- Поймали? - спросил Лопатин.
- Этих поймали! Верней, перебили. Отстреливались, на пощаду, понятно, не рассчитывали.
"Да уж какая тут пощада!" - подумал Лопатин.
Его передернуло от мысли об этих трех убитых где-то в разных местах офицерах. Сначала война загнала им в тело пули или осколки. Потом их выносили с поля боя, везли в медсанбаты, оказывали по дороге первую помощь. Потом оперировали, зашивали, говорили: "Будешь как новенький!" Потом везли подальше от войны, на восток, долечиваться. Потом выписали с отпускными билетами - повидаться с родными, перед тем как вновь на войну. А потом какая-то сволочь где-то ночью в глухом переулке убила и раздела.
И то, что сняла с мертвых и надела на себя, надела для того, чтобы убить еще кого-то!
- Так что комендатура тут у вас жесткая? - спросил он вслух.
- А какой же ей еще быть, - сказал Губер. - Сами знаете:
война не идиллия. Нигде не идиллия. И здесь, в тылу, тоже. Считается, что сюда за этот год больше миллиона людей приехало.
И половина из них осела в Ташкенте. А в таком море чего только не плавает - все есть. Тут сейчас военной комендатуре - и не ей одной работы с головой! Всякой работы, в том числе и такой, чтоб рука не дрогнула.
Сказав это, Губер рассмеялся. Он редко смеялся, и это было тем более неожиданно.
- Меня тут, как старого строевика, хотели в комендатуру сманить на помкомеыданта. И я дал понять, что согласен. Решил про себя: раз редактор на фронт не пускает, легче от них, из комендатуры, через полгода вырвусь! Но его запросили - и сразу крест!
Наверно, подумал, что я тихой жизни ищу!
Уже почти подъезжая к самому штабу округа, они увидели еще один патруль. Этот шагал не по мостовой, а по тротуару и без задержанных.
В знакомом Лопатину по тридцатым годам старом здании штаба округа было холодно. Холодно в коридорах и на лестницах, холодно и в большой пустой приемной перед кабинетом командующего.
Поднявшись из-за стола, адъютант сказал, что командующий уехал на бюро ЦК, но по докладу оперативного дежурного разрешил корреспондентам "Красной звезды" воспользоваться связью в свое отсутствие.
- Пока присаживайтесь!
Он снял трубку и назвал по телефону знакомый Лопатину прямой междугородный "Красной звезды", по которому дежурили стенографистки. Несколько раз за войну Лопатину удавалось дозваниваться им из разных мест по этому номеру.
- Как со связью? - спросил адъютант. - Корреспонденты здесь.
Лопатин посмотрел на часы: половина третьего ночи.
"Да, поздно они сидят здесь на бюро ЦК, как мы в редакции с номером".
Адъютант был молоденький, и старанием строго держать себя напомнил Лопатину Велихова - адъютанта покойного Пантелеева.
Где он теперь, этот Велихов, и какой стал? И куда и с кем отходил потом из Симферополя - на Севастополь или на Керчь? И жив ли после всего этого, или убит, или потонул?
Раздался телефонный звонок.
- Дают редакцию, - сказал адъютант и задержал телефонную трубку в руке, не зная, кому отдать - Лопатину или Губеру.
Лопатин потянулся к трубке, но Губер шагнул вперед и сам взял ее, и, когда уже взял, Лопатин мысленно выругал себя за бестактность - нельзя было лишать Губера возможности самому доложиться по телефону редактору. Наверно, не так часто это бывает!
- Говорит Губер, прошу дивизионного комиссара. Звоню по его приказанию.
Редактор говорил с Губером недолго - минуту, но, кажется, похвалил его.
- Есть! Будет сделано. Передам второй материал в таком же духе, сказал Губер. - Есть! - И протянул трубку Лопатину.
- Как дела? Еще не закончил? - без предисловий спросил редактор.
"Так оно и есть, сейчас вызовет в Москву", - подумал Лопатин.
И сказал, что работы осталось на три дня, не закончил, но, если надо, готов прервать.
- Раз не закончил, прерывать не надо, - вопреки ожиданиям, сказал редактор. - Когда в Красноводск, второго?
- Второго утром.
- Так и выезжай. Не задерживайся, обстановка не позволяет.
- Мне все ясно, товарищ дивизионный комиссар, - сказал Лопатин, хотя ему было как раз неясно, зачем редактору потребовалось вызывать его к телефону.
- Поздравляю вас с наградой! - вдруг на "вы" сказал редактор, и в голосе его прозвучала торжествующая нота. - По представлению редакции, Военным советом Сталинградского фронта награждены орденом Красной Звезды.
- Благодарю, - сказал Лопатин.
Полагалось сказать: "Служу Советскому Союзу", но в телефонную трубку почему-то не получилось.
- Наводил справки. Ефимова там, где ты будешь, очевидно, встретишь. Вопросов нет?
Лопатин вдруг вспомнил лицо Вячеслава в тот первый вечер, когда они заговорили с ним о Ефимове. Лицо человека, которого всего один шаг отделял от мольбы: "Возьми меня с собой!"
- Вопросов нет, есть предложение.
- Какое еще предложение? - недовольно спросил редактор.
Там, в Москве, верстали номер, и он спешил.
Лопатин стал торопливо объяснять ему про Вячеслава - что тот просится поехать с ним вместе на фронт от "Красной звезды".
Если редактор согласится на это и свяжется с Политуправлением округа, наверное, можно будет тут, на месте, выдать ему обмундирование и предписание до Тбилиси. А туда, в Тбилиси, в штаб Закавказского округа, фельдсвязью прислать на него, как на корреспондента "Красной звезды", предписание в действующую армию.
- Он сможет сделать для нас и хорошие стихи, и очерк, - говорил Лопатин, боясь, чтобы редактор не перебил его на полуслове. - Я буду все время с ним и отвечаю за его поведение на фронте.
Редактор, против ожидания, не перебил. Лопатин кончил, а он еще молчал - наверное, думал. Но, помолчав и подумав, наотрез отказал.
- Тебе некогда будет с ним возиться. У самого хватит работы.
Будет много работы! Много! Понял меня? А он, если просится на фронт, пусть пишет мне в Москву. Попросится - решим. И, без паузы добавив: - У нас еще одна потеря, девятая, Хохлачев полетел стрелком на штурмовике и сгорел, - не попрощавшись, положил там, в Москве, трубку.
Хохлачева этого Лопатин лично не знал - его только недавно перевели в редакцию из фронтовой газеты. Забрали после того, как редактор прочел во фронтовой и перепечатал у себя его очерк о полетах на бомбежки стрелком-радистом. За этот очерк и взял к себе в редакцию. Поставил на летучке в пример другим и послал к летчикам. И он полетел на штурмовике за корреспонденцией для "Красной звезды"...
