— Так вот он, паршивый кот, который убивает старух!
   При этом он нарочно наступил Луи на ногу, но тот даже не шелохнулся и выдержал его взгляд.
   — Уж не собираешься ли ты задирать передо мной нос, подонок!
   Бац! — и он влепил Луи пощечину, но тот только сплюнул на пол.
   — Так ты еще плюешься! Может, посмеешь мне ответить?
   Заводить толстяка не приходилось, он заводился сам.
   Не спеша сбросил китель и начал избивать задержанного.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Луи. Когда процедура закончилась, у него оказалась распухшей верхняя губа и огромный синяк на левом виске. Полицейский сорвал с него галстук, разодрал воротничок рубашки.
   — Погоди, я подправлю твою смазливую харю!
   В пять часов полицейские препроводили Луи на пароход, до которого нужно было пройти лишь двести метров. Любопытные стояли группами, молчаливые и потрясенные, и в конечном счете вся церемония прошла довольно торжественно.
   Опасаясь, как бы Луи не бросился в море, его сразу поместили в каюту, пропахшую мазутом. Пассажирам пришлось остаться на палубе.
   В Тур-Фондю представителей власти ожидало подкрепление — лейтенант полиции и бригадир с машиной.
   Через полчаса прибыли в Тулон. Арестанта быстро доставили на вокзал и не замедлили посадить в экспресс Париж — Ницца.
   Луи ничего не ел и не пил с одиннадцати утра, но разозлился бы на себя, если бы ему изменила выдержка.
   На вокзале в Ницце дежурили десятка полтора журналистов и фотографов. Арестанта поспешно затолкнули в машину и несколько минут спустя доставили в уголовку.
   Около часа он просидел в помещении, где работали инспекторы. Они звонили по телефону, беспрерывно входили и выходили, причем каждый вновь входящий бросал на него любопытный взгляд. Давно уже включили настольные лампы. Двое полицейских в штатском велели принести для себя кружки с пивом, но и не подумали угостить Луи.
   Наконец раздался звонок, и один из мужчин, поднявшись, подал ему знак:
   — Заходи!
   Открылась обитая дерматином дверь. За ней стоял совершенно круглый человек, с круглым туловищем, круглым лицом, круглыми глазами, носом и тремя маленькими подбородками, слоившимися под обрюзглым ртом.
   — Оставь нас, Жанвье! Закрой дверь. Скажи, чтоб никто мне не мешал.
   И тут Луи заметил в углу второго человека, того самого инспектора, который однажды побывал на квартире у Констанс. Он молча держался в сторонке, словно ни во что не желал вмешиваться и находился здесь как простой наблюдатель.
   Его звали Плюга. Малыш Луи его знал. Он знал также, что сотрудники прозвали его Плюгавик, так как весь он был какой-то тусклый и серый, бедно одетый, неряшливый и плохо выбритый. Говоря, он брызгал слюной, обнажая желтые гнилые зубы, и у него скверно пахло изо рта.
   — Садись, Малыш Луи. Вот сюда. Хочешь сигарету?
   Начальник уголовной полиции г-н Балестра шагал по кабинету, обдумывая, с чего начать. Он помог прикурить Малышу Луи, с которого все еще не сняли наручники, потом коснулся лежащего на письменном столе бланка:
   — Это постановление на арест. Показываю тебе на всякий случай. Знаю, как любят адвокаты искать блох.
   Учитывая это, постановление уже в три часа передали по телеграфу в Поркероль, так что все в порядке.
   Плюгавик сидел в углу, притворяясь, что внимательно просматривает записки в засаленной, растрепанной записной книжке, стянутой резинкой.
   Луи мучила жажда, но он скорей дал бы отрезать себе палец, чем признался бы в этом. Насупясь, он смотрел то на начальника, то на инспектора, словно подчеркивая всем своим видом, что не боится их.
