Сиснев Виссарион Иванович. Записки Виквикского клуба (с иллюстрациями)

   — Ничего себе!
   — Вот именно. Но это их личное дело, а наше дело с тобой — отыскать Пиккадилли.
   Привратник у ворот, выходящих на Кенсингтон, откозырял нам, когда мы подошли, чтобы спросить, где остановка нужного автобуса. Она оказалась буквально за воротами, там уже дожидалось человек двенадцать англичан.
   Автобус не появлялся довольно долго. Когда двухэтажный красный гигант, оклеенный по уровню второго этажа яркими плакатами, подкатил, я обнаружил, что дверей у него нет. Я имею в виду — закрывающихся дверей. Вместо них — открытая маленькая площадка сзади, с которой входишь или налево — в салон, или по узкой лесенке наверх. Стоявший на площадке темнолицый кондуктор что-то крикнул — я не разобрал, — и от очереди отделились пять человек, которые и забрались внутрь. Остальные остались ждать следующего автобуса, мы в том числе.
   — Вот это дисциплина, это я понимаю! — сказала мама.
   — А что, что этот дядя негр сказал? — начал теребить её я.
   — Не негр, а вестиндиец. Или пакистанец. Тут много и тех и других. А сказал он, что место есть только для пяти человек. Пять человек и сели, а прочие, как видишь, спокойненько ждут.
   На следующий рейс попали и мы. Взобрались на второй этаж, на самые передние места, откуда очень удобно наблюдать.
   Потом мне часто доводилось ездить на двухэтажных лондонских басах, и я убедился, что по манёвренности и устойчивости они не уступают легковому автомобилю. Один водитель умудрился, разогнавшись, перескочить мост через Темзу, который начали разводить, чтобы пропустить приближающееся судно. Этому водителю за храбрость и находчивость, благодаря которым было спасено много людей, городской муниципалитет преподнёс специальную медаль. Муниципалитет — это вроде нашего горсовета.
   Мы вышли на остановке Пиккадилли-серкас. «Серкас» по-английски означает «цирк». И в самом деле, мы попали на площадь, круглую, как арена цирка. В центре её находился как бы островок с фонтаном, который увенчивала бронзовая фигура, стреляющая из лука. Мама сказала, что это Эрос, греческий бог любви. Островок со всех сторон обтекали автомашины, на фасадах домов, выходивших на Пиккадилли-серкас, несмотря на дневное время, уже бегали электрические огоньки реклам. Самой большой и яркой из них была красно-белая реклама кока-колы. На другом доме раскачивался маятник гигантских часов, которые оказались рекламой пива «Гиннес». Ну, и так далее.

   Мы немного походили по этому самому «серкасу» и по ответвлявшейся от него улице Пиккадилли. Улица как улица. Слева — магазины и гостиницы, справа — магазины и гостиницы. Про Пиккадилли-улицу, в общем-то, и сказать нечего, кроме того, что она широкая и что народу на ней — как на улице Горького. Часто слышится неанглийская речь, — видно, все туристы, как мы с мамой, первым делом спешат взглянуть на Пиккадилли.
   — Витя, ты случайно не запомнил номер автобуса, которым мы приехали? — спросила мама.
   — Нет.
   — И я нет. Ничего, поступим просто. Перейдём на ту сторону и поедем по направлению к посольству, я помню, что мы всё время ехали по прямой, никуда не сворачивая.
   Мы «поступили просто», но приехали не на Кенсингтон, а в какой-то незнакомый нам район. Вместе с испугом ко мне пришла блестящая мысль:
   — Мам, ты возьми и позвони папе из автомата, он с дядей Глебом за нами приедет.
   — У меня нет его телефона, — упавшим голосом ответила мама. — Я ещё не успела записать, только собиралась. Но ты, Витька, не бойся, сейчас мы что-нибудь придумаем.