Почему редактор вдруг сказал об этом Лопатину под самый конец разговора, на прощание, - кто его знает? Может, после просьбы о Вячеславе захотел напомнить, что война есть война, а не экскурсия на фронт, и нечего на себя брать лишнее - отвечать еще за кого-то, когда неизвестно, что потребуют от тебя от самого!
- Сообщил, что Хохлачев, новый наш корреспондент, погиб на штурмовике, - сказал Лопатин Губеру, положив трубку.
- Не знал его, - коротко ответил Губер и, поблагодарив адъютанта, вышел вместе с Лопатиным из приемной. И только уже там, когда шли по гулкому холодному коридору вдвоем, спросил, какой был ответ редактора на предложение Лопатина.
- Отказал.
- Я так и думал, - сказал Губер.
И Лопатин по его тону почувствовал, что совершил неловкость:
говоря с редактором, за Вячеслава попросил, а про стоявшего рядом, около трубки, Губера, что он хочет на фронт, - ни слова! "Да, некрасиво вышло", - подумал он. И так прямо и сказал об этом Губеру:
- Извините меня, некрасиво вышло, что за него при вас просил, а о вас самом промолчал. Как только вернусь в Москву, исправлю это - даю слово!
Губер кивнул, но ничего не ответил.
- С выездом в Красноводск остается в силе? - сухо спросил он уже на улице, когда вышли из здания округа.
- Остается в силе, - сказал Лопатин.
Он думал, что Губер поедет в машине вместе с ним и можно будет по дороге как-то еще смягчить неловкость. Но Губер в машину не сел, сказал, что живет недалеко от штаба округа и хочет перед сном пройтись. Приказав шоферу отвезти Лопатина, руку на прощание пожал, но в глаза не смотрел; как видно, и в самом деле рассердился...
Лопатин ехал в машине рядом с замерзшим и недовольным водителем и думал: как просто и быстро решаются во время войны вопросы за спиной ничего не подозревающего человека. Раз-два, и готово! И уже не вернешься к этому. Хотя от того или другого решения могла зависеть вся дальнейшая судьба Вячеслава. И даже не в смысле жизни и смерти - можно поехать на фронт и остаться жить, а можно и здесь, в Ташкенте, заболеть и помереть, а в каком-то еще более важном смысле: как ему дальше жить, какой жизнью?
И хотя редактор по телефону имел полное право сказать свое "нет!", все-таки в том, что вот так: раз-два, и готово! - было что-то обидное.
11
Вячеслав Викторович открыл дверь в пальто, накинутом на плечи поверх нижнего шерстяного белья.
- Извини, не стал ждать тебя с чаем - замерз.
Он лег на свою продавленную тахту, накрывшись пальто поверх двух одеял.
- Чай, - кивнул он на стол, на котором стоял завернутый в халат чайник. - Когда развернешь, кинь на меня еще и халат, чтото лихорадит.
Лопатин развернул чайник, укрыл Вячеслава Викторовича поверх пальто халатом и налил себе стакан чаю.
- Чай жидкий, кончается, - сказал Вячеслав Викторович.
Чай был действительно жидкий, но еще горячий. Лопатин отпил полстакана и, чтобы не забыть, пошел во вторую комнату, вынул из чемодана, принес и положил на стол осьмушку чая.
- А тебе в дорогу?
- Хватит, еще одна осьмушка есть.
Лопатин допил стакан и жадно налил еще. Ему тоже все время было холодно. И там, в штабе округа, и в машине, и здесь.
- Зачем тебя вызывали к телефону? Какие новости или перемены? - спросил Вячеслав Викторович, когда Лопатин дохлебал второй стакан чая.
- Перемен нет, - сказал Лопатин. - Еду утром второго в Красноводск. А новости... - Он помедлил с ответом и сказал то, чего не сказал Губеру: что награжден орденом Красной Звезды.
- Поздравляю, - Вячеслав Викторович как был, в одном белье, вылез из-под одеял, пальто и халата и обнял Лопатина. - Совершить, что ли, грех, изъять из новогодней складчины? Обмыть-то надо.
- Не надо, не греши. Послезавтра на Новом году заодно и обмоем.
Вячеслав Викторович недовольно повел головой - очень хотел согрешить, но спорить не стал и залез обратно на тахту подо все наваленное на себя.
- Какой он хоть из себя, ваш знаменитый редактор? - спросил он.
И хотя вопрос был естественный, Лопатин с удивлением подумал, что Вячеслав даже не представляет себе, как выглядит человек, только что по телефону решавший его судьбу.
Он усмехнулся и сказал, что их редактор довольно обыкновенный с виду дивизионный комиссар тридцати девяти лет от роду. Не так давно, всего пять лет, носит военную форму, но выглядит в ней вполне по-военному. Роста среднего, поджарый, особых примет не имеет. Разве что одну: почти все, что бы ни делал, делает с ненормальной быстротой. При уме и характере академической образованностью не отличается; один из тех людей, которые всю жизнь сами себя образовывают, как говорится, без отрыва от производства.
- А как ты думаешь, - помолчав, спросил Вячеслав Викторович, ни разу не улыбнувшийся, пока Лопатин полусерьезно-полушутя говорил все это, - вот я два раза посылал ему туда свои стихи. И он - теперь мне это уже ясно по физиономии Губера - оба раза не напечатал. Как по-твоему: он сам-то читал мои стихи? Как ты думаешь?
- Не знаю, думаю, читал, - ответил Лопатин, думавший совсем не об этом - сам или не сам читал редактор стихи Вячеслава, - а о том, как бы все вышло, если бы редактор вдруг согласился и тут же сразу, как это у него водится, стал бы звонить о Вячеславе в Политуправление округа. А этот вот лежащий сейчас на своей продавленной тахте, под одеялами, пальто и халатом, плохо себя чувствующий и плохо выглядящий человек, формально освобожденный от службы в армии по какому-то там пункту о неполной пригодности, в ответ на твое предложение ехать вместе на Кавказский фронт вдруг взял бы да не поехал!
И даже не отказался бы прямо, а уклонился. По многим - сразу причинам, которых в таких случаях хватает у человека. Что тогда? Решил сам - за него и без него, - что он готов ехать, и даже солгал, что просится, а потом бы оказалось, что все не так!
- Наверно, я должен был подумать об этом еще в Москве, - после молчания сказал Лопатин, глядя на Вячеслава Викторовича и решив договорить все до конца. - Хотя, с другой стороны, я не мог думать об этом заранее, не увидев тебя. То, что я скажу тебе сейчас, практически бессмысленно, - это уже невозможно сделать.
И все-таки ответь мне: если бы я мог вот здесь, сейчас, обмундировать тебя, оформить документы и второго уехать отсюда на Кавказский фронт вдвоем с тобой, как бы ты решил для себя этот вопрос?
