Сименон Жорж. Суд присяжных

   — Привожу показания этой девицы, находящейся сейчас в Алжире, — сказал следователь.
   У Луи чуть не вырвалось: «Ну и дерьмо!» Но он стиснул зубы. Его обуяла ярость и пронизывал страх.
   У него уплывала почва из-под ног, все казалось шатким и зыбким, все теряло устойчивость: следователь, сидящий напротив него, стены этой камеры, адвокат по фамилии Бутейль…^[6]
   — Придя в гости к вышеупомянутой Леа, вы познакомились с девицей Луизой Мадзони и стали ее любовником. Женщины подрались, и Луиза Мадзони предпочла улизнуть в Марсель, где продолжала заниматься своим ремеслом.
   Он ничего не мог поделать. Все было так — и совсем не так. Слова коробили, придавали реальным поступкам искаженный, превратный смысл.
   — Вы стали любовником этой девицы…
   Да ведь в жизни все это, черт побери, было совсем иначе. И уж никак не из-за оплеухи, которую Леа влепила ей при гостях в зале, Луиза улизнула в Марсель.
   — Вы меня прервете, если будете с чем-нибудь не согласны.
   — Ладно, ладно, господин следователь!
   Допрос начался в самом начале третьего, а к пяти они добрались лишь до Йера и затем до Ниццы. Выходило, будто следователю хотелось говорить обо всем, кроме Констанс Ропике и ее смерти.
   — В июле полиция находит вас уже в Ницце, поселившимся на квартире некоей госпожи Ропике, которая жила на ренту и часто посещала казино на молу, где выдавала себя за графиню д'Орваль.
   Луи вздрогнул. Он хотел было что-то сказать, но смолчал. А вздрогнул потому, что почуял западню. Подозрительная перестановка событий, несомненно опасная, хотя бы потому, что внезапно оказались пропущенными несколько недель из его жизни.
   — В июле полиция находит вас уже в Ницце…
   Раз уж все время ищут, к чему придраться, и для этого копаются даже в его детстве, почему они не заикнулись о происшествии в Лаванду? А ведь полиция занималась этим делом. Его самого допрашивали, и замечательную папку господина следователя вполне можно было украсить протоколом того допроса! Но нет, никто и не подумал узнать, каким образом он повстречался с Констанс. Их встречу считали просто-напросто установленным фактом.
   — Полиция находит вас поселившимся…
   А между тем им особенно интересовался инспектор Плюга, зная что только через него можно добраться до банды «марсельцев».
   — Вы забираете свою любовницу из заведения в Йере, где она работала. Вы заставляете госпожу Ропике согласиться на это унизительное сожительство. И некоторые соседи утверждают…
   Малыш Луи усмехнулся. Стоит ли из-за этого портить себе кровь? Все это так глупо, к тому же заранее подтасовано. Это видно хотя бы потому, что о Парпене даже не заикнулась.
   — Госпожа Ропике, рантьерша…
   Что ж, отчасти, пожалуй, так. Но она ежемесячно получала субсидию от старого таможенника, ушедшего на пенсию. Выходит, промышляла тем же, чем и Луиза Мадзони.
   Не может быть, чтобы консьержка не упомянула о посетителе по пятницам.
   — В пятницу девятнадцатого августа госпожу Ропике последний раз видели с вами и вашей любовницей в ресторане «Регентство»…
   — Позвольте!
   Удивленный следователь поднял голову.
   — Кто вам это сказал? — спросил Луи.
   — Вот у меня перед глазами донесение инспектора.
   — Инспектора Плюга?
   — Не важно. Инспектор случайно находился в ресторане «Регентство» и видел вас.
   — А больше он никого не видел?
   Следователь притворился, что перечитывает донесение:
   — Он никого больше не называет.
   — А мне охота узнать, по какой такой причине тут не названо имя четвертого человека. Ведь нас-то за столом было четверо, когда мы справляли день рождения Констанс.