 
 
   Держаться настороженно он стал не сразу. Конечно, он не позволил Балестра обмануть себя добродушной простотой — его ведь не впервые допрашивали в полиции, и он наперед знал всю эту волынку. После каждого вопроса он на минутку задумывался и не мог удержаться, чтобы не бросить на Плюгавика взгляд, как будто между ними было что-то общее.
   Было слышно, как в соседнем кабинете выражали свое нетерпение и спорили журналисты. Один из них диктовал свое сообщение по телефону в Париж и кричал так громко, что в комнату доносилось каждое слово:
   — Сейчас, когда я звоню, негодяя искусно допрашивает господин Балестра, деятельный начальник уголовной полиции в Ницце. Балестра: Берта-Аргюр-Леон…
   Луи чуть улыбнулся, постарался это сделать и Балестра, Потом начальник спохватился, открыл дверь и гаркнул, вращая глазами:
   — Эй, вы там, потише!
   Все головы повернулись к двери, чтобы посмотреть на Луи, сидевшего перед столом. Но дверь снова закрылась.
   — Итак, я спрашиваю: сколько она тебе давала в месяц?
   Луи нахмурился. В третий и четвертый раз ему задают все тот же вопрос. И видно, не случайно. Он чуял ловушку, но не мог угадать, где она.
   — Я не на жалованье был, — усмехнулся он.
   — Может, на сдельщине? — пошутил шеф. — Скажи, а когда она тебе подарила бриллиантовое кольцо, что у тебя на пальце?
   — А я почем знаю? Наверное, с выигрыша.
   — Играла она по крупной, не так ли?
   Луи медлил с ответом. Он знал, что Констанс не делала больших ставок. Не все ли равно — по крупной или по маленькой? Однако полицейский настаивал:
   — Играла она по крупной?
   — Может, и по крупной. Не вечно же я у нее за спиной торчал.
   — Понятно, ты ведь ведал ее перепиской и счетами.
   Значит, был ее любовником, но прежде всего — секретарем.
   Луи не нравилось решительно все. Уже половина одиннадцатого вечера, а ему не задают ни одного из ожидаемых им вопросов. Даже самого главного. И не подумали спросить: «Ты убил госпожу Ропике?» Или:
   «Чем ты кокнул старушенцию?»
   И ни малейшего намека на историю в Лаванду и его связь с бандой «марсельцев». Ни слова об обеде в день рождения Констанс в ресторане, где был и Плюга, хотя сидел он поодаль.
   Можно было подумать, что инспектор не ввел своего начальника в курс дела. Да нет, раз уж он находится здесь, значит, явился неспроста. Чего же они все-таки добиваются?
   — Я хотел бы дать показания, — буркнул Луи, бросив недобрый взгляд на инспектора. — Впрочем, вот он скажет, если…
   — Постой! — прервал его Балестра. — У тебя будет сколько угодно времени для дачи показаний. А сейчас допрашиваю я и не желаю меняться с тобой ролями.
   В бумажнике, который у тебя изъяли, я нашел квитанцию из ломбарда. Она датирована двадцать первым августа и выписана на имя госпожи Ропике. Стало быть, двадцать первого августа она была еще жива, раз отнесла свое норковое манто в залог.
   Молчание. Луи хотел попросить бумагу и карандаш, чтобы уточнить даты. Сколько дней он провел, бездельничая на Поркероле, и не удосужился на всякий случай подготовить ответы на такие вопросы.
   — Ты внимательно меня слушаешь? Итак, двадцать первого она сдает свое манто в залог и поручает тебе хранить квитанцию, опасаясь, должно быть, свойственной ей неаккуратности. Тебе она доверяет свои важные документы, что вполне понятно, раз ты ее секретарь.
   Лицо арестованного изменилось. Он втянул голову в плечи, насторожился, и выражение глаз его сделалось неискренним, скрытным.
   — Так как же? Она отдала тебе квитанцию?
   — Ну и что с того?
   — Признаешь этот факт?
