоверение личности Констанс, он проводил ее на почту. Хотя на документе имелась фотография, затруднений это не вызвало, поскольку карточка была многолетней давности.
Нотариус из Орлеана, как и служащий ломбарда, попался на обман. Он прислал десять тысяч франков с пожеланием скорейшего выздоровления и сообщил, что, вероятно, в будущем месяце приедет в Ниццу. Луи заплатил женщине пятьсот франков.
Перепалку на суде вызовет умозаключение адвоката:
— Если бы Луи Берт, — (ему возвратили имя и фамилию, которыми он почти никогда не пользовался: уже в школе его звали Малыш Луи), — не оказался в полку единственным человеком, способным таскать говяжьи туши, если бы из-за такой физической силы его не использовали на бойне, хотя по профессии он столяр-краснодеревщик, Берт не научился бы рубить мясо и, следовательно, не сумел бы…
А розовощекий коротышка прокурор с шелковистыми седыми волосами и тонкими, закрученными кверху усиками подпрыгнет, как чертик из коробочки, и выкрикнет с искренним негодованием:
— Вы уж скажите прямо, что за это ужасное убийство ответственна французская армия!
И эти люди, как и многие другие, будут спорить о степени его вменяемости. Но разве можно ее определить, находясь в зале суда, а не там, где все это случилось? Ведь и сам Малыш Луи не мог разобраться в своем тогдашнем состоянии и рассказать, о чем он думал в течение последних двух суток. Чего только не приходило ему в голову, хотя бы в первые часы того злополучного дня, когда он вернулся после полудня на виллу Карно.
А тут еще ром, который не опьянил его, но понемногу превратил в беспомощную жертву, обезумевшее от страха насекомое, зажатое в огромном кулаке.
И в конце концов, все эти люди никогда ничего не поймут. Не поймут и его реакции или, скорее, отсутствия реакции: ведь, обнаружив труп Констанс, он сперва был лишь раздосадован, а потом убежал, гонимый страхом ареста, сожалея, что рядом с ним нет Луизы.
Его мучило одиночество. Признавшись в этом, он рассмешил бы присяжных. Но это была правда. Одиночество было ему нестерпимо, а он всегда был одинок!
Конечно, не по вине этой бедной женщины, его матери, не похожей на других матерей. Малыш Луи прекрасно помнил — ему не было пяти, и что он мог тогда натворить? — как она с отчаяньем закричала на него:
— Навязался ты на мою голову!
Мэр селения Ле-Фарле терпеть не мог Малыша Луи и всякий раз напоминал полевому сторожу[3], чтобы тот получше приглядывал за сорванцом. И все они так. А уж парни из Марселя, Жэн и его дружки, и вовсе ничего не понимали. Они не сомневались, что Малыш Луи для того и связался с ними, чтобы стать членом шайки.
Да ведь и любовь была для Луи не увлечением женщиной, а просто жизнью вдвоем, избавлявшей от одиночества.
«Баста!» — говаривал он себе, чтобы избавиться от неприятных мыслей. Он и нынче с утра до вечера мог повторять «баста».
Но вот что раздражало больше всего — не успевал он прогнать одну мысль, как появлялась другая, не менее мрачная, тогда как все окружающие жили своей повседневной дурацкой жизнью, ни о чем не догадываясь и с безразличными лицами слоняясь по улицам.
Смекни он сразу, как все получится, — удалось бы ему вовремя удрать в Италию или нет? Уж так ли необходимо было возвращаться за ключом, на котором остались отпечатки его пальцев? Позарились ли «марсельцы» на. старухины деньги и нашли ли их? А может быть, просто хотели ему отомстить? Сумели ли они увезли Луизу?
А если…
Факты утрачивали реальность, а он с больной головой, как после кошмарного сна, все думал, беспрерывно возвращаясь к исходному пункту, стараясь обрести ясность мысли, ни на что не обращать внимания.
Он невольно пожимал плечами, заметив вдруг чье-то безмятежное лицо, бог весть зачем промелькнувшее в людском потоке.
А причиной всему — ключ в двери, труп, кровь…
Он находил решения, отбрасывал их и вдруг спохватился, что совершенно забыл о перчатках и остром ноже на кухонном столе.
В комнате на зеркальном шкафу он видел вместительный чемодан. Констанс говорила, что купила его еще в прошлом году к лыжному сезону.
Таких подробностей громоздилось сотни и тысячи. Они путались в сознании, и Луи пытался привести их в порядок.
Кстати, на месте ли квитанция на норковое манто?