   Несмотря на эти бодрые заверения, вид у неё был несчастно-растерянный, как, наверное, и у меня; потому, конечно, к нам и подошёл двухметровый полицейский или, как говорят англичане, «коп». Подошёл и пробасил из-под своего шлема-купола:
   — Кэн ай хелп ю? (Могу ли я чем-то помочь?)
   Я на всякий случай спрятался за маму, а она, забывая от волнения английские слова, принялась втолковывать «копу», что мы из советского посольства, но не знаем, как туда добраться.
   Великан вежливо её выслушал и повторил за ней:
   — Совиет эмбасси. Оллрайт, мэдам. — Вытянул руку и громыхнул на всю улицу: — Тэкси!

   Подкатила чёрная высокая машина прямоугольных очертаний, как будто её сделали сорок лет назад. Таксист протянул руку назад и открыл перед нами дверцу. «Коп» взял под козырёк. Минут через двадцать мы высадились у белокаменного дома № 13. А оттуда, не заходя к папе, благополучно дошагали до Холланд-парка.

7. СТРАННЫЕ ЛИЧНОСТИ В ГАЙД-ПАРКЕ

   Педеля до отъезда в лагерь — она же моя первая неделя на английской территории — прошла как-то суматошно и быстро. Утром мы с Вовкой и другими ребятами либо шли в Холланд-парк, либо с кем-то доезжали до посольства и потом до обеда гоняли в футбол на площадке в Кенсингтонском парке, прилегавшем к посольским домам.
   Познакомиться с ребятами-соседями я познакомился, но как к другу я относился только к Вовке Тарасюку. И не потому, что ребята мне не понравились. Ребята как ребята. Дело тут во мне самом. Есть люди, которые считают другом и того, и другого, и третьего. Папа, например, часто повторяет: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Но лично я сто друзей иметь не могу. В Москве у меня был Ленька, а все прочие — так, приятели по школе или по двору. И в Лондоне так же: раз я привязался как к другу к Вовке, так уж с другими у меня могут быть лишь обыкновенные хорошие (или плохие) отношения.
   Обычно после обеда мы с мамой совершали очередное автобусное путешествие. Теперь мы знали, куда и каким номером ехать: мама купила подробную карту Лондона с пояснениями и схемой автобусных маршрутов.
   Добрались мы как-то до того самого замка Тауэр, куда английские короли заточали опасных и знатных врагов. Сначала-то это была не тюрьма, а королевское жилье. Замок построил для себя предводитель норманнов Вильгельм Завоеватель, прозванный так потому, что он завоевал Англию — девятьсот с лишним лет назад.
   Мы погуляли по внутреннему двору Тауэра, осмотрели лобное место, где отрубили голову многим узникам — мужчинам и женщинам, зашли в подвал пыток, а потом спустились в специально построенное под землёй хранилище королевских драгоценностей, запираемое дверями из стали полуметровой толщины. Там находятся, как у нас в Оружейной палате, короны, золотая посуда, усыпанная, как и короны, бриллиантами и изумрудами. Только в Кремле всего больше и экспонаты интереснее. Единственное, что меня по-настоящему заинтересовало, — это высшие английские ордена и одежда, с которой их надо надевать в парадных случаях. Одежда состояла из пышных мантий и коротких штанов с чулками до колен. Некоторые ордена назывались просто смешно: «орден Бани», «орден Подвязки».
   Наконец я не выдержал и задал маме вопрос, интересовавший меня с самого начала осмотра: кого и где именно морят в Тауэре холодом и голодом в данный момент? Ведь королевских охранников в красной средневековой форме и с алебардами в руках по-прежнему в замке целый батальон.
   Мама осмеяла меня за невежество, сказав, что это-то уж должен знать каждый школьник: Тауэр давным-давно служит просто музеем, а красномундирные гвардейцы, называемые «бифиторами», не столько охраняют, сколько создают «средневековый колорит».
   Обошли мы с мамой и знаменитый Гайд-парк. В нём нет никаких аттракционов, в нём просто гуляют или катаются верхом на лошадях — их дают напрокат.