Вячеслав Викторович сел на тахте, потянув за собой одеяло, пальто и халат и прислонившись спиной к стене. Сейчас, когда он вот так прислонился к стене, стало видно, какие худые, выпирающие ключицы у него там, под грязным шерстяным бельем.
- Тебе будет странно, - сказал он, - но я сам один раз уже подумал об этом.
- И даже знаю когда. Когда я говорил тебе, что, может, попаду в армию к нашему общему знакомцу - Ефимову. Так?
- Да. Подумал, но смолчал, понимая, что это невозможно, не от тебя зависит. Не стал напрасно сотрясать воздух: ах, как бы я хотел поехать! Чувства стыда не потерял. Кое-что про меня - правда, но это клевета.
- Укройся, - сказал Лопатин, - тебе холодно.
- Мне не холодно. Только налей мне чаю - неохота вставать.
Лопатин налил стакан, подал ему и сел на край тахты.
- Еще не остыл, - Вячеслав Викторович отхлебнул глоток.
Он сжимал стакан в руках, согревая им ладони. - Скажи мне, пожалуйста. Несколько раз удерживался от того, чтобы спросить у других, а у тебя спрошу: тот П. А., который иногда пишет у вас в "Звезде" очерки из действующей армии, - неужели это тот самый, которого таким смертным боем били в начале тридцатых за все, что бы он ни написал. И за идеализм, и за пацифизм, и за псевдогуманизм, и еще черт знает за что! И просто за некоторые странности его письма. Неужели он?
- Он самый, - сказал Лопатин. - Странностей его письма я и теперь не поклонник, но сам он в моих глазах выше всех похвал.
Начал с ополчения, дослужился до пехотного капитана и на второй год войны, когда никто уже и не думал, где он и что он, а если и думал, считал, что этот уж, конечно, в эвакуации, - прислал в редакцию свой первый очерк, написанный от руки и без напоминаний, что он писатель. Прислал не как иногда мы, грешные, - из штаба фронта, с пометкой: "Действующая армия", а прямо с переднего края и без пометки. Пометку уже в редакции поставили. Напечатали первый - прислал второй. После второго забрали в редакцию в приказном порядке. Не только без его просьб, но и без согласия. С тех пор ездит от нас и пишет. Наши ребята-корреспонденты стараются подгадать, поехать с ним в паре. Любят молодой любовью и называют между собой "Тушиным".
- Сам его видел? - спросил Вячеслав Викторович.
- На войне не приходилось. Только раз - в редакции. Съехались с разных фронтов, выпили три чайника чая с колбасой, которую добыл нам один неравнодушный к литературе старший политрук, и обменялись сапогами. За чаем выяснилось, что мне мои велики, а ему его жмут. Между прочим, и сейчас в его сапогах.
Лопатин говорил все это, ощущая жестокий для Вячеслава смысл сказанного, но все равно говорил. Да, вот так оно все вышло с тем, другим человеком, и пусть слушает, терпит, раз спросил.
- Много неожиданного, - сказал Вячеслав Викторович, продолжая греть руки о стакан, и еще раз повторил: - Много неожиданного.
"Да так ли уж много! - подумал Лопатин. - Это правда, что часто и много за эти годы войны говорим, что не ожидали того и не ожидали этого! Говорим о событиях, говорим о людях, говорим о хороших и о дурных поступках. Но все-таки почему так уж много неожиданного? Может, надо поменьше удивляться? Может, бывало и так, что плоско, скудно, недальновидно думали о жизни, о людях и обстоятельствах? Конечно, проще всего все, что вышло не так, называть неожиданным. Назовешь, и вроде бы уже не надо над этим думать! Хотя думать, наверное, все же надо! И с этим П. А., по сути, так ли уж все неожиданно? А почему, если человек, хотя и ошибался, не подличал, хотя и били, не хныкал, хотя и любил и понимал людей как-то странно по-своему, по-иному, чем другие, но любил и сам оставался человеком, - почему от него нельзя было ждать, что пробьет час - и станет "Тушиным"? А не станет "Тушиным", наоборот, кто-то другой, про кого говорим теперь, что это для нас неожиданно, только потому, что сами раньше неглубоко думали: от кого и чего ждать?
Лопатин вспомнил, что надо предупредить Губера: пусть оставит при себе тот разговор с редактором, который слышал в штабе.
Говорить сейчас Вячеславу об ответе редактора не надо. Получится: вроде бы уже попросил за него и умыл руки, а что дальше - не твое дело!
Надо другое: вернуться из этой поездки в Москву и вдолбить там редактору, что такие таланты, как Вячеслав, на земле не валяются. Что ты должен его взять с собой в поездку, пускай на первый раз в короткую, не самую трудную. И дело не только в тех стихах или в очерке, которые он привезет с фронта; хорошие или нет - неизвестно. А в том, как дальше жить и писать такому непустячному для литературы человеку. Генералы тоже не все красиво выглядели в сорок первом. Но многим дали оправдаться. И оправдались.
Только так и надо с редактором о Вячеславе, с глазу на глаз.
С глазу на глаз - Матвей понимает такие вещи. И чаще, чем о нем думают.
Вячеслав Викторович, продолжавший сидеть все в той же позе с остывшим стаканом чая в руках, вдруг оторвался от стены, слез с тахты, сунул ноги в растоптанные домашние туфли и, надев поверх белья узбекский ватный халат, ушел в переднюю. Через минуту он вернулся, одной рукой придерживая у горла полы халата, а в другой неся четвертинку.
- Все-таки не прощу себе, если, первым узнав, не обмою с тобой твой орден. - Он поставил четвертинку на стол и принес с подоконника горбушку черного хлеба и банку с горчицей. - Водка чужая, но в растратчиках не останусь. За два дня достану что-нибудь равнозначное.
Вячеслав Викторович вернулся к подоконнику и принес оттуда Два, как показалось Лопатину, немытых стакана, не садясь за стол, разрезал горбушку и намазал свою половину горчицей.
- Тебе тоже намазать?
- Мажь.
Вячеслав Викторович снова пошел к подоконнику и принес солонку, в которой было немного соли на дне, взял оттуда щепоть и густо посолил поверх горчицы оба куска хлеба. Потом открыл четвертинку и разлил пополам водку.
- Поздравляю. - Он дотронулся до стакапа Лопатина. - Будь жив до конца! Главное - жив!
И выпил до дна, не садясь.
Лопатин кивнул и молча в два приема выпил свою долю, переполовинив хлебом с горчицей. Горчица была такая крепкая, что проняла сильней водки.
Вячеслав Викторович сел за стол, опустив голову.