   — Допустим, признаю.
   Заговорит ли с ним наконец начальник об убийстве и трупе? Чего он волынит?
   — Значит, в тот день, двадцать первого, вы были вдвоем в Ницце и пробыли там до полудня? А вот консьержка показывает, что уже в шесть утра ты взял такси, чтобы ехать на вокзал.
   Луи не шелохнулся. Балестра время от времени ходил по кабинету, помахивая маленькой коробочкой, из которой доставал таблетку и осторожно клал на свой толстый язык.
   — Учти, следователь-то уж будет копаться во всех этих подробностях. А я выясняю их только для себя самого, в общих чертах, так сказать. Вы ведь могли уехать и другим поездом, к примеру, во второй половине дня или вечером.
   Верхняя губа Луи покрылась бисеринками пота. Он сознавал, что все данные им сегодня вечером показания окажутся окончательными и ими-то впоследствии и попытаются его доконать.
   — Каким поездом ты уехал?
   — Не помню.
   — Кое-кто узнал госпожу Ропике в десятичасовой электричке, на ней было голубое платье.
   Явная ложь. В этот час Констанс, разрубленная надвое, уже лежала на дне бухты. Тем не менее каждую фразу начальник произносил не без причины, и эту причину следовало разгадать.
   — Ты позвонил из Лиона консьержке. Из какого отеля ты звонил?
   — Из телефонной будки.
   — С почты?
   — Нет, с вокзала.
   — С какого вокзала?
   — С большого.
   Малыш только раз был в Лиане и забыл название вокзала Лион-Перраш.
   — Это был телефон-автомат?
   — Да.
   Инспектор Плюга, сидя в углу, продолжал изучать свою записную книжку, как если бы она содержала свод законов.
   — Ты не очень устал? Может, кончим на сегодня?
   — Как вам угодно, — быстро ответил Малыш Луи, которому как никогда хотелось пить.
   — Тебя хоть накормили?
   — Досыта! Вот как! — пошутил Малыш Луи, указывая на избитое лицо.
   — Ты чего-нибудь хочешь?
   Он знает, что делает. Он не желает, чтобы его задабривали сандвичами или кружкой пива. Балестра вышел. Послышались голоса журналистов. Луи надеялся, что инспектор Плюга сейчас обратится к нему, но тот по-прежнему молча сидел в углу. Стало быть, они надеялись, что, когда Балестра выйдет, воспользуется его уходом и сам заговорит с инспектором.
   Вернулся Балестра:
   — Тебе принесут пива… На чем мы остановились?
   Кстати, что тебе взбрело в голову прятаться на Поркероле? Оттого, что там красиво? Да, ведь от Поркероля совсем близко до дома матери. Она и теперь живет в Ле-Фарле, не так ли?
   Луи утомляли внезапные переходы от одного вопроса к другому. Ну при чем тут его мать? Что им известно и что они хотят выяснить?
   — Старый Дютто еще жив?
   — Не знаю.
   — Когда ты в последний раз навещал ее?
   — Довольно давно.
   — Месяц назад?
   — Не помню.
   — Я велел позвонить в Ле-Фарле и передать твоей матери, что, если она захочет тебя повидать, пусть приезжает сюда.
   — Мать приехать не сможет.
   — Почему?
   — Она должна ходить за Дютто.
   Вошел официант из соседнего кафе с двумя кружками пива. Наконец Луи напился. А мог бы осушить и три кружки — такая его томила жажда. От холодной жидкости он тут же покрылся испариной.
   — Что ты должен был купить для нее?
   — Для кого?
   — Для Констанс.
   — Я вас не понимаю.
   Уже половина двенадцатого, а в кабинете, где начальник, не выдержав духоты, снял пиджак, ни малейшего сквознячка.
   — Не зря же она рассталась с норковым манто. Ей, наверно, срочно понадобились деньги. Она их отдала тебе. И не менее двадцати пяти тысяч франков! Эту сумму обнаружили при обыске.
