Страница:
Хемингуэй вышел мне навстречу. На нем были испанские сандалии, мятые шорты-бермуды и все та же пропотевшая „gayabera“, в которой он утром явился к послу. Под рубаху он надел толстый пояс, заткнув за него пистолет 6-мм калибра.
В правой руке он держал бокал, а левую ладонь положил на затылок юного следопыта.
– Muchas gracias, Santiago <Большое спасибо, Сантьяго (исп.).>, – сказал писатель. Он потрепал мальчонку по спине, и тот, благоговейно подняв на него глаза, ринулся мимо меня к городку. – Добро пожаловать, Лукас, – добавил Хемингуэй, как только я вошел в ворота.
Мы двинулись по пыльной дорожке к дому. Хемингуэй не предложил мне помочь с сумками. – Как тебе понравилась автобусная поездка?
– Местная экзотика, – ответил я.
Хемингуэй улыбнулся.
– Ага. Я и сам порой люблю на нем прокатиться.
Я посмотрел на писателя и поймал его взгляд.
Хемингуэй рассмеялся.
– Ладно, черт побери, ты прав. Я ни разу не ездил на этой колымаге. Но было бы неплохо попробовать.
Мы приблизились к главному входу в дом. У крыльца росло огромное дерево, затенявшее широкие ступени. Шероховатый ствол обвивали орхидеи, и я заметил, что его иссохшие корни кое-где приподняли плитки террасы. Дом представлял собой старую виллу, выстроенную из известняка, он был крепким и просторным, но рядом с деревом казался скромным и приземистым.
– Сюда, – сказал Хемингуэй, ведя меня вдоль стены. – Оставим твои вещи во флигеле для гостей, а потом я покажу тебе окрестности.
Мы обогнули дом по дорожке, вошли в ворота, ведущие в глубь поместья, прошагали по плиткам мимо плавательного бассейна и, войдя в тень манговых деревьев, платанов и королевских пальм, которые выстроились шеренгой в лучах палящего солнца, словно понурые часовые, остановились у маленького белого дощатого домика.
– Флигель для гостей, – сообщил Хемингуэй, распахивая низкую дверь и входя внутрь. – Эта комната служит штабом „Хитрого дела“. Спальня у заднего фасада.
В „штабе“ имелся длинный стол с расстеленной на нем большой картой Кубы – она была прижата витыми морскими раковинами и камнями – и стопкой картонных папок. Хемингуэй аккуратно открыл дверь в крохотную спальню и указал рукой с бокалом на низкий платяной шкаф. Я спрятал в нем свои сумки.
– Ты привез с собой оружие? – спросил писатель.
Утром он спрашивал, ношу ли я с собой оружие, и я ответил отрицательно. Теперь я вновь ответил тем же. И это была правда – накануне вечером я спрятал свои оба пистолета, 8-и 9-мм калибра, в явочном доме.
– Вот, – сказал Хемингуэй, вынимая пистолет из-за пояса и протягивая его мне рукоятью вперед.
– Спасибо, не надо, – отозвался я.
– Храни его в ящике прикроватной тумбочки, – сказал Хемингуэй, по-прежнему держа пистолет за ствол так, что дуло было направлено ему в живот.
– Спасибо, не надо, – повторил я.
Хемингуэй пожал плечами и вновь заткнул пистолет за ремень.
– Это тебе, – заявил он, подавая мне бокал.
Поколебавшись мгновение, я протянул руку, но прежде чем успел его взять, Хемингуэй поднял бокал, кивнул мне и выпил сам. Потом опять протянул бокал.
Я понял, что это нечто вроде ритуала. Взяв бокал, я выплеснул в рот остаток. Виски. Не самый лучший. От него у меня заслезились глаза. Я вернул бокал Хемингуэю. Было всего половина пятого вечера.
– Готов к экскурсии?
– Да, – ответил я и вслед за писателем вышел в относительную прохладу штаба „Хитрого дела“.
Хемингуэй провел меня мимо теннисных кортов, плавательного бассейна и главного дома, потом мы прошли по саду и заросшему сорняками полю к маленькой, но густой бамбуковой рощице. В миниатюрных джунглях пряталось кольцо из камней с металлическим щитом. Судя по влажному воздуху вокруг и доносившимся из него промозглым запахам, колодец был старый.
– В прошлом году, – заговорил Хемингуэй, – бывший садовник поместья бросился в этот колодец и утонул. Его звали Педро. Старик Педро. Его нашли только четыре дня спустя. Один из слуг заметил стервятников, кружащих над колодцем. Неприятная история, Лукас. Как ты думаешь, почему он это сделал?
Я посмотрел на писателя. Он это серьезно? Или затеял еще какую-нибудь игру?
– Вы знали его? – спросил я.
– Познакомился с ним, когда мы переехали сюда. Попросил его не обрезать растения. Он сказал, что в этом и состоит его работа. Я ответил, что отныне его работа будет заключаться в том, чтобы „не“ стричь растения. Он уволился. Не смог найти другую работу. Вернулся через несколько недель и попросился обратно. Но я уже нанял другого садовника. А через неделю после того, как я отказал ему, старик утопился в колодце. – Хемингуэй скрестил волосатые руки и замолчал с таким видом, словно я должен был отгадать эту загадку, если хочу участвовать в „Хитром деле“.
У меня чесался язык заявить ему, чтобы он отправлялся ко всем чертям, что я уже получил должность в его предприятии, хотя прежде имел гораздо лучшую – настоящую работу в разведке. Вместо этого я сказал:
– Так в чем, собственно, вопрос?
Хемингуэй ухмыльнулся:
– Почему он бросился именно в этот колодец, Лукас? Почему именно в мой колодец?
Я улыбнулся и сказал по-испански:
– Все очень просто. Ведь он был бедным человеком, верно?
– Да, очень бедным, – по-испански ответил Хемингуэй и по-английски добавил:
– У него не было даже ночного горшка.
Я развел руками:
– А значит, у него не было собственного колодца, чтобы в нем утопиться.
Хемингуэй улыбнулся и вывел меня из тенистой рощицы.
– Вы пили оттуда? – спросил я, шагая вслед за ним по дорожке к главному дому. На шее Хемингуэя над воротником топорщились неровно подрезанные волоски. Я подумал, что он не пользуется услугами парикмахера и его, должно быть, стрижет жена.
– Воду, в которой лежал труп? – переспросил он со смешком. – Воду из колодца, в которой старина Педро пролежал мертвым четверо суток? Ты еще спрашиваешь?