- Я сегодня днем задремал и видел маму, что она кормит нас с тобой пельменями, а это к счастью. К твоему - она тебя любила, - подняв от стола глаза и глядя в лицо Лопатину, сказал Вячеслав Викторович. - Когда вернешься в Москву и увидишь, что есть возможность взять меня с собой в поездку на фронт, прежде чем окончательно договариваться, пришли мне телеграмму. Какую-нибудь условную, чтобы не поставить меня в неловкое положение, ну, скажем: "Как твои дела?" А я, если решусь ехать, отвечу: "Хочу увидеться". Договорились?
- Нет, не договорились, - сказал Лопатин, который, услыхав это, вдруг почувствовал, что, наверно, все-таки прав не он, а редактор со своими суконными словами: "попросится - решим". - Знай заранее: все, что будет в моих силах, там, в Москве, сделаю. Но без условных телеграмм. Захочешь ехать, так и напиши! А я напоминать тебе о таких вещах не буду. Не хочу и не должен.
- Ну что ж, может, ты и прав. - Вячеслав Викторович выговорил это с видимым трудом.
- Да, в данном случае прав я, - сказал Лопатин.
- Ты стал другим, чем помню тебя, - сказал Вячеслав Викторович. - Не знаю, хуже или лучше, но другим.
Лонатин молчал. Глядел на него и не жалел о сказанном. Потому что нельзя такие вещи начинать не с того конца, с какого надо их начинать! Страна вправе решить за кого-то, что надо его сберечь, отставить от войны. Даже от такой, как эта. Но никто, никакой человек не вправе сам отставлять себя от войны...
И как ни тяжело дать почувствовать это Вячеславу, сидя через стол от него и глядя ему в глаза, а все-таки пришлось дать почувствовать. Иначе все, что будет дальше между ним и тобой, будет неправдой...
12
- Вася, вставай. За тобой машина пришла.
Лопатин, плохо соображая спросонок, спустил ноги с постели и увидел в дверях одетого в пальто Вячеслава Викторовича.
- А ты куда собрался?
- Никуда. Просто мерзну сегодня.
Он распахнул пальто, под пальто был ватный халат.
- Только что слушал сводку, сводка хорошая: под Котельниковом захватили сорок противотанковых орудий.
- А который час?
- Уже девять, - продолжая стоять в дверях, сказал Вячеслав Викторович. - Пожалел тебя будить: спал как сурок.
В комнате и правда было зверски холодно, и Лопатин стал поспешно одеваться.
- Чай я уже подогрел, опоздаешь не так намного, - сказал Вячеслав Викторович и вышел.
Лопатин одевался и злился на себя, что проспал. Вчера они с режиссером проработали тринадцать часов подряд - с восьми утра до девяти вечера - и к концу совсем обалдели. Хотели сделать побольше, чтобы сегодня, под Новый год, закончить пораньше. Но как бы ни обалдели вчера, опаздывать сегодня неловко. А до начала работы надо еще заехать на продпункт получить перед Новым годом хлеб и вообще что дадут. Потом уже времени не будет. Хорошо, что Губер прислал машину.
Кинув на шею полотенце, Лопатин вошел в соседнюю комнату.
Там за столом сидел какой-то человек в пальто. Не успев разглядеть его, Лопатин кивнул и прошел в переднюю.
- Даже вода за ночь замерзла, - сказал Вячеслав Викторович, стоявший за кухонным столом спиной к Лопатину.
Вода в умывальнике была ледяная. Когда Лопатин плеснул себе за шею, показалось, что кто-то сунул за ворот сосульку.
- Что ты делаешь? - спросил Лопатин, увидев, что Вячеслав Викторович переливает над кухонным столом что-то из большой бутылки в маленькую, пол-литровую.
- Керосином делюсь с тем юношей, которого ты видел, - Вячеслав Викторович кивнул в сторону комнаты. - Будет мне на орехи от моей баронессы. Но ничего не попишешь, придется пережить! - Он посмотрел на свет обе бутылки. - Ладно, семь бед - один ответ, - и долил маленькую доверху. - Пришел попросить полведра угля. А где у меня уголь? Ребенок у него замерзает. Родил, дурак, наследника, нашел время! Жена не работает, кормит и при этом еще болеет, а сам, лопух, только и умеет сочинять стихи, которые нигде не берут. Устроил его редактором в издательство.
Вместо того чтобы отредактировать да сдать, в час по чайной ложке переписывает чужую книгу. А жена с ребенком гибнут.
Он скатал обрывок газеты и заткнул бумажной пробкой отлитый керосин.
Когда они вернулись в комнату, "лопух" сидел на прежнем месте за столом.
- Будем знакомы, - сказал Лопатин, с интересом глядя на этого переписывавшего чужие книжки человека.
- Рубашкин. - "Лопух" поднялся, чтобы пожать Лопатину руку, и снова сел.
Лопатин принялся хлебать чай, искоса поглядывая на него. Перед ним стоял стакан, значит, Вячеслав напоил его чаем.
"Лопух" был худой беловолосый юноша с длинными, давно не стриженными, прилипшими к худым вискам волосами и в очках, таких толстых, что было сразу понятно, почему он не на фронте.
- Вячеслав Викторович, - с запинкой, словно пересилив себя и в то же время с внутренним вызовом сказал "лопух". - Я слышал через дверь все, что вы обо мне говорили.
- Ну и шут с тобой, что ты слышал, - сказал Вячеслав Викторович, сердито ходивший по комнате. - Поделился со своим старым другом тем, что ты лопух. Могу добавить - способный, хотя и - правой рукой за левое ухо! сам все это прекрасно знаешь, что дальше?
- Ничего. Просто хотел, чтобы вы знали, что я все слышал.
- Знаю, что ты принципиальный, мог не напоминать мне. Такой принципиальный, - это Вячеслав Викторович сказал, уже обт ращаясь к Лопатину, - что не способен, спуская последнее барахло на базаре, хотя бы поторговаться из-за него! Идет на толкучку и со своей принципиальностью приносит с базара жене вдвое меньше картошки, чем мог бы. Забирай керосин и иди. Передай привет своей Лиле. Сегодня не могу, а завтра зайду к вам. Ты прямо на киностудию едешь? - обратился Вячеслав Викторович к допившему чай и поднявшемуся из-за стола Лопатину.
- Нет, сначала к вокзалу, на продпункт.
- Тогда прихвати его с собой. Он там, у вокзала, не доезжая квартал, живет. А то еще разобьет по дороге, растяпа, керосин.
Когда ты вернешься?
- Договорились сегодня до семи работать. Думаю, к восьми буду.
- Тем лучше, - Вячеслав Викторович проводил их обоих в прихожую. "Лопуха" выпустил за дверь, а Лопатина придержал, сказав на ухо: Абсолютно все спустил на толкучке, чтоб семью кормить. Под пальто рубашка. Сил нет на них смотреть. Завтра чего-нибудь соберем им после Нового года. Не все же гости дотла сожрут?
- Может, я когда получу, хлеба отрежу? - спросил Лопатин.