   — А если даже так?
   — Может, она хотела купить дачку на Поркероле?
   — Это ее дело.
   Он не хотел отвечать ни «да» ни «нет». Он пытался лавировать среди расставленных капканов, и от затрачиваемых на это усилий черты его лица заострились, приняли жесткое выражение, изменив весь облик.
   Красивый, атлетического сложения молодой человек в белой набекрень кепке, с неизменной иронической усмешкой и засунутыми в карманы руками, небрежной походкой прогуливавшийся по площади Поркероля, — этого молодого человека больше не существовало.
   Вместо него появился парень с Севера, коренастый и выносливый сын шахтера, сын рабочего поселка, способный долгими часами сохранять выдержку, ни на мгновение не выказывая слабости.
   — Мы еще побеседуем об этом завтра. Впрочем, вероятнее всего, с тобой будет говорить следователь.
   Дело простое, и думаю, следствие закончится быстро.
   Над кем он смеется? Какое следствие, если даже не упомянули о смерти Констанс? А если упоминали о Констанс, то так, что ее можно было считать и живой и мертвой. К чему здесь тогда инспектор, который занимается делом в Лаванду и за несколько часов допроса не проронил ни слова?
   — Отдохни немного. Эту ночь поспишь в каталажке, место в тюрьме тебе отведут завтра. Дать еще сигарету?
   Затем около получаса Балестра просматривал папки с делами, несколько раз звонил по телефону, но вовсе не по поводу Луи. Между прочим, позвонил и к себе домой.
   Сообщил, что вернется не раньше двух-трех часов ночи.
   — Ну вот, я опять к твоим услугам, — промолвил он, вздыхая. — Нужно все-таки с этим разобраться. Как всегда, сразу наваливается куча дел. Так вот, по поводу денег…
   В половине третьего допрос все еще продолжался.
   По-прежнему Луи не задавали вопросов ни об убийстве, ни о трупе, ни об утюге.
   Его расспрашивали только о ничего не значащих мелочах: о времени отправления поезда, о назначении такой-то суммы денег, о дате, которая у Луи и начальника уголовной полиции не совпадала.
   — До завтра. Впрочем, не знаю, до завтра ли. Ведь продолжать будет следователь. Во всяком случае, твой адвокат не сможет заявить, что в полиции с тобой обращались грубо. Выкуришь еще одну?
   Балестра вызвал двух инспекторов, и они увели арестованного. На сей раз и впрямь все было закончено.

Глава 10

   Может быть, именно тогда у Луи началась его подлинная жизнь — жизнь, уготованная ему судьбой.
   Прежде он ничем не отличался от других, был неухоженным ребенком, всегда покрытым коростой, что, впрочем, не имело значения, поскольку никому и в голову не приходило приласкать его. Пребывание в лефарлеской школе на нем никак не сказалось. Все тот же подозрительный, обидчивый подросток, не слишком способный, но и не бездарный ученик столяра. А потом…
   Теперь все это приобрело совсем иной смысл. Забытые проступки, на которые прежде не обращали внимания и которых никто не опасался, были тщательно выисканы, как отыскивают отдельные части ребуса для восстановления картины в целом, и по-новому оценены.
   В течение месяца Луи не ведал об этих поисках. Его только раз привели к следователю, и свидание оказалось кратким.
   Следователя звали Моннервиль, точнее — де Моннервиль. Это был сухой, исполнительный чиновник, настолько усердный, что даже не нашел времени поднять глаза на Луи.
   — Я вызвал вас, чтобы официально объявить вам о предварительном заключении по обвинению в убийстве, краже, подлоге, использовании поддельных документов и мошенничестве.
   Он читал. Он боялся что-либо упустить.
   — Согласно закону, отныне вы можете давать показания в присутствии вашего адвоката.