– Да.
– Когда случилась трагедия, всех интересовало именно это, – отрывисто бросил он. – Меня это не беспокоит, Лукас.
Мне приходилось пить из луж, в которых гнили трупы. Если потребуется, я высосу воду из горла мертвеца. Мне на это наплевать.
– Значит, пили? – настаивал я.
Хемингуэй остановился у двери черного хода.
– Нет, – сказал он, распахивая дверь и приглашая меня внутрь нетерпеливым взмахом чуть искривленной левой руки. – Из этого колодца брали воду для бассейна. Так что, может быть, мы в ней купались. Точно не знаю.
Мы находились в кухне – старой кубинской кухне, а не новомодной, электрифицированной. Меня уже представили шести или семи кошкам, которые казались настоящими хозяевами дома, и я познакомился с большинством слуг и поваром-китайцем Рамоном. Внезапно на кухне появилась эта женщина.
– Господин Лукас… – произнесла жена Хемингуэя, протягивая мне руку почти мужским жестом и коротко стискивая мои пальцы. – Насколько я понимаю, вы поселитесь в поместье, чтобы вместе с Эрнестом играть в шпионов. Вас устраивает флигель?
– Как нельзя лучше, – ответил я. „Играть в шпионов?“
Я заметил, как при этом замечании покраснели щеки и шея Хемингуэя.
– Сегодня вечером у нас соберется компания, – продолжала Геллхорн. – Мужчин мы разместим в свободных комнатах главного дома, а женщине нужно вернуться в Гавану, поэтому спальня во флигеле нам не потребуется. Кстати, вы тоже приглашены на вечеринку. Эрнест уже сказал вам?
– Еще нет, – вмешался Хемингуэй.
– В таком случае я сама вас приглашаю, господин Лукас.
В дальнейшем вы будете питаться самостоятельно. Вы, вероятно, заметили, что во флигеле имеется отдельная кухня. Но мы решили, что сегодняшняя компания неплохо развлечет вас.
Я кивнул. Геллхорн любезно указала мне мое место – вас пригласили на ужин, но впредь на это не рассчитывайте.
Женщина отвернулась с таким видом, как будто поставила в списке галочку и тут же забыла обо мне.
– Хуан отвезет меня в город на „Линкольне“, – сказала она Хемингуэю. – Я куплю мясо для обеда. Тебе что-нибудь нужно?
Хемингуэй попросил купить ленту для пишущей машинки, писчую бумагу, а также забрать его костюм из чистки.
Пока он говорил, я рассматривал профиль женщины.
Из досье Хемингуэя я знал, что Марта Геллхорн – его третья жена. Они оформили свои отношения менее двух лет назад, но начали жить вместе по крайней мере за три года до свадьбы. Геллхорн заняла место Полин Пфейфер Хемингуэй, которая в свое время сменила Хедли Ричардсон.
Геллхорн была высокой блондинкой с волосами до плеч, уложенными мелкими колечками при помощи химической завивки. У нее были сильные открытые черты лица средне-западного типа, хотя она говорила с явственным южным акцентом. В тот день она надела ситцевую юбку до середины икр и блузку бледно-голубого цвета с белым воротником. Она не казалась уж очень радостной и счастливой, но, похоже, это было ее обычное настроение.
Когда Хемингуэй закончил перечислять предметы, которые Марта должна купить для него – между прочим, сам он приехал из города лишь час назад, – Геллхорн вздохнула и посмотрела на меня:
– А вам что-нибудь нужно в городе, господин Лукас?
– Нет, мэм, – ответил я.
– Прекрасно, – быстро произнесла она. – В таком случае ждем вас к ужину в восемь. Наденьте костюм с галстуком. – Она вышла из кухни.
Несколько мгновений Хемингуэй молча смотрел ей вслед.
– Марти тоже писатель, – сказал он, как будто что-то объясняя мне.
Я промолчал.
– Она из Сент-Луиса, – добавил Хемингуэй, словно ставя точку в разговоре. – Идем, я покажу тебе остальные помещения дома.
Хемингуэй заметил, что, выходя из гостиной, я бросил взгляд на трофеи.
– Впервые я отправился на сафари в тридцать четвертом, – сказал он. – И опять поеду, как только закончится эта проклятая война.
Библиотека примыкала к гостиной, и хотя стены почти целиком были заняты полками от пола до потолка, набитыми книгами и безделушками, на крохотных свободных участках стен опять-таки были развешаны головы травоядных. Пол был выстлан блестящими плитками, и только у широкой низкой тахты лежала львиная шкура, голова которой скалила на меня зубы. Справа от входной двери стояла деревянная стремянка, и, увидев ее, я понял, каким образом Хемингуэй добирается до верхних рядов книг.
– Здесь, в поместье, у меня более семи тысяч томов, – сообщил Хемингуэй, скрестив руки на груди и покачиваясь с пятки на носок.
– Неужели? – отозвался я. До сих пор мне не приходилось слышать, чтобы люди хвалились книгами.
– Именно так, – подтвердил писатель. Подойдя к одной из нижних полок, он снял с нее несколько томов и протянул мне один из них. – Открой, – велел он.
Я заглянул в книгу. Она называлась „Великий Гэтсби“, и на титульном листе было начертано пространное посвящение, подписанное: „С любовью, Скотт“. Я чуть удивленно вскинул глаза. Согласно официально/конфиденциальному досье Гувера, эту книгу написал сам Хемингуэй.
– Это первое издание, – сказал Хемингуэй, держа остальные тома в огромной руке. Кончиками пальцев другой руки он провел по корешкам книг на трех длинных полках. – Все это – первые издания с автографами авторов. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Естественно, все они мои знакомые.
Я безучастно кивнул. Мне доводилось слышать некоторые из этих имен. В ФБР имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и еще кое-кого из упомянутых Хемингуэем людей, но у меня никогда не возникало желания читать их книги.
Хемингуэй забрал у меня „Великого Гэтсби“, небрежно сунул его на полку и отправился в свою спальню.
– Спальня, – объявил он. – Там, над кроватью, висит „Гитарист“ Хуана Гриза. Ты, вероятно, заметил еще одного Гриза в гостиной, рядом с Кли, Браком, „Фермой“ Миро и Мэссонсом.
Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что он имеет в виду странную картину над кроватью, а имена, перечисленные Хемингуэем, – это фамилии других художников либо названия их произведений. Я кивнул.