- Этих поймали! Верней, перебили. Отстреливались, на пощаду, понятно, не рассчитывали.
"Да уж какая тут пощада!" - подумал Лопатин.
Его передернуло от мысли об этих трех убитых где-то в разных местах офицерах. Сначала война загнала им в тело пули или осколки. Потом их выносили с поля боя, везли в медсанбаты, оказывали по дороге первую помощь. Потом оперировали, зашивали, говорили: "Будешь как новенький!" Потом везли подальше от войны, на восток, долечиваться. Потом выписали с отпускными билетами - повидаться с родными, перед тем как вновь на войну. А потом какая-то сволочь где-то ночью в глухом переулке убила и раздела.
И то, что сняла с мертвых и надела на себя, надела для того, чтобы убить еще кого-то!
- Так что комендатура тут у вас жесткая? - спросил он вслух.
- А какой же ей еще быть, - сказал Губер. - Сами знаете:
война не идиллия. Нигде не идиллия. И здесь, в тылу, тоже. Считается, что сюда за этот год больше миллиона людей приехало.
И половина из них осела в Ташкенте. А в таком море чего только не плавает - все есть. Тут сейчас военной комендатуре - и не ей одной работы с головой! Всякой работы, в том числе и такой, чтоб рука не дрогнула.
Сказав это, Губер рассмеялся. Он редко смеялся, и это было тем более неожиданно.
- Меня тут, как старого строевика, хотели в комендатуру сманить на помкомеыданта. И я дал понять, что согласен. Решил про себя: раз редактор на фронт не пускает, легче от них, из комендатуры, через полгода вырвусь! Но его запросили - и сразу крест!
Наверно, подумал, что я тихой жизни ищу!
Уже почти подъезжая к самому штабу округа, они увидели еще один патруль. Этот шагал не по мостовой, а по тротуару и без задержанных.
В знакомом Лопатину по тридцатым годам старом здании штаба округа было холодно. Холодно в коридорах и на лестницах, холодно и в большой пустой приемной перед кабинетом командующего.
Поднявшись из-за стола, адъютант сказал, что командующий уехал на бюро ЦК, но по докладу оперативного дежурного разрешил корреспондентам "Красной звезды" воспользоваться связью в свое отсутствие.
- Пока присаживайтесь!
Он снял трубку и назвал по телефону знакомый Лопатину прямой междугородный "Красной звезды", по которому дежурили стенографистки. Несколько раз за войну Лопатину удавалось дозваниваться им из разных мест по этому номеру.
- Как со связью? - спросил адъютант. - Корреспонденты здесь.
Лопатин посмотрел на часы: половина третьего ночи.
"Да, поздно они сидят здесь на бюро ЦК, как мы в редакции с номером".
Адъютант был молоденький, и старанием строго держать себя напомнил Лопатину Велихова - адъютанта покойного Пантелеева.
Где он теперь, этот Велихов, и какой стал? И куда и с кем отходил потом из Симферополя - на Севастополь или на Керчь? И жив ли после всего этого, или убит, или потонул?
Раздался телефонный звонок.
- Дают редакцию, - сказал адъютант и задержал телефонную трубку в руке, не зная, кому отдать - Лопатину или Губеру.
Лопатин потянулся к трубке, но Губер шагнул вперед и сам взял ее, и, когда уже взял, Лопатин мысленно выругал себя за бестактность - нельзя было лишать Губера возможности самому доложиться по телефону редактору. Наверно, не так часто это бывает!
- Говорит Губер, прошу дивизионного комиссара. Звоню по его приказанию.
Редактор говорил с Губером недолго - минуту, но, кажется, похвалил его.
- Есть! Будет сделано. Передам второй материал в таком же духе, сказал Губер. - Есть! - И протянул трубку Лопатину.
- Как дела? Еще не закончил? - без предисловий спросил редактор.
"Так оно и есть, сейчас вызовет в Москву", - подумал Лопатин.
И сказал, что работы осталось на три дня, не закончил, но, если надо, готов прервать.
- Раз не закончил, прерывать не надо, - вопреки ожиданиям, сказал редактор. - Когда в Красноводск, второго?
- Второго утром.
- Так и выезжай. Не задерживайся, обстановка не позволяет.
- Мне все ясно, товарищ дивизионный комиссар, - сказал Лопатин, хотя ему было как раз неясно, зачем редактору потребовалось вызывать его к телефону.
- Поздравляю вас с наградой! - вдруг на "вы" сказал редактор, и в голосе его прозвучала торжествующая нота. - По представлению редакции, Военным советом Сталинградского фронта награждены орденом Красной Звезды.
- Благодарю, - сказал Лопатин.
Полагалось сказать: "Служу Советскому Союзу", но в телефонную трубку почему-то не получилось.
- Наводил справки. Ефимова там, где ты будешь, очевидно, встретишь. Вопросов нет?
Лопатин вдруг вспомнил лицо Вячеслава в тот первый вечер, когда они заговорили с ним о Ефимове. Лицо человека, которого всего один шаг отделял от мольбы: "Возьми меня с собой!"
- Вопросов нет, есть предложение.
- Какое еще предложение? - недовольно спросил редактор.
Там, в Москве, верстали номер, и он спешил.
Лопатин стал торопливо объяснять ему про Вячеслава - что тот просится поехать с ним вместе на фронт от "Красной звезды".
Если редактор согласится на это и свяжется с Политуправлением округа, наверное, можно будет тут, на месте, выдать ему обмундирование и предписание до Тбилиси. А туда, в Тбилиси, в штаб Закавказского округа, фельдсвязью прислать на него, как на корреспондента "Красной звезды", предписание в действующую армию.
- Он сможет сделать для нас и хорошие стихи, и очерк, - говорил Лопатин, боясь, чтобы редактор не перебил его на полуслове. - Я буду все время с ним и отвечаю за его поведение на фронте.
Редактор, против ожидания, не перебил. Лопатин кончил, а он еще молчал - наверное, думал. Но, помолчав и подумав, наотрез отказал.
- Тебе некогда будет с ним возиться. У самого хватит работы.
Будет много работы! Много! Понял меня? А он, если просится на фронт, пусть пишет мне в Москву. Попросится - решим. И, без паузы добавив: - У нас еще одна потеря, девятая, Хохлачев полетел стрелком на штурмовике и сгорел, - не попрощавшись, положил там, в Москве, трубку.
Хохлачева этого Лопатин лично не знал - его только недавно перевели в редакцию из фронтовой газеты. Забрали после того, как редактор прочел во фронтовой и перепечатал у себя его очерк о полетах на бомбежки стрелком-радистом. За этот очерк и взял к себе в редакцию. Поставил на летучке в пример другим и послал к летчикам. И он полетел на штурмовике за корреспонденцией для "Красной звезды"...