Он-то знал, где она хранилась, и подумал: а знала ли об этом Луиза? Если знала, то, конечно, должна была прихватить ее.
В тот день Луи не обедал. Дождавшись половины десятого, он вошел в виллу Карно и поднялся по лестнице с видом возвращающегося к себе жильца. Его тут не раз видели, и никто на него не обратил внимания.
Полиция могла находиться в доме, устроить засаду, но никого там не было, и коридор тоже был пуст.
Луи надел перчатки, дотронулся до ключа, и в то же мгновение соседняя дверь отворилась и выглянула Нюта, освещенная сзади так, что он лишь смутно различал ее лицо.
— Это вы? — спросила Нюта.
Он не сразу нашелся, что ответить, и она пробормотала, притворяя дверь:
— А я думала, что после такой ссоры вы больше сюда не вернетесь.
Час от часу не легче! Может быть, Констанс отбивалась от убийцы, а соседям послышался шум ссоры?
Наступит день, когда ему начнут перемывать косточки, с возмущением разглагольствовать о его чудовищном хладнокровии. А что он сможет возразить? Он сделал то, что требовалось. И ведь в самом деле Малыш Луи все предусмотрел, ничего не оставил на волю случая, даже бессознательно поступая так, как нужно.
Например, когда он относил в чемодане верхнюю часть туловища убитой, тщательно завернув ее в одеяло, он с полчаса дожидался, пока разойдется публика после киносеанса.
Первым делом Луи подумал, что лучше всего отделаться от ноши, бросив ее поскорее в море где-нибудь на другом конце Английской набережной. Но как назло не было ни ветра, ни волн — значит, сообразил он, чемодан будет завтра же обнаружен.
Вот почему Луи предпочел дойти до порта: он знал, что там глубоко — пароходы причаливают прямо к набережной.
У него был один большой чемодан, и нужно было освободить его для следующего раза. Дважды он привязывал тяжелый камень к свертку, как делают, когда топят собак.
На виллу Карно он возвратился около четырех утра.
Войдя в квартиру, просидел там довольно долго, совершенно обессиленный. Машинально закурил сигарету, налил себе вина и подумал: «Только бы не заснуть». Открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха.
А затем так усердно принялся за уборку, что сверху постучали, чтобы он перестал шуметь.
Он вымыл пол, обтер мебель, привел все в порядок, старательно уничтожил малейшие следы и ни минуты не переставал думать о «марсельцах», не сомневаясь, что это дело их рук. Не обнаружив ни денег, ни драгоценностей, Луи нашел бумаги Констанс, сложил их в собственный чемодан вместе с бельем, костюмами и галстуками.
Больше всего его злило исчезновение Луизы. В такие минуты он мог еще злиться! Ему казалось, что исчезновение Луизы входило в дьявольский умысел Жэна: бросить его одного, совсем одного, не оставив иного выхода, кроме постыдного бегства. Ведь после покупки перчаток у него осталось пятьдесят франков.
Луи сел у окна, нетерпеливо поглядывал на наручные часы — подарок Констанс. Ровно в шесть утра, когда в квартале раскрылись первые окна, он вышел на улицу, нашел на ближайшем перекрестке такси и, подъехав к дому, распорядился:
— Подождите здесь минуту, я сбегаю за вещами!
Весь план был продуман заранее; он поднялся по лестнице, затем вскоре спустился, нарочно грохоча чемоданом, распахнул парадную дверь и потом постучал консьержке:
— Мадам Сольти! Садам Сольти! Выгляньте, пожалуйста, на минутку.
Малыш Луи знал, что она еще спит и появится заспанная, с мутным взглядом, плохо соображая. Открыв застекленное дверное окошко, консьержка не могла не услышать шум мотора и, увидев Малыша Луи с чемоданом в руке, спросила:
— Уезжаете?
— Да, вместе с госпожой д'Орваль. Она уже в машине. Сначала поедем в Париж, потом, скорее всего, в Голландию. Квартира заперта. Если не вернемся к сроку, вышлем вам квартирную плату.
Выслушав все это, консьержка и не подумала выйти на улицу. Она не усомнилась, что квартирантка сидит в машине.
— На вокзал! — бросил Луи шоферу, затем, наклонившись к нему, вежливо попросил:
— Пожалуйста, побыстрее! Моя приятельница уехала раньше, чтобы успеть сдать крупные вещи в багаж.
На вокзале он протянул шоферу последний пятидесятифранковый билет, но у того, как на грех, не оказалось сдачи. Шоферу пришлось идти в кафе менять деньги.