В спальне Хемингуэя был большой стол, заваленный газетами, конвертами, журналами, незаведенными часами, деревянными фигурками африканских животных и прочей дребеденью. Кружки, набитые карандашами. Из чернильницы торчали перьевые ручки. На полу лежали пачки бумаги. Со стены напротив кровати презрительным вызывающим взглядом смотрела большая голова буйвола.
– Значит, вы пишете здесь свои книги, – сказал я, рассматривая захламленный стол и делая вид, будто бы он произвел на меня глубокое впечатление.
– Нет. – Хемингуэй кивком указал на низкий, высотой по пояс книжный шкафчик у кровати. Я увидел на нем портативную пишущую машинку и тонкую пачку бумаги. – Пишу стоя. По утрам. Но я не люблю говорить о своей работе. Не вижу смысла.
Это устраивало меня как нельзя лучше.
Когда мы выходили из спальни, я мельком заглянул в ванную Хемингуэя. На полочках было столько же пузырьков с таблетками, как в гостиной – бутылок с джином и виски. На вешалке для полотенец висел прибор для определения артериального давления. Белые стены были исчерканы цифрами, и я решил, что это ежедневные промеры давления крови, веса и других медицинских параметров. Подобная манера вести записи показалась мне уж очень эксцентричной, и я сделал мысленную пометку поразмыслить об этом на досуге.
Всего в финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. Столовая была длинная и узкая; со стен на стол из красного дерева взирали еще несколько мертвых животных.
– Мы всегда ставим лишний прибор на тот случай, если появится нежданный гость, – объяснил писатель. – Сегодня вечером им будешь ты.
– Надеюсь, – сказал я. У меня возникло впечатление, будто бы Хемингуэй чувствует себя несколько смущенно, водя меня по дому. – Кажется, ваша жена упомянула о костюме с галстуком? – Требование Марты Геллхорн удивило меня, если учесть, как небрежно был одет Хемингуэй утром в посольстве и какой грязный наряд был на нем сейчас.
– Да, – подтвердил он, оглядывая комнату с таким видом, будто что-то позабыл. – Садясь за ужин, мы притворяемся цивилизованными людьми. – Его карие глаза вновь обратились ко мне. – Черт побери, уже поздно. Хочешь выпить, Лукас?
– Нет, спасибо. Пойду разберу вещи и приму ванну.
Хемингуэй рассеянно кивнул.
– А я выпью. Как правило, до ужина я выпиваю три порции скотча. Если не ошибаюсь, ты пьешь вино, Лукас?
– Да.
– Отлично, – произнес Хемингуэй, почесывая щеку. – Сегодня вечером подадут отличную выпивку. Ты ведь понимаешь, нынче знаменательная дата…
Я не видел, чем сегодняшний день отличается от других – разве только тем, что Хемингуэю и его „Хитрому делу“ дали „добро“.
Внезапно он вскинул глаза и заулыбался.
– Сегодня у нас несколько гостей, но двое из них…
Я ждал.
– Двое из них окажутся для тебя настоящим сюрпризом, Лукас. Ты будешь потрясен до глубины души.
– Очень приятно, – отозвался я и, кивком поблагодарив Хемингуэя за „экскурсию“, вышел на улицу через заднюю дверь и зашагал по дорожке к флигелю.
Глава 7
В правой руке он держал бокал, а левую ладонь положил на затылок юного следопыта.
– Muchas gracias, Santiago <Большое спасибо, Сантьяго (исп.).>, – сказал писатель. Он потрепал мальчонку по спине, и тот, благоговейно подняв на него глаза, ринулся мимо меня к городку. – Добро пожаловать, Лукас, – добавил Хемингуэй, как только я вошел в ворота.
Мы двинулись по пыльной дорожке к дому. Хемингуэй не предложил мне помочь с сумками. – Как тебе понравилась автобусная поездка?
– Местная экзотика, – ответил я.
Хемингуэй улыбнулся.
– Ага. Я и сам порой люблю на нем прокатиться.
Я посмотрел на писателя и поймал его взгляд.
Хемингуэй рассмеялся.
– Ладно, черт побери, ты прав. Я ни разу не ездил на этой колымаге. Но было бы неплохо попробовать.
Мы приблизились к главному входу в дом. У крыльца росло огромное дерево, затенявшее широкие ступени. Шероховатый ствол обвивали орхидеи, и я заметил, что его иссохшие корни кое-где приподняли плитки террасы. Дом представлял собой старую виллу, выстроенную из известняка, он был крепким и просторным, но рядом с деревом казался скромным и приземистым.
– Сюда, – сказал Хемингуэй, ведя меня вдоль стены. – Оставим твои вещи во флигеле для гостей, а потом я покажу тебе окрестности.
Мы обогнули дом по дорожке, вошли в ворота, ведущие в глубь поместья, прошагали по плиткам мимо плавательного бассейна и, войдя в тень манговых деревьев, платанов и королевских пальм, которые выстроились шеренгой в лучах палящего солнца, словно понурые часовые, остановились у маленького белого дощатого домика.
– Флигель для гостей, – сообщил Хемингуэй, распахивая низкую дверь и входя внутрь. – Эта комната служит штабом „Хитрого дела“. Спальня у заднего фасада.
В „штабе“ имелся длинный стол с расстеленной на нем большой картой Кубы – она была прижата витыми морскими раковинами и камнями – и стопкой картонных папок. Хемингуэй аккуратно открыл дверь в крохотную спальню и указал рукой с бокалом на низкий платяной шкаф. Я спрятал в нем свои сумки.
– Ты привез с собой оружие? – спросил писатель.
Утром он спрашивал, ношу ли я с собой оружие, и я ответил отрицательно. Теперь я вновь ответил тем же. И это была правда – накануне вечером я спрятал свои оба пистолета, 8-и 9-мм калибра, в явочном доме.
– Вот, – сказал Хемингуэй, вынимая пистолет из-за пояса и протягивая его мне рукоятью вперед.
– Спасибо, не надо, – отозвался я.
– Храни его в ящике прикроватной тумбочки, – сказал Хемингуэй, по-прежнему держа пистолет за ствол так, что дуло было направлено ему в живот.
– Спасибо, не надо, – повторил я.
Хемингуэй пожал плечами и вновь заткнул пистолет за ремень.
– Это тебе, – заявил он, подавая мне бокал.
Поколебавшись мгновение, я протянул руку, но прежде чем успел его взять, Хемингуэй поднял бокал, кивнул мне и выпил сам. Потом опять протянул бокал.