Почему редактор вдруг сказал об этом Лопатину под самый конец разговора, на прощание, - кто его знает? Может, после просьбы о Вячеславе захотел напомнить, что война есть война, а не экскурсия на фронт, и нечего на себя брать лишнее - отвечать еще за кого-то, когда неизвестно, что потребуют от тебя от самого!
- Сообщил, что Хохлачев, новый наш корреспондент, погиб на штурмовике, - сказал Лопатин Губеру, положив трубку.
- Не знал его, - коротко ответил Губер и, поблагодарив адъютанта, вышел вместе с Лопатиным из приемной. И только уже там, когда шли по гулкому холодному коридору вдвоем, спросил, какой был ответ редактора на предложение Лопатина.
- Отказал.
- Я так и думал, - сказал Губер.
И Лопатин по его тону почувствовал, что совершил неловкость:
говоря с редактором, за Вячеслава попросил, а про стоявшего рядом, около трубки, Губера, что он хочет на фронт, - ни слова! "Да, некрасиво вышло", - подумал он. И так прямо и сказал об этом Губеру:
- Извините меня, некрасиво вышло, что за него при вас просил, а о вас самом промолчал. Как только вернусь в Москву, исправлю это - даю слово!
Губер кивнул, но ничего не ответил.
- С выездом в Красноводск остается в силе? - сухо спросил он уже на улице, когда вышли из здания округа.
- Остается в силе, - сказал Лопатин.
Он думал, что Губер поедет в машине вместе с ним и можно будет по дороге как-то еще смягчить неловкость. Но Губер в машину не сел, сказал, что живет недалеко от штаба округа и хочет перед сном пройтись. Приказав шоферу отвезти Лопатина, руку на прощание пожал, но в глаза не смотрел; как видно, и в самом деле рассердился...
Лопатин ехал в машине рядом с замерзшим и недовольным водителем и думал: как просто и быстро решаются во время войны вопросы за спиной ничего не подозревающего человека. Раз-два, и готово! И уже не вернешься к этому. Хотя от того или другого решения могла зависеть вся дальнейшая судьба Вячеслава. И даже не в смысле жизни и смерти - можно поехать на фронт и остаться жить, а можно и здесь, в Ташкенте, заболеть и помереть, а в каком-то еще более важном смысле: как ему дальше жить, какой жизнью?
И хотя редактор по телефону имел полное право сказать свое "нет!", все-таки в том, что вот так: раз-два, и готово! - было что-то обидное.
11
Вячеслав Викторович открыл дверь в пальто, накинутом на плечи поверх нижнего шерстяного белья.
- Извини, не стал ждать тебя с чаем - замерз.
Он лег на свою продавленную тахту, накрывшись пальто поверх двух одеял.
- Чай, - кивнул он на стол, на котором стоял завернутый в халат чайник. - Когда развернешь, кинь на меня еще и халат, чтото лихорадит.
Лопатин развернул чайник, укрыл Вячеслава Викторовича поверх пальто халатом и налил себе стакан чаю.
- Чай жидкий, кончается, - сказал Вячеслав Викторович.
Чай был действительно жидкий, но еще горячий. Лопатин отпил полстакана и, чтобы не забыть, пошел во вторую комнату, вынул из чемодана, принес и положил на стол осьмушку чая.
- А тебе в дорогу?
- Хватит, еще одна осьмушка есть.
Лопатин допил стакан и жадно налил еще. Ему тоже все время было холодно. И там, в штабе округа, и в машине, и здесь.
- Зачем тебя вызывали к телефону? Какие новости или перемены? - спросил Вячеслав Викторович, когда Лопатин дохлебал второй стакан чая.
- Перемен нет, - сказал Лопатин. - Еду утром второго в Красноводск. А новости... - Он помедлил с ответом и сказал то, чего не сказал Губеру: что награжден орденом Красной Звезды.
- Поздравляю, - Вячеслав Викторович как был, в одном белье, вылез из-под одеял, пальто и халата и обнял Лопатина. - Совершить, что ли, грех, изъять из новогодней складчины? Обмыть-то надо.
- Не надо, не греши. Послезавтра на Новом году заодно и обмоем.
Вячеслав Викторович недовольно повел головой - очень хотел согрешить, но спорить не стал и залез обратно на тахту подо все наваленное на себя.
- Какой он хоть из себя, ваш знаменитый редактор? - спросил он.
И хотя вопрос был естественный, Лопатин с удивлением подумал, что Вячеслав даже не представляет себе, как выглядит человек, только что по телефону решавший его судьбу.
Он усмехнулся и сказал, что их редактор довольно обыкновенный с виду дивизионный комиссар тридцати девяти лет от роду. Не так давно, всего пять лет, носит военную форму, но выглядит в ней вполне по-военному. Роста среднего, поджарый, особых примет не имеет. Разве что одну: почти все, что бы ни делал, делает с ненормальной быстротой. При уме и характере академической образованностью не отличается; один из тех людей, которые всю жизнь сами себя образовывают, как говорится, без отрыва от производства.
- А как ты думаешь, - помолчав, спросил Вячеслав Викторович, ни разу не улыбнувшийся, пока Лопатин полусерьезно-полушутя говорил все это, - вот я два раза посылал ему туда свои стихи. И он - теперь мне это уже ясно по физиономии Губера - оба раза не напечатал. Как по-твоему: он сам-то читал мои стихи? Как ты думаешь?
- Не знаю, думаю, читал, - ответил Лопатин, думавший совсем не об этом - сам или не сам читал редактор стихи Вячеслава, - а о том, как бы все вышло, если бы редактор вдруг согласился и тут же сразу, как это у него водится, стал бы звонить о Вячеславе в Политуправление округа. А этот вот лежащий сейчас на своей продавленной тахте, под одеялами, пальто и халатом, плохо себя чувствующий и плохо выглядящий человек, формально освобожденный от службы в армии по какому-то там пункту о неполной пригодности, в ответ на твое предложение ехать вместе на Кавказский фронт вдруг взял бы да не поехал!
И даже не отказался бы прямо, а уклонился. По многим - сразу причинам, которых в таких случаях хватает у человека. Что тогда? Решил сам - за него и без него, - что он готов ехать, и даже солгал, что просится, а потом бы оказалось, что все не так!
- Наверно, я должен был подумать об этом еще в Москве, - после молчания сказал Лопатин, глядя на Вячеслава Викторовича и решив договорить все до конца. - Хотя, с другой стороны, я не мог думать об этом заранее, не увидев тебя. То, что я скажу тебе сейчас, практически бессмысленно, - это уже невозможно сделать.
И все-таки ответь мне: если бы я мог вот здесь, сейчас, обмундировать тебя, оформить документы и второго уехать отсюда на Кавказский фронт вдвоем с тобой, как бы ты решил для себя этот вопрос?