   Луи не отвечал. Де Моннервиль поднял наконец голову и мельком, без всякого интереса, взглянул на него, как будто хорошо знал прежде, хотя и видел впервые.
   — Прошу назвать фамилию вашего адвоката, — повторил он скучным голосом.
   — А кто ему заплатит?
   — Вы, разумеется.
   — А мне вернут деньги, которые забрали при аресте?
   Даже для ответа на такой простой вопрос де Моннервилю понадобилось заглянуть в свои папки.
   — Деньги возвратят, если будет доказано, что они принадлежат вам.
   Луи вызывающе передернул плечами.
   — Итак?
   — Я не буду нанимать адвоката.
   — Тогда я обращусь в совет корпорации адвокатов, и вам назначат его официально.
   При последних словах он подал знак конвоиру, сидевшему рядом с арестованным, и Луи был выведен из кабинета, так и не разглядев, какого цвета глаза у следователя.
   С тех пор, стоило открыть дверь его камеры, Луи спрашивал:
   — Опять следователь вызывает?
   В конце концов надзиратель сказал ему:
   — Вот ты все жалуешься, что следствие затянулось, а для тебя лучше, чтобы оно тянулось подольше.
   — Почему?
   — Да уж потому. — И подмигнул заключенному, разделявшему камеру с Луи арабу, который беспрерывно тараторил, смеялся, балагурил, рассказывал всякие истории и неуклюже прикидывался дурачком.
   На что намекал надзиратель?
   Все объяснялось очень просто. Одному Луи было неизвестно, что каждый день по крайней мере две полосы в газетах посвящались ему. Более полутора десятков репортеров одновременно с полицией вели расследование и непрерывно печатали сенсационные разоблачения, показания свидетелей, внезапно появившихся в разных местах. Их фотографии помещали на первых страницах.
   А тем временем Луи ломал себе голову, почему его все не допрашивают. И отчего его не спросили, признает ли он себя убийцей Констанс Ропике.
   К пребыванию в тюрьме он относился с философским спокойствием, даже добродушно, и не проходило дня, чтобы он не пошутил с тюремщиками.
   Иногда по утрам он ложился ничком на пол, где солнечный луч очерчивал треугольник всегда на одном и том же месте, и, закрыв глаза, вспоминал виллу Карно, пение Нюты, мужчину с каменным лицом в доме напротив и его канарейку.
   О Поркероле у него тоже сохранились, как о празднике, светлые и веселые воспоминания.
   В остальные часы он размышлял над тем, что будет говорить на суде, и старался привести в порядок свои мысли.
   Его арестовали 13 сентября. 13-го же вечером допрашивали в кабинете начальника уголовной полиции в присутствии инспектора Плюга, а 16-го его вызвал судебный следователь де Моннервиль.
   И вот лишь 15 октября, месяц спустя, в день, когда дождь лил как из ведра, за ним приехали на тюремной машине и отвезли во Дворец правосудия. Он так и не понял, почему его провели через маленькую дверь, почему четверо полицейских сопровождали его по пустынным лестницам и коридорам, а потом без всякого промедления ввели в кабинет следователя.
   Он не знал, что в центральном коридоре усиленная охрана с трудом сдерживала журналистов и фотографов и на улицах, по которым, предположительно, его должны были везти, в течение двух часов сотни любопытных мокли под дождем.
   В пути Малыш Луи пыжился, подбадривал себя, чтобы спокойно держаться перед следователем. Он вошел в кабинет с видом боксера, поднимающегося на ринг. В комнате был полумрак, она плохо освещалась. Луи заметил высокого молодого человека в мантии и, поняв, что это его адвокат, окинул незнакомца критическим взглядом.
   Ясно. Невелика птица. Конечно, для защиты по назначению корпорации не пригласят кого-либо из светил адвокатуры. Можно даже побиться об заклад, что молодой человек робеет перед своим подзащитным.
   — Ваш адвокат мэтр Бутейль будет теперь присутствовать при допросах и сможет ознакомиться с делом.