Я понял, что это нечто вроде ритуала. Взяв бокал, я выплеснул в рот остаток. Виски. Не самый лучший. От него у меня заслезились глаза. Я вернул бокал Хемингуэю. Было всего половина пятого вечера.
– Готов к экскурсии?
– Да, – ответил я и вслед за писателем вышел в относительную прохладу штаба „Хитрого дела“.
* * *
Экскурсия началась с колодца, в котором утопился человек.Хемингуэй провел меня мимо теннисных кортов, плавательного бассейна и главного дома, потом мы прошли по саду и заросшему сорняками полю к маленькой, но густой бамбуковой рощице. В миниатюрных джунглях пряталось кольцо из камней с металлическим щитом. Судя по влажному воздуху вокруг и доносившимся из него промозглым запахам, колодец был старый.
– В прошлом году, – заговорил Хемингуэй, – бывший садовник поместья бросился в этот колодец и утонул. Его звали Педро. Старик Педро. Его нашли только четыре дня спустя. Один из слуг заметил стервятников, кружащих над колодцем. Неприятная история, Лукас. Как ты думаешь, почему он это сделал?
Я посмотрел на писателя. Он это серьезно? Или затеял еще какую-нибудь игру?
– Вы знали его? – спросил я.
– Познакомился с ним, когда мы переехали сюда. Попросил его не обрезать растения. Он сказал, что в этом и состоит его работа. Я ответил, что отныне его работа будет заключаться в том, чтобы „не“ стричь растения. Он уволился. Не смог найти другую работу. Вернулся через несколько недель и попросился обратно. Но я уже нанял другого садовника. А через неделю после того, как я отказал ему, старик утопился в колодце. – Хемингуэй скрестил волосатые руки и замолчал с таким видом, словно я должен был отгадать эту загадку, если хочу участвовать в „Хитром деле“.
У меня чесался язык заявить ему, чтобы он отправлялся ко всем чертям, что я уже получил должность в его предприятии, хотя прежде имел гораздо лучшую – настоящую работу в разведке. Вместо этого я сказал:
– Так в чем, собственно, вопрос?
Хемингуэй ухмыльнулся:
– Почему он бросился именно в этот колодец, Лукас? Почему именно в мой колодец?
Я улыбнулся и сказал по-испански:
– Все очень просто. Ведь он был бедным человеком, верно?
– Да, очень бедным, – по-испански ответил Хемингуэй и по-английски добавил:
– У него не было даже ночного горшка.
Я развел руками:
– А значит, у него не было собственного колодца, чтобы в нем утопиться.
Хемингуэй улыбнулся и вывел меня из тенистой рощицы.
– Вы пили оттуда? – спросил я, шагая вслед за ним по дорожке к главному дому. На шее Хемингуэя над воротником топорщились неровно подрезанные волоски. Я подумал, что он не пользуется услугами парикмахера и его, должно быть, стрижет жена.
– Воду, в которой лежал труп? – переспросил он со смешком. – Воду из колодца, в которой старина Педро пролежал мертвым четверо суток? Ты еще спрашиваешь?
– Да.
– Когда случилась трагедия, всех интересовало именно это, – отрывисто бросил он. – Меня это не беспокоит, Лукас.
Мне приходилось пить из луж, в которых гнили трупы. Если потребуется, я высосу воду из горла мертвеца. Мне на это наплевать.
– Значит, пили? – настаивал я.
Хемингуэй остановился у двери черного хода.
– Нет, – сказал он, распахивая дверь и приглашая меня внутрь нетерпеливым взмахом чуть искривленной левой руки. – Из этого колодца брали воду для бассейна. Так что, может быть, мы в ней купались. Точно не знаю.
* * *
– Марти, это Лукас. Лукас, это моя жена Марта Геллхорн.Мы находились в кухне – старой кубинской кухне, а не новомодной, электрифицированной. Меня уже представили шести или семи кошкам, которые казались настоящими хозяевами дома, и я познакомился с большинством слуг и поваром-китайцем Рамоном. Внезапно на кухне появилась эта женщина.
– Господин Лукас… – произнесла жена Хемингуэя, протягивая мне руку почти мужским жестом и коротко стискивая мои пальцы. – Насколько я понимаю, вы поселитесь в поместье, чтобы вместе с Эрнестом играть в шпионов. Вас устраивает флигель?
– Как нельзя лучше, – ответил я. „Играть в шпионов?“
Я заметил, как при этом замечании покраснели щеки и шея Хемингуэя.
– Сегодня вечером у нас соберется компания, – продолжала Геллхорн. – Мужчин мы разместим в свободных комнатах главного дома, а женщине нужно вернуться в Гавану, поэтому спальня во флигеле нам не потребуется. Кстати, вы тоже приглашены на вечеринку. Эрнест уже сказал вам?
– Еще нет, – вмешался Хемингуэй.
– В таком случае я сама вас приглашаю, господин Лукас.
В дальнейшем вы будете питаться самостоятельно. Вы, вероятно, заметили, что во флигеле имеется отдельная кухня. Но мы решили, что сегодняшняя компания неплохо развлечет вас.
Я кивнул. Геллхорн любезно указала мне мое место – вас пригласили на ужин, но впредь на это не рассчитывайте.
Женщина отвернулась с таким видом, как будто поставила в списке галочку и тут же забыла обо мне.
– Хуан отвезет меня в город на „Линкольне“, – сказала она Хемингуэю. – Я куплю мясо для обеда. Тебе что-нибудь нужно?
Хемингуэй попросил купить ленту для пишущей машинки, писчую бумагу, а также забрать его костюм из чистки.
Пока он говорил, я рассматривал профиль женщины.
Из досье Хемингуэя я знал, что Марта Геллхорн – его третья жена. Они оформили свои отношения менее двух лет назад, но начали жить вместе по крайней мере за три года до свадьбы. Геллхорн заняла место Полин Пфейфер Хемингуэй, которая в свое время сменила Хедли Ричардсон.
Геллхорн была высокой блондинкой с волосами до плеч, уложенными мелкими колечками при помощи химической завивки. У нее были сильные открытые черты лица средне-западного типа, хотя она говорила с явственным южным акцентом. В тот день она надела ситцевую юбку до середины икр и блузку бледно-голубого цвета с белым воротником. Она не казалась уж очень радостной и счастливой, но, похоже, это было ее обычное настроение.