Малыш Луи дожидался его на тротуаре.
Ярко светило солнце. На вокзале было людно, сразу прибыло два поезда. Малыш Луи минут десять потолкался среди пассажиров, потом спустился в туннель и вышел в город.
Первым делом он занес чемодан в кафе, чтобы развязать себе руки, но оставил при себе некоторые документы, принадлежавшие Констанс, и среди них — квитанцию на норковое манто, которую час спустя предъявил хозяину ателье, где оно было сдано на хранение.
Луи опасался, что возникнут трудности, но ему тут же вручили бланк на выдачу, который он подписал первой пришедшей на ум фамилией — Мариани.
Он не чувствовал ни усталости, ни угрызений совести, ни страха, ровно ничего, загипнотизированный необходимостью срочно раздобыть деньги, чтобы поскорее уехать из Ниццы, где полиция и прежде не теряла его из виду.
В начале двенадцатого, держа в руке картонку с меховым манто, он направился в ломбард, как вдруг на углу чуть было не столкнулся с шедшей на урок Нютой.
Малыш Луи был так ошеломлен, что не знал, как держаться, и лишь потом сообразил, что его смущенный поклон и поспешный уход могли показаться ей подозрительными.
А может быть, стоило попросить девушку в случае надобности подтвердить, что она встретила его в тот день?
Надо было предусмотреть все до последней мелочи!
В ломбарде перед ним стояло в очереди человек шесть, и он чуть было не потерял сознание от страшной слабости и внезапной головной боли.
— Я принес меховое манто.
Он следил за собой, потому что его мрачный из-за недомогания вид мог насторожить приемщика.
— Документы при вас?
— Вот документы моей знакомой, которой принадлежит манто.
Он дал маху. Так и есть. Оценив манто и предложив за него десять тысяч франков залога, служащий, записав фамилию и адрес, сказал:
— Ей пришлют чек на дом.
Луи не удержался и спросил:
— По почте?
— Да, по почте.
Малыш Луи так расстроился, что решил пойти выспаться и машинально выбрал ту самую маленькую гостиницу «Калифорния», где он поместил Луизу, когда она приехала в Ниццу.
В гостинице его узнали и спросили:
— А где же ваша приятельница?
— Уехала на несколько дней.
Снова Малыш Луи увидел железную кровать, черный блестящий таз и старую баночку из-под горчицы, заменявшую стакан для зубной щетки.
Он уснул со страшной головной болью, проснулся посреди ночи и больше часа не мог заснуть.
Придет день, когда высокопоставленные чиновники сурово спросят его:
— Неужели, пока вы занимались всем этим, вас не преследовали воспоминания о покойной?
— Нет. По совести говоря, нет!
Он даже не думал о ней, не до того ему было. Позвонив консьержке на виллу Карно, он заговорил приглушенным голосом, как бы издалека:
— Это вы, мадам Сольти?.. Говорит Луи… Звоню из Лиона… Да, мы с госпожой д'Орваль доехали хорошо…
Завтра или послезавтра вы получите на ее имя важное письмо, возможно заказное. Распишитесь, пожалуйста, как обычно. Я заеду за ним через несколько дней.
Малыш Луи решил задержаться в гостинице и перенес туда свой чемодан. У него оставалось тридцать франков, а после скудного завтрака — всего пятнадцать. Он знал, что даже если захочет продать часы, то деньги за них получит не сразу, а, согласно правилам, по почте. Именно все эти правила, все эти денежные нелады осложняли ему жизнь и целиком поглощали его внимание. В номере гостиницы он целых два дня изучал документы Констанс.
Ему, как школьнику, пришлось попотеть: он не шибко разбирался во всей этой муре — ценных бумагах, акциях, пожизненной ренте и прочем.
Но тут Луи вспомнил, что Констанс получала ежемесячно пять тысяч франков от нотариуса из Орлеана, и написал ему длинное письмо.
«Мсье!Он трижды начинал письмо, сморщив лоб, высунув кончик языка. Ему хотелось, чтобы рядом была Луиза и проверила, нет ли у него ошибок. Она была грамотнее его.
Вы, возможно, удивитесь, не узнав моего почерка, но по дороге в Монте-Карло я попала в автомобильную катастрофу, повредила правую руку и теперь вынуждена согласиться на довольно дорогую операцию. Под мою диктовку Вам пишет больничный санитар. Прошу перевести мне телеграфом сумму за два месяца, то есть десять тысяч франков.
