Страница:
Здание было огромное, и я знал здесь кое-кого, а они, в свою очередь, – меня, однако никто из этих людей не попался мне по пути, когда я вышел из лифта на пятом этаже и направился в святая святых директора.
Кабинет Гувера находился не в центре здания, скорее – прятался поодаль. Чтобы добраться до него, приходилось идти по длинному коридору, миновать просторный конференц-зал с пепельницами, выстроившимися вдоль полированного стола, и пересечь приемную, в которой затаилась миссис Гэнди, словно знаменитый дракон, охраняющий девственницу из легенды. В 1942 году миссис Гэнди и сама уже была легендой – незаменимый сотрудник господина Гувера, отчасти страж, отчасти нянька, единственное человеческое существо, которому дозволялось просматривать, подшивать, систематизировать и читать личные досье директора. В 1942-м, когда я вошел в приемную, ей было сорок пять лет, но уже тогда в разговорах с друзьями мужского пола и с близкими сотрудниками Гувер называл ее «старой наседкой». В ней и впрямь было что-то от заботливой клуши.
– Специальный агент Лукас? – осведомилась она, когда я встал перед ней навытяжку со шляпой в руках. – Вы явились на пять минут раньше указанного времени.
Я кивнул.
– Присядьте. Директор принимает строго по расписанию.
Слово «директор» прозвучало с заглавной буквы; подавив желание улыбнуться, я послушно сел. Помещение казалось едва ли не неряшливым – два пухлых кресла и пружинный диванчик у стены. Я выбрал диванчик. Я знал, что это единственный уголок конторы директора (я думал о нем без всяких заглавных букв), который когда-либо доведется увидеть большинству агентов; как правило, Гувер встречался с подчиненными низшего ранга в конференц-зале либо здесь, в приемной. Я огляделся в надежде увидеть скальп Джона Диллинжера на одной из полок витрины у дальней стены, но экспонат, который Том Диллон и другие приятели восхищенно описывали мне в мельчайших подробностях, отсутствовал. Там было лишь несколько памятных дощечек и запыленный кубок.
Вероятно, скальп снесли в химчистку.
Ровно в одиннадцать тридцать миссис Гэнди сказала:
– Директор ждет вас, специальный агент Лукас.
Признаюсь, что, когда я входил в двери кабинета, мое сердце билось быстрее обычного.
Как только я вошел внутрь, Гувер вскочил на ноги, обежал стол, пожал мне руку в центре комнаты, жестом предложил сесть в кресло справа от стола и вернулся на свое место. По рассказам других агентов я знал, что такова была непременная процедура, когда кому-нибудь выпадало счастье встретиться с директором в его личном служебном помещении.
– Итак, специальный агент Лукас, – заговорил Гувер, откинувшись на спинку своего трона. Я упомянул о троне с сарказмом, ибо кабинет был оборудован соответствующим образом – стол и кресло стояли на возвышении, кресло директора казалось огромным по сравнению с креслом для посетителей, в котором я сидел, а за его спиной было высокое окно с поднятыми жалюзи, так что, если светило солнце, господин Гувер выглядел туманным силуэтом в ярких лучах. Но сегодня после ясного утра набежали облачка, свет в окне был тусклым, и я без труда различал черты лица директора.
В тот апрельский день 1942 года Эдгару Гуверу было сорок шесть лет, я видел его в первый и последний раз в жизни и смотрел на него оценивающим взглядом, пока он точно так же смотрел на меня. Я имею привычку – вернее сказать, слабость – при встрече с мужчинами судить о них по тому, как сложился бы между нами кулачный бой. С физической точки зрения Гувер не представлял для меня трудностей. Он был невысок для агента – примерно моего роста, как я отметил, пожимая ему руку – и если я принадлежал к легкой полусредней категории, то директор был тяжелее меня по меньше мере на двадцать фунтов. Его рост составлял около пяти футов десяти дюймов, а вес – примерно сто восемьдесят три фунта, намного больше минимальных параметров, которые он установил для сотрудников ФБР. Первым, что бросалось в глаза, была приземистость его фигуры – это впечатление подчеркивал широкий торс Гувера, переходящий в самые коротенькие ноги, какие я когда-либо видел у мужчины. Гувер был хорошо одет, его темный двубортный костюм был безупречно пошит, и он носил шелковый галстук в розовую и бордовую крапинку, который нипочем не отважился бы надеть ни один секретный агент. Я заметил в его нагрудном кармане платок той же расцветки. У Гувера были черные волосы, зачесанные назад с такой тщательностью, что казалось, будто бы его характерный мрачный взгляд вызван тем, что ему на голову натянули слишком тесный парик.
Чаще всего карикатуристы изображали Гувера в виде бульдога – прищуренные либо выпученные глаза, приплюснутый нос, массивная поджатая челюсть, – и я выхватил все эти элементы уже в первую секунду встречи, хотя мне он показался скорее китайским мопсом, чем бульдогом. Гувер двигался быстро – его выход к центру комнаты, рукопожатие и возвращение в свое кресло заняли меньше пятнадцати секунд, – и в этой быстроте угадывалась нервная энергичная целеустремленность. Если бы мне пришлось с ним драться, я бы ударил его в живот, очевидно, самое мягкое место тела, а потом в пах, но ни за что не повернулся бы к нему спиной, после того как он упал. Взгляд Гувера и то, каким образом были сложены его губы, выдавали в нем человека, который попытался бы загрызть тебя насмерть, после того как ты отсек ему руки и ноги.
– Итак, секретный агент Лукас, – повторил он, открывая толстое личное дело – вне всяких сомнений, мое. Если не считать еще нескольких папок и книги в черном кожаном переплете у его левого локтя – мы все знали, что это Библия, подарок матери, – стол Гувера был практически пуст. – Надеюсь, ваша поездка в Вашингтон была приятной?
– Да, сэр.
– Известно ли вам, зачем я вас вызвал, Лукас? – Гувер произносил слова быстро и отрывисто.
– Нет, сэр.
Директор кивнул, но, судя по всему, он не торопился посвящать меня в курс дела. Он листал мое жизнеописание, словно видел его впервые, хотя я ничуть не сомневался, что он тщательно изучил его перед встречей со мной.
– Вы родились в 1912 году, – сказал Гувер. – В… э-ээ… ага. В Браунсвилле, штат Техас.
– Да, сэр. – Гадать о причинах вызова было бессмысленно, и все же по пути из Мексики я потратил некоторое время на размышления. Я не льстил себя надеждой, что меня ждет повышение или награда. От подавляющего большинства четырех тысяч специальных агентов мистера Гувера я отличался в том году лишь тем, что убил двух человек… или трех, если он сочтет нужным прибавить к ним Кривицкого из минувшего года. Во всем ФБР не было человека, который годился на роль убийцы меньше, чем агент по особым поручениям Мелвин Пурвис, получивший награду за то, что застрелил Джона Диллинджера и Красавчика Флойда, и хотя все в Бюро знали, что этих преступников убил не он, было известно также, что Гувер заставил Пурвиса уйти в отставку в 1935-м. Пурвис стал знаменит… более знаменит, чем сам директор, который не убил и не арестовал ни одного человека. Широкая публика должна была связывать с ФБР только одно имя – Эдгар Гувер. Пурвису пришлось уйти. Именно по этой причине я никогда не требовал наград – ни за операцию в Мексике, когда мы выловили последних оставшихся там абверовских агентов, ни за два убийства в темном саманном доме, когда Шиллер и его наемный подручный пытались меня ликвидировать, ни за Кривицкого.
– У вас два брата и сестра, – сказал Гувер.
– Да, сэр.
Он оторвал взгляд от личного дела и посмотрел на меня:
– Для мексиканских католиков семья маловата.
– Мой отец родился в Мексике, а мать была ирландка, – объяснил я. Вполне могло быть и так, что Бюро лишь недавно выяснило национальность моего отца.
– Мексиканец и ирландка, – произнес Гувер. – Просто чудо, что в семье лишь четыре ребенка.
«Чудо, которое называется „эпидемия гриппа и воспаление легких“, – подумал я, но ничем не выдал своих мыслей.
Гувер опять смотрел в папку.
– Вас называли дома „Хосе“, специальный агент Лукас?
Отец называл меня так. Он получил американское гражданство лишь за год до смерти.
– В моем свидетельстве о рождении указано имя „Джозеф“, господин Гувер.
Если меня вызвали в Вашингтон по этой причине, я был во всеоружии. Нельзя сказать, что в Бюро царила дискриминация. В 1942 году у нас служили 5702 чернокожих специальных агента – менее недели назад я видел эти цифры в отчете местного отделения ФБР в Мехико-Сити. 5690 из них поступили к нам в последние полгода, и все они работали водителями, уборщиками, поварами и письмоводителями, которых Гувер не хотел отпускать на военную службу. Он прилагал все силы, чтобы его специальные агенты были избавлены от призыва, однако после Пирл-Харбора дал понять, что любой сотрудник, пожелавший отправиться в армию, может сделать это, но обратная дорога в Бюро будет для него закрыта.
Я знал, что до Пирл-Харбора в ФБР было по меньшей мере пятеро нефов – три шофера Гувера, а также Джон Амос и Сэм Нуазетт. Амос был в преклонных годах. Он являлся слугой, телохранителем и другом Теодора Рузвельта – Рузвельт буквально умер на его руках, – и, когда в 1924 году Гувер возглавил Федеральное бюро расследований, Амос уже получал там жалованье. Однажды я видел старика на стрельбище – ему поручили чистить оружие.
Сэм Нуазетт являл собой более свежий пример того, что и негр способен добиться успеха в наших рядах; он был специальным агентом, состоявшим в личном штате Гувера – я удивился, не встретив его у входа в кабинет директора, – и зачастую служил для нас напоминанием о великодушной политике Бюро по отношению к чернокожим. Когда мне показали статью в журнале „Эбони“, которая трубила о тесном сотрудничестве специального агента Нуазетта и господина Гувера, я невольно улыбнулся, прочтя фразу „отношения между этими людьми весьма точно отражают атмосферу расовых отношений, царящую в Бюро“. Автор статьи был весьма недалек от истины, хотя и не в том смысле, который вкладывал в свои слова. Нуазетт – „мистер Сэм“, как его называл Гувер и все остальные – был личным помощником директора и его мажордомом, которому вменялось в обязанности подать Гуверу сухое полотенце, когда тот выходит из своей персональной ванной, помочь надеть пальто и – самое главное – подшивать досье, к которым Гувер питал ненависть, сравнимую только с его страхом и ненавистью к коммунистам.
„Вас называли дома „Хосе“?“ Гувер намекнул мне, что знает… вернее, Бюро знает о том, что, когда я родился, мой отец не имел американского гражданства, и с формальной точки зрения я был отродьем латиноса, „мокрой спины“.
Я молча ждал, глядя на коротышку, похожего на мопса.
– В детстве вы немало путешествовали, специальный агент Лукас. Техас, затем Калифорния, Флорида. Потом вернулись в Техас, чтобы учиться в колледже…
– Так точно, сэр.
Гувер все еще смотрел в бумаги.
– Ваш отец умер во Франции. Из-за ранений, полученных на войне?
– От гриппа, – ответил я.
– Но он тогда служил в армии?
– Да, сэр. – „В трудовом батальоне, который должен был вернуться домой позже всех. Тогда-то он и подцепил грипп в самый разгар эпидемии“.
– Да, да, – сказал Гувер, не отрывая глаз от папки. – Ваша мать умерла в том же году. – Только теперь он поднял лицо и чуть заметно вскинул брови.
– Воспаление легких, – объяснил я, а про себя сказал:
„Разбитое сердце“.
Гувер шелестел страницами.
– Но вас и остальных детей не отдали в сиротский приют.
– Нет, сэр. Мою сестру взяла к себе семья тетки. – „В Мексике“, – подумал я, молясь, чтобы в досье не оказалось сведений на этот счет. – Мы с братьями уехали во Флориду, к брату отца. У него был только один сын, который помогал ему ловить рыбу. Я и мои братья рыбачили с ним несколько лет, пока учились в школе, а потом, уже учась в колледже, я приезжал к нему каждое лето.
– Стало быть, вам знакомы острова Карибского бассейна, – сказал Гувер.
– Не то чтобы очень, сэр. Мы ловили рыбу в Заливе. Одно лето я служил на чартерном судне, которое ходило до Майами и далее до Бимини. Но на других островах я не бывал.
– Но вы знаете морское дело. – Выпуклые глаза Гувера непроницаемо уставились на меня. Я терялся в догадках, к чему он клонит.
– Да, сэр. В достаточной мере, чтобы плавать матросом.
Директор вновь посмотрел в бумаги.
– Расскажите мне об инциденте в Веракрусе, специальный агент Лукас, – велел он.
Я понял, что Гувер изучает мой рапорт, напечатанный на десяти страницах через один интервал, вложенный в личное дело.
– Известны ли вам подробности операции вплоть до того момента, когда Шиллер завербовал информатора в мексиканской полиции? – спросил я.
Гувер кивнул. На секунду солнце выглянуло из-за облаков, и его лучи хлынули в окно, создавая эффект, который так любил директор. Больше я не мог видеть глаза Гувера, только силуэт его мясистых плеч на фоне неясных очертаний спинки кресла… и блеск солнца на увлажненных маслом волосах.
– Я должен был встретиться с ними в одиннадцать вечера в доме на улице Симона Боливара и обменять сведения на деньги, – заговорил я. – Мы проделывали это десятки раз.
Я всегда приходил по меньшей мере за тридцать минут до встречи, чтобы осмотреть место. Но в данном случае они явились за полтора часа до назначенного срока, затаились в темноте и ждали, когда я возникну в проеме входной двери. Я заметил их присутствие в самый последний момент.
– Что насторожило вас, специальный агент Лукас? – произнес туманный силуэт голосом Гувера.
– Собака, сэр. Там была рыжая псина, и она лаяла всякий раз, когда я приходил. Как правило, собаки в Мексике добры к чужакам, но эта сука принадлежала крестьянину, который присматривал за домом по поручению Шиллера. Она сидела на цепи в заднем дворике. За двое суток до случившегося крестьянина взяли наши люди, и собака изголодалась.
– Значит, вы услышали ее лай?
– Нет, сэр. В том-то и дело, что не услышал. Думаю, она подняла шум, когда появился Шиллер, и тот велел своему напарнику перерезать ей горло.
Гувер усмехнулся.
– Точь-в-точь как было у Шерлока Холмса. Собака в ночи.
– Прошу прощения, сэр?..
– Вы не читали про Шерлока Холмса, специальный агент Лукас?
– Я не читаю выдуманных книг.
– Выдуманных? Вы имеете в виду романы и повести?
– Да, сэр.
– Хорошо, продолжайте. Что случилось дальше?
Я провел ладонью по полям шляпы, лежавшей у меня на коленях.
– В общем-то, ничего. Вернее, случилось многое, но очень быстро. Я уже стоял в дверях, когда сообразил, что собака не лаяла. Я решил войти. Шиллер и его компаньон не ждали меня так рано и не успели занять выгодную позицию для стрельбы. Я вошел быстро. Они стреляли в меня, но промахнулись в темноте. Я открыл ответный огонь.
Гувер сложил ладони, словно в молитве.
– Баллистическая экспертиза показала, что они вдвоем расстреляли более сорока патронов. Девятимиллиметровых.
Кажется, у них были „люгеры“?
– „Люгер“ был у Лопеса, наемника, – ответил я. – Шиллер стрелял из „шмайссера“.
– Из пистолета-пулемета, – сказал Гувер. – Должно быть, в маленьком доме выстрелы прозвучали очень громко.
Я кивнул.
– А вы стреляли из девятимиллиметрового „магнума“ и выпустили всего четыре пули.
– Да, сэр.
– Два попадания в голову и одно – в верхнюю часть туловища. Лежа ничком. В темноте. В шуме и суматохе.
– Их выдало пламя из стволов, сэр. Я не старался непременно попасть в голову, просто целился во вспышки. Как правило, в темноте люди стреляют чуть выше, чем требуется.
Думаю, Шиллера сбил с толку грохот. Лопес был профессионалом, а Шиллер – простофилей и любителем.
– Теперь этот простофиля мертв.
– Да, сэр.
– Вы по-прежнему носите с собой девятимиллиметровый „магнум“, специальный агент Лукас?
– Нет, сэр. Теперь у меня табельный полицейский пистолет.
Гувер перелистнул обратно несколько страниц.
– Кривицкий, – негромко произнес он, словно обращаясь к самому себе.
Я промолчал. Если меня ждали неприятности, то, вероятно, дело именно в том человеке, которого только что назвал Гувер. Он продолжал листать толстую папку.
Генерал Вальтер Григорьевич Кривицкий возглавлял НКВД. советскую разведывательную службу в Западной Европе, вплоть до конца 1937 года, когда он вынырнул из тени в Гааге и попросил убежища на Западе, сообщив репортерам, что „порвал со Сталиным“. Ни один человек не мог бы порвать со Сталиным и остаться в живых. Кривицкий пошел по стопам Льва Троцкого, гибель которого в Мехико-сити стала самым ярким подтверждением этому неумолимому правилу.
Абвер, германская военная разведка, заинтересовалась сведениями, которыми располагал Кривицкий. Один из лучших абверовских агентов, Трауготт Андреас Рихард Протце, некогда служивший в „Marine Nachrichtendienst“, военно-морской разведке Германии, поручил своим людям завербовать Кривицкого, который полагал, что, находясь у всех на виду в Париже, он может ничего не опасаться. Однако его надежды были напрасны. Теперь, когда за ним охотились убийцы из ГПУ, а вокруг кишели абверовские агенты – один из них вошел в контакт с Кривицким, представившись евреем-беженцем, которого разыскивают как нацисты, так и коммунисты, – жизнь бывшего агента НКВД значительно обесценилась.
Кривицкий переметнулся из Парижа в Штаты, и теперь, кроме ГПУ и Абвера, за этим низкорослым худощавым человеком с косматыми бровями стало гоняться еще и ФБР. И вновь Кривицкий решил, что его лучшей защитой будет жизнь на глазах у широкой общественности. Он написал книгу „Я был сталинским агентом“, печатал статьи в „Сэтердей Ивнинг Пост“ и даже выступал свидетелем перед Комитетом Диаса по антиамериканской деятельности. При каждом появлении на публике Кривицкий заявлял всем, кто его слушал, что за ним охотятся агенты ГПУ.
Разумеется, за ним следили, и эту охоту возглавлял киллер по кличке Ганс Красный Иуда, который только что приехал из Европы, убив там Игнатия Рейсса, еще одного перебежчика из советских секретных служб и близкого друга Кривицкого.
К тому времени, когда в 1939 году в Европе разразилась война, Кривицкий не мог выйти к газетному киоску на углу за экземпляром „Взгляда“, чтобы при этом ему через плечо не заглядывали с полдюжины агентов, американских и зарубежных.
Я должен был выслеживать не Кривицкого – мне пришлось бы стоять в хвосте длинной очереди, – а Ганса Красного Иуду, который разыскивал Кривицкого. Его настоящее имя было доктор Ганс Веземанн; прежде он был марксистом и отличался по-европейски галантными светскими манерами.
Теперь он занимался похищениями и убийствами эмигрантов. Веземанн прибыл в Штаты по паспорту журналиста, и хотя ФБР узнало о его появлении в момент въезда в страну, о нем забыли до тех пор, пока не стало очевидно, что ему нужен бывший советский генерал.
Итак, в сентябре 1939 года меня вызвали в США и подключили к совместной операции ФБР и Британской координационной разведывательной группы (БКРГ), целью которой было обратить ситуацию с Кривицким и Красным Иудой к нашей пользе. Должно быть, Веземанн почувствовал, что его охота за Кривицким стала объектом внимания множества людей, поскольку он обратился к своему шефу Протце за разрешением покинуть Штаты и залечь на дно. Мы узнали об этом лишь впоследствии – британцам удалось разгадать немецкие шифры, и они время от времени скармливали нам крупицы сведений. Протце обсудил возникшее положение с главой Абвера адмиралом Канарисом, и в конце сентября 1939 года Веземанн отправился в Токио на японском судне. Там мы не могли следить за ним, но британской военно-морской разведке и БКРГ это удалось, и они немедленно сообщили нам, что сразу по прибытии в Японию Веземанн получил телеграмму от Протце с приказом возвращаться в Америку.
В этот момент я вступил в игру. Меня вызвали в Вашингтон предыдущей осенью, поскольку мы надеялись, что Веземанн укроется в Мексике, служившей центром большинства операций Абвера в западном полушарии. Однако немецкий агент провел октябрь и ноябрь в Никарагуа, дожидаясь возможности вновь попасть в Штаты. Силы Абвера в этой стране были весьма скромны, и к этому времени Веземанн опасался за свою жизнь не меньше Кривицкого. Как-то вечером на него напали три головореза, и от серьезных травм его спасло только вмешательство разжалованного моряка торгового флота США, заброшенного на чужбину. Он влез в драку и сумел разогнать убийц, отделавшись сломанным носом и ножевым ранением между ребер. Этих трех громил наняли БКРГ и ОРС – столь велика была их уверенность в моем рукопашном искусстве. Три недоумка едва не угробили меня.
У меня было простое, но надежное прикрытие. Я действовал под видом недалекого, но крепкого матроса, бывшего боксера, которого списали на берег за нападение на боцмана.
Он умудрился потерять все свои документы и американский паспорт, его разыскивала полиция Манагуа, и он был готов на все, лишь бы вырваться из этой дыры и вернуться домой. Следующие два месяца, выполняя поручения Веземанна, я и впрямь делал „все, что угодно“ – в том числе работал посыльным у разрозненной группы абверовцев в Панаме, два года наблюдавших за каналом, и однажды вновь защитил Веземанна, на сей раз от настоящего нападения советского агента, – прежде чем мой подопечный начал доверять мне и свободно говорить в моем присутствии. Будучи в преклонных летах и страдая мозговым расстройством, „старина Джо“ едва говорил по-английски, зато специальный агент Лукас без труда понимал немецкий, испанский и португальский, которыми пользовалась группа.
В декабре 1940 года Веземанну дали „добро“ на переброску в Америку, и я был единственным помощником на жалованье, которого он взял с собой. Благодаря любезности Абвера я обзавелся поддельным паспортом взамен „утерянного“.
Я заметил, что Гувер листает последние страницы моего рапорта под грифом „О/К“. Именно он в начале 1940 года учредил ОРС, Особую разведывательную службу – независимое подразделение ФБР для тесного сотрудничества с БКРГ при осуществлении контрразведывательных мероприятий в Латинской Америке. Однако организация работы ОРС напоминала скорее принципы деятельности британской разведки, нежели процедуры, принятые в ФБР, и я ничуть не сомневался, что это весьма тревожило Гувера. К примеру, агенты Бюро обязаны находиться на связи круглосуточно, и для Тома Диллона было бы немыслимо потерять контакт со своим руководством более чем на час-другой. Работая с Веземанном в Никарагуа, Нью-Йорке и Вашингтоне, я порой неделями не общался с начальством и контролерами. Таковы реалии глубоко законспирированной контрразведки.
Как бы то ни было, я встретил новый, 1940 год в Нью-Йорке вместе с Веземанном и еще тремя абверовскими агентами.
Славный доктор и его друзья посетили с полдюжины самых роскошных ночных клубов Нью-Йорка – от серьезных шпионов вряд ли можно ожидать подобной опрометчивости, – а старина Джо торчал в тени у машины, прислушиваясь к радостным воплям, доносившимся со стороны Таймс-сквер и надеясь, что его задница не успеет превратиться в ледышку к тому времени, когда четверо веселящихся фрицев решат, что им пора на боковую. Злополучный Вальтер Кривицкий уже стал досадной помехой не только для НКВД и Сталина, но также и для Абвера и ФБР. Перепуганный генерал выболтал все известные ему сведения пятилетней давности о советской шпионской сети в Европе и надеялся сохранить себе жизнь, выложив данные о германской разведке, борьбу с которой он некогда возглавлял. Убийцы ГНУ по-прежнему охотились за ним, и Канарис через Протце передал Веземанну, что отныне Кривицкого не требуется похищать или допрашивать, а только ликвидировать.
Веземанн поручил это задание самому доверенному, наивному, тупому и безжалостному из своих наемников. Он поручил его мне.
В конце января Кривицкий покинул Нью-Йорк и ударился в бега. Я проследовал за генералом до Виргинии, где вошел с ним в контакт, представившись агентом ФБР и ОРС, который сможет защитить его от Абвера и ГПУ. Мы вместе вернулись в Вашингтон, округ Колумбия, и воскресным вечером 9 февраля 1941 года он зарегистрировался в отеле „Бельвью“ неподалеку от Юнион-Стейшн. Вечер был холодный. Я отправился в ближайшую забегаловку и принес бутерброды в белой промасленной бумаге и стаканчики с прогорклым кофе. Мы вместе закусили бутербродами в его номере на пятом этаже.
На следующее утро горничная обнаружила в постели труп Кривицкого; рядом с его ладонью лежал чужой пистолет. Дверь номера оказалась заперта, а пожарной лестницы у окна не было.
Детективы вашингтонской полиции решили, что Кривицкий покончил жизнь самоубийством.
Доктор Ганс Веземанн был верен своему слову; он говорил, что вывезет меня из страны, и выполнил это обещание.
Поездом, машиной и пешком я добрался до Мексики, где должен был явиться к некому Францу Шиллеру и ждать дальнейших приказов. Я так и сделал. На протяжении десяти следующих месяцев, при поддержке БКРГ и местного отделения ФБР, мы выявили пятьдесят восемь абверовских агентов, практически полностью уничтожив разведывательную сеть немцев в Мексике…
Гувер оторвал взгляд от папки.
– Кривицкий, – повторил он, посмотрев на меня. Солнце вновь скрылось за облаками, и теперь я мог видеть темные глаза директора, буравящие меня. В рапорте было написано, как я трое суток уговаривал Кривицкого и наконец убедил его в безнадежности положения. Пистолет, найденный в его постели, разумеется, принадлежал мне. Я читал в темных глазах Гувера вопрос: „Не вы ли убили его, Лукас? Или попросту дали ему заряженный пистолет, не зная, выстрелит ли он в себя или в вас, и сидели в номере, пока он вышибал себе мозги?“
Кабинет Гувера находился не в центре здания, скорее – прятался поодаль. Чтобы добраться до него, приходилось идти по длинному коридору, миновать просторный конференц-зал с пепельницами, выстроившимися вдоль полированного стола, и пересечь приемную, в которой затаилась миссис Гэнди, словно знаменитый дракон, охраняющий девственницу из легенды. В 1942 году миссис Гэнди и сама уже была легендой – незаменимый сотрудник господина Гувера, отчасти страж, отчасти нянька, единственное человеческое существо, которому дозволялось просматривать, подшивать, систематизировать и читать личные досье директора. В 1942-м, когда я вошел в приемную, ей было сорок пять лет, но уже тогда в разговорах с друзьями мужского пола и с близкими сотрудниками Гувер называл ее «старой наседкой». В ней и впрямь было что-то от заботливой клуши.
– Специальный агент Лукас? – осведомилась она, когда я встал перед ней навытяжку со шляпой в руках. – Вы явились на пять минут раньше указанного времени.
Я кивнул.
– Присядьте. Директор принимает строго по расписанию.
Слово «директор» прозвучало с заглавной буквы; подавив желание улыбнуться, я послушно сел. Помещение казалось едва ли не неряшливым – два пухлых кресла и пружинный диванчик у стены. Я выбрал диванчик. Я знал, что это единственный уголок конторы директора (я думал о нем без всяких заглавных букв), который когда-либо доведется увидеть большинству агентов; как правило, Гувер встречался с подчиненными низшего ранга в конференц-зале либо здесь, в приемной. Я огляделся в надежде увидеть скальп Джона Диллинжера на одной из полок витрины у дальней стены, но экспонат, который Том Диллон и другие приятели восхищенно описывали мне в мельчайших подробностях, отсутствовал. Там было лишь несколько памятных дощечек и запыленный кубок.
Вероятно, скальп снесли в химчистку.
Ровно в одиннадцать тридцать миссис Гэнди сказала:
– Директор ждет вас, специальный агент Лукас.
Признаюсь, что, когда я входил в двери кабинета, мое сердце билось быстрее обычного.
Как только я вошел внутрь, Гувер вскочил на ноги, обежал стол, пожал мне руку в центре комнаты, жестом предложил сесть в кресло справа от стола и вернулся на свое место. По рассказам других агентов я знал, что такова была непременная процедура, когда кому-нибудь выпадало счастье встретиться с директором в его личном служебном помещении.
– Итак, специальный агент Лукас, – заговорил Гувер, откинувшись на спинку своего трона. Я упомянул о троне с сарказмом, ибо кабинет был оборудован соответствующим образом – стол и кресло стояли на возвышении, кресло директора казалось огромным по сравнению с креслом для посетителей, в котором я сидел, а за его спиной было высокое окно с поднятыми жалюзи, так что, если светило солнце, господин Гувер выглядел туманным силуэтом в ярких лучах. Но сегодня после ясного утра набежали облачка, свет в окне был тусклым, и я без труда различал черты лица директора.
В тот апрельский день 1942 года Эдгару Гуверу было сорок шесть лет, я видел его в первый и последний раз в жизни и смотрел на него оценивающим взглядом, пока он точно так же смотрел на меня. Я имею привычку – вернее сказать, слабость – при встрече с мужчинами судить о них по тому, как сложился бы между нами кулачный бой. С физической точки зрения Гувер не представлял для меня трудностей. Он был невысок для агента – примерно моего роста, как я отметил, пожимая ему руку – и если я принадлежал к легкой полусредней категории, то директор был тяжелее меня по меньше мере на двадцать фунтов. Его рост составлял около пяти футов десяти дюймов, а вес – примерно сто восемьдесят три фунта, намного больше минимальных параметров, которые он установил для сотрудников ФБР. Первым, что бросалось в глаза, была приземистость его фигуры – это впечатление подчеркивал широкий торс Гувера, переходящий в самые коротенькие ноги, какие я когда-либо видел у мужчины. Гувер был хорошо одет, его темный двубортный костюм был безупречно пошит, и он носил шелковый галстук в розовую и бордовую крапинку, который нипочем не отважился бы надеть ни один секретный агент. Я заметил в его нагрудном кармане платок той же расцветки. У Гувера были черные волосы, зачесанные назад с такой тщательностью, что казалось, будто бы его характерный мрачный взгляд вызван тем, что ему на голову натянули слишком тесный парик.
Чаще всего карикатуристы изображали Гувера в виде бульдога – прищуренные либо выпученные глаза, приплюснутый нос, массивная поджатая челюсть, – и я выхватил все эти элементы уже в первую секунду встречи, хотя мне он показался скорее китайским мопсом, чем бульдогом. Гувер двигался быстро – его выход к центру комнаты, рукопожатие и возвращение в свое кресло заняли меньше пятнадцати секунд, – и в этой быстроте угадывалась нервная энергичная целеустремленность. Если бы мне пришлось с ним драться, я бы ударил его в живот, очевидно, самое мягкое место тела, а потом в пах, но ни за что не повернулся бы к нему спиной, после того как он упал. Взгляд Гувера и то, каким образом были сложены его губы, выдавали в нем человека, который попытался бы загрызть тебя насмерть, после того как ты отсек ему руки и ноги.
– Итак, секретный агент Лукас, – повторил он, открывая толстое личное дело – вне всяких сомнений, мое. Если не считать еще нескольких папок и книги в черном кожаном переплете у его левого локтя – мы все знали, что это Библия, подарок матери, – стол Гувера был практически пуст. – Надеюсь, ваша поездка в Вашингтон была приятной?
– Да, сэр.
– Известно ли вам, зачем я вас вызвал, Лукас? – Гувер произносил слова быстро и отрывисто.
– Нет, сэр.
Директор кивнул, но, судя по всему, он не торопился посвящать меня в курс дела. Он листал мое жизнеописание, словно видел его впервые, хотя я ничуть не сомневался, что он тщательно изучил его перед встречей со мной.
– Вы родились в 1912 году, – сказал Гувер. – В… э-ээ… ага. В Браунсвилле, штат Техас.
– Да, сэр. – Гадать о причинах вызова было бессмысленно, и все же по пути из Мексики я потратил некоторое время на размышления. Я не льстил себя надеждой, что меня ждет повышение или награда. От подавляющего большинства четырех тысяч специальных агентов мистера Гувера я отличался в том году лишь тем, что убил двух человек… или трех, если он сочтет нужным прибавить к ним Кривицкого из минувшего года. Во всем ФБР не было человека, который годился на роль убийцы меньше, чем агент по особым поручениям Мелвин Пурвис, получивший награду за то, что застрелил Джона Диллинджера и Красавчика Флойда, и хотя все в Бюро знали, что этих преступников убил не он, было известно также, что Гувер заставил Пурвиса уйти в отставку в 1935-м. Пурвис стал знаменит… более знаменит, чем сам директор, который не убил и не арестовал ни одного человека. Широкая публика должна была связывать с ФБР только одно имя – Эдгар Гувер. Пурвису пришлось уйти. Именно по этой причине я никогда не требовал наград – ни за операцию в Мексике, когда мы выловили последних оставшихся там абверовских агентов, ни за два убийства в темном саманном доме, когда Шиллер и его наемный подручный пытались меня ликвидировать, ни за Кривицкого.
– У вас два брата и сестра, – сказал Гувер.
– Да, сэр.
Он оторвал взгляд от личного дела и посмотрел на меня:
– Для мексиканских католиков семья маловата.
– Мой отец родился в Мексике, а мать была ирландка, – объяснил я. Вполне могло быть и так, что Бюро лишь недавно выяснило национальность моего отца.
– Мексиканец и ирландка, – произнес Гувер. – Просто чудо, что в семье лишь четыре ребенка.
«Чудо, которое называется „эпидемия гриппа и воспаление легких“, – подумал я, но ничем не выдал своих мыслей.
Гувер опять смотрел в папку.
– Вас называли дома „Хосе“, специальный агент Лукас?
Отец называл меня так. Он получил американское гражданство лишь за год до смерти.
– В моем свидетельстве о рождении указано имя „Джозеф“, господин Гувер.
Если меня вызвали в Вашингтон по этой причине, я был во всеоружии. Нельзя сказать, что в Бюро царила дискриминация. В 1942 году у нас служили 5702 чернокожих специальных агента – менее недели назад я видел эти цифры в отчете местного отделения ФБР в Мехико-Сити. 5690 из них поступили к нам в последние полгода, и все они работали водителями, уборщиками, поварами и письмоводителями, которых Гувер не хотел отпускать на военную службу. Он прилагал все силы, чтобы его специальные агенты были избавлены от призыва, однако после Пирл-Харбора дал понять, что любой сотрудник, пожелавший отправиться в армию, может сделать это, но обратная дорога в Бюро будет для него закрыта.
Я знал, что до Пирл-Харбора в ФБР было по меньшей мере пятеро нефов – три шофера Гувера, а также Джон Амос и Сэм Нуазетт. Амос был в преклонных годах. Он являлся слугой, телохранителем и другом Теодора Рузвельта – Рузвельт буквально умер на его руках, – и, когда в 1924 году Гувер возглавил Федеральное бюро расследований, Амос уже получал там жалованье. Однажды я видел старика на стрельбище – ему поручили чистить оружие.
Сэм Нуазетт являл собой более свежий пример того, что и негр способен добиться успеха в наших рядах; он был специальным агентом, состоявшим в личном штате Гувера – я удивился, не встретив его у входа в кабинет директора, – и зачастую служил для нас напоминанием о великодушной политике Бюро по отношению к чернокожим. Когда мне показали статью в журнале „Эбони“, которая трубила о тесном сотрудничестве специального агента Нуазетта и господина Гувера, я невольно улыбнулся, прочтя фразу „отношения между этими людьми весьма точно отражают атмосферу расовых отношений, царящую в Бюро“. Автор статьи был весьма недалек от истины, хотя и не в том смысле, который вкладывал в свои слова. Нуазетт – „мистер Сэм“, как его называл Гувер и все остальные – был личным помощником директора и его мажордомом, которому вменялось в обязанности подать Гуверу сухое полотенце, когда тот выходит из своей персональной ванной, помочь надеть пальто и – самое главное – подшивать досье, к которым Гувер питал ненависть, сравнимую только с его страхом и ненавистью к коммунистам.
„Вас называли дома „Хосе“?“ Гувер намекнул мне, что знает… вернее, Бюро знает о том, что, когда я родился, мой отец не имел американского гражданства, и с формальной точки зрения я был отродьем латиноса, „мокрой спины“.
Я молча ждал, глядя на коротышку, похожего на мопса.
– В детстве вы немало путешествовали, специальный агент Лукас. Техас, затем Калифорния, Флорида. Потом вернулись в Техас, чтобы учиться в колледже…
– Так точно, сэр.
Гувер все еще смотрел в бумаги.
– Ваш отец умер во Франции. Из-за ранений, полученных на войне?
– От гриппа, – ответил я.
– Но он тогда служил в армии?
– Да, сэр. – „В трудовом батальоне, который должен был вернуться домой позже всех. Тогда-то он и подцепил грипп в самый разгар эпидемии“.
– Да, да, – сказал Гувер, не отрывая глаз от папки. – Ваша мать умерла в том же году. – Только теперь он поднял лицо и чуть заметно вскинул брови.
– Воспаление легких, – объяснил я, а про себя сказал:
„Разбитое сердце“.
Гувер шелестел страницами.
– Но вас и остальных детей не отдали в сиротский приют.
– Нет, сэр. Мою сестру взяла к себе семья тетки. – „В Мексике“, – подумал я, молясь, чтобы в досье не оказалось сведений на этот счет. – Мы с братьями уехали во Флориду, к брату отца. У него был только один сын, который помогал ему ловить рыбу. Я и мои братья рыбачили с ним несколько лет, пока учились в школе, а потом, уже учась в колледже, я приезжал к нему каждое лето.
– Стало быть, вам знакомы острова Карибского бассейна, – сказал Гувер.
– Не то чтобы очень, сэр. Мы ловили рыбу в Заливе. Одно лето я служил на чартерном судне, которое ходило до Майами и далее до Бимини. Но на других островах я не бывал.
– Но вы знаете морское дело. – Выпуклые глаза Гувера непроницаемо уставились на меня. Я терялся в догадках, к чему он клонит.
– Да, сэр. В достаточной мере, чтобы плавать матросом.
Директор вновь посмотрел в бумаги.
– Расскажите мне об инциденте в Веракрусе, специальный агент Лукас, – велел он.
Я понял, что Гувер изучает мой рапорт, напечатанный на десяти страницах через один интервал, вложенный в личное дело.
– Известны ли вам подробности операции вплоть до того момента, когда Шиллер завербовал информатора в мексиканской полиции? – спросил я.
Гувер кивнул. На секунду солнце выглянуло из-за облаков, и его лучи хлынули в окно, создавая эффект, который так любил директор. Больше я не мог видеть глаза Гувера, только силуэт его мясистых плеч на фоне неясных очертаний спинки кресла… и блеск солнца на увлажненных маслом волосах.
– Я должен был встретиться с ними в одиннадцать вечера в доме на улице Симона Боливара и обменять сведения на деньги, – заговорил я. – Мы проделывали это десятки раз.
Я всегда приходил по меньшей мере за тридцать минут до встречи, чтобы осмотреть место. Но в данном случае они явились за полтора часа до назначенного срока, затаились в темноте и ждали, когда я возникну в проеме входной двери. Я заметил их присутствие в самый последний момент.
– Что насторожило вас, специальный агент Лукас? – произнес туманный силуэт голосом Гувера.
– Собака, сэр. Там была рыжая псина, и она лаяла всякий раз, когда я приходил. Как правило, собаки в Мексике добры к чужакам, но эта сука принадлежала крестьянину, который присматривал за домом по поручению Шиллера. Она сидела на цепи в заднем дворике. За двое суток до случившегося крестьянина взяли наши люди, и собака изголодалась.
– Значит, вы услышали ее лай?
– Нет, сэр. В том-то и дело, что не услышал. Думаю, она подняла шум, когда появился Шиллер, и тот велел своему напарнику перерезать ей горло.
Гувер усмехнулся.
– Точь-в-точь как было у Шерлока Холмса. Собака в ночи.
– Прошу прощения, сэр?..
– Вы не читали про Шерлока Холмса, специальный агент Лукас?
– Я не читаю выдуманных книг.
– Выдуманных? Вы имеете в виду романы и повести?
– Да, сэр.
– Хорошо, продолжайте. Что случилось дальше?
Я провел ладонью по полям шляпы, лежавшей у меня на коленях.
– В общем-то, ничего. Вернее, случилось многое, но очень быстро. Я уже стоял в дверях, когда сообразил, что собака не лаяла. Я решил войти. Шиллер и его компаньон не ждали меня так рано и не успели занять выгодную позицию для стрельбы. Я вошел быстро. Они стреляли в меня, но промахнулись в темноте. Я открыл ответный огонь.
Гувер сложил ладони, словно в молитве.
– Баллистическая экспертиза показала, что они вдвоем расстреляли более сорока патронов. Девятимиллиметровых.
Кажется, у них были „люгеры“?
– „Люгер“ был у Лопеса, наемника, – ответил я. – Шиллер стрелял из „шмайссера“.
– Из пистолета-пулемета, – сказал Гувер. – Должно быть, в маленьком доме выстрелы прозвучали очень громко.
Я кивнул.
– А вы стреляли из девятимиллиметрового „магнума“ и выпустили всего четыре пули.
– Да, сэр.
– Два попадания в голову и одно – в верхнюю часть туловища. Лежа ничком. В темноте. В шуме и суматохе.
– Их выдало пламя из стволов, сэр. Я не старался непременно попасть в голову, просто целился во вспышки. Как правило, в темноте люди стреляют чуть выше, чем требуется.
Думаю, Шиллера сбил с толку грохот. Лопес был профессионалом, а Шиллер – простофилей и любителем.
– Теперь этот простофиля мертв.
– Да, сэр.
– Вы по-прежнему носите с собой девятимиллиметровый „магнум“, специальный агент Лукас?
– Нет, сэр. Теперь у меня табельный полицейский пистолет.
Гувер перелистнул обратно несколько страниц.
– Кривицкий, – негромко произнес он, словно обращаясь к самому себе.
Я промолчал. Если меня ждали неприятности, то, вероятно, дело именно в том человеке, которого только что назвал Гувер. Он продолжал листать толстую папку.
Генерал Вальтер Григорьевич Кривицкий возглавлял НКВД. советскую разведывательную службу в Западной Европе, вплоть до конца 1937 года, когда он вынырнул из тени в Гааге и попросил убежища на Западе, сообщив репортерам, что „порвал со Сталиным“. Ни один человек не мог бы порвать со Сталиным и остаться в живых. Кривицкий пошел по стопам Льва Троцкого, гибель которого в Мехико-сити стала самым ярким подтверждением этому неумолимому правилу.
Абвер, германская военная разведка, заинтересовалась сведениями, которыми располагал Кривицкий. Один из лучших абверовских агентов, Трауготт Андреас Рихард Протце, некогда служивший в „Marine Nachrichtendienst“, военно-морской разведке Германии, поручил своим людям завербовать Кривицкого, который полагал, что, находясь у всех на виду в Париже, он может ничего не опасаться. Однако его надежды были напрасны. Теперь, когда за ним охотились убийцы из ГПУ, а вокруг кишели абверовские агенты – один из них вошел в контакт с Кривицким, представившись евреем-беженцем, которого разыскивают как нацисты, так и коммунисты, – жизнь бывшего агента НКВД значительно обесценилась.
Кривицкий переметнулся из Парижа в Штаты, и теперь, кроме ГПУ и Абвера, за этим низкорослым худощавым человеком с косматыми бровями стало гоняться еще и ФБР. И вновь Кривицкий решил, что его лучшей защитой будет жизнь на глазах у широкой общественности. Он написал книгу „Я был сталинским агентом“, печатал статьи в „Сэтердей Ивнинг Пост“ и даже выступал свидетелем перед Комитетом Диаса по антиамериканской деятельности. При каждом появлении на публике Кривицкий заявлял всем, кто его слушал, что за ним охотятся агенты ГПУ.
Разумеется, за ним следили, и эту охоту возглавлял киллер по кличке Ганс Красный Иуда, который только что приехал из Европы, убив там Игнатия Рейсса, еще одного перебежчика из советских секретных служб и близкого друга Кривицкого.
К тому времени, когда в 1939 году в Европе разразилась война, Кривицкий не мог выйти к газетному киоску на углу за экземпляром „Взгляда“, чтобы при этом ему через плечо не заглядывали с полдюжины агентов, американских и зарубежных.
Я должен был выслеживать не Кривицкого – мне пришлось бы стоять в хвосте длинной очереди, – а Ганса Красного Иуду, который разыскивал Кривицкого. Его настоящее имя было доктор Ганс Веземанн; прежде он был марксистом и отличался по-европейски галантными светскими манерами.
Теперь он занимался похищениями и убийствами эмигрантов. Веземанн прибыл в Штаты по паспорту журналиста, и хотя ФБР узнало о его появлении в момент въезда в страну, о нем забыли до тех пор, пока не стало очевидно, что ему нужен бывший советский генерал.
Итак, в сентябре 1939 года меня вызвали в США и подключили к совместной операции ФБР и Британской координационной разведывательной группы (БКРГ), целью которой было обратить ситуацию с Кривицким и Красным Иудой к нашей пользе. Должно быть, Веземанн почувствовал, что его охота за Кривицким стала объектом внимания множества людей, поскольку он обратился к своему шефу Протце за разрешением покинуть Штаты и залечь на дно. Мы узнали об этом лишь впоследствии – британцам удалось разгадать немецкие шифры, и они время от времени скармливали нам крупицы сведений. Протце обсудил возникшее положение с главой Абвера адмиралом Канарисом, и в конце сентября 1939 года Веземанн отправился в Токио на японском судне. Там мы не могли следить за ним, но британской военно-морской разведке и БКРГ это удалось, и они немедленно сообщили нам, что сразу по прибытии в Японию Веземанн получил телеграмму от Протце с приказом возвращаться в Америку.
В этот момент я вступил в игру. Меня вызвали в Вашингтон предыдущей осенью, поскольку мы надеялись, что Веземанн укроется в Мексике, служившей центром большинства операций Абвера в западном полушарии. Однако немецкий агент провел октябрь и ноябрь в Никарагуа, дожидаясь возможности вновь попасть в Штаты. Силы Абвера в этой стране были весьма скромны, и к этому времени Веземанн опасался за свою жизнь не меньше Кривицкого. Как-то вечером на него напали три головореза, и от серьезных травм его спасло только вмешательство разжалованного моряка торгового флота США, заброшенного на чужбину. Он влез в драку и сумел разогнать убийц, отделавшись сломанным носом и ножевым ранением между ребер. Этих трех громил наняли БКРГ и ОРС – столь велика была их уверенность в моем рукопашном искусстве. Три недоумка едва не угробили меня.
У меня было простое, но надежное прикрытие. Я действовал под видом недалекого, но крепкого матроса, бывшего боксера, которого списали на берег за нападение на боцмана.
Он умудрился потерять все свои документы и американский паспорт, его разыскивала полиция Манагуа, и он был готов на все, лишь бы вырваться из этой дыры и вернуться домой. Следующие два месяца, выполняя поручения Веземанна, я и впрямь делал „все, что угодно“ – в том числе работал посыльным у разрозненной группы абверовцев в Панаме, два года наблюдавших за каналом, и однажды вновь защитил Веземанна, на сей раз от настоящего нападения советского агента, – прежде чем мой подопечный начал доверять мне и свободно говорить в моем присутствии. Будучи в преклонных летах и страдая мозговым расстройством, „старина Джо“ едва говорил по-английски, зато специальный агент Лукас без труда понимал немецкий, испанский и португальский, которыми пользовалась группа.
В декабре 1940 года Веземанну дали „добро“ на переброску в Америку, и я был единственным помощником на жалованье, которого он взял с собой. Благодаря любезности Абвера я обзавелся поддельным паспортом взамен „утерянного“.
Я заметил, что Гувер листает последние страницы моего рапорта под грифом „О/К“. Именно он в начале 1940 года учредил ОРС, Особую разведывательную службу – независимое подразделение ФБР для тесного сотрудничества с БКРГ при осуществлении контрразведывательных мероприятий в Латинской Америке. Однако организация работы ОРС напоминала скорее принципы деятельности британской разведки, нежели процедуры, принятые в ФБР, и я ничуть не сомневался, что это весьма тревожило Гувера. К примеру, агенты Бюро обязаны находиться на связи круглосуточно, и для Тома Диллона было бы немыслимо потерять контакт со своим руководством более чем на час-другой. Работая с Веземанном в Никарагуа, Нью-Йорке и Вашингтоне, я порой неделями не общался с начальством и контролерами. Таковы реалии глубоко законспирированной контрразведки.
Как бы то ни было, я встретил новый, 1940 год в Нью-Йорке вместе с Веземанном и еще тремя абверовскими агентами.
Славный доктор и его друзья посетили с полдюжины самых роскошных ночных клубов Нью-Йорка – от серьезных шпионов вряд ли можно ожидать подобной опрометчивости, – а старина Джо торчал в тени у машины, прислушиваясь к радостным воплям, доносившимся со стороны Таймс-сквер и надеясь, что его задница не успеет превратиться в ледышку к тому времени, когда четверо веселящихся фрицев решат, что им пора на боковую. Злополучный Вальтер Кривицкий уже стал досадной помехой не только для НКВД и Сталина, но также и для Абвера и ФБР. Перепуганный генерал выболтал все известные ему сведения пятилетней давности о советской шпионской сети в Европе и надеялся сохранить себе жизнь, выложив данные о германской разведке, борьбу с которой он некогда возглавлял. Убийцы ГНУ по-прежнему охотились за ним, и Канарис через Протце передал Веземанну, что отныне Кривицкого не требуется похищать или допрашивать, а только ликвидировать.
Веземанн поручил это задание самому доверенному, наивному, тупому и безжалостному из своих наемников. Он поручил его мне.
В конце января Кривицкий покинул Нью-Йорк и ударился в бега. Я проследовал за генералом до Виргинии, где вошел с ним в контакт, представившись агентом ФБР и ОРС, который сможет защитить его от Абвера и ГПУ. Мы вместе вернулись в Вашингтон, округ Колумбия, и воскресным вечером 9 февраля 1941 года он зарегистрировался в отеле „Бельвью“ неподалеку от Юнион-Стейшн. Вечер был холодный. Я отправился в ближайшую забегаловку и принес бутерброды в белой промасленной бумаге и стаканчики с прогорклым кофе. Мы вместе закусили бутербродами в его номере на пятом этаже.
На следующее утро горничная обнаружила в постели труп Кривицкого; рядом с его ладонью лежал чужой пистолет. Дверь номера оказалась заперта, а пожарной лестницы у окна не было.
Детективы вашингтонской полиции решили, что Кривицкий покончил жизнь самоубийством.
Доктор Ганс Веземанн был верен своему слову; он говорил, что вывезет меня из страны, и выполнил это обещание.
Поездом, машиной и пешком я добрался до Мексики, где должен был явиться к некому Францу Шиллеру и ждать дальнейших приказов. Я так и сделал. На протяжении десяти следующих месяцев, при поддержке БКРГ и местного отделения ФБР, мы выявили пятьдесят восемь абверовских агентов, практически полностью уничтожив разведывательную сеть немцев в Мексике…
Гувер оторвал взгляд от папки.
– Кривицкий, – повторил он, посмотрев на меня. Солнце вновь скрылось за облаками, и теперь я мог видеть темные глаза директора, буравящие меня. В рапорте было написано, как я трое суток уговаривал Кривицкого и наконец убедил его в безнадежности положения. Пистолет, найденный в его постели, разумеется, принадлежал мне. Я читал в темных глазах Гувера вопрос: „Не вы ли убили его, Лукас? Или попросту дали ему заряженный пистолет, не зная, выстрелит ли он в себя или в вас, и сидели в номере, пока он вышибал себе мозги?“