Когда Хемингуэй закончил перечислять предметы, которые Марта должна купить для него – между прочим, сам он приехал из города лишь час назад, – Геллхорн вздохнула и посмотрела на меня:
– А вам что-нибудь нужно в городе, господин Лукас?
– Нет, мэм, – ответил я.
– Прекрасно, – быстро произнесла она. – В таком случае ждем вас к ужину в восемь. Наденьте костюм с галстуком. – Она вышла из кухни.
Несколько мгновений Хемингуэй молча смотрел ей вслед.
– Марти тоже писатель, – сказал он, как будто что-то объясняя мне.
Я промолчал.
– Она из Сент-Луиса, – добавил Хемингуэй, словно ставя точку в разговоре. – Идем, я покажу тебе остальные помещения дома.
* * *
Финка „Вихия“ представляла собой классический одноэтажный дом в испанском стиле, обширный и нелепый. Такие дома заполонили Кубу в последние десятилетия девятнадцатого века. Стены и пол огромной гостиной – она была, вероятно, метров пятнадцати в длину – занимали книжные шкафы и разнообразные охотничьи трофеи. На одной из торцевых стен, рядом с написанным маслом портретом матадора, висела оленья голова. На противоположной стене были укреплены две головы каких-то африканских копытных, возможно, антилоп, которые выглядели так, словно в этой комнате им не по себе. Вдоль длинных рядов низких книжных стеллажей и по стене с окнами были развешены еще несколько голов животных. Мебель в гостиной была старинная и уютная на вид, но отнюдь не такая, какую ожидаешь встретить в писательском доме. В центре комнаты стояли два мягких кресла, одно из которых явно пользовалось особой любовью Хемингуэя – его сиденье было продавлено, на расстоянии вытянутых ног стояла скамеечка с потертой вышитой обивкой, а рядом – маленький столик, ломившийся от бутылок и миксеров. На большом столе за креслами стояли две одинаковые лампы и еще несколько винных бутылок. Я подумал, что здесь очень удобно читать. Либо напиваться вдрызг.Хемингуэй заметил, что, выходя из гостиной, я бросил взгляд на трофеи.
– Впервые я отправился на сафари в тридцать четвертом, – сказал он. – И опять поеду, как только закончится эта проклятая война.
Библиотека примыкала к гостиной, и хотя стены почти целиком были заняты полками от пола до потолка, набитыми книгами и безделушками, на крохотных свободных участках стен опять-таки были развешаны головы травоядных. Пол был выстлан блестящими плитками, и только у широкой низкой тахты лежала львиная шкура, голова которой скалила на меня зубы. Справа от входной двери стояла деревянная стремянка, и, увидев ее, я понял, каким образом Хемингуэй добирается до верхних рядов книг.
– Здесь, в поместье, у меня более семи тысяч томов, – сообщил Хемингуэй, скрестив руки на груди и покачиваясь с пятки на носок.
– Неужели? – отозвался я. До сих пор мне не приходилось слышать, чтобы люди хвалились книгами.
– Именно так, – подтвердил писатель. Подойдя к одной из нижних полок, он снял с нее несколько томов и протянул мне один из них. – Открой, – велел он.
Я заглянул в книгу. Она называлась „Великий Гэтсби“, и на титульном листе было начертано пространное посвящение, подписанное: „С любовью, Скотт“. Я чуть удивленно вскинул глаза. Согласно официально/конфиденциальному досье Гувера, эту книгу написал сам Хемингуэй.
– Это первое издание, – сказал Хемингуэй, держа остальные тома в огромной руке. Кончиками пальцев другой руки он провел по корешкам книг на трех длинных полках. – Все это – первые издания с автографами авторов. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Естественно, все они мои знакомые.
Я безучастно кивнул. Мне доводилось слышать некоторые из этих имен. В ФБР имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и еще кое-кого из упомянутых Хемингуэем людей, но у меня никогда не возникало желания читать их книги.
Хемингуэй забрал у меня „Великого Гэтсби“, небрежно сунул его на полку и отправился в свою спальню.
– Спальня, – объявил он. – Там, над кроватью, висит „Гитарист“ Хуана Гриза. Ты, вероятно, заметил еще одного Гриза в гостиной, рядом с Кли, Браком, „Фермой“ Миро и Мэссонсом.
Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что он имеет в виду странную картину над кроватью, а имена, перечисленные Хемингуэем, – это фамилии других художников либо названия их произведений. Я кивнул.
В спальне Хемингуэя был большой стол, заваленный газетами, конвертами, журналами, незаведенными часами, деревянными фигурками африканских животных и прочей дребеденью. Кружки, набитые карандашами. Из чернильницы торчали перьевые ручки. На полу лежали пачки бумаги. Со стены напротив кровати презрительным вызывающим взглядом смотрела большая голова буйвола.
– Значит, вы пишете здесь свои книги, – сказал я, рассматривая захламленный стол и делая вид, будто бы он произвел на меня глубокое впечатление.
– Нет. – Хемингуэй кивком указал на низкий, высотой по пояс книжный шкафчик у кровати. Я увидел на нем портативную пишущую машинку и тонкую пачку бумаги. – Пишу стоя. По утрам. Но я не люблю говорить о своей работе. Не вижу смысла.
Это устраивало меня как нельзя лучше.
Когда мы выходили из спальни, я мельком заглянул в ванную Хемингуэя. На полочках было столько же пузырьков с таблетками, как в гостиной – бутылок с джином и виски. На вешалке для полотенец висел прибор для определения артериального давления. Белые стены были исчерканы цифрами, и я решил, что это ежедневные промеры давления крови, веса и других медицинских параметров. Подобная манера вести записи показалась мне уж очень эксцентричной, и я сделал мысленную пометку поразмыслить об этом на досуге.
Всего в финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. Столовая была длинная и узкая; со стен на стол из красного дерева взирали еще несколько мертвых животных.
– Мы всегда ставим лишний прибор на тот случай, если появится нежданный гость, – объяснил писатель. – Сегодня вечером им будешь ты.
– Надеюсь, – сказал я. У меня возникло впечатление, будто бы Хемингуэй чувствует себя несколько смущенно, водя меня по дому. – Кажется, ваша жена упомянула о костюме с галстуком? – Требование Марты Геллхорн удивило меня, если учесть, как небрежно был одет Хемингуэй утром в посольстве и какой грязный наряд был на нем сейчас.