   Луи нахмурился, глядя на педантичного, чопорного следователя, который перебирал бумаги в папке, содержащей не менее сотни документов.
   А через десять минут Малыш Луи уже сомневался, он ли находится в этой комнате и о его ли жизни, воспроизводимой с такой сбивавшей с толку точностью, идет речь.
   — В возрасте девяти лет, — бесстрастным голосом излагал следователь, — вас исключили из школы в Ле-Фарле, и только по просьбе мэра вы были впоследствии! восстановлены.
   Можно было предвидеть все, кроме этого, и Луи застыл, устремив глаза на де Моннервиля, которого как бы гипнотизировал белый лист бумаги.
   — Вы прочтете показания, данные по этому поводу Эрнестом Сесальди, вашим бывшим воспитателем, полицейскому комиссару Мерлену, который по поручению следствия…
   Малыш Луи был вынужден утереть лицо. От изумления и страха его прошиб пот.
   — С другой стороны, — продолжал голос, — господин Гримо, торговец скобяным товаром, показывает: «Я никогда не доверял молодому Луи Берту. Когда ему было тринадцать лет, я задержал его на площади с двумя украденными у меня неделей раньше шарами. Я не подал в суд лишь потому, что подумал о его матери и…»
   Внезапно следователь переменил тон:
   — Признаете кражу тех двух шаров?
   Сквозь зубы Малыш Луи процедил:
   — Ну силен!
   — Что вы сказали?
   — Ничего, господин следователь, продолжайте. Все это мне интересно.
   Он иронизировал, насмешливо скривив рот, дожидался самых высокопарных слов, чтобы достойно оценить их.
   А следователь продолжал читать, откладывая прочитанные листки в сторону. Папка его постепенно пустела.
   Он изучил ее, как прилежный ученик изучает программу экзамена на бакалавра. И ни разу, хотя бы из любопытства, не посмотрел, какова реакция обвиняемого.
   Адвокат, стоя лицом к окну, делал позолоченным карандашом какие-то пометки в маленькой записной книжке.
   — Как установлено, вашим первым хозяином был столяр Морзанти. Не скажете ли, почему вы от него ушли?
   Луи молчал.
   — Повторяю вопрос. Не скажете ли…
   — А вы сами мне про это скажите, — дерзко ответил Луи. — У вас все, поди, записано.
   — Морзанти показывает: «Луи работал у меня полгода, у него довольно ловкие руки. Но он плохо влиял на моего сына, таскал его на все праздники в округе. Когда я заметил, что у меня из дома пропадают мелкие деньги…»
   И так тянулось битых три часа. Из прошлого возникала вереница лиц, гримасничающих и непременно обвиняющих. Можно было подумать, что на земле они знали одного Малыша Луи — так подробно припоминали малейшие его проступки.
   Находились и такие, кто спустя восемь лет указывал даты и даже часы того или иного происшествия.
   — В шестнадцать лет вы стали любовником замужней женщины, которую заставили забыть о ее долге.
   Тут Малыша Луи прорвало. Было непонятно, плачет он или смеется.
   — Господин следователь… — произнес он умоляющим голосом, каким увещевают человека, явно потерявшего чувство меры.
   — Вы отрицаете?
   — Но, господин следователь, этой курортнице, которая всегда снимала одну и ту же квартиру в ста метрах От нашего дома, было тогда тридцать пять.
   — Не вижу, какое это имеет…
   — Мне же, вы сами сказали, только минуло шестнадцать. Скорее уж следовало бы привлечь ее за совращение несовершеннолетнего.
   — Оставьте при себе ваши замечания!
   — Позвольте… — начал было адвокат.
   — Мэтр, — оборвал его следователь тоном, не терпящим возражений, — должен просить вас не мешать мне вести допрос так, как я считаю нужным. Вам будет предоставлена возможность выступить перед судом присяжных, и я не сомневаюсь, что это выступление будет, как всегда, иметь успех.
   Мэтр Бутейль поперхнулся от смущения. Он отлично понял причины этого выпада: два дня назад его подзащитного приговорили к смертной казни.
   — Госпожа Патрель, — продолжал невозмутимый голос, — подруга вашей матери…
   — Вы что, издеваетесь?!
   Старуха Патрель! Самая кляузная баба в Ле-Фарле, которая всю жизнь только тем и занималась, что рассылала анонимные письма.
   — Молчать! Госпожа Патрель, повторяю, показывает следующее: «Бедная мадам Берт, у нее и так хватало горя из-за того, что она беженка. Так вот, она часто повторяла мне, как тяжело иметь такого непутевого сына и что она его побаивается. Однажды она даже добавила, что когда-нибудь он еще натворит дел».
   Комната, казалось, уже не могла вместить столько людей. Это походило на шутовской спектакль, в котором участвовал весь поселок: старые, молодые и даже один придурковатый парень, с которым Луи, когда им обоим было по семнадцать, ездил в Тулон к девочкам.
   — Батистен Ланж свидетельствует: «Луи один согрешил там и вел себя как завсегдатай, всем женщинам говорил „ты“, а они называли его по имени. Пока он был в номере, я дожидался в зале».
   Вот как оно оборачивалось. Он жил так же, как и другие, но никогда не думал, что все это снова всплывет.
   А теперь его заставляют заново прожить всю жизнь. Но не так, как было в действительности. И все, что он делал в жизни, обсуждали посторонние люди.
   Да еще эта несносная формулировка: «По поручению де Моннервиля, кавалера ордена Почетного легиона, судебного следователя при прокуратуре Ниццы, мы, Огюстен Грегуар, комиссар полиции в Авиньоне…»
   Похоже, фараоны по предписанию следователя с трудом собирали, где можно, клочки и обрывки его жизни, чтобы включить их в официальные донесения.
   Конца подробностям не предвиделось, но чиновник не решался пропустить даже самую малость и читал все подряд, вплоть до того, что подписи дающих показания засвидетельствованы согласно закону.
   Подумать только, целый месяц следователь, как муравей, по крохам собирал весь этот урожай, а он, Луи, сидя в тюрьме, об этом даже не догадывался! Он-то думал, что они разыскивают труп Констанс, и больше всего боялся услышать заданный в упор вопрос: «Зачем вы бросили части тела, в воду?»
   Малыш Луи был подавлен. В голове пустота. В глотке пересохло.
   Но здесь нечего было и надеяться, что ему принесут кружку пива, как на допросе у начальника полиции.
   Дождь не прекращался. Из коридора едва доносился приглушенный шум шагов. Должно быть, следователь распорядился не беспокоить его даже по телефону.
   — Продолжаю. Установлено, что до двадцати двух лет вы были клиентом дома терпимости. У вас выявлена определенная склонность к подобного рода заведениям, и ваши постоянно менявшиеся хозяева показывают, что вы проводили там все свободное время.
   — Подумаешь, я и не такое видел, — пробурчал Луи.
   — Что вы сказали?
   — Ничего, валяйте дальше.
   Следователь, с трудом сдержав раздражение от такой выходки подсудимого, невозмутимо продолжал:
   — В двадцать два года вас снова встречают в Авиньоне, и там, в одном заведении, вы знакомитесь с девицей по имени Леа.
   Уму непостижимо! Правосудие представлялось теперь Малышу Луи какой-то чудовищной машиной для перемалывания костей. Даже Леа всплыла на поверхность! Леа, с которой он разыгрывал начинающего, робкого сутенера, потому что в ту пору он еще не работал, а Леа давала ему немного денег на карманные расходы за то, что Луи умел забавлять ее. Та самая Леа, добродушная, доверчивая и смешливая девушка, которой он часами рассказывал разные байки. А она была благодарной слушательницей: «Расскажи еще раз про Мариюса, который…»