Страница:
Шагая по новому аэровокзалу, в котором все еще пахло краской и штукатуркой, я задержался у газетного киоска.
Один из заголовков «Вашингтон Дейли Ньюс» гласил: «Количество жертв венерических заболеваний таково, что ими можно переполнить стадион». Я попытался вспомнить, сколько зрителей вмещает старый стадион «Гриффитс». По меньшей мере, тридцать тысяч. Оглядев толпу юнцов в новеньких, с иголочки мундирах сухопутных войск, военного флота, военной полиции, берегового патруля и морской пехоты, каждый из которых целовался на прощание по меньшей мере с одной девушкой, я удивился тому, что эпидемия венерических болезней приняла с начала войны столь скромный размах.
Я пересек аэровокзал, направляясь к телефонным будкам у выходных дверей. Единственный шанс принять душ и переодеться заключался в том, чтобы разыскать моего друга Тома Диллона, с которым я учился в Квантико и проходил подготовку в Лагере «X», до того как его перевели в Вашингтон, а меня – в ОРС. Том до сих пор оставался холостяком – по крайней мере, когда я в последний раз говорил с ним десять месяцев назад, – а его квартира находилась неподалеку от Департамента Юстиции. Я сунул в щель десятицентовик и попросил оператора соединить меня с домашним телефоном Тома, надеясь, что сегодня у него выходной, и зная, что, как всякий полевой агент, он почти не бывает у себя в конторе даже по рабочим дням. Я услышал длинные гудки и, упав духом, уже начал нащупывать очередную монетку, когда поверх моего плеча протянулась волосатая рука и, выхватив у меня трубку, повесила ее на рычаг.
Я рывком развернулся, готовясь дать отпор солдату или моряку, имевшему глупость так подшутить надо мной, и увидел в нескольких дюймах от своего лица ухмыляющуюся физиономию Диллона.
– Я слышал, как ты назвал мой номер, – сказал Том. – Но меня нет дома.
– Тебя никогда там не бывает, – с улыбкой ответил я. Мы пожали друг другу руки. – Что ты здесь делаешь, Том? – Я понял, что он здесь не случайно.
– Меня прислал господин Лэдд. Он сказал, что у тебя встреча в Департаменте в половине двенадцатого, и велел тебя подвезти. Если хочешь привести себя в порядок, можем заехать ко мне.
– Отлично, – сказал я. Д. М. Лэдд – мои друзья в Бюро называли его «Мики» – был одним из заместителей директора и в настоящее время руководил подразделением внутренней разведки, в котором работал Том. Диллон не упомянул, что мне предстоит встретиться с директором, возможно, он даже не знал об этом, но и мне не следовало распространяться.
– Твой самолет прилетел раньше срока, – сказал Том, как бы извиняясь за то, что не встретил меня у входа.
– Пилотам не пришлось ждать, пока на шоссе образуется просвет, – ответил я. – Давай выбираться отсюда.
Том взял мою сумку и повел меня сквозь толпу к своему «Форду-Купе», припаркованному у обочины напротив центральных дверей. Крыша автомобиля была опущена; Том швырнул сумку на заднее сиденье и, спеша занять место за рулем, обежал машину с мальчишеской энергией, которая мне запомнилась еще по Квантико. Я откинулся на мягкую спинку кресла, машина выехала с территории аэропорта и помчалась к городу. Воздух был теплый и влажный, хотя и не такой жаркий и душный, к какому я привык за годы пребывания в Мексике и Колумбии. Уже миновало время года, когда в Вашингтоне можно видеть его знаменитые японские вишни в полной красе, однако широкие улицы все еще заполнял аромат их оставшихся цветов, смешиваясь с густым запахом магнолий, придававших городу столь знакомый южный колорит.
Я сказал «знакомый», но на самом деле этот город был совсем не похож на тот Вашингтон, в котором я провел несколько месяцев 38-го и 39-го и который ненадолго посетил прошлым летом. Тогда это был сонный южный городок, его просторные улицы не бывали запружены транспортом, а ритм жизни казался более спокойным и расслабленным, чем в большинстве латиноамериканских деревень, в которых я обретался с той поры. Теперь все изменилось.
Повсюду стояли «времянки», о которых я уже слышал, – мрачные серые здания из шиферного листа, каждое длиной в четверть квартала, с пятью пристройками вдоль фасада. Их возводили за неделю для прибывающих в город рабочих оборонной промышленности и чиновников, которым предстояло жить здесь на протяжении войны. «Времянки» протянулись по обе стороны Зеркального пруда напротив памятника Линкольну, загораживая водоем, – унылые строения, соединенные шаткими на вид мостиками, висящими над поверхностью пруда. Такие же «времянки» теснились вдоль Конститьюшнавеню, закрывая собой красивый парк, в котором я нередко наскоро перехватывал завтрак, и воинственно окружали памятник Вашингтону, словно серые пожиратели падали, собравшиеся на пир.
Улицы оставались такими же широкими, как я помнил, но теперь их заполонили легковые автомобили, грузовики и колонны оливково-зеленых армейских машин – в их кузовах я видел столы и кресла, пишущие машинки и каталожные шкафы, которые представлял себе, глядя в иллюминатор самолета. Америка готовилась к войне. На тротуарах было не протолкнуться, и, хотя я видел вокруг много военных мундиров, большинство прохожих носили гражданское – серые и черные костюмы, женские юбки были короче, чем мне помнилось, а открытыми плечами теперь щеголяли люди обоих полов. Все они казались молодыми и здоровыми и шагали с таким видом, будто спешили на важную встречу. У многих в руках были чемоданчики-кейсы; их носили даже женщины.
В густом потоке автомобилей по-прежнему попадались трамваи, но я заметил, что они выглядят более старыми, чем прежде; спустя минуту я сообразил, что они действительно одряхлели – должно быть, городским властям пришлось вернуть со свалок старые вагоны, чтобы удовлетворить потребности возросшего населения. Мимо меня проскрипела затейливая деревянная реликвия прошлого века со стеклами в крыше, на ее подножках висели люди, цеплявшиеся за бронзовые поручни и кожаные петли. В основном это были чернокожие.
– Ага, – сказал Том Диллон, проследив за моим взглядом. – В городе еще больше ниггеров, чем до войны.
Я кивнул. Посмотрев на нас, пассажиры трамвая могли решить, что мы – братья, а то и близнецы. Диллону исполнился тридцать один год, мне – двадцать девять, но его кожа была более гладкой и светлой, а у носа еще сохранились веснушки. Вдобавок его нос, в отличие от моего, ни разу не был сломан. В согласии с требованиями господина Гувера, мы оба носили темные костюмы и белые рубашки – разумеется, в настоящий момент рубашка Тома была свежее моей – и почти одинаковые фетровые шляпы с полями, загнутыми спереди книзу, а сзади – вверх. У обоих были уставные стрижки на пять сантиметров выше воротника, и если бы ветер сорвал с нас головные уборы, окружающие заметили бы, как тщательно мы укладывали волосы на макушках, избегая «остроконечных» причесок, столь нелюбимых директором. В правых передних карманах брюк мы оба держали обязательные в ФБР белые платочки, которыми можно вытереть ладони перед рукопожатием, если перед этим ты перенервничал или занимался физическим трудом. Господин Гувер терпеть не мог «влажных ладоней» и не хотел, чтобы это прозвище прилипало к его специальным агентам. Я и Том носили одинаковые полицейские пистолеты в черных кобурах, подвешенных к поясу и сдвинутых вправо, чтобы они поменьше оттопыривали наши пиджаки. Если Том еще не получил повышение, нам обоим платили 65 долларов в неделю – солидная сумма для 1942 года, но не слишком привлекательная для выпускников колледжей и юридических школ, отвечавших минимальным требованиям ФБР для приема на работу. Мы оба родились в Техасе в католических семьях, учились в захолустных южных колледжах и на юридических курсах.
Но на этом сходство заканчивалось. Том Диллон до сих пор произносил слова с протяжным техасским выговором. Моя семья переехала в Калифорнию, когда мне было три года, в шесть лет я вместе с родными оказался во Флориде, и, если не ошибаюсь, в моей речи не было сколько-нибудь заметного акцента. Том учился в колледже на родительские деньги. Я кое-как перебивался на стипендию футбольной команды и подрабатывал в неурочное время. Прежде чем поступить в ФБР, Том закончил юридическую школу и полностью соответствовал требованиям Гувера; я же, в виде исключения, был принят в Бюро в начале второго года учебы, в тот самый момент, когда собирался бросить курсы из-за отсутствия средств и перспектив. Причина такого исключения была проста – я бегло говорил по-испански, а Гуверу требовались испаноязычные агенты для работы в СРС, которую он тогда создавал, – агенты контрразведки, способные смешаться с латиноамериканской толпой, общаться с местными информаторами и сказать «здравствуйте» так, чтобы не получилось «травяная задница» <Испанское «грасиас» созвучно английскому «grassy ass».>.
Я оказался годен. Мой отец был мексиканец, мать – ирландка. Что обусловило еще одно различие между мной и Томом Диллоном.
Когда Диллон сказал, что в городе еще больше ниггеров, чем до войны, я с трудом подавил желание повернуться, схватить его обеими руками за затылок и ударить лицом о руль.
Меня ничуть не задела его оскорбительная реплика в адрес негров – я никогда не сотрудничал с чернокожими, не был близко знаком ни с одним из них и, подобно большинству, не скрывал своего пренебрежительного отношения к «низшему сословию» американских граждан, – но, когда Том произнес слово «ниггер», мне послышалось «цветной», «латинос» или «мокрая спина» <Нелегальный иммигрант из Мексики (переплывший или перешедший вброд реку Рио-Гранде).>.
Мой отец был мексиканцем. У меня достаточно светлая кожа, и я в достаточной мере унаследовал от матери-ирландки строение черепа и лица, чтобы сойти за типичного американского англо-протестанта, но с детства приучился стыдиться отцовского происхождения и дрался с любым и каждым, кто называл меня «мексиканцем». И поскольку мой отец умер, когда мне было шесть лет, а мать – менее года спустя, я еще более стыдился своего стыда – я не успел сказать отцу, что прощаю его за то, что он не был стопроцентным белым американцем, не успел вымолить у матери прощения за свою ненависть к ней из-за того, что она вышла замуж за мексиканца.
Это было странное чувство. С возрастом я все больше жалел о том, что не успел по-настоящему сблизиться с отцом.
Когда он ушел на Великую войну, мне еще не исполнилось пяти лет, а в шесть я узнал, что он умер за океаном – от простуды, три месяца спустя после окончания боевых действий.
Но разве я мог по-настоящему тосковать по человеку, которого почти не знал?
Между Томом Диллоном и Джо Лукасом, то есть мной, имелись и иные различия. Обязанности Тома в Отделе внутренней разведки ограничивались тем, чем занималось подавляющее большинство агентов ФБР – «расследованием». Господин Гувер многократно повторял ретивым сенаторам и конгрессменам, что Бюро ни в коем случае нельзя считать полицейским органом, что это – следственное агентство. Большую часть своего времени Том допрашивал, составлял отчеты, перепроверял данные при помощи других данных и иногда следил за людьми. Он обладал некоторым опытом «грязных» дел, а именно – установкой микрофонов и иных противозаконных средств наблюдения, но, в основном, этой деятельностью занимались специалисты. Я был одним из них.
Вдобавок Том Диллон никого не убивал.
– Итак, – заговорил Том, когда мы ехали мимо Белого дома. – Ты все еще в ОРС?
– Угу, – ответил я. Я заметил, что у входа в Белый дом со стороны Пенсильвания-авеню установлено нечто вроде пропускного пункта. Ворота по-прежнему были открыты, но создавалось впечатление, будто бы полисмен у входа готов проверить твои документы, если ты попытаешься проникнуть внутрь. Прошлым летом, когда я приезжал в город, кто угодно мог беспрепятственно пройти по территории Белого дома, разве что морской пехотинец спросил бы, что тебя привело сюда, если ты собирался войти в само здание. Когда я впервые попал в Вашингтон в середине 30-х, ворот вообще не было и на многих участках территории отсутствовала ограда. Я вспомнил, как тем летом играл на Южной поляне в бейсбол.
– Все еще в Мексике? – допытывался Том.
– Хм-мм… – пробормотал я. Мы остановились на красный свет. Мимо спешили рабочие Белого дома, у многих в руках были бурые пакеты с обедом. – Скажи мне, Том, – произнес я. – Что происходило во внутренней разведке после Пирл-Харбора? – Если бы Тома кто-нибудь спросил, он ответил бы, что «мы» поверяли друг другу тайны и говорили буквально обо всем. Правда заключалась в том, что Диллон поверял мне тайны. – Удалось ли поймать немецких или японских шпионов?
Том фыркнул. Загорелся зеленый свет, и он включил передачу.
– Черт возьми, Джо, мы с таким усердием гонялись за своими людьми, что ни на нацистов, ни на японцев не оставалось времени.
– За какими людьми? – спросил я, зная за Томом привычку опускать в разговоре имена. Когда-нибудь она может стоить ему работы. – За кем Бюро гоняется с тех пор, как началась война?
Том сунул в рот палочку резинки и начал с чавканьем жевать.
– За вице-президентом, – осторожно произнес он.
Я рассмеялся. Вице-президент Генри Эдгар Уоллес был идеалистом и честнейшим человеком. Также его считали недоумком, игрушкой в руках коммунистов.
Мой смех покоробил Тома.
– Я серьезно, Джо. Мы следим за ним с весны. «Жучки», магнитофоны и все такое прочее… Стоит ему сходить по малой нужде – и Гувер получает лабораторный анализ.
– Угу, – сказал я. – Уоллес – это нешуточная угроза…
Том не заметил моей иронии.
– Совершенно верно, – заявил он. – У нас есть доказательства того, что коммунисты намерены использовать его как активного агента.
Я пожал плечами:
– Если помнишь, русские пока еще наши союзники.
Том посмотрел на меня. Он был так потрясен, что прекратил жевать.
– Господи, Джо, не шути такими вещами. Мистер Гувер нипочем…
– Знаю, знаю, – перебил я. Японцы напали на Пирл-Харбор, а Адольф Гитлер был самым опасным человеком в мире, но Гувер славился своим стремлением в первую очередь покончить с коммунистической угрозой. – Кто еще занимает вас в настоящее время? – спросил я.
– Самнер Уэллес, – ответил Том, щурясь на ярком солнце. Мы вновь остановились у светофора. Перед нами с грохотом и звоном прокатил трамвай. Мы находились в нескольких кварталах от дома Диллона, и дорожное движение здесь было очень плотным.
– Самнер Уэллес? – переспросил я, сдвинув шляпу на затылок. Уэллес, заместитель госсекретаря, а также личный друг и советник президента, был знатоком политики латиноамериканских стран, и на нем держалась вся разведывательная деятельность в этом регионе. Не менее десятка раз его имя упоминалось в колумбийском посольстве в связи с критическими ситуациями, которые затрагивали меня лично. Ходили слухи, будто бы его сняли с поста в посольстве Штатов в Колумбии задолго до моего прибытия туда, но причин не знал никто.
– Стало быть, Уэллес – красный? – спросил я.
Том покачал головой.
– Нет. «Голубой».
– Что ты имеешь в виду?
Том повернулся ко мне, и на его лице появилась знакомая ухмылка.
– Ты слышал, что я сказал, Джо. Он – «голубой». Педик.
Гомик.
Я молча ждал.
– Это началось два года назад, в сентябре сорокового, в специальном поезде президента, возвращавшегося из Алабамы с похорон спикера Бэнкхеда. – Том повернулся с таким видом, как будто ждал, что я забросаю его расспросами. Я молчал.
Зажегся зеленый свет. Мы продвинулись вперед на несколько ярдов и остановились за колонной грузовиков и легковых машин. Чтобы перекричать гудки и рев моторов. Тому пришлось повысить голос.
– Если не ошибаюсь, Уэллес крепко выпил и позвонил, требуя прислать к нему носильщика… явились сразу несколько… и он разделся перед ними и предложил… ну, ты знаешь эти гомосексуальные штучки. – Том зарделся. Он был крутым парнем, настоящим солдатом, но в душе оставался ревностным католиком.
– Это подтвердилось? – спросил я, размышляя над тем, как отразится на СРС отставка Уэллеса.
– Да, черт возьми! – ответил Том. – Гувер приставил к Уэллесу Эда Тамма, и с тех пор Бюро уже полтора года следит за ним. Старый педераст напивается и катается по паркам, охотясь за мальчиками. Мы располагаем данными внешнего наблюдения, свидетельствами очевидцев, записями телефонных переговоров…
Я потянул шляпу вперед, чтобы прикрыть глаза. По словам людей в посольстве, которым я доверял больше остальных, Самнер Уэллес был самым мозговитым человеком в Госдепе.
– Гувер сообщил об этом президенту? – спросил я.
– Год назад, в минувшем январе, – сказал Том и выплюнул жвачку на мостовую. Машины тронулись с места, и мы свернули направо, на Висконсин-авеню. – Как утверждает Дик Феррис, который занимался этим делом вместе с Таммом, Гувер не предложил никаких рекомендаций… впрочем, у него их и не просили… и президент в сущности никак не отреагировал. Дик говорит, что впоследствии Генеральный прокурор Биддл еще раз пытался привлечь его внимание к данному вопросу, но Рузвельт лишь сказал: «Давайте не будем об этом в служебное время».
– Гомосексуальное домогательство – тяжкое преступление, – заметил я, кивнув.
– Еще бы. Дик говорит, что, по словам Тамма, Гувер особенно подчеркнул это в беседе с президентом и объяснил, что наклонности Уэллеса делают его уязвимым для шантажа.
Президент замял это дело, но ненадолго…
– Почему? – спросил я. Мне на глаза попался квартал, в котором я жил четыре года назад. Дом Диллона находился всего в трех кварталах к западу.
– Теперь Уэллесом занимается Буллит, – ответил Том, поворачивая руль обеими руками.
Уильям Кристиан Буллит. Человек, которому газетчики дали прозвище «Яго». Я не читал Шекспира, но эта аллюзия была мне понятна. У Гувера имелось досье на него, и, выполняя одно из своих заданий в Вашингтоне, я был вынужден ознакомиться с ним. Уильям Кристиан Буллит, близкий друг Рузвельта, был послом, заводившим врагов в каждой стране, куда его назначали, и ловким пройдохой, готовым втереться в печенки к любому нужному ему человеку. Как утверждало досье, он соблазнил наивную мисс Лехенд, секретаршу Рузвельта, боготворившую своего шефа, только чтобы облегчить себе доступ к президенту.
Если Буллит взялся за Самнера Уэллеса, когда-нибудь он доконает его, рассказывая о нем политическим противникам Рузвельта, нашептывая грязные истории журналистам, высказывая свои опасения госсекретарю Корделу Халлу. Буллит погубит Уэллеса не мытьем так катаньем, повергнув при этом в прах латиноамериканское отделение Госдепа, расстроив политику добрососедства, действующую в Южной Америке, и ослабив свою страну в военное время. В результате человек, которого в подпитии охватывает гомосексуальная страсть, будет изгнан с государственной службы, а Уильям Кристиан Буллит наберет очки в непрекращающейся борьбе за власть.
Ох уж этот Вашингтон!
– За кем еще охотится Бюро? – устало спросил я.
Как ни удивительно, напротив дома, в котором жил Диллон, нашлось место для парковки. Том втиснул машину в узкий промежуток и оставил двигатель работать, но затянул стояночный тормоз. Он потер переносицу.
– Нипочем не догадаешься, Джо. Я сам участвую в этом деле. Сегодня вечером мне предстоит работать. Я оставлю тебе ключи… может быть, мы увидимся завтра.
«Скорее всего, завтра меня здесь уже не будет», – подумал я и сказал:
– Отлично.
– Давай, попробуй догадаться. – Диллону явно хотелось затянуть игру.
– За Элеонорой Рузвельт, – сказал я, вздохнув.
Том моргнул.
– Будь я проклят. Ты слышал о расследовании?
– Шутишь? – отозвался я. У Гувера были досье О/К на всех влиятельных людей Вашингтона – вернее, Штатов, – и все знали, что он ненавидит Элеонору, но директор нипочем не осмелился бы преследовать члена семьи нынешнего президента. Он слишком дорожил своей должностью.
Том понял, что я ничего не знаю. Он уверенным жестом сдвинул шляпу на затылок, положил руку на руль и повернулся ко мне лицом.
– Никаких шуток, Джо. Разумеется, мы не следим за миссис Рузвельт лично, однако…
– Кажется, ты меня разыгрываешь.
– Ничуть не бывало, – сказал он, подаваясь ко мне, и я почувствовал запах мяты. – Три последних года старушка сходит с ума по некоему Джо Лашу…
Это имя было знакомо мне, я читал досье на Лаша в связи с деятельностью Конгресса американской молодежи, за которым следил в 1939 году. Я даже лично беседовал с Лашем под видом студента, интересующегося его организацией. Тогда Лаш был секретарем Конгресса – вечный студент, старше меня на десятилетия, но много моложе в душе, мальчишка в мужском теле, разменявший четвертый десяток, но оставшийся наивным зеленым юнцом. Конгресс молодежи объединял любителей словопрений левацкого толка – именно такие организации коммунисты обожают поддерживать материально и наводнять своими агентами – и пользовался особым расположением миссис Рузвельт.
– Они любовники… – продолжал Том.
– Чепуха, – перебил я. – Ей шестьдесят лет.
– Пятьдесят восемь, – поправил Том. – А Лашу тридцать три. У миссис Рузвельт собственная квартира в Нью-Йорке, и она отказалась от спец-охраны.
– Ну и что? – спросил я. – Это доказывает только то, что у нашей престарелой девушки все в порядке с мозгами. Кому захочется, чтобы типы из Казначейства дышали тебе в затылок двадцать четыре часа в сутки <Охраной членов семьи президента США занимается Федеральное Казначейство.>?
Том покачал головой.
– Господин Гувер понимает, что это кое-что значит.
У меня разболелась голова. На мгновение меня вновь одолело желание схватить Тома за галстук и бить мордой о руль до тех пор, пока его задорный веснушчатый нос не превратится в бесформенную окровавленную массу.
– Том, – негромко заговорил я. – Неужели ты хочешь сказать, что мы шпионим за миссис Рузвельт? Вскрываем ее почту?
Диллон опять покачал головой.
– Разумеется, нет, Джо. Но мы фотографируем корреспонденцию Лаша, подслушиваем его телефон и напичкали микрофонами его квартиру. Увидел бы ты письма, которые этот коммунистический прихвостень строчит для Первой Леди, Защитницы ниггеров… занятное чтиво, доложу я тебе.
– Еще бы. – Мысль о том, что и эта милая приветливая пожилая женщина пишет страстные послания мальчишке, повергла меня в уныние.
– Именно этим я займусь сегодня вечером, – продолжал Том, вновь водружая шляпу на место. – Пару недель назад Лашу отправили призывную повестку, и мы передаем его дело КРС.
– Разумно, – ответил я. Армейская контрразведывательная служба, отдел военной разведки, возглавляемый генералом Джоном Бисселем, можно было назвать кучей перепившихся обезьян, да и это прозвучало бы слишком мягко. Кто-нибудь мог бы назвать их бандой оголтелых реакционеров, но только не я. По крайней мере, не сейчас. Я знал наверняка одно – КРС не колеблясь пустила бы ищеек за миссис Рузвельт и обжучила ее квартиру и телефон. Знал я и то, что президент, при всей своей снисходительности к заблудшим овцам, вроде Самнера Уэллеса, сослал бы Бисселя на Тихий океан, как только стало бы известно, что армия следит за его женой.
Том сунул мне ключи.
– Холодное пиво в ящике со льдом, – сказал он. – Прошу прощения, но съестного в доме ни крошки. Мы сможем пообедать вместе завтра, когда я освобожусь.
– Надеюсь, – отозвался я, стискивая ключи в кулаке. – Спасибо тебе, Том. Если мне придется уйти до того, как ты вернешься завтра…
– Положи ключи под коврик, как всегда, – сказал Том.
Он наклонился, протянул ладонь поверх нагретого металла дверцы и пожал мне руку. – Мы еще увидимся, дружище.
Посмотрев вслед «Форду» Тома, влившемуся в поток машин, я торопливо побежал вверх по ступеням. Том Диллон был настоящим агентом ФБР, готовым прийти на помощь, но в общем-то ленивым, согласным жрать дерьмо мистера Гувера и его людей, если мистер Гувер велит жрать дерьмо, безупречно выполняющим приказы, но не склонным напрягать собственные мозги, поборником демократии, ненавидящим ниггеров, шлюх, гомиков и жидов. Вне всяких сомнений, Том усердно тренировался в стрельбе из пистолета в тире подвала Департамента Юстиции на дистанции, установленной для агентов Бюро, и отлично умел обращаться с автоматами, пулеметами и винтовками, а также обладал отменными навыками рукопашного боя. На бумаге он был опытным умелым убийцей. Он сумел бы выжить в трехдневной полевой операции ОРС.
Я поднялся по лестнице. Меня ждала ванная комната с душем, и я выбросил Тома из головы.
Глава 3
Один из заголовков «Вашингтон Дейли Ньюс» гласил: «Количество жертв венерических заболеваний таково, что ими можно переполнить стадион». Я попытался вспомнить, сколько зрителей вмещает старый стадион «Гриффитс». По меньшей мере, тридцать тысяч. Оглядев толпу юнцов в новеньких, с иголочки мундирах сухопутных войск, военного флота, военной полиции, берегового патруля и морской пехоты, каждый из которых целовался на прощание по меньшей мере с одной девушкой, я удивился тому, что эпидемия венерических болезней приняла с начала войны столь скромный размах.
Я пересек аэровокзал, направляясь к телефонным будкам у выходных дверей. Единственный шанс принять душ и переодеться заключался в том, чтобы разыскать моего друга Тома Диллона, с которым я учился в Квантико и проходил подготовку в Лагере «X», до того как его перевели в Вашингтон, а меня – в ОРС. Том до сих пор оставался холостяком – по крайней мере, когда я в последний раз говорил с ним десять месяцев назад, – а его квартира находилась неподалеку от Департамента Юстиции. Я сунул в щель десятицентовик и попросил оператора соединить меня с домашним телефоном Тома, надеясь, что сегодня у него выходной, и зная, что, как всякий полевой агент, он почти не бывает у себя в конторе даже по рабочим дням. Я услышал длинные гудки и, упав духом, уже начал нащупывать очередную монетку, когда поверх моего плеча протянулась волосатая рука и, выхватив у меня трубку, повесила ее на рычаг.
Я рывком развернулся, готовясь дать отпор солдату или моряку, имевшему глупость так подшутить надо мной, и увидел в нескольких дюймах от своего лица ухмыляющуюся физиономию Диллона.
– Я слышал, как ты назвал мой номер, – сказал Том. – Но меня нет дома.
– Тебя никогда там не бывает, – с улыбкой ответил я. Мы пожали друг другу руки. – Что ты здесь делаешь, Том? – Я понял, что он здесь не случайно.
– Меня прислал господин Лэдд. Он сказал, что у тебя встреча в Департаменте в половине двенадцатого, и велел тебя подвезти. Если хочешь привести себя в порядок, можем заехать ко мне.
– Отлично, – сказал я. Д. М. Лэдд – мои друзья в Бюро называли его «Мики» – был одним из заместителей директора и в настоящее время руководил подразделением внутренней разведки, в котором работал Том. Диллон не упомянул, что мне предстоит встретиться с директором, возможно, он даже не знал об этом, но и мне не следовало распространяться.
– Твой самолет прилетел раньше срока, – сказал Том, как бы извиняясь за то, что не встретил меня у входа.
– Пилотам не пришлось ждать, пока на шоссе образуется просвет, – ответил я. – Давай выбираться отсюда.
Том взял мою сумку и повел меня сквозь толпу к своему «Форду-Купе», припаркованному у обочины напротив центральных дверей. Крыша автомобиля была опущена; Том швырнул сумку на заднее сиденье и, спеша занять место за рулем, обежал машину с мальчишеской энергией, которая мне запомнилась еще по Квантико. Я откинулся на мягкую спинку кресла, машина выехала с территории аэропорта и помчалась к городу. Воздух был теплый и влажный, хотя и не такой жаркий и душный, к какому я привык за годы пребывания в Мексике и Колумбии. Уже миновало время года, когда в Вашингтоне можно видеть его знаменитые японские вишни в полной красе, однако широкие улицы все еще заполнял аромат их оставшихся цветов, смешиваясь с густым запахом магнолий, придававших городу столь знакомый южный колорит.
Я сказал «знакомый», но на самом деле этот город был совсем не похож на тот Вашингтон, в котором я провел несколько месяцев 38-го и 39-го и который ненадолго посетил прошлым летом. Тогда это был сонный южный городок, его просторные улицы не бывали запружены транспортом, а ритм жизни казался более спокойным и расслабленным, чем в большинстве латиноамериканских деревень, в которых я обретался с той поры. Теперь все изменилось.
Повсюду стояли «времянки», о которых я уже слышал, – мрачные серые здания из шиферного листа, каждое длиной в четверть квартала, с пятью пристройками вдоль фасада. Их возводили за неделю для прибывающих в город рабочих оборонной промышленности и чиновников, которым предстояло жить здесь на протяжении войны. «Времянки» протянулись по обе стороны Зеркального пруда напротив памятника Линкольну, загораживая водоем, – унылые строения, соединенные шаткими на вид мостиками, висящими над поверхностью пруда. Такие же «времянки» теснились вдоль Конститьюшнавеню, закрывая собой красивый парк, в котором я нередко наскоро перехватывал завтрак, и воинственно окружали памятник Вашингтону, словно серые пожиратели падали, собравшиеся на пир.
Улицы оставались такими же широкими, как я помнил, но теперь их заполонили легковые автомобили, грузовики и колонны оливково-зеленых армейских машин – в их кузовах я видел столы и кресла, пишущие машинки и каталожные шкафы, которые представлял себе, глядя в иллюминатор самолета. Америка готовилась к войне. На тротуарах было не протолкнуться, и, хотя я видел вокруг много военных мундиров, большинство прохожих носили гражданское – серые и черные костюмы, женские юбки были короче, чем мне помнилось, а открытыми плечами теперь щеголяли люди обоих полов. Все они казались молодыми и здоровыми и шагали с таким видом, будто спешили на важную встречу. У многих в руках были чемоданчики-кейсы; их носили даже женщины.
В густом потоке автомобилей по-прежнему попадались трамваи, но я заметил, что они выглядят более старыми, чем прежде; спустя минуту я сообразил, что они действительно одряхлели – должно быть, городским властям пришлось вернуть со свалок старые вагоны, чтобы удовлетворить потребности возросшего населения. Мимо меня проскрипела затейливая деревянная реликвия прошлого века со стеклами в крыше, на ее подножках висели люди, цеплявшиеся за бронзовые поручни и кожаные петли. В основном это были чернокожие.
– Ага, – сказал Том Диллон, проследив за моим взглядом. – В городе еще больше ниггеров, чем до войны.
Я кивнул. Посмотрев на нас, пассажиры трамвая могли решить, что мы – братья, а то и близнецы. Диллону исполнился тридцать один год, мне – двадцать девять, но его кожа была более гладкой и светлой, а у носа еще сохранились веснушки. Вдобавок его нос, в отличие от моего, ни разу не был сломан. В согласии с требованиями господина Гувера, мы оба носили темные костюмы и белые рубашки – разумеется, в настоящий момент рубашка Тома была свежее моей – и почти одинаковые фетровые шляпы с полями, загнутыми спереди книзу, а сзади – вверх. У обоих были уставные стрижки на пять сантиметров выше воротника, и если бы ветер сорвал с нас головные уборы, окружающие заметили бы, как тщательно мы укладывали волосы на макушках, избегая «остроконечных» причесок, столь нелюбимых директором. В правых передних карманах брюк мы оба держали обязательные в ФБР белые платочки, которыми можно вытереть ладони перед рукопожатием, если перед этим ты перенервничал или занимался физическим трудом. Господин Гувер терпеть не мог «влажных ладоней» и не хотел, чтобы это прозвище прилипало к его специальным агентам. Я и Том носили одинаковые полицейские пистолеты в черных кобурах, подвешенных к поясу и сдвинутых вправо, чтобы они поменьше оттопыривали наши пиджаки. Если Том еще не получил повышение, нам обоим платили 65 долларов в неделю – солидная сумма для 1942 года, но не слишком привлекательная для выпускников колледжей и юридических школ, отвечавших минимальным требованиям ФБР для приема на работу. Мы оба родились в Техасе в католических семьях, учились в захолустных южных колледжах и на юридических курсах.
Но на этом сходство заканчивалось. Том Диллон до сих пор произносил слова с протяжным техасским выговором. Моя семья переехала в Калифорнию, когда мне было три года, в шесть лет я вместе с родными оказался во Флориде, и, если не ошибаюсь, в моей речи не было сколько-нибудь заметного акцента. Том учился в колледже на родительские деньги. Я кое-как перебивался на стипендию футбольной команды и подрабатывал в неурочное время. Прежде чем поступить в ФБР, Том закончил юридическую школу и полностью соответствовал требованиям Гувера; я же, в виде исключения, был принят в Бюро в начале второго года учебы, в тот самый момент, когда собирался бросить курсы из-за отсутствия средств и перспектив. Причина такого исключения была проста – я бегло говорил по-испански, а Гуверу требовались испаноязычные агенты для работы в СРС, которую он тогда создавал, – агенты контрразведки, способные смешаться с латиноамериканской толпой, общаться с местными информаторами и сказать «здравствуйте» так, чтобы не получилось «травяная задница» <Испанское «грасиас» созвучно английскому «grassy ass».>.
Я оказался годен. Мой отец был мексиканец, мать – ирландка. Что обусловило еще одно различие между мной и Томом Диллоном.
Когда Диллон сказал, что в городе еще больше ниггеров, чем до войны, я с трудом подавил желание повернуться, схватить его обеими руками за затылок и ударить лицом о руль.
Меня ничуть не задела его оскорбительная реплика в адрес негров – я никогда не сотрудничал с чернокожими, не был близко знаком ни с одним из них и, подобно большинству, не скрывал своего пренебрежительного отношения к «низшему сословию» американских граждан, – но, когда Том произнес слово «ниггер», мне послышалось «цветной», «латинос» или «мокрая спина» <Нелегальный иммигрант из Мексики (переплывший или перешедший вброд реку Рио-Гранде).>.
Мой отец был мексиканцем. У меня достаточно светлая кожа, и я в достаточной мере унаследовал от матери-ирландки строение черепа и лица, чтобы сойти за типичного американского англо-протестанта, но с детства приучился стыдиться отцовского происхождения и дрался с любым и каждым, кто называл меня «мексиканцем». И поскольку мой отец умер, когда мне было шесть лет, а мать – менее года спустя, я еще более стыдился своего стыда – я не успел сказать отцу, что прощаю его за то, что он не был стопроцентным белым американцем, не успел вымолить у матери прощения за свою ненависть к ней из-за того, что она вышла замуж за мексиканца.
Это было странное чувство. С возрастом я все больше жалел о том, что не успел по-настоящему сблизиться с отцом.
Когда он ушел на Великую войну, мне еще не исполнилось пяти лет, а в шесть я узнал, что он умер за океаном – от простуды, три месяца спустя после окончания боевых действий.
Но разве я мог по-настоящему тосковать по человеку, которого почти не знал?
Между Томом Диллоном и Джо Лукасом, то есть мной, имелись и иные различия. Обязанности Тома в Отделе внутренней разведки ограничивались тем, чем занималось подавляющее большинство агентов ФБР – «расследованием». Господин Гувер многократно повторял ретивым сенаторам и конгрессменам, что Бюро ни в коем случае нельзя считать полицейским органом, что это – следственное агентство. Большую часть своего времени Том допрашивал, составлял отчеты, перепроверял данные при помощи других данных и иногда следил за людьми. Он обладал некоторым опытом «грязных» дел, а именно – установкой микрофонов и иных противозаконных средств наблюдения, но, в основном, этой деятельностью занимались специалисты. Я был одним из них.
Вдобавок Том Диллон никого не убивал.
– Итак, – заговорил Том, когда мы ехали мимо Белого дома. – Ты все еще в ОРС?
– Угу, – ответил я. Я заметил, что у входа в Белый дом со стороны Пенсильвания-авеню установлено нечто вроде пропускного пункта. Ворота по-прежнему были открыты, но создавалось впечатление, будто бы полисмен у входа готов проверить твои документы, если ты попытаешься проникнуть внутрь. Прошлым летом, когда я приезжал в город, кто угодно мог беспрепятственно пройти по территории Белого дома, разве что морской пехотинец спросил бы, что тебя привело сюда, если ты собирался войти в само здание. Когда я впервые попал в Вашингтон в середине 30-х, ворот вообще не было и на многих участках территории отсутствовала ограда. Я вспомнил, как тем летом играл на Южной поляне в бейсбол.
– Все еще в Мексике? – допытывался Том.
– Хм-мм… – пробормотал я. Мы остановились на красный свет. Мимо спешили рабочие Белого дома, у многих в руках были бурые пакеты с обедом. – Скажи мне, Том, – произнес я. – Что происходило во внутренней разведке после Пирл-Харбора? – Если бы Тома кто-нибудь спросил, он ответил бы, что «мы» поверяли друг другу тайны и говорили буквально обо всем. Правда заключалась в том, что Диллон поверял мне тайны. – Удалось ли поймать немецких или японских шпионов?
Том фыркнул. Загорелся зеленый свет, и он включил передачу.
– Черт возьми, Джо, мы с таким усердием гонялись за своими людьми, что ни на нацистов, ни на японцев не оставалось времени.
– За какими людьми? – спросил я, зная за Томом привычку опускать в разговоре имена. Когда-нибудь она может стоить ему работы. – За кем Бюро гоняется с тех пор, как началась война?
Том сунул в рот палочку резинки и начал с чавканьем жевать.
– За вице-президентом, – осторожно произнес он.
Я рассмеялся. Вице-президент Генри Эдгар Уоллес был идеалистом и честнейшим человеком. Также его считали недоумком, игрушкой в руках коммунистов.
Мой смех покоробил Тома.
– Я серьезно, Джо. Мы следим за ним с весны. «Жучки», магнитофоны и все такое прочее… Стоит ему сходить по малой нужде – и Гувер получает лабораторный анализ.
– Угу, – сказал я. – Уоллес – это нешуточная угроза…
Том не заметил моей иронии.
– Совершенно верно, – заявил он. – У нас есть доказательства того, что коммунисты намерены использовать его как активного агента.
Я пожал плечами:
– Если помнишь, русские пока еще наши союзники.
Том посмотрел на меня. Он был так потрясен, что прекратил жевать.
– Господи, Джо, не шути такими вещами. Мистер Гувер нипочем…
– Знаю, знаю, – перебил я. Японцы напали на Пирл-Харбор, а Адольф Гитлер был самым опасным человеком в мире, но Гувер славился своим стремлением в первую очередь покончить с коммунистической угрозой. – Кто еще занимает вас в настоящее время? – спросил я.
– Самнер Уэллес, – ответил Том, щурясь на ярком солнце. Мы вновь остановились у светофора. Перед нами с грохотом и звоном прокатил трамвай. Мы находились в нескольких кварталах от дома Диллона, и дорожное движение здесь было очень плотным.
– Самнер Уэллес? – переспросил я, сдвинув шляпу на затылок. Уэллес, заместитель госсекретаря, а также личный друг и советник президента, был знатоком политики латиноамериканских стран, и на нем держалась вся разведывательная деятельность в этом регионе. Не менее десятка раз его имя упоминалось в колумбийском посольстве в связи с критическими ситуациями, которые затрагивали меня лично. Ходили слухи, будто бы его сняли с поста в посольстве Штатов в Колумбии задолго до моего прибытия туда, но причин не знал никто.
– Стало быть, Уэллес – красный? – спросил я.
Том покачал головой.
– Нет. «Голубой».
– Что ты имеешь в виду?
Том повернулся ко мне, и на его лице появилась знакомая ухмылка.
– Ты слышал, что я сказал, Джо. Он – «голубой». Педик.
Гомик.
Я молча ждал.
– Это началось два года назад, в сентябре сорокового, в специальном поезде президента, возвращавшегося из Алабамы с похорон спикера Бэнкхеда. – Том повернулся с таким видом, как будто ждал, что я забросаю его расспросами. Я молчал.
Зажегся зеленый свет. Мы продвинулись вперед на несколько ярдов и остановились за колонной грузовиков и легковых машин. Чтобы перекричать гудки и рев моторов. Тому пришлось повысить голос.
– Если не ошибаюсь, Уэллес крепко выпил и позвонил, требуя прислать к нему носильщика… явились сразу несколько… и он разделся перед ними и предложил… ну, ты знаешь эти гомосексуальные штучки. – Том зарделся. Он был крутым парнем, настоящим солдатом, но в душе оставался ревностным католиком.
– Это подтвердилось? – спросил я, размышляя над тем, как отразится на СРС отставка Уэллеса.
– Да, черт возьми! – ответил Том. – Гувер приставил к Уэллесу Эда Тамма, и с тех пор Бюро уже полтора года следит за ним. Старый педераст напивается и катается по паркам, охотясь за мальчиками. Мы располагаем данными внешнего наблюдения, свидетельствами очевидцев, записями телефонных переговоров…
Я потянул шляпу вперед, чтобы прикрыть глаза. По словам людей в посольстве, которым я доверял больше остальных, Самнер Уэллес был самым мозговитым человеком в Госдепе.
– Гувер сообщил об этом президенту? – спросил я.
– Год назад, в минувшем январе, – сказал Том и выплюнул жвачку на мостовую. Машины тронулись с места, и мы свернули направо, на Висконсин-авеню. – Как утверждает Дик Феррис, который занимался этим делом вместе с Таммом, Гувер не предложил никаких рекомендаций… впрочем, у него их и не просили… и президент в сущности никак не отреагировал. Дик говорит, что впоследствии Генеральный прокурор Биддл еще раз пытался привлечь его внимание к данному вопросу, но Рузвельт лишь сказал: «Давайте не будем об этом в служебное время».
– Гомосексуальное домогательство – тяжкое преступление, – заметил я, кивнув.
– Еще бы. Дик говорит, что, по словам Тамма, Гувер особенно подчеркнул это в беседе с президентом и объяснил, что наклонности Уэллеса делают его уязвимым для шантажа.
Президент замял это дело, но ненадолго…
– Почему? – спросил я. Мне на глаза попался квартал, в котором я жил четыре года назад. Дом Диллона находился всего в трех кварталах к западу.
– Теперь Уэллесом занимается Буллит, – ответил Том, поворачивая руль обеими руками.
Уильям Кристиан Буллит. Человек, которому газетчики дали прозвище «Яго». Я не читал Шекспира, но эта аллюзия была мне понятна. У Гувера имелось досье на него, и, выполняя одно из своих заданий в Вашингтоне, я был вынужден ознакомиться с ним. Уильям Кристиан Буллит, близкий друг Рузвельта, был послом, заводившим врагов в каждой стране, куда его назначали, и ловким пройдохой, готовым втереться в печенки к любому нужному ему человеку. Как утверждало досье, он соблазнил наивную мисс Лехенд, секретаршу Рузвельта, боготворившую своего шефа, только чтобы облегчить себе доступ к президенту.
Если Буллит взялся за Самнера Уэллеса, когда-нибудь он доконает его, рассказывая о нем политическим противникам Рузвельта, нашептывая грязные истории журналистам, высказывая свои опасения госсекретарю Корделу Халлу. Буллит погубит Уэллеса не мытьем так катаньем, повергнув при этом в прах латиноамериканское отделение Госдепа, расстроив политику добрососедства, действующую в Южной Америке, и ослабив свою страну в военное время. В результате человек, которого в подпитии охватывает гомосексуальная страсть, будет изгнан с государственной службы, а Уильям Кристиан Буллит наберет очки в непрекращающейся борьбе за власть.
Ох уж этот Вашингтон!
– За кем еще охотится Бюро? – устало спросил я.
Как ни удивительно, напротив дома, в котором жил Диллон, нашлось место для парковки. Том втиснул машину в узкий промежуток и оставил двигатель работать, но затянул стояночный тормоз. Он потер переносицу.
– Нипочем не догадаешься, Джо. Я сам участвую в этом деле. Сегодня вечером мне предстоит работать. Я оставлю тебе ключи… может быть, мы увидимся завтра.
«Скорее всего, завтра меня здесь уже не будет», – подумал я и сказал:
– Отлично.
– Давай, попробуй догадаться. – Диллону явно хотелось затянуть игру.
– За Элеонорой Рузвельт, – сказал я, вздохнув.
Том моргнул.
– Будь я проклят. Ты слышал о расследовании?
– Шутишь? – отозвался я. У Гувера были досье О/К на всех влиятельных людей Вашингтона – вернее, Штатов, – и все знали, что он ненавидит Элеонору, но директор нипочем не осмелился бы преследовать члена семьи нынешнего президента. Он слишком дорожил своей должностью.
Том понял, что я ничего не знаю. Он уверенным жестом сдвинул шляпу на затылок, положил руку на руль и повернулся ко мне лицом.
– Никаких шуток, Джо. Разумеется, мы не следим за миссис Рузвельт лично, однако…
– Кажется, ты меня разыгрываешь.
– Ничуть не бывало, – сказал он, подаваясь ко мне, и я почувствовал запах мяты. – Три последних года старушка сходит с ума по некоему Джо Лашу…
Это имя было знакомо мне, я читал досье на Лаша в связи с деятельностью Конгресса американской молодежи, за которым следил в 1939 году. Я даже лично беседовал с Лашем под видом студента, интересующегося его организацией. Тогда Лаш был секретарем Конгресса – вечный студент, старше меня на десятилетия, но много моложе в душе, мальчишка в мужском теле, разменявший четвертый десяток, но оставшийся наивным зеленым юнцом. Конгресс молодежи объединял любителей словопрений левацкого толка – именно такие организации коммунисты обожают поддерживать материально и наводнять своими агентами – и пользовался особым расположением миссис Рузвельт.
– Они любовники… – продолжал Том.
– Чепуха, – перебил я. – Ей шестьдесят лет.
– Пятьдесят восемь, – поправил Том. – А Лашу тридцать три. У миссис Рузвельт собственная квартира в Нью-Йорке, и она отказалась от спец-охраны.
– Ну и что? – спросил я. – Это доказывает только то, что у нашей престарелой девушки все в порядке с мозгами. Кому захочется, чтобы типы из Казначейства дышали тебе в затылок двадцать четыре часа в сутки <Охраной членов семьи президента США занимается Федеральное Казначейство.>?
Том покачал головой.
– Господин Гувер понимает, что это кое-что значит.
У меня разболелась голова. На мгновение меня вновь одолело желание схватить Тома за галстук и бить мордой о руль до тех пор, пока его задорный веснушчатый нос не превратится в бесформенную окровавленную массу.
– Том, – негромко заговорил я. – Неужели ты хочешь сказать, что мы шпионим за миссис Рузвельт? Вскрываем ее почту?
Диллон опять покачал головой.
– Разумеется, нет, Джо. Но мы фотографируем корреспонденцию Лаша, подслушиваем его телефон и напичкали микрофонами его квартиру. Увидел бы ты письма, которые этот коммунистический прихвостень строчит для Первой Леди, Защитницы ниггеров… занятное чтиво, доложу я тебе.
– Еще бы. – Мысль о том, что и эта милая приветливая пожилая женщина пишет страстные послания мальчишке, повергла меня в уныние.
– Именно этим я займусь сегодня вечером, – продолжал Том, вновь водружая шляпу на место. – Пару недель назад Лашу отправили призывную повестку, и мы передаем его дело КРС.
– Разумно, – ответил я. Армейская контрразведывательная служба, отдел военной разведки, возглавляемый генералом Джоном Бисселем, можно было назвать кучей перепившихся обезьян, да и это прозвучало бы слишком мягко. Кто-нибудь мог бы назвать их бандой оголтелых реакционеров, но только не я. По крайней мере, не сейчас. Я знал наверняка одно – КРС не колеблясь пустила бы ищеек за миссис Рузвельт и обжучила ее квартиру и телефон. Знал я и то, что президент, при всей своей снисходительности к заблудшим овцам, вроде Самнера Уэллеса, сослал бы Бисселя на Тихий океан, как только стало бы известно, что армия следит за его женой.
Том сунул мне ключи.
– Холодное пиво в ящике со льдом, – сказал он. – Прошу прощения, но съестного в доме ни крошки. Мы сможем пообедать вместе завтра, когда я освобожусь.
– Надеюсь, – отозвался я, стискивая ключи в кулаке. – Спасибо тебе, Том. Если мне придется уйти до того, как ты вернешься завтра…
– Положи ключи под коврик, как всегда, – сказал Том.
Он наклонился, протянул ладонь поверх нагретого металла дверцы и пожал мне руку. – Мы еще увидимся, дружище.
Посмотрев вслед «Форду» Тома, влившемуся в поток машин, я торопливо побежал вверх по ступеням. Том Диллон был настоящим агентом ФБР, готовым прийти на помощь, но в общем-то ленивым, согласным жрать дерьмо мистера Гувера и его людей, если мистер Гувер велит жрать дерьмо, безупречно выполняющим приказы, но не склонным напрягать собственные мозги, поборником демократии, ненавидящим ниггеров, шлюх, гомиков и жидов. Вне всяких сомнений, Том усердно тренировался в стрельбе из пистолета в тире подвала Департамента Юстиции на дистанции, установленной для агентов Бюро, и отлично умел обращаться с автоматами, пулеметами и винтовками, а также обладал отменными навыками рукопашного боя. На бумаге он был опытным умелым убийцей. Он сумел бы выжить в трехдневной полевой операции ОРС.
Я поднялся по лестнице. Меня ждала ванная комната с душем, и я выбросил Тома из головы.
Глава 3
Главный вход в здание Департамента юстиции располагался на пересечении Девятой улицы и Пенсильвания-авеню.
По обе стороны перекрестка возвышались классические портики с четырьмя колоннами, которые начинались над окнами второго этажа и протягивались до самой крыши четырьмя этажами выше. Со стороны Пенсильвания-авеню, на пятом этаже слева от колонн, находился единственный в здании балкон – личный балкон господина Гувера. К 1942 году он успел увидеть с этого балкона восемь инаугурационных процессий сменявших друг друга президентов США и нескольких из них, возвращавшихся в гробу.
Разумеется, я знал это здание, но у меня никогда не было там своего стола. Всякий раз, приезжая в округ Колумбия, я получал назначение в районные отделения Бюро либо действовал под прикрытием. Как образцовый агент, я приехал на десять минут раньше назначенного срока, приняв душ, побрившись, напомадив волосы, в чистой рубашке и костюме, в сверкающих башмаках, аккуратно держа шляпу в сухих пальцах.
По обе стороны перекрестка возвышались классические портики с четырьмя колоннами, которые начинались над окнами второго этажа и протягивались до самой крыши четырьмя этажами выше. Со стороны Пенсильвания-авеню, на пятом этаже слева от колонн, находился единственный в здании балкон – личный балкон господина Гувера. К 1942 году он успел увидеть с этого балкона восемь инаугурационных процессий сменявших друг друга президентов США и нескольких из них, возвращавшихся в гробу.
Разумеется, я знал это здание, но у меня никогда не было там своего стола. Всякий раз, приезжая в округ Колумбия, я получал назначение в районные отделения Бюро либо действовал под прикрытием. Как образцовый агент, я приехал на десять минут раньше назначенного срока, приняв душ, побрившись, напомадив волосы, в чистой рубашке и костюме, в сверкающих башмаках, аккуратно держа шляпу в сухих пальцах.