– Да, – подтвердил он, оглядывая комнату с таким видом, будто что-то позабыл. – Садясь за ужин, мы притворяемся цивилизованными людьми. – Его карие глаза вновь обратились ко мне. – Черт побери, уже поздно. Хочешь выпить, Лукас?
– Нет, спасибо. Пойду разберу вещи и приму ванну.
Хемингуэй рассеянно кивнул.
– А я выпью. Как правило, до ужина я выпиваю три порции скотча. Если не ошибаюсь, ты пьешь вино, Лукас?
– Да.
– Отлично, – произнес Хемингуэй, почесывая щеку. – Сегодня вечером подадут отличную выпивку. Ты ведь понимаешь, нынче знаменательная дата…
Я не видел, чем сегодняшний день отличается от других – разве только тем, что Хемингуэю и его „Хитрому делу“ дали „добро“.
Внезапно он вскинул глаза и заулыбался.
– Сегодня у нас несколько гостей, но двое из них…
Я ждал.
– Двое из них окажутся для тебя настоящим сюрпризом, Лукас. Ты будешь потрясен до глубины души.
– Очень приятно, – отозвался я и, кивком поблагодарив Хемингуэя за „экскурсию“, вышел на улицу через заднюю дверь и зашагал по дорожке к флигелю.
Глава 7
– Тебе нужно подстричь волосы, дочка, – заявил Хемингуэй. – И открыть уши. Надеюсь, у тебя красивые уши.
Бергман стянула волосы в тугой пучок и склонила голову.
– У тебя красивые уши, – сказал писатель. – Вернее, идеальные. Именно такие уши у Марии.
– И до какой же длины мне подстричься? – спросила Бергман. – Прежде чем мне отказались дать роль, я прочла сюжет добрый десяток раз, но не запомнила, какой длины у Марии волосы.
– Короткие, – ответил Хемингуэй.
– Но не такие короткие, как у Веры Зориной, – сухо заметил Купер. – Она похожа на кролика, угодившего в молотилку.
– Тише, – попросила Бергман, робко, но ласково прикасаясь к его руке. – Вы говорите ужасные вещи. К тому же Вера получила роль. А я – нет. И вообще, весь этот разговор о длине волос кажется мне глупым. Ведь правда, Папа?
Эти ее слова были обращены к Хемингуэю. Я впервые услышал, как его называют Папой.
Хемингуэй, сидевший во главе стола, нахмурился.
– Нет, это не глупый разговор, дочка. Ты и есть Мария.
И всегда ею была. И ты обязательно будешь Марией.
Бергман вздохнула. Я заметил на ее ресницах слезы.
Марта Геллхорн, сидевшая напротив мужа, откашлялась:
– На самом деле, Эрнест, Ингрид не всегда была Марией.
Если помнишь, ты утверждал, что писал Марию с меня.
Хемингуэй сердито посмотрел на нее.
– Разумеется, – едва ли не прорычал он. – И ты об этом знаешь. Но Ингрид всегда была актрисой, которая должна сыграть Марию. – Он вскочил на ноги. – Подождите минутку. Я принесу книгу и прочту вам, какие у Марии волосы.
Разговор утих. Мы сидели за длинным столом и ждали возвращения Хемингуэя с книгой.
Мальчик-слуга по имени Рене впустил меня внутрь. Одна из горничных проводила в длинную гостиную. Там было пятеро гостей – четверо мужчин и молодая женщина – и, судя по их розовым лицам и раскованному смеху, они продолжали возлияния с тех самых пор, когда появились здесь. Все были хорошо одеты. На Хемингуэе был мятый костюм с криво повязанным галстуком, но, побрившись и тщательно зачесав волосы назад, он выглядел опрятным и подтянутым. Остальные мужчины также носили костюмы, а Геллхорн и молодая женщина – черные платья. Хемингуэй представил меня собравшимся:
– Познакомьтесь с господином Джозефом Лукасом, сотрудником нашего посольства. Он поможет мне в океанографических исследованиях, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Джозеф, это доктор Хосе Луис Геррера Сотолонго, мой личный врач и добрый друг еще с тех пор, когда мы вместе воевали в Испании.
– Доктор Сотолонго… – Прежде чем пожать ему руку, я коротко кивнул. На докторе был строгий костюм по моде двадцатилетней давности. Он носил пенсне. То, что он уже навеселе, выдавала только порозовевшая шея над высоким воротником.
– Сеньор Лукас… – отозвался доктор, кивая в ответ.
– А этот джентльмен маленького роста, но весьма приятной наружности – сеньор Франциско Ибарлусия, – продолжал Хемингуэй. – Все зовут его Пэтчи. Пэтчи, поздоровайся с Джо Лукасом. По всей видимости, нам придется вместе плавать на „Пилар“.
– Сеньор Лукас, – заговорил Ибарлусия, подаваясь вперед и пожимая мне руку, – для меня большая честь познакомиться с человеком, который изучает океан. – Пэтчи действительно был невысок, но являл собой пример физического совершенства. У него был безупречный загар, блестящие черные волосы, жемчужные зубы и тело выдающегося спортсмена, словно отлитое из пружинной стали.
– Пэтчи и его брат – лучшие в мире игроки хай-алай, – сообщил Хемингуэй. – А сам Пэтчи – мой любимый партнер по теннису.
Улыбка Ибарлусии стала еще шире.
– Лучший игрок хай-алай – это я, Эрнестино. Я лишь позволяю своему брату играть вместе со мной. Точно так же, как иногда я позволяю тебе победить меня на корте.
– Лукас, – сказал Хемингуэй, – познакомься с моим другом и лучшим старшим офицером „Пилар“, господином Уинстоном Гестом. Мы зовем его Волфером, или Волчком. Он один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и спортсменов-многоборцев, каких ты когда-либо знавал в жизни.
Гест тяжело поднялся на ноги и, шагнув ко мне, дружески встряхнул мою руку. Он был крупным мужчиной, но казалось, будто он еще больше, чем на самом деле. Он чем-то напомнил мне Яна Флеминга; у него было полное, румяное, открытое лицо, чуть оплывшее от выпитого. Его пиджак, брюки и галстук были безупречно скроены из дорогого материала, и он носил их с элегантной небрежностью, присущей только очень состоятельным людям.
– Рад познакомиться с вами, господин Гест, – сказал я. – Почему вас называют Волфером?
Гест улыбнулся.
– Это Эрнест придумал. Как-то раз Джиджи заявил, что я похож на парня из фильма про волка-оборотня. Ну, вы знаете… как бишь его? – Я решил, что Гест американец, но он говорил с легким английским акцентом.