   Маме все хотелось отыскать какой-то «уголок ораторов». На карте она нашла «Гайд-парк корнер», то есть именно «уголок», но там никаких ораторов не обнаружилось. Мы опять взялись за карту, и вдруг около нас неизвестно откуда появился заросший седой щетиной неопрятный субъект. Ботинки он почему-то держал под мышкой, завернув их в газету, и вроде бы пританцовывал босыми ступнями на гаревой дорожке. Не то улыбнувшись странным образом, не то просто дёрнув конвульсивно щекой, он обратился к маме:
   — По-русски, значит, спикаете?
   «Спик» по-английски означает «говорить», но почему этот неприятный старик выразился так странно? И почему он уставился на маму своими белесыми, не совсем нормальными глазами?
   А он, не дожидаясь маминого ответа, продолжал визгливо:
   — Прибыли, значит, в Британское королевство, а сникаете по-своему, по-советскому? И здесь, значит, православным людям от вас спасения нету?
   — Что вам нужно? — громко перебила мама, беря меня за руку.
   Прохожие начали замедлять около нас шаг, но противный старикашка ничего не замечал.
   — Что мне угодно-с? Что мне угодно, вы интересуетесь? Мне угодно, чтобы вы все сгорели в геенне огненной. Дотла! Жаль, что Гитлер не успел всех вас, проклятых, перевести в своих душегубках!
   Он разинул беззубый чёрный рот и не захохотал, а вроде бы закаркал. Я вырвал руку и загородил собой маму: мне показалось, что он сейчас на неё набросится. Тут к нам твёрдым шагом подошёл высокий англичанин и, коснувшись правой рукой шляпы, осведомился у мамы:
   — Ю нид хелп, мэдам? (Вам нужна помощь, мадам?)

   Старик как-то съёжился, хихикнул, по-военному отдал честь сурово смотревшему на него англичанину и бочком, бочком заковылял от нас, бормоча:
   — Ничего, ваше благородие… это ничего… никаких претензий…
   Англичанин дождался, пока он не удалился на приличное расстояние, опять дотронулся до шляпы, улыбнулся и пошагал дальше своей дорогой.
   — Уф! — облегчённо вздохнула мама. — Вот ведь гнусный старикашка! Небось какой-нибудь бывший полицай фашистский. Если не хуже. Ишь ты: «ваше благородие»!
   — Ох, и напугался я! — признался я. — Хорошо, что этот англичанин прогнал его, а то неизвестно, чтобы он сделал. Вдруг у него пистолет в кармане, раз он полицай.
   — Уж вдвоём-то мы как-нибудь с этим гнилым грибом справились бы. Неужели нет, Витька, а?
   Это она меня хотела задним числом ободрить, я-то видел, что она сама порядочно напугалась.
   Эта встреча выбила нас из колеи, и мы сразу же поехали домой. «Уголок ораторов» мы обнаружили в другой раз, когда исследовали улицу Парк-лэйн, ограничивающую Гайд-парк с востока. Шли мы, шли по ней и увидели за оградой Гайд-парка скопление людей, над которыми кто-то возвышался и, размахивая руками, что-то выкрикивал. Поодаль виднелось ещё одно скопление, и ещё, и ещё.
   Дело происходило действительно на угловой травянистой площадке Гайд-парка, там, где встречаются Парк-лэйн и Бейзуотер. Ораторствовало человек шесть. Кто стоял на деревянном ящике, кто принёс с собой лестницу-стремянку, кто просто уселся на сук дерева, а кто вещал с земли. Двое были нормальными людьми в нормальной одежде, оба они говорили по-английски с акцентом, оба что-то доказывали, как я уразумел, про Ирландию и при этом сердито показывали друг на друга — они ораторствовали на расстоянии десяти шагов друг от друга. И ещё двое мне запомнились. Один, с длинными нечёсаными волосами и бородой, закатывал глаза, подпрыгивал, крутился на месте и протяжно подвывал. Второй был обнажён до пояса и весь сплошь покрыт синей татуировкой — туловище, руки, шея и даже щеки. Он, наоборот, стоял неподвижно, как изваяние, и бормотал нечто неразборчивое.