Перевод отправьте, пожалуйста, до востребования в Ментону. Пока еще я не решила, в какую из местных клиник лягу на операцию. Заранее благодарю Вас. Прошу…» и т. д.
В номере не нашлось почтовой бумаги. Он пошел и купил целую пачку, выбрав светло-голубые листки с серебряной каемкой. Он колебался, не написать ли сразу второе письмо, и подумал, что если не воспользоваться создавшимся положением сейчас, то потом будет поздно. К тому же достаточно скопировать первое письмо почти дословно.
«Вы удивитесь, не узнав моего почерка, но…»В письме, адресованном г-ну Парпену, также содержалась просьба о присылке десяти тысяч франков на расходы, связанные с операцией.
«…Только не навещайте меня сейчас, за мной ухаживают родственники мужа, и я вовсе не хочу, чтобы у них возникли подозрения насчет нашей связи. Это письмо я диктую санитару, он честный малый…» и т. д.Цифра «десять тысяч» дважды выскользнула из-под его пера совершенно случайно. Ему дали в ломбарде десять тысяч за манто, и он продолжал называть эту же цифру, сообразив, что, если все сойдет гладко, у него будет кругленькая сумма в тридцать тысяч.
И тогда он уедет за границу, скорее всего в Южную Америку, о которой давно мечтал.
Жаль только, что с ним не будет Луизы.
Вечером, отправив письма и пообедав, он прогуливался по молу с оставшимися пятью франками в кармане и вдруг заметил двух женщин средних лет, возвращавшихся, должно быть, из театра или казино. Они медленно шли под руку, и едва мысль успела созреть в уме Малыша Луи, как он тут же осуществил ее. Прошмыгнув мимо женщин, он вырвал у одной из них сумочку и пустился наутек. Десять минут спустя, покружив по малолюдным улочкам, он наконец остановился под газовым фонарем и осмотрел содержимое сумочки.
Не жирно! Три бумажки по сто франков, медаль с изображением святого Христофора, губная помада и носовой платок с зеленой каемкой. Письмо, написанное очень мелким почерком и начинавшееся: «Моя дорогая Анжела…»
Он не полюбопытствовал прочесть его и, сунув в карман триста франков и медаль, швырнул сумочку в море.
Об этой медали в дальнейшем будут упоминать, и в зале суда возникнет оживление, когда прокурор заметит с иронией:
— Вы, несомненно, рассчитывали на покровительство святого Христофора, дабы избежать заслуженной кары.
Вот уж брехня! Он ни на кого не рассчитывал — ни на святых, ни на людей. Но Малыш Луи был достаточно суеверен и не мог выбросить святого в воду.
А бедам не было конца. На другой день, когда он явился на виллу Карно, консьержка уже получила письмо с чеком из ломбарда. Но чек был перекрещен[4]. Напрасно Луи предъявлял его в двух магазинах, чтобы получить наличные. С отчаяния он зашел к ювелиру, выбрал перстень с печаткой и бриллиантом ценою в пять тысяч франков и вместо денег протянул чек.
У владельца магазина вытянулось лицо, но Луи заявил:
— Позвоните в банк или пошлите кого-нибудь. Вы убедитесь, что чек будет оплачен.
Он начал испытывать великолепное презрение к многочисленным формальностям в денежных операциях.
Лишь в три часа дня ему вручили кольцо и четыре тысячи пятьсот франков. Понятно, что расписался он в получении денег именем Констанс Ропике, чью подпись научился подделывать. Кстати, подпись эта свидетельствовала, что школьные успехи Констанс были не лучше, чем у Луи.
В Ментоне все тоже оказалось непросто. Он и сам не знал, почему выбрал Ментону. Скорее всего, этот город втемяшился ему из-за одного вечера, проведенного там в публичном доме. А ему как раз нужно было…
На почте с трудом согласились сообщать ему о поступлениях на имя г-жи Ропике, но уж получать она должна была явиться лично.
Луи отправился в вышеупомянутый дом и пошел наверх с женщиной, показавшейся ему наиболее покладистой. Велел принести шампанского. Они разговорились.
— Тебе охота заработать пятьсот франков?
Она клюнула. Утром, дав ей удостоверение личности Констанс, он проводил ее на почту. Хотя на документе имелась фотография, затруднений это не вызвало, поскольку карточка была многолетней давности.
Нотариус из Орлеана, как и служащий ломбарда, попался на обман. Он прислал десять тысяч франков с пожеланием скорейшего выздоровления и сообщил, что, вероятно, в будущем месяце приедет в Ниццу. Луи заплатил женщине пятьсот франков.