– Лон Чейни-младший, – подсказала хорошенькая молодая женщина. У нее был на удивление знакомый голос и шведское произношение. Все присутствующие поднялись на ноги, готовясь перейти в столовую.
– Ага, – отозвался Гест. – Волк-оборотень. – Он опять улыбнулся.
Он действительно был похож на Чейни.
– Джиджи – это младший сын Эрнеста, Грегори, – объяснила Марта Геллхорн. – Ему десять лет. Они с Патриком приезжают сюда каждое лето.
Хемингуэй прикоснулся к руке молодой женщины.
– Дочка, – заговорил он, – надеюсь, ты извинишь меня за нарушение этикета знакомств, но я приберег самое лучшее напоследок. Так сказать, драгоценный камень в короне.
– Это значит, что следующим буду я, господин Лукас, – сказал последний мужчина, еще не представленный мне. Он вышел вперед и протянул руку:
– Гарри Купер.
Потребовалось несколько секунд, чтобы его слова проникли в мое сознание. Я уже упоминал о том, что обладаю фотографической памятью, однако способность вызывать изображение из памяти не всегда означает, что ты можешь мгновенно узнать человека по имени. На секунду я растерялся, словно этот симпатичный мужчина и женщина-шведка были подозреваемыми, которых я откопал в секретных досье и менее всего ожидал увидеть здесь, в этом доме.
Мы с Купером обменялись рукопожатием и взаимными любезностями. Он был высок и худощав, сплошные кости и мышцы, и выглядел лет на сорок – примерно одного возраста с Хемингуэем, но казался более зрелым, хотя это и не было уж очень заметно. У Купера были очень светлые глаза, темный загар профессионального спортсмена либо человека, который работает на открытом воздухе. Он говорил негромким почтительным голосом.
Прежде чем я успел вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел Купера, Хемингуэй потянул меня к молодой женщине.
– И, наконец, главная драгоценность в нашей сегодняшней компании, Лукас. Ингрид, это Джозеф Лукас. Джо, это миссис Петтер Линдстром.
– Миссис Линдстром, – сказал я, пожимая ее крупную, но изящную ладонь. – Очень рад познакомиться с вами.
– А я – с вами.
У нее было красивое лицо с крупными чертами, характерными для женщин Скандинавии, но все в ней, от темно-коричневых волос и густых бровей до пухлых губ и прямого взгляда, излучало куда больше тепла и чувственности, нежели у большинства северянок, с которыми я встречался до сих пор.
– Вероятно, вы знаете ее под именем Ингрид Бергман, господин Лукас, – пояснила Геллхорн. – Вы могли видеть ее в „Гневе на небесах“, в „Докторе Джекилле и мистере Хайде“.
Вскоре ей предстоит сыграть в… как он называется, Ингрид?
„Танжер“?
– „Касабланка“, – ответила миссис Линдстром, издав мелодичный смешок.
Лишь через секунду-другую я понял, что речь идет о названиях фильмов, ни один из которых я не видел, и наконец сообразил, почему Купер и Ингрид кажутся мне такими знакомыми. Я редко ходил в кино, разве только чтобы отвлечься от навязчивых мыслей и выбросить фильм из головы сразу по выходе из зала. Но мне нравился „Сержант Йорк“. Я ни разу не видел Ингрид на экране, однако мельком встречал ее фотографии на обложках журналов.
– Быть может, теперь, когда мы все познакомились друг с другом, – заговорил Хемингуэй, кивая, словно метрдотель, – мы на время забудем о любезных манерах и сядем за стол, пока сюда не явился Рамон со своим кубинским мачете?
Бергман стянула волосы в тугой пучок и склонила голову.
– У тебя красивые уши, – сказал писатель. – Вернее, идеальные. Именно такие уши у Марии.
– И до какой же длины мне подстричься? – спросила Бергман. – Прежде чем мне отказались дать роль, я прочла сюжет добрый десяток раз, но не запомнила, какой длины у Марии волосы.
– Короткие, – ответил Хемингуэй.
– Но не такие короткие, как у Веры Зориной, – сухо заметил Купер. – Она похожа на кролика, угодившего в молотилку.
– Тише, – попросила Бергман, робко, но ласково прикасаясь к его руке. – Вы говорите ужасные вещи. К тому же Вера получила роль. А я – нет. И вообще, весь этот разговор о длине волос кажется мне глупым. Ведь правда, Папа?
Эти ее слова были обращены к Хемингуэю. Я впервые услышал, как его называют Папой.
Хемингуэй, сидевший во главе стола, нахмурился.
– Нет, это не глупый разговор, дочка. Ты и есть Мария.
И всегда ею была. И ты обязательно будешь Марией.
Бергман вздохнула. Я заметил на ее ресницах слезы.
Марта Геллхорн, сидевшая напротив мужа, откашлялась:
– На самом деле, Эрнест, Ингрид не всегда была Марией.
Если помнишь, ты утверждал, что писал Марию с меня.
Хемингуэй сердито посмотрел на нее.
– Разумеется, – едва ли не прорычал он. – И ты об этом знаешь. Но Ингрид всегда была актрисой, которая должна сыграть Марию. – Он вскочил на ноги. – Подождите минутку. Я принесу книгу и прочту вам, какие у Марии волосы.
Разговор утих. Мы сидели за длинным столом и ждали возвращения Хемингуэя с книгой.
* * *
Я услышал звук подъезжающих машин, еще сидя в ванне флигеля. Пробило лишь половину седьмого. Потом со стороны бассейна и лужайки донесся смех и плеск напитков, разливаемых по бокалам. Я услышал чистый звучный тенор Хемингуэя, рассказывающего какой-то анекдот, и еще более громкий смех после того, как он произнес ключевую фразу. В одном нижнем белье я уселся в кресло и до четверти восьмого читал гаванскую газету. Потом я надел свой лучший льняной костюм и торопливо прошагал по дорожке к главному дому.Мальчик-слуга по имени Рене впустил меня внутрь. Одна из горничных проводила в длинную гостиную. Там было пятеро гостей – четверо мужчин и молодая женщина – и, судя по их розовым лицам и раскованному смеху, они продолжали возлияния с тех самых пор, когда появились здесь. Все были хорошо одеты. На Хемингуэе был мятый костюм с криво повязанным галстуком, но, побрившись и тщательно зачесав волосы назад, он выглядел опрятным и подтянутым. Остальные мужчины также носили костюмы, а Геллхорн и молодая женщина – черные платья. Хемингуэй представил меня собравшимся:
– Познакомьтесь с господином Джозефом Лукасом, сотрудником нашего посольства. Он поможет мне в океанографических исследованиях, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Джозеф, это доктор Хосе Луис Геррера Сотолонго, мой личный врач и добрый друг еще с тех пор, когда мы вместе воевали в Испании.