   — Что-то их маловато, — сказала мама. — Впрочем, сегодня ведь будний день. Настоящее представление тут, говорят, по субботам и воскресеньям. Ну ничего, придём ещё.
   Я сказал, что одного раза и то много на этих болтунов.
   — Ничего ты не смыслишь, — ответила мама. — Это же столетняя традиция. Тут ведь не только такие татуированные типы паясничают, выступают и серьёзные люди. Сюда, если хочешь знать, постоянно приходили Карл Маркс и Владимир Ильич Ленин, изучали настроение англичан, как по барометру.
   — Ну да, поехали бы Карл Маркс и Ленин слушать этих чокнутых!
   — Они не приезжали, а жили тут в эмиграции. Маркс в Лондоне и похоронен, на Хайгейтском кладбище. Мы там обязательно побываем.
   — И Ленин тоже здесь жил?
   — Два года. К сожалению, ни один дом, где они с Надеждой Константиновной снимали жилье, не сохранился. Но всё же эти места не забыты, мы их тоже увидим.

8. «И ВЕДЬ ПРЯМО ПО СОСЕДСТВУ…»

   Утром в субботу мама объявила, что мы поедем в гости к папиному другу, тоже работающему в Лондоне.
   Папин друг оказался человеком давно мне известным, так же как и его жена. Это были дядя Алёша и тётя Лиза Синельниковы, которые когда-то учились в одном институте с моими родителями и часто в Москве бывали у нас в гостях. Однажды я слышал, как папа назвал дядю Алёшу «фантазёром, которому математические формулы слишком тесны». Не знаю, это ли папа имел в виду, но, скорее всего, это: дядя Алёша бросил энергетический институт и перешёл куда-то ещё, где учили работать в газетах и журналах. Так что в Лондон он приехал не в посольство, а корреспондентом московской газеты.
   Я их обоих любил, им нравилось со мной играть и разговаривать. Может быть, потому, что своего ребёнка у них не было. Тётя Лиза как-то сказала моей маме:
   «Погляжу я на твоего Витьку, и до того мне завидно становится!..»
   Дядя Алёша, поднявшись к нам на четвёртый этаж, как прежде схватил меня на руки и начал тормошить. Он большой, сильный, я согласен с папой: ему тесно не только в математических формулах, — ему везде, в любом помещении тесно.
   Дядя Алёша извинился, что не мог нас встретить в аэропорту — уезжал в командировку.
   — Далеко? — спросил папа.
   — Далеко, брат, в Шотландию.
   Сказавши это, дядя Алёша засмеялся и покачал головой.
   — Вот ведь как приспосабливаешься к условиям. Уже машинально отвечаю: далеко, в Шотландию. Ведь по российским понятиям это всё равно, что до Ленинграда прокатиться и обратно, а тут это считается серьёзным путешествием. Но всё равно — страшно интересно. При случае поезжайте, очень рекомендую.
   В машине, едва мы отъехали, дядя Алёша обратился к нам:
   — Держу пари, как выражаются туземцы, что Ноттинг-хилла вы ещё и в глаза не видели.
   — А что это такое? — в один голос спросили папа с мамой.
   Я помнил, что где-то это название я слышал, но по какому поводу, забыл.
   — Так оно всегда, — сказал дядя Алёша, — в Тауэре, на другом конце города, вы уже были. Ноттинг-хилл расположен в одной минуте ходьбы от вас, по ту сторону Бейзуотера, но вы там побывать, естественно, не удосужились. Ладно, начнём вас просвещать по-серьёзному. То есть именно с этого милого райончика.
   Через минуту-другую мы попали как будто в другой город какой-то другой страны. Белых лиц почти не попадалось, население состояло из людей с чёрной или очень смуглой кожей. Мужчины были в обыкновенных костюмах, а большинство женщин носили разноцветные балахоны до пят и повязку вроде чалмы на голове. Это я имею в виду чернокожих мужчин и женщин. А настоящие чалмы, белые, зелёные и красные, мы видели на смуглых мужчинах, у которых к тому же обязательно имелись усы и бородка. Женщины, которые были с ними, закутывали себя в длинный кусок ткани, который, как объяснил дядя Алёша, служит платьем для жительниц Индии и Пакистана. В общем, если бы не типично лондонские дома, можно было бы подумать, что мы каким-то манером перенеслись в Индию или Африку.
   Но в Индии и Африке, как я понимаю, много всякой растительности, а тут я видел зелень лишь в цветочных горшках на подоконниках, да и то редко. А ведь остальной, «белый» Лондон весь густо озеленён.

   Дома хотя и английского типа, но очень отличались от тех, что на Холланд-парке или вообще на любой улице вне Ноттинг-хилла. Облезлые, грязные, часто покосившиеся, со слепыми, чем-то изнутри заколоченными окнами.
   — Н-да… — первым прервал молчание папа. — И ведь действительно — прямо по соседству, а?
   — Это ещё что, — сказал дядя Алёша — Чтобы как следует прочувствовать, как здесь живут, надо внутри этих хибар побывать. Вы ещё, наверное, не слышали про такой английский термин — «рэчманизм». Появился он как раз здесь, в Ноттинг-хилле, как производное от имени некоего Рэчмана, местного лендлорда, то бишь домовладельца. Означает — сдать одну комнату десяти-двенадцати человекам по цене целой квартиры.
   — Это же настоящий грабёж! — возмутилась мама. — Зачем же они соглашаются на такие условия?
   — Святая истина, Тонечка, самый неприкрытый грабёж. Но, как видите, тут селятся иммигранты из Вест-Индии, Африки и Пакистана. Некоторые пробрались сюда нелегально. Народ, понятно, голоштанный, рады приткнуться в любой щели рядом со своими. Да их в другом месте скорее всего и не поселят даже при наличии денег. Англичане ужасно обижаются, если их называют расистами, но жить в одном доме с «цветными» они, как правило, не желают. Если, конечно, это не служащие африканского посольства. Я в этих краях, как вы знаете, второй год, но самый высокопоставленный иммигрант, которого я за этот срок встретил, — это клерк-пакистанец в почтовом отделении. А в основном все остаётся так, как когда-то сформулировал Маяковский: белую работу делает белый, чёрную работу делает чёрный.
   Помолчав, он продолжал:
   — Мне однажды удалось попасть в один такой дом вместе с прочими иностранными журналистами. Ну, я вам доложу, многое видел, но такого… Это особенный случай был, что-то вроде бунта: в том доме потолок обвалился и покалечил женщину-африканку. Остальные жильцы кинулись искать хозяина, похоже, хотели вздёрнуть его на фонаре. Между прочим, в этом районе такие волнения в порядке вещей. Дальше больше, весь Ноттинг-хилл забурлил, полиция прискакала, а где полиция, там и журналисты. Скажу одно: от тамошнего запаха можно было околеть, не дожидаясь обвала потолка. Выяснилось, что канализация в доме года два не работала.
   — Погоди, погоди, — вмешался папа, — всё-таки у них тут профсоюзы сильны, как же они допускают такое, да ещё в самом сердце столицы?
   — Ха! Ты сначала спроси, многие ли из обитателей Ноттинг-хилла и вообще из иммигрантов состоят в профсоюзах. Это одно. Другое — я уже говорил, что многие из них попали в Англию незаконным путём. Это ведь целый бизнес — ввоз иммигрантов контрабандным образом, причём весьма выгодный бизнес. Это главным образом пакистанцы, которые бегут из родных мест от голодной смерти, а потому готовы жить где угодно, согласны на любые условия, лишь бы их не выдворили обратно. Могут ли они при этом пойти пожаловаться на лендлорда английским властям?.. Ладно, если достаточно налюбовались, покажу вам, как живут настоящие англичане.
   — Какие это — настоящие? — спросил папа.
   — Настоящие — это значит настоящие. Большинство проживающих в Ноттинг-хилле тоже обладают британским паспортом, но для настоящего англосакса они всё равно остаются «блади форинерс» — «проклятыми иностранцами». Англичане не расисты, но такое милое выраженьице у них бытует. Не у всех, понятно, а у так называемого среднего благонадёжного обывателя.
   За разговором мы не заметили, как подъехали к трёхэтажному дому из красного кирпича с узким фасадом в четыре окна и островерхой крышей, покрытой сероватыми плитками. Одним словом, то, что англичане называют «коттедж». Здесь жили дядя Алёша с тётей Лизой. Рядом стоял точно такой же дом, и ещё, и ещё, до конца улицы по обеим сторонам. Отличались они лишь цветом входной двери и оконных рам, формой изгороди палисадника и тем, что внутри палисадника росло. Перед домом дяди Алёши ничего, кроме одного дерева и нескольких кустов, не было, а по соседству росли какие-то деревца, усыпанные лиловыми цветами. Но трава зеленела во всех палисадниках.
   Дядя Алёша выразился правильно, обещая нам показать, «как живут настоящие англичане». Хоть я и находился в Лондоне совсем недавно, но уже знал, что так вот они и живут — на улицах с одинаковыми домами. Только в одних районах дома получше, а в других похуже. Трава — там, где она росла, — тоже была вот такая же, одинаково ровно подстриженная, густая, как ковёр, и одинаково зелёная что летом, что зимой.
   — Недурно вы устроились, — похвалил папа. — Тишина, как на даче.
   — Именно! — с энтузиазмом подхватил дядя Алёша. — Летом по утрам даже соловей в саду поёт. А ведь до центра всего двадцать минут на машине.
   — Ну, насчёт соловья это ты уж загнул, — не поверил папа.
   — Честное благородное! Так заливается, будто в Курске практиковался. И белки по деревьям прыгают, ёжик иногда забредёт.
   — Просто джунгли, — засмеялся папа.
   — Не джунгли, а Хэмпстэд. Это один из старых жилых пригородов. То есть когда-то был пригород, а теперь становится фешенебельным районом. Скоро нашему брату здесь жить будет не по карману. В северном Хэмпстэде уже не поселишься, там денежная публика концентрируется, а здесь пока ещё можно. Ну-с, прошу в наш сад.
   Мама осталась с тётей Лизой в доме, а мы гуськом прошли по узенькому проходу между боковой стеной дома и забором и попали в садик размером с волейбольную площадку. С трёх сторон за забором виднелись такие же садики.
   — В Хэмпстэде, — сказал дядя Алёша, — люди устраивались на жительство истинно по-английски — продуманно, основательно. Тут каждый квартал — это прямоугольник, заполненный внутри зеленью и опоясанный тоже зеленью. Видите — к каждому коттеджу такой же садик примыкает сзади. И понимаешь, что получается? Кварталов таких сотни, вместе составляется немалый зелёный массив. Значит, и воздух приличный, несмотря на все машины.
   — А что сие должно означать? — указал папа на кусок садика, отгороженный от остального участка металлической сеткой.
   — Сие означает, что моя лендлордша, миссис Мэй, особа весьма предприимчивая, хотя ей, я полагаю, стукнуло лет семьдесят пять. Раньше сад принадлежал всему дому, а она отрезала кусок для нижнего этажа и на этом основании увеличила квартплату так раза в полтора. Я с ней спорил, спорил и бросил.
   — Взял бы да переехал куда-нибудь поблизости, ты же вольная птица.
   — Поблизости! Поблизости, брат, всё принадлежит той же миссис Мэй. У неё домов двести в этой округе.
   — Да ну?
   — Факт. И потом, ты что думаешь, другие лендлорды лучше? К ней я уже привык, она крайне колоритная особа, я о ней когда-нибудь напишу. Миллионерша, но скупа до анекдота. Электрические пробки сама чинит, ей-богу. Придёт, снимет норковую шубу и возится. У них с покойным мужем прежде была целая трикотажная фабрика. Они от неё избавились и начали скупать доходные дома. Я её спрашиваю: «Миссис Мэй, почему вы фабрику-то продали?» Она отвечает: «Мистер Синэлникоу (так она меня величает), вы не представляете, сколько хлопот с фабричным производством. Профсоюзы, цеховые старосты, коллективные договора, забастовки, дорожание сырья — с ума можно от всего этого сойти». Понятно? Дома-то — капиталовложение надёжное, бастовать они не будут, а прибыль уже небось на пятую тысячу процентов перевалила.
   Следующие часа полтора мы ездили на синем «ровере» по Хэмпстеду и везде видели ряды похожих домов, отороченные травой и кустами. Я наконец спросил о том, о чём все забывал спросить: что это за красные круглые тумбы установлены на углах улиц то тут, то там? Оказалось, что это у англичан такие почтовые ящики в мой рост и весом, наверное, тяжелее дяди Алёши и папы вместе взятых — эти круглые тумбы отливают из чугуна, чтобы их ни вскрыть, ни утащить нельзя было.
   Красивых деревьев, сплошь покрытых лиловыми соцветиями, которые я впервые заметил по соседству с домом дяди Алёши, в Хэмпстэде было не сосчитать. И очень много разных оттенков. Кусты росли здесь не как у нас, а непроницаемой зелёной массой; во многих палисадниках их подстригали фигурно — где квадратом, где шаром, а в одном месте я даже видел «крокодила» и «моржа».
   Потом дядя Алёша вспомнил, что обед, наверное, уже ждёт нас на столе, и мы поспешили обратно к маме и к тёте Лизе.
   — О, ростбиф! — восхитился папа, когда тётя Лиза подала нарезанное тонкими ломтиками розовое мясо. — Насколько я разбираюсь, более английского во всей Англии ничего нет. Так или не так?
   — Так и не так, — посмеиваясь, ответил дядя Алёша. — Согласно легенде — так. Ростбиф — тире Англия. Но ведь легенды про англичан, как и про других, создают не столько они сами, сколько туристы. В то время, когда создалась легенда про ростбиф, иностранцы сюда приезжали только весьма состоятельные. Приедут, поселятся в хорошем отеле, спросят блюдо получше, им и притащат ростбиф. Так оно и пошло: «Вы едете в Англию? Тогда очень рекомендую попробовать их ростбиф».
   — Алексей, — сказала тётя Лиза, — ты своими байками подрываешь мою поварскую репутацию.
   — Это не байки, а факт. Или почти факт. Потому что истинно английское блюдо это не ростбиф, а «бэнгерс», свиные сосиски, которые действительно едят и те, кто побогаче, и те, кто победнее, с самого детства. Когда их жарят, они издают стреляющий звук — бэнг! бэнг! — отсюда и название.
   Взрослые проговорили, не выходя из-за стола, часа два. Потом тётя Лиза предложила пойти в кино или куда-нибудь ещё, остальные с радостью согласились и решили «забросить» меня домой. Я нисколько не расстроился, потому что мне с ними стало скучно, а так я мог весь вечер провести с Вовкой.

9. ВЕЛОСИПЕД КЛИФФОРДА ДЭЯ

   Как-то утром я спустился вниз и увидел на крыльце незнакомого мальчишку с рыжеватыми вьющимися волосами почти до лопаток. Через плечо у него висела большая парусиновая сумка, набитая газетами. В утреннем воздухе витал запах свежей типографской краски.
   — Хелло! — поздоровался незнакомец приветливо и бросил на крыльцо несколько толстых английских газет.
   — Хелло! — ответно кивнул я, поняв, что передо мной маленький англичанин и я могу ещё раз попробовать свой английский. — Ты что делаешь — газеты разносишь?