Вячеслав Викторович сел на тахте, потянув за собой одеяло, пальто и халат и прислонившись спиной к стене. Сейчас, когда он вот так прислонился к стене, стало видно, какие худые, выпирающие ключицы у него там, под грязным шерстяным бельем.
- Тебе будет странно, - сказал он, - но я сам один раз уже подумал об этом.
- И даже знаю когда. Когда я говорил тебе, что, может, попаду в армию к нашему общему знакомцу - Ефимову. Так?
- Да. Подумал, но смолчал, понимая, что это невозможно, не от тебя зависит. Не стал напрасно сотрясать воздух: ах, как бы я хотел поехать! Чувства стыда не потерял. Кое-что про меня - правда, но это клевета.
- Укройся, - сказал Лопатин, - тебе холодно.
- Мне не холодно. Только налей мне чаю - неохота вставать.
Лопатин налил стакан, подал ему и сел на край тахты.
- Еще не остыл, - Вячеслав Викторович отхлебнул глоток.
Он сжимал стакан в руках, согревая им ладони. - Скажи мне, пожалуйста. Несколько раз удерживался от того, чтобы спросить у других, а у тебя спрошу: тот П. А., который иногда пишет у вас в "Звезде" очерки из действующей армии, - неужели это тот самый, которого таким смертным боем били в начале тридцатых за все, что бы он ни написал. И за идеализм, и за пацифизм, и за псевдогуманизм, и еще черт знает за что! И просто за некоторые странности его письма. Неужели он?
- Он самый, - сказал Лопатин. - Странностей его письма я и теперь не поклонник, но сам он в моих глазах выше всех похвал.
Начал с ополчения, дослужился до пехотного капитана и на второй год войны, когда никто уже и не думал, где он и что он, а если и думал, считал, что этот уж, конечно, в эвакуации, - прислал в редакцию свой первый очерк, написанный от руки и без напоминаний, что он писатель. Прислал не как иногда мы, грешные, - из штаба фронта, с пометкой: "Действующая армия", а прямо с переднего края и без пометки. Пометку уже в редакции поставили. Напечатали первый - прислал второй. После второго забрали в редакцию в приказном порядке. Не только без его просьб, но и без согласия. С тех пор ездит от нас и пишет. Наши ребята-корреспонденты стараются подгадать, поехать с ним в паре. Любят молодой любовью и называют между собой "Тушиным".
- Сам его видел? - спросил Вячеслав Викторович.
- На войне не приходилось. Только раз - в редакции. Съехались с разных фронтов, выпили три чайника чая с колбасой, которую добыл нам один неравнодушный к литературе старший политрук, и обменялись сапогами. За чаем выяснилось, что мне мои велики, а ему его жмут. Между прочим, и сейчас в его сапогах.
Лопатин говорил все это, ощущая жестокий для Вячеслава смысл сказанного, но все равно говорил. Да, вот так оно все вышло с тем, другим человеком, и пусть слушает, терпит, раз спросил.
- Много неожиданного, - сказал Вячеслав Викторович, продолжая греть руки о стакан, и еще раз повторил: - Много неожиданного.
"Да так ли уж много! - подумал Лопатин. - Это правда, что часто и много за эти годы войны говорим, что не ожидали того и не ожидали этого! Говорим о событиях, говорим о людях, говорим о хороших и о дурных поступках. Но все-таки почему так уж много неожиданного? Может, надо поменьше удивляться? Может, бывало и так, что плоско, скудно, недальновидно думали о жизни, о людях и обстоятельствах? Конечно, проще всего все, что вышло не так, называть неожиданным. Назовешь, и вроде бы уже не надо над этим думать! Хотя думать, наверное, все же надо! И с этим П. А., по сути, так ли уж все неожиданно? А почему, если человек, хотя и ошибался, не подличал, хотя и били, не хныкал, хотя и любил и понимал людей как-то странно по-своему, по-иному, чем другие, но любил и сам оставался человеком, - почему от него нельзя было ждать, что пробьет час - и станет "Тушиным"? А не станет "Тушиным", наоборот, кто-то другой, про кого говорим теперь, что это для нас неожиданно, только потому, что сами раньше неглубоко думали: от кого и чего ждать?
Лопатин вспомнил, что надо предупредить Губера: пусть оставит при себе тот разговор с редактором, который слышал в штабе.
Говорить сейчас Вячеславу об ответе редактора не надо. Получится: вроде бы уже попросил за него и умыл руки, а что дальше - не твое дело!
Надо другое: вернуться из этой поездки в Москву и вдолбить там редактору, что такие таланты, как Вячеслав, на земле не валяются. Что ты должен его взять с собой в поездку, пускай на первый раз в короткую, не самую трудную. И дело не только в тех стихах или в очерке, которые он привезет с фронта; хорошие или нет - неизвестно. А в том, как дальше жить и писать такому непустячному для литературы человеку. Генералы тоже не все красиво выглядели в сорок первом. Но многим дали оправдаться. И оправдались.
Только так и надо с редактором о Вячеславе, с глазу на глаз.
С глазу на глаз - Матвей понимает такие вещи. И чаще, чем о нем думают.
Вячеслав Викторович, продолжавший сидеть все в той же позе с остывшим стаканом чая в руках, вдруг оторвался от стены, слез с тахты, сунул ноги в растоптанные домашние туфли и, надев поверх белья узбекский ватный халат, ушел в переднюю. Через минуту он вернулся, одной рукой придерживая у горла полы халата, а в другой неся четвертинку.
- Все-таки не прощу себе, если, первым узнав, не обмою с тобой твой орден. - Он поставил четвертинку на стол и принес с подоконника горбушку черного хлеба и банку с горчицей. - Водка чужая, но в растратчиках не останусь. За два дня достану что-нибудь равнозначное.
Вячеслав Викторович вернулся к подоконнику и принес оттуда Два, как показалось Лопатину, немытых стакана, не садясь за стол, разрезал горбушку и намазал свою половину горчицей.
- Тебе тоже намазать?
- Мажь.
Вячеслав Викторович снова пошел к подоконнику и принес солонку, в которой было немного соли на дне, взял оттуда щепоть и густо посолил поверх горчицы оба куска хлеба. Потом открыл четвертинку и разлил пополам водку.
- Поздравляю. - Он дотронулся до стакапа Лопатина. - Будь жив до конца! Главное - жив!
И выпил до дна, не садясь.
Лопатин кивнул и молча в два приема выпил свою долю, переполовинив хлебом с горчицей. Горчица была такая крепкая, что проняла сильней водки.
Вячеслав Викторович сел за стол, опустив голову.