   — Прошу вас называть потерпевшую «госпожа Ропике».
   — Как хотите. Так вот, с нами обедал некий господин Парпен, который прежде был большим начальником…
   — Прошу вас замолчать!
   Адвокат поднялся с места. Стычка казалась неизбежной.
   — Повезло же мне узнать этакое! — сокрушенно вздохнул Луи, усаживаясь на место. — Старый развратник.
   — Еще раз повторяю: либо вы замолчите, либо я вызову конвой.
   — Если вы думаете меня запугать… — закусил удила Луи.
   Следователь промямлил:
   — Я запишу, что с вами находилось четвертое лицо, и затем определю, необходимо ли заслушать его показания.
   — Против правды не попрешь, — ехидно согласился Малыш Луи.
   — Продолжаю допрос с того пункта, на котором остановился. В последний раз, когда…
   Теперь Малыш Луи должен был напрягать всю силу воли, чтобы следить за тем, что говорит следователь.
   Кровь стучала у него в висках, рубашка прилипла к спине.
   — Итак, в ту ночь ваше присутствие нигде не обнаружено, на следующий день, в субботу утром, вы приходите к вашей матери, а точнее говоря, к господину Дютто, у которого она в услужении. Сейчас я оглашу показания госпожи Берт.
   Луи задрожал и посмотрел на адвоката, словно хотел спросить, по закону ли все это делается.
   «Вопрос. Вы ждали посещения вашего сына?
   Ответ. Нет.
   Вопрос. Часто он приезжал к вам неожиданно?
   Ответ. Случалось, когда нуждался в деньгах.
   Вопрос. Вы заметили сына на дороге, когда он шел к дому?
   Ответ. Нет.
   Вопрос. Где вы тогда находились — дома или на улице?
   Ответ. Во дворе.
   Вопрос. А мог ли ваш сын нарочно подойти к дому так, чтобы вы его не заметили?
   Ответ. Это похоже на него.
   Вопрос. Может, у него был тяжелый чемодан и он сначала хотел его спрятать?
   Ответ. Чемодана я не видела.
   Вопрос. Но вы же не заметили, как подходил к дому ваш сын? И вы сказали соседке, что приехал он сам не свой?
   Ответ. Может, и говорила.
   Вопрос. Что вы имели в виду? Не говорили ли вы о дурном деле? Подумайте. Помните, что и ваша соседка давала показания под присягой.
   Ответ. Не припомню, что я ей говорила, может, и сказала: «Луи, наверно, опять задурил».
   Вопрос. Простите, соседка с ваших слов сказала про «дурное дело». Что же все-таки было сказано: «дурное дело» или «задурил»?
   Ответ. Так ведь это все одно.
   Вопрос. Допустим. Сын попросил у вас денег?
   Ответ. Не просил.
   Вопрос. Короче говоря, вам неизвестно, для чего он приезжал в Ле-Фарле?
   Ответ. Не знаю.
   Вопрос. Мог ли он что-либо спрятать у вас так, чтобы вы про это не знали?
   Ответ. Мог, но я в это не верю.
   Вопрос. Почему?
   Ответ. Потому что не верю, что он мог убить эту женщину. Если бы вы оставили меня с ним на пять минут… Теперь, когда Дютто умер, я могу поехать в Ниццу.
   Видит Бог, я первая бы призналась, если бы что-то было».
   При этих словах де Моннервиль поднял голову и, обратившись к конвоиру, сидевшему у дверей, скороговоркой произнес:
   — Введите свидетельницу.
   Малыша Луи передернуло от этих слов. Неужели они могли это сделать? Он посмотрел на следователя, на конвоира, на открывшуюся дверь, на адвоката и, сжав кулаки, устремил пристальный взгляд на входящую фигуру в трауре.