– Доктор Сотолонго… – Прежде чем пожать ему руку, я коротко кивнул. На докторе был строгий костюм по моде двадцатилетней давности. Он носил пенсне. То, что он уже навеселе, выдавала только порозовевшая шея над высоким воротником.
– Сеньор Лукас… – отозвался доктор, кивая в ответ.
– А этот джентльмен маленького роста, но весьма приятной наружности – сеньор Франциско Ибарлусия, – продолжал Хемингуэй. – Все зовут его Пэтчи. Пэтчи, поздоровайся с Джо Лукасом. По всей видимости, нам придется вместе плавать на „Пилар“.
– Сеньор Лукас, – заговорил Ибарлусия, подаваясь вперед и пожимая мне руку, – для меня большая честь познакомиться с человеком, который изучает океан. – Пэтчи действительно был невысок, но являл собой пример физического совершенства. У него был безупречный загар, блестящие черные волосы, жемчужные зубы и тело выдающегося спортсмена, словно отлитое из пружинной стали.
– Пэтчи и его брат – лучшие в мире игроки хай-алай, – сообщил Хемингуэй. – А сам Пэтчи – мой любимый партнер по теннису.
Улыбка Ибарлусии стала еще шире.
– Лучший игрок хай-алай – это я, Эрнестино. Я лишь позволяю своему брату играть вместе со мной. Точно так же, как иногда я позволяю тебе победить меня на корте.
– Лукас, – сказал Хемингуэй, – познакомься с моим другом и лучшим старшим офицером „Пилар“, господином Уинстоном Гестом. Мы зовем его Волфером, или Волчком. Он один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и спортсменов-многоборцев, каких ты когда-либо знавал в жизни.
Гест тяжело поднялся на ноги и, шагнув ко мне, дружески встряхнул мою руку. Он был крупным мужчиной, но казалось, будто он еще больше, чем на самом деле. Он чем-то напомнил мне Яна Флеминга; у него было полное, румяное, открытое лицо, чуть оплывшее от выпитого. Его пиджак, брюки и галстук были безупречно скроены из дорогого материала, и он носил их с элегантной небрежностью, присущей только очень состоятельным людям.
– Рад познакомиться с вами, господин Гест, – сказал я. – Почему вас называют Волфером?
Гест улыбнулся.
– Это Эрнест придумал. Как-то раз Джиджи заявил, что я похож на парня из фильма про волка-оборотня. Ну, вы знаете… как бишь его? – Я решил, что Гест американец, но он говорил с легким английским акцентом.
– Лон Чейни-младший, – подсказала хорошенькая молодая женщина. У нее был на удивление знакомый голос и шведское произношение. Все присутствующие поднялись на ноги, готовясь перейти в столовую.
– Ага, – отозвался Гест. – Волк-оборотень. – Он опять улыбнулся.
Он действительно был похож на Чейни.
– Джиджи – это младший сын Эрнеста, Грегори, – объяснила Марта Геллхорн. – Ему десять лет. Они с Патриком приезжают сюда каждое лето.
Хемингуэй прикоснулся к руке молодой женщины.
– Дочка, – заговорил он, – надеюсь, ты извинишь меня за нарушение этикета знакомств, но я приберег самое лучшее напоследок. Так сказать, драгоценный камень в короне.
– Это значит, что следующим буду я, господин Лукас, – сказал последний мужчина, еще не представленный мне. Он вышел вперед и протянул руку:
– Гарри Купер.
Потребовалось несколько секунд, чтобы его слова проникли в мое сознание. Я уже упоминал о том, что обладаю фотографической памятью, однако способность вызывать изображение из памяти не всегда означает, что ты можешь мгновенно узнать человека по имени. На секунду я растерялся, словно этот симпатичный мужчина и женщина-шведка были подозреваемыми, которых я откопал в секретных досье и менее всего ожидал увидеть здесь, в этом доме.
Мы с Купером обменялись рукопожатием и взаимными любезностями. Он был высок и худощав, сплошные кости и мышцы, и выглядел лет на сорок – примерно одного возраста с Хемингуэем, но казался более зрелым, хотя это и не было уж очень заметно. У Купера были очень светлые глаза, темный загар профессионального спортсмена либо человека, который работает на открытом воздухе. Он говорил негромким почтительным голосом.
Прежде чем я успел вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел Купера, Хемингуэй потянул меня к молодой женщине.
– И, наконец, главная драгоценность в нашей сегодняшней компании, Лукас. Ингрид, это Джозеф Лукас. Джо, это миссис Петтер Линдстром.
– Миссис Линдстром, – сказал я, пожимая ее крупную, но изящную ладонь. – Очень рад познакомиться с вами.
– А я – с вами.
У нее было красивое лицо с крупными чертами, характерными для женщин Скандинавии, но все в ней, от темно-коричневых волос и густых бровей до пухлых губ и прямого взгляда, излучало куда больше тепла и чувственности, нежели у большинства северянок, с которыми я встречался до сих пор.
– Вероятно, вы знаете ее под именем Ингрид Бергман, господин Лукас, – пояснила Геллхорн. – Вы могли видеть ее в „Гневе на небесах“, в „Докторе Джекилле и мистере Хайде“.
Вскоре ей предстоит сыграть в… как он называется, Ингрид?
„Танжер“?
– „Касабланка“, – ответила миссис Линдстром, издав мелодичный смешок.
Лишь через секунду-другую я понял, что речь идет о названиях фильмов, ни один из которых я не видел, и наконец сообразил, почему Купер и Ингрид кажутся мне такими знакомыми. Я редко ходил в кино, разве только чтобы отвлечься от навязчивых мыслей и выбросить фильм из головы сразу по выходе из зала. Но мне нравился „Сержант Йорк“. Я ни разу не видел Ингрид на экране, однако мельком встречал ее фотографии на обложках журналов.
– Быть может, теперь, когда мы все познакомились друг с другом, – заговорил Хемингуэй, кивая, словно метрдотель, – мы на время забудем о любезных манерах и сядем за стол, пока сюда не явился Рамон со своим кубинским мачете?