- Я сегодня днем задремал и видел маму, что она кормит нас с тобой пельменями, а это к счастью. К твоему - она тебя любила, - подняв от стола глаза и глядя в лицо Лопатину, сказал Вячеслав Викторович. - Когда вернешься в Москву и увидишь, что есть возможность взять меня с собой в поездку на фронт, прежде чем окончательно договариваться, пришли мне телеграмму. Какую-нибудь условную, чтобы не поставить меня в неловкое положение, ну, скажем: "Как твои дела?" А я, если решусь ехать, отвечу: "Хочу увидеться". Договорились?
- Нет, не договорились, - сказал Лопатин, который, услыхав это, вдруг почувствовал, что, наверно, все-таки прав не он, а редактор со своими суконными словами: "попросится - решим". - Знай заранее: все, что будет в моих силах, там, в Москве, сделаю. Но без условных телеграмм. Захочешь ехать, так и напиши! А я напоминать тебе о таких вещах не буду. Не хочу и не должен.
- Ну что ж, может, ты и прав. - Вячеслав Викторович выговорил это с видимым трудом.
- Да, в данном случае прав я, - сказал Лопатин.
- Ты стал другим, чем помню тебя, - сказал Вячеслав Викторович. - Не знаю, хуже или лучше, но другим.
Лонатин молчал. Глядел на него и не жалел о сказанном. Потому что нельзя такие вещи начинать не с того конца, с какого надо их начинать! Страна вправе решить за кого-то, что надо его сберечь, отставить от войны. Даже от такой, как эта. Но никто, никакой человек не вправе сам отставлять себя от войны...
И как ни тяжело дать почувствовать это Вячеславу, сидя через стол от него и глядя ему в глаза, а все-таки пришлось дать почувствовать. Иначе все, что будет дальше между ним и тобой, будет неправдой...
12
- Вася, вставай. За тобой машина пришла.
Лопатин, плохо соображая спросонок, спустил ноги с постели и увидел в дверях одетого в пальто Вячеслава Викторовича.
- А ты куда собрался?
- Никуда. Просто мерзну сегодня.
Он распахнул пальто, под пальто был ватный халат.
- Только что слушал сводку, сводка хорошая: под Котельниковом захватили сорок противотанковых орудий.
- А который час?
- Уже девять, - продолжая стоять в дверях, сказал Вячеслав Викторович. - Пожалел тебя будить: спал как сурок.
В комнате и правда было зверски холодно, и Лопатин стал поспешно одеваться.
- Чай я уже подогрел, опоздаешь не так намного, - сказал Вячеслав Викторович и вышел.
Лопатин одевался и злился на себя, что проспал. Вчера они с режиссером проработали тринадцать часов подряд - с восьми утра до девяти вечера - и к концу совсем обалдели. Хотели сделать побольше, чтобы сегодня, под Новый год, закончить пораньше. Но как бы ни обалдели вчера, опаздывать сегодня неловко. А до начала работы надо еще заехать на продпункт получить перед Новым годом хлеб и вообще что дадут. Потом уже времени не будет. Хорошо, что Губер прислал машину.
Кинув на шею полотенце, Лопатин вошел в соседнюю комнату.
Там за столом сидел какой-то человек в пальто. Не успев разглядеть его, Лопатин кивнул и прошел в переднюю.
- Даже вода за ночь замерзла, - сказал Вячеслав Викторович, стоявший за кухонным столом спиной к Лопатину.
Вода в умывальнике была ледяная. Когда Лопатин плеснул себе за шею, показалось, что кто-то сунул за ворот сосульку.
- Что ты делаешь? - спросил Лопатин, увидев, что Вячеслав Викторович переливает над кухонным столом что-то из большой бутылки в маленькую, пол-литровую.
- Керосином делюсь с тем юношей, которого ты видел, - Вячеслав Викторович кивнул в сторону комнаты. - Будет мне на орехи от моей баронессы. Но ничего не попишешь, придется пережить! - Он посмотрел на свет обе бутылки. - Ладно, семь бед - один ответ, - и долил маленькую доверху. - Пришел попросить полведра угля. А где у меня уголь? Ребенок у него замерзает. Родил, дурак, наследника, нашел время! Жена не работает, кормит и при этом еще болеет, а сам, лопух, только и умеет сочинять стихи, которые нигде не берут. Устроил его редактором в издательство.
Вместо того чтобы отредактировать да сдать, в час по чайной ложке переписывает чужую книгу. А жена с ребенком гибнут.
Он скатал обрывок газеты и заткнул бумажной пробкой отлитый керосин.
Когда они вернулись в комнату, "лопух" сидел на прежнем месте за столом.
- Будем знакомы, - сказал Лопатин, с интересом глядя на этого переписывавшего чужие книжки человека.
- Рубашкин. - "Лопух" поднялся, чтобы пожать Лопатину руку, и снова сел.
Лопатин принялся хлебать чай, искоса поглядывая на него. Перед ним стоял стакан, значит, Вячеслав напоил его чаем.
"Лопух" был худой беловолосый юноша с длинными, давно не стриженными, прилипшими к худым вискам волосами и в очках, таких толстых, что было сразу понятно, почему он не на фронте.
- Вячеслав Викторович, - с запинкой, словно пересилив себя и в то же время с внутренним вызовом сказал "лопух". - Я слышал через дверь все, что вы обо мне говорили.
- Ну и шут с тобой, что ты слышал, - сказал Вячеслав Викторович, сердито ходивший по комнате. - Поделился со своим старым другом тем, что ты лопух. Могу добавить - способный, хотя и - правой рукой за левое ухо! сам все это прекрасно знаешь, что дальше?
- Ничего. Просто хотел, чтобы вы знали, что я все слышал.
- Знаю, что ты принципиальный, мог не напоминать мне. Такой принципиальный, - это Вячеслав Викторович сказал, уже обт ращаясь к Лопатину, - что не способен, спуская последнее барахло на базаре, хотя бы поторговаться из-за него! Идет на толкучку и со своей принципиальностью приносит с базара жене вдвое меньше картошки, чем мог бы. Забирай керосин и иди. Передай привет своей Лиле. Сегодня не могу, а завтра зайду к вам. Ты прямо на киностудию едешь? - обратился Вячеслав Викторович к допившему чай и поднявшемуся из-за стола Лопатину.
- Нет, сначала к вокзалу, на продпункт.
- Тогда прихвати его с собой. Он там, у вокзала, не доезжая квартал, живет. А то еще разобьет по дороге, растяпа, керосин.
Когда ты вернешься?
- Договорились сегодня до семи работать. Думаю, к восьми буду.
- Тем лучше, - Вячеслав Викторович проводил их обоих в прихожую. "Лопуха" выпустил за дверь, а Лопатина придержал, сказав на ухо: Абсолютно все спустил на толкучке, чтоб семью кормить. Под пальто рубашка. Сил нет на них смотреть. Завтра чего-нибудь соберем им после Нового года. Не все же гости дотла сожрут?
- Может, я когда получу, хлеба отрежу? - спросил Лопатин.