Глава 11

   Она села, и чувствовалось, что под всеми этими юбками и бельем, под всей этой черной одеждой, которая полнила ее, скрывается тощее старческое тело. Вуаль была такая плотная, что невозможно было определить, видит ли она что-нибудь сквозь нее, и Моннервиль ободряющим голосом начал:
   — Я вынужден, мадам, просить вас открыть лицо.
   Рука в черной митенке приподняла вуаль, и открылось сморщенное желтое лицо; выцветшие глаза всматривались в Луи, стараясь в то же время избежать его взгляда.
   Казалось, свидетельница боялась своего сына, как некоторые люди боятся умирающих. Она рассматривала его украдкой, словно он уже принадлежал к иному миру, таинственному и страшному; потом, убедясь, что сын не изменился, что это по-прежнему все тот же Луи, вынула из сумочки платок и заплакала.
   — Прошу прощения, мадам, что подвергаю вас такому испытанию, но это необходимо в интересах правосудия.
   Луи, весь подобравшись, застыл в неприступной и угрожающей позе. Лишь едва заметно вздрагивали крылья носа, а взгляд неотрывно следил за маленьким следователем.
   — Если он такое сделал, я умру, — запричитала, шмыгая носом, старая женщина. — Не верю, что ко всем моим бедам Господь Бог уготовил мне еще и эту. Если б вы только знали, господин следователь!..
   Она хныкала с ужимками, придававшими ее лицу детское выражение. Трудно было представить, что это жалкое существо — женщина, прожившая долгую сознательную жизнь. Это было беспомощное создание, тупо взиравшее на новые обрушившиеся на нее беды.
   — Успокойтесь, сударыня. Я ограничусь одним-двумя вопросами, на которые, впрочем, вы уже ответили, когда вас допрашивал господин комиссар. Смотрите мне в лицо.
   Она подняла голову и попыталась из уважения к чиновнику изобразить некое подобие улыбки.
   — Вспомните последний приезд вашего сына. Что на следующий день вы сообщили соседке?
   Г-жа Берт испуганно оглядела Луи, как бы желая сказать: «Тем хуже для тебя, но это правда». И проговорила:
   — Кажется, я сказала, что у него был чудной вид.
   — Вы не говорили о дурном деле?
   — По правде сказать, я о таком и не думала. Думала, может, с кем-то подрался. Он всегда был задирой. Маленьким то и дело приходил расцарапанный да с шишками. — Слезы снова навернулись ей на глаза. — Если б вы только знали, господин следователь, как я измучилась за всю-то жизнь.
   Луи не хотел больше смотреть на нее и пытался не отрывать глаз от письменного стола из красного дерева, обитого зеленым перкалем.
   — Если вы так страдали, то прежде всего по вине сына, который всегда был никчемным человеком.
   Она утвердительно кивнула.
   — После двадцатого августа вы не находили в доме или в виноградниках чего-либо, что мог принести и припрятать ваш сын? Вы нигде не заметили свежевскопанной земли?
   — Нет, не заметила, господин следователь.
   И она внимательно поглядела на сына, а потом заплакала еще громче. Луи сделал чуть заметное движение, словно хотел развести руки, но ему удалось развести их не больше чем на дюйм — мешали наручники. Губы его дрожали. Адвокат кашлянул от смущения.
   — Вы несколько раз говорили соседкам, что Луи вам угрожал. Значит, вы считали его способным на дурное дело. Чего вы опасались с его стороны?
   Весь драматизм происходящего отражался на лице Луи. Такой недоуменный взгляд бывает у страдающих от боли и ничего не понимающих собак, подвергнутых вивисекции, веривших человеку, чей скальпель внезапно перерезает им сухожилия.
   — Так чего же вы опасались с его стороны?
   Старуха не знала, что отвечать. Ей хотелось быть вежливой со следователем, но ее стесняло присутствие сына.
   — Мало ли чего скажешь в сердцах.
   — А он никогда не угрожал вам?
   — Только пугачом, в шутку. И был тогда слишком мал, чтоб понимать.
   — Тем не менее он непрерывно требовал у вас денег, хотя у вас их совсем не было.
   Г-жа Берт опустила голову и всхлипнула. Потом завела монотонным голосом, словно читала псалтырь:
   — Всю-то жизнь я не знала счастья. Даже когда мой бедный муж был жив, он работал на шахте, а ему нужно было лечиться в санатории. А теперь, господин следователь, в поселке в меня тычут пальцами, мальчишки камнями швыряют. Дютто помер, и знаете, что случилось?
   Из Италии приехал его племянник, поселился в доме выгнал меня и даже вещи не позволил забрать. Что же я теперь буду делать? Газетчики прямо извели меня, пристают, чтобы я рассказала им о том, чего не знаю.
   У меня всего-то и есть что военная вдовья пенсия, и никто не хочет теперь нанимать меня даже прислугой.
   Это была жалоба ребенка, несмышленыша, не способного отвлечься от личного горя. Она бросала беглые взгляды на следователя, на адвоката, на сына, чтобы убедиться, что разжалобила их.
   — Не знаю, что со мной теперь станется. Вот все, что у меня осталось…
   Она лихорадочно рылась в своем ридикюле, а тем временем смущенный следователь подал знак конвоиру.
   — Благодарю вас, мадам, и прошу извинить, что вынужден был побеспокоить вас. Пока вы нам больше не нужны.
   Человек воспитанный, он поднялся и поклонился старухе, которая суетливо подбирала юбки.
   — Прошу вас подписать протокол очной ставки.
   Она наклонилась над бумагой, которую протянул ей секретарь. Когда г-жа Берт выпрямилась, Луи приподнялся со стула и окликнул ее:
   — Ма…
   Несколько секунд они плакали, стоя друг против друга, йотом Луи повернул голову и внятно произнес:
   — Клянусь, я не делал этого, не убивал я ее!
   Матери он больше не увидел. Конвоир увел ее, и в коридоре на нее налетели репортеры и фотографы.
   Следователь невозмутимо обратился к письмоводителю:
   — Прочтите протокол и дайте подписать обвиняемому. Может быть, он еще примет наилучшее для себя решение и сознается.
   Что касается самого де Моннервиля, то он уже закончил свой день, трудный день, и отправился мыть руки к умывальнику, установленному в одном из шкафов.
 
 
   Малыш Луи переменился, и никогда в дальнейшем его взгляд не утрачивал того скрытного неискреннего выражения, которое он приобрел в общении со следователем.
   На другой день араб, которого ему навязали в сокамерники, принялся по привычке валять дурака, и тогда Луи хладнокровно решил набить ему морду. Единственным способом избавиться от несносного соседа было отправить его в больницу.
   Как всегда, по утрам Луи лежал на полу. Араб, у которого не хватало трех передних зубов, смеялся гаденьким смехом, и тут Луи спокойно поднялся, схватил его за горло и стал дубасить по лицу кулаком. Вид крови, брызнувшей из рассеченной губы, не остановил его, и он даже не думал о том, что делает: думал он о другом — о следователе и о том, что не в состоянии был выразить и объяснить. На крики сбежались надзиратели. Растащив дерущихся, они вчетвером принялись избивать Малыша Луи, предварительно надев на него смирительную рубашку. А ему ничего не оставалось, как молча терпеть. К тумакам он привык, зато добился, чего хотел, — араба увели из камеры.
   Луи стремился к одиночеству. Мрачный и озлобленный, он, как раненое животное, затаил свою ненависть.
   Из головы у него не выходило чудовищное досье на столе у следователя, заполненное бесчисленными листами со свидетельскими показаниями мужчин и женщин, показаниями, которые исподволь собирали, роясь, как в дерьме, в его прошлом, и всякий раз находили какую-нибудь отягчающую подробность. Но некоторых подробностей все еще не хватало, и Луи думал о них, ухмыляясь. С ним еще не говорили ни о Нюте, ни о консьержке, ни об уйме людей, с которыми он сталкивался в Ницце, и в особенности о Луизе Мадзони.
   Правда, следователь еще не касался самой драмы. Он добросовестно выполнял свою кропотливую работу.
   Это было нетрудно предположить. День тянулся за днем, а Луи не вызывали на допрос. Но и в камере одного не оставили, как он надеялся, а подселили к нему югослава, ни слова не знавшего по-французски, колосса или, скорее, чудовище, мускулистого и волосатого, как обезьяна, с ладанкой, висящей на груди, прямо на порнографической татуировке.
   Малыш Луи сообразил: этот находится здесь, чтобы усмирить его, если он снова вздумает психовать. И двое мужчин сидели по своим углам, ничего друг о друге не зная и живя в одной камере так отчужденно, словно она была разгорожена каменной стеной.
   Заметно изменилось и отношение к Луи надзирателей, которые становились все грубее по мере того, как газеты — о чем он, конечно, не подозревал — настраивали против него общественное мнение.
   К нему относились неприязненно. До сих пор, кроме фальшивых подписей и мошенничества, ничего не удалось обнаружить — ни тела Констанс Ропике, ни других улик, которые прямо навели бы на след преступника.
   «Можно сказать, что мы имеем дело с преступлением, совершенным мастерски», — писал один журналист. Таким образом, Луи представлялся публике человеком незаурядного ума и редкостного хладнокровия.
   Парпен умер. До сих пор имя его нигде не фигурировало, но одна из газет в весьма туманных выражениях намекнула на старого приятеля Констанс, и этого оказалось достаточно, чтобы сложилась версия, будто бедняга но ошибке принял большую дозу веронала.
   Луи ничего об этом не знал. Он не получал никаких известий от своего адвоката. В его распоряжении были целые дни, и он заполнял их тем, что неизменно возвращался к одним и тем же мыслям. И — удивительное дело! — он вдруг начал полнеть. Полнота придавала ему какой-то двусмысленный вид.
   Прошло две недели, прежде чем тюремная машина снова отвезла его во Дворец правосудия, и как нарочно опять был дождливый день. Малыш Луи сам, без приглашения, уселся на прежнее место и холодно посмотрел на следователя, перед которым теперь лежали две папки — прежняя, желтая, и новая, красная. Адвокат, похожий на аккуратного и безучастного конторщика, также присутствовал при допросе. Луи заметил в комнате двух конвоиров вместо одного и презрительно усмехнулся.
   — Я хотел бы, чтобы вы объяснили ваши отношения с Луизой Мадзони, которую полиция разыскала в одном из заведений в Безье и смогла допросить.
   Луи настороженно молчал.
   — Слушаю вас.
   Тогда он дерзко спросил:
   — А что она вам наплела?
   И поскольку следователь ответил не сразу, успел добавить:
   — Она, видать, тоже стоит за дверью, и вы собираетесь повторить трюк с мамашей.
   — Прошу выбирать выражения, иначе я отправлю вас в камеру.
   — Сделайте одолжение.
   — Я просил вас осветить ваши отношения с девицей Мадзони.
   — Они вам не совсем понятны, да? Может, вам их нарисовать?
   — Я полагаю, что они не так просты, как вам хотелось бы изобразить. Конвоир, введите девицу Мадзони.
   Черт побери! Он это предвидел. Не нашли ничего умнее, как повторить тот же трюк, только теперь с Луизой.
   Она появилась в таком скромном зимнем пальто, что походила на простую работницу. Ею все было заранее предусмотрено — и манера держаться, и поклоны следователю и адвокату.
   — Садитесь, пожалуйста. Передо мной протокол вашего допроса полицейским комиссаром в Безье. Мне хотелось бы, чтобы вы подтвердили некоторые пункты в присутствии обвиняемого.
   Она наклонила голову в знак согласия, а Луи притворился, что думает о чем-то другом.
   — Вы показали, что первое время Луи Берт был для вас таким же гостем, как и все остальные. Но постепенно он привязался к вам.
   — Да, это так.
   — Значит, он тогда еще не принадлежал к той среде, которую в газетах называют преступной?
   — Он никогда с ними не путался.
   — Вот именно — никогда не путался. Точнее говоря, члены шайки не принимали его за своего и относились к нему как к любителю?
   — Они ему не доверяли.
   — Вы и раньше это утверждали. Со своей стороны, вы также привязались к нему?
   — Да, ведь он хотел вытащить меня оттуда — так он говорил. Убеждал меня, что я несчастная и что он поможет мне начать новую жизнь.
   — Он тогда работал?
   — Временно.
   — Временно! Обращаю на это внимание. Ну-с, а что случилось потом?
   — Я ушла из заведения в Марселе, чтобы жить с ним, но вскоре увидела, что денег у него нет, и опять пошла в заведение — в Йере.
   — Вы отдавали ему свой заработок?
   — Нет. Когда он приходил ко мне, я давала ему понемногу, он ведь часто сидел на бобах, но у меня был другой любовник, который…
   — Я не спрашиваю вас о таких подробностях, — поторопился перебить ее следователь. — Правосудия это не касается.
   Малыш Луи поднял на него глаза и улыбнулся, вложив в улыбку все свое презрение.
   Луиза ни разу не обернулась в его сторону, и он видел только ее профиль.
   — Что же произошло дальше?
   — Он все настаивал, чтоб я жила с ним и бросила заведение. Как-то раз он пришел ко мне и сказал, что его тетка поселилась в Ницце, что она богатая и помогает ему и что я могу приехать к ним.
   — Он сказал — тетка?
   — Иначе бы я туда не поехала. А когда я раскусила, в чем дело, то решила смыться: я подозревала, что вся эта канитель добром не кончится.
   — Вы уже тогда предвидели» то, что случилось?
   — Может, не очень ясно.
   — Что вы этим хотите сказать?
   — Малыш Луи — парень с заскоками. Никогда не знаешь, что он выкинет. Я чувствовала, что он впутывает меня в какие-то непонятные дела — заставил, например, обедать со старикашкой…
   — Прошу вас — повежливее о мертвых.
   — Извините, — поспешно проговорила она.
   Луи удивленно взглянул на следователя, потому что впервые услышал о смерти Парпена.
   — Луи и его мнимая тетушка часто ссорились?
   — Случалось.
   — Полагаю, из-за денег?
   — Наверное. Она не всегда была настолько щедра, как ему бы хотелось.
   — Короче говоря, вы предпочли вернуться в заведение, чем оказаться замешанной в делах, которые казались вам подозрительными?
   — Вроде бы так.
   — Благодарю. Больше вопросов у меня к вам нет.
   Подпишите протокол. Надеюсь, Луи Берт, вам нечего возразить на четкие и ясные показания свидетельницы?
   Лишь для того, чтобы увидеть лицо Луизы, Луи проворчал:
   — Хотелось бы знать, как она могла верить, что это была моя тетка, когда мы спали втроем.
   Луиза вздрогнула и, обратившись к следователю, растерянно пролепетала:
   — Не понимаю, что он такое говорит.
   А чиновник строго отчеканил:
   — Не смейте придавать следствию более неприличный характер, нежели это необходимо.
   Так. Выходит, все сфабриковано. Луи давно это подозревал, а теперь уж никаких сомнений. Он даже не обернулся, чтобы посмотреть вслед Луизе, которая шла мелкими шажками, подражая приличным барышням.
   — Финиш? — спросил Малыш Луи пренебрежительно. — Мне тоже подписывать?
   Следователь побагровел и воскликнул:
   — Только один человек вправе задавать здесь вопросы! Это я!
   — Тогда вы могли бы спросить меня, убил ли я Констанс, потому как я не убивал ее, а вы все время тычете пальцем в небо.
   — Молчать!
   — Дадут ли мне наконец говорить? В тюрьме держат, а до сих пор сказать не могут, в чем обвиняют.
   Следователь стукнул кулаком по столу. Вмешался адвокат:
   — Господин следователь, нельзя ли в самом деле спросить моего подзащитного, он ли…
   — Простите, мэтр, на суде вы будете спрашивать все, что пожелаете. Здесь же дознание производится мною, и я намерен вести его по своему усмотрению, не обращая внимания на неподобающее поведение этого субъекта.
   Луи расхохотался. Он снова сел, всем своим видом говоря: мели сколько влезет, у тебя одна забота — тянуть волынку. В наказание его промытарили еще полчаса:
   Моннервиль пошел выпить стакан воды и был перехвачен журналистом.
   Тем временем в маленьком баре, неподалеку от Дворца правосудия, Луиза Мадзони встретила Жэна и Чарли, которые поджидали ее и сразу увезли на машине.
   Вернувшись, следователь с достоинством произнес:
   — Смею надеяться, вы дадите мне закончить допрос как положено. Нам предстоит еще очная ставка обвиняемого с двумя свидетелями. Сначала Лаура Монески, девица легкого поведения из Ментоны, которая двадцать четвертого августа по настоянию Луи Берта отправилась с ним на почту, где с помощью удостоверения личности покойной…
   На этот раз адвокат посмел вмешаться и мягко заметил:
   — Простите, но еще не доказано, что Констанс умерла, и до сих пор, господин следователь, мы не располагаем свидетельством о ее смерти.
   Луи с иронией глянул на молодого человека, у которого не нашлось других возражений.
   Ввели девицу Монески. В отличие от Луизы, она вырядилась в ярко-фиолетовый костюм. Толстая и добродушная, Лаура Монески сюсюкала и пускалась в подробности.
   — Как увидела я в номере, что он не раздевается, так сразу спросила, зачем пришел. А он мне говорит, что ему охота поболтать со мной. А потом спросил, не хочу ли я заработать пятьсот франков. Если по-честному, говорю, то почему бы нет. И тут он мне поклялся жизнью своей матери.
   — Простите, — прервал ее следователь.
   — Да правда же! Он поклялся, и я не могла не поверить. У меня дочурка в пансионе в Пьемонте. О ней я и подумала, когда соглашалась.
   — Луи Берт, вы признаете эти факты?
   — Верно, она помогла мне получить перевод на десять тысяч франков, но я не убивал Констанс Ропике.
   — Подпишите, мадмуазель. Вы свободны.
   — Так, значит, это не правда?
   — О чем вы?
   — Мне сказали, что меня засудят, потому как…
   — Ваша невиновность установлена. Подпишите еще здесь своим именем. Благодарю.
   — Значит, мне можно ехать в Ментону? Потому как надо вам сказать…
   — Можете ехать в Ментону. Конвоир, проводите свидетельницу и пригласите мадмуазель.., погодите…
   Он поискал имя в своих папках.
   — Мадмуазель Нюту Ропичек. Передайте остальным ожидающим свидетелям, что сегодня я их не приму и вызову в ближайшие дни.

Глава 12

   Уже по тому, как она вошла, легко было догадаться, что Нюта долго ожидала в приемной и что ей не терпелось встретиться с Луи, поговорить с ним, узнать правду.
   На мгновение она задержалась в дверях, увидав, как он изменился: обрюзгший, небритый, в рубашке без воротничка — словом, другой человек. Услышав фамилию девушки, Луи сделался еще угрюмей.
   Она пришла с воли, принесла с собой запах улицы, как напоминание о движении трамваев, машин, о толпе, проходящей через перекрестки. На воле было прохладно — уже наступила осень, и Нюта была такая чистая, такая непосредственная. Она решительно приблизилась